Тебе было года четыре, когда ты лежал, раскинувшись и сбросив с себя одеяло, на разложенной диван-кровати, казавшейся тебе тогда бессмысленно огромной. Была ночь, дома все спали, и никто не знал, что ты умираешь. Накануне у тебя резко подскочила температура, и тебя, напоив горячим чаем с малиновым вареньем, укутали, как в кокон, в тяжелое ватное одеяло и уложили спать в большой комнате.
Ночью тебя разбудили судороги и капля горячего пота, стекшая по лицу и случайно попавшая тебе на язык. Пот был соленым и противным на вкус. Ты открыл глаза и ничего не увидел. Кричать и звать на помощь ты боялся, не без основания опасаясь за то, что вместе с криком из тебя выйдет последний остаток жизни. Ты закрыл глаза и увидел нечто.
Это была круглая точка посреди бездонного мрака. Просто точка, расположенная бесконечно далеко от тебя, гораздо дальше самой удаленной от Земли звезды. И вот, в какой-то момент тебе показалось, что ты и эта точка начали сближаться. Это сближение очень быстро достигло умопомрачительной скорости, намного превосходящей скорость света. Тебя удивляло то, что ты, как ни старался, все никак не мог понять, сам ли ты приближаешься к этой точке, или же наоборот, это она надвигается на тебя. Точка стремительно увеличивалась в размерах, и наконец предстала передо тобой как некая огромная сфера, темная на темном, но отчетливо различимая для твоего запасного видения, природа которого не ясна тебе до сих пор.
Ты присмотрелся к ней повнимательней. Гигантская сфера состояла из густой и вязкой жидкости, - идеально круглый сгусток полупрозрачной слизи. (Если ты способен представить себе планету, целиком состоящую из канцелярского клея, то тогда ты поймешь, о чем я пытаюсь тебе рассказать.)
Планета-океан продолжала надвигаться на тебя, так что ты уже различал некое хаотическое волнение на ее подвижной поверхности. В этот момент до тебя впервые дошло, что она - живая. И что она хочет, чтобы ты умер. Ты стремительно падал в нее, понимая, что жить тебе осталось считанные секунды...
Потом ты рухнул в нее и начал тонуть. Огромной силы гравитация ее вязких недр сдавливала и сплющивала тебя со всех сторон. Перед тем, как навсегда исчезнуть, ты испытал невыразимую боль. Тотчас после этого ты умер...
P.S. С тех пор прошло лет семь или восемь.
Однажды в школе, на уроке ненавистной тебе математики, ты листал под партой какой-то научно-популярный журнал и случайно наткнулся в нем на впечатляющую цветную фотографию: момент зачатия человека - крохотный сперматозоид проникает в огромную яйцеклетку.
Ты тотчас вспомнил про то, как ты умер, утонув в вязкой сфере. Так вот оно что! - подумал ты. - Надо же! Как это странно! Оказывается, что ты, четырехлетний, умирающий от скарлатины ребенок, вспомнил момент собственного зачатия! Выходит, вы оба тогда умерли, ты и она, сперматозоид и яйцеклетка. Вы умерли одновременно. Вы умерли для того, чтобы дать жизнь чему-то совершенно иному...
Вдруг за твоей спиной возникла зловещая тень. Тень принадлежала вашей математичке, Татьяне Алексеевне Забелиной, которую все вы, шестиклассники, люто ненавидели и, в силу каких-то сомнительных консонансных сближений, связанных с ее, в общем-то, не "говорящей" фамилией, за глаза называли "Жабой".
Жаба вырвала из твоих рук журнал и скользнув, как бритвой, стальным взглядом по раскрытой странице, вдруг отчего-то покраснела.
- Золотарев! - взвизгнула она. - Оказывается, ты очень испорченный субъект! Вон из класса!..
Сказать по правде, свое девятимесячное внутриутробное существование ты помнишь настолько смутно, что оно с трудом поддается артикуляции. Это был Утраченный Рай - вот все, что можно сказать об этом периоде времени после того, как Рай был Утрачен. В твоей душе сохранилось лишь безнадежно ускользающее от осмысления ощущение памяти об океаническом чувстве блаженства, которое несомненно переживалось эмбрионом на всех стадиях его развития. Тот, у кого была сверхзаботливая мать, трепетно любящая своего еще нерожденного ребенка, беззаботно созревающего в уютном макрокосме ее плаценты, обычно становится "пантеистом", беспечно доверчивым ко всем природным явлениям и даже к людям. У тебя была именно такая мать.
Для взрослого человека девять месяцев - это сравнительно небольшой отрезок жизни, на протяжении которого может произойти, а может и не произойти нечто судьбоносное. Девять месяцев для эмбриона - то же самое, что последние девятьсот миллионов лет для нашей планеты.
Разве не удивительно, что в возрасте трех-четырех дней твой эмбрион абсолютно ничем не отличался от эмбриона тиранозавра? На седьмой день творения он был полностью идентичен зародышу крысы, имеющему при этом рудименты акульих жабр, а к десятидневному возрасту он так смахивал на еще нерожденную свинью, что целый консилиум паталогоанатомов и зоотехников не смог бы обнаружить в нем никаких принципиально человеческих элементов.
За границей материнского живота медленно тянулись дни, недели и месяцы. В твоей вселенной время текло быстрее - ты переживал эпохи и эоны, кальпы и юги... Последовательно побывав питекантропом, австралопитеком и неандертальцем, к концу девятого месяца ты полностью исчерпал свою эволюционную программу и достиг финальной стадии кроманьонца, созревшего для изгнания из рая.
Лично для тебя эвакуация во внешний ад оказалась крайне болезненной. Ты плотно застрял в родовых путях: ногами вперед, как покойник, уже готовый к выносу, но застрявший в своем гробу в узком дверном проеме. Роды были настолько тяжелыми, что врачи предлагали твоей матери вынимать тебя по частям, чтобы спасти жизнь хотя бы ей. Она им сказала "НЕТ!!!" (Ну почему она не сказала "ДА!"?)
Пытка продолжалась так долго, что в конце концов ты задохнулся и умер. Синюшный трупик со скорбно прищуренными веками, трупик невинного райского жителя, зверски замученного огромными злобными демонами в белых окровавленных халатах, наконец-то был окончательно низвергнут в ихнюю адскую область, которую они цинично называют "лучшим из миров". Оставалась еще склизкая длинная трубочка, соединявшая тебя через пупок с утраченным раем, но неумолимые демоны тотчас ее перекусили. Впрочем, тебе уже было все равно. Ты был мертв.
Демоны, раздосадованные тем, что ты ускользаешь из их преисподней в иное спасительное измерение, принялись бить тебя лапами по груди и по спине, чтобы не дать тебе возможности спастись бегством. Но ты уже ничего не чувствовал. Ты ускользал из их окровавленных лап, медленно погружаясь в другую благожелательную Утробу, гораздо более вместительную, чем прежняя.
Но тут случилось непредвиденное. Одному из демонов пришло в голову прибегнуть к последнему дьявольскому средству. Он взял твой трупик за ноги, перевернул вниз головой и что есть силы саданул тебя лапищей по спине. Из твоих легких хлынула горячая влага, ты открыл глаза и запищал от нестерпимой боли. Так ты попал в ад...
P.S. Много лет спустя, роясь в шкатулке с личными документами в поисках какой-то бюрократической справки, ты наткнулся на собственное "Свидетельство о рождении". Ты с изумлением разглядывал этот фантастический документ, выполненный на строгой гербовой бумаге с зелеными разводами, размышляя о том, какой тяжелый идиот придумал повод для обязательности этой дурацкой ксивы? Видимо, этот бюрократический монстр был большой шишкой в нашем социальном аду и обретался в нем приблизительно полтора-два столетия тому назад. Если бы я имел возможность встретиться с ним и взглянуть в его безумные глаза, то я бы ему сказал: "Откуда ты знаешь, падло, что такое Рождение и что такое Смерть? Посещало ли тебя хоть однажды сомнение относительно объективности твоих представлений о природе того и другого состояния?"
Будь моя воля, то я велел бы немедленно переименовать заглавие самого первого гражданского документа, если уж в нем имеется какая-то там бюрократическая необходимость, из "Свидетельства о рождении" во "Входной билет в Ад", а самый последний документ, так называемое "Свидетельство о смерти", в "Акт о Побеге из мест заключения".
В летние каникулы 1982-го года тебе со скандалом, слезами и истериками кое-как удалось избежать заключения в пионерлагерь общего режима и ты, довольный собой, на все лето остался дома. Тебе было тогда двенадцать лет.
Как-то раз, душной июльской ночью, ты проснулся в своей комнате и отчетливо осознал, что снова заснуть тебе уже не удастся. Ты встал с постели, включил свет, подошел к окну и распахнул обе рамы. Оказалось, что за окном почти так же душно и жарко, как и в комнате. Ты высунул голову наружу и принюхался. Ночь пахла выгребной ямой и желтыми цветами, росшими под окном. Ты повернулся назад и вдруг, в стекле оконной рамы, заметил свое отражение. На тебя смотрел удивившийся чему-то лопоухий полупрозрачный подросток в ситцевых "семейных" трусах (по причине жары ты был почти голым, и теперь, будто впервые в жизни, с удивлением разглядывал свое тело).
Ты прикрыл окно, подошел к трюмо и снял трусы. Ты стоял у зеркала и пристально вглядывался в свое тело, находя в нем множество удивительных изменений, произошедших с ним в последнее время. Во-первых, ты стал значительно выше ростом, - в этом не было никаких сомнений. Во-вторых, твое тело стало выглядеть... как бы это сказать... чуть более мужским, что ли... и чуть менее детским. В-третьих, от твоего пупка протянулась вниз, по направлению к лобку, тонкая полоска из светлых коротких волосков (ты вспомнил, что твой отец почему-то называет ее "тещина дорожка", - ужасно нелепое название!). В-четвертых, в нижней части лобка, чуть выше основания члена, вырос довольно густой, но все еще мягкий пушок...
Ты взял в руки член и принялся внимательно его рассматривать. За последние месяцы он явно увеличился в размерах и стал более плотным наощупь. Ты обхватил его ладонью и попытался обнажить головку, невзирая на сопутствующую этому действию довольно сильную боль в районе крайней плоти. Внезапно по тебе прокатилась жаркой волной невыразимо сладкая истома. Она была воистину потрясающей силы и глубины, но вместе с тем, еще неведомой тебе природы.
Впрочем, тебе было понятно, что это очень необычное, но пронзительно приятное переживание как-то связано с твоими манипуляциями с членом. Желая испытать его еще раз, ты снова обнажил головку, превозмогая боль, вызываемую насильственным растяжением крайней плоти. Жаркая волна вновь прокатилась по твоему телу, но вскоре опять затихла.
Ты обратил внимание на то, что в считанные минуты член твой сильно увеличился и встал торчком, а наощупь сделался горячим и твердым, как сарделька, только-что вынутая из кипятка. Эмоциональное потрясение, вызванное происходившими с твоим членом превращениями, ни с чем невозможно сравнить. Возможно, впрочем, что бабочка, выползающая из темной уродливой куколки и впервые расправляющая навстречу Солнцу свои хрупкие перламутровые крылышки, переживает такое же страшное потрясение. Твоя "писька", этот постыдный и нелепый отросток, который взрослые велят тщательно прятать от посторонних глаз и который, как ты думал прежде, нужен лишь для того, чтобы писать, вдруг предстал перед тобой как твой будущий властный и всесильный тиран, безропотным рабом которого (ты уже с горечью предчувствовал это!) тебе предстояло стать на долгие годы.
Чтобы продлить это новое и такое приятное переживание, ты, сжимая в похолодевшей ладони горячий член, почти обжигавший тебе пальцы, продолжал то обнажать его головку, то вновь прятать ее под крайней плотью. Внезапно на тебя, вместо ожидаемого возвращения сладкой волны, нахлынуло сильнейшее головокружение. Тотчас же вслед за этим ты испытал невероятно болезненный спазм в плечах, точнее сказать, в обеих ключицах. Боль была такой силы, словно какие-то невидимые демоны одновременно сдавили твои ключицы стальными клещами. Немедленно после этого внутри твоих яичек как будто что-то взорвалось, и раскаленная взрывная волна прокатилась вдоль сердцевины твоего окаменевшего члена. Это было так нестерпимо больно, что ты чуть не закричал. Ты взглянул на член и увидел на его конце крохотную мутноватую капельку. Ужаснувшись увиденному, ты выпустил член из рук, закрыл глаза и, едва не потеряв сознание, рухнул на кровать, лицом вниз...
Так ты превратился в мужчину.
P.S. У неполовозрелого человеческого детеныша есть свое маленькое тельце андрогина, но его функциональность не настолько определенна и не настолько наглядна, как тело мужчины или тело женщины. Тело ребенка куда более самодостаточно, а значит, оно и более свободно от эволюционного насилия (которое, впрочем, вскоре незамедлит в нем проявиться).
Мужское тело - тело раба. Оно максимально приспособлено для наиболее эффективного труда или агрессии, созидания или разрушения, направленных вовне: широкие плечи, мускулистые руки, крепкие кулаки и зудящий от похоти член, специально приделанный для того, чтобы впрыскивать яд земной жизни в темные недра человеческой самки.
Не правда ли, хуй похож на тумблер: щелчок вверх - " ", щелчок вниз - " ". Всего две позиции. " " - и ты снова порядочная скотина, истекающая слюнями и спермой. " " - и ты опять порядочный человек, готовый убивать, "если Родина позовет", или бежать с утра на работу, "если не подведет будильник"...
" " - " ". Эрос - Танатос. " " - " ". Танатос - Эрос... Ничего не скажешь, ловко придумано! Жизнь - Смерть. Смерть - Жизнь... И главное, обалденно просто, как все гениальное! Жизнь и любовь, смерть и насилие, - всем спектром обусловленной человеческой жизнедеятельности Рабовладелец может управлять при помощи одного-единственного тумблера...
Женское тело - тело рабыни: широкие и раздвижные тазовые кости помогают ей забрасывать в юдоль скорби безволосых приматов нашего вида, а молочные железы определенного объема, как правило, достаточны для вскармливания очередного помета человеческого молодняка... И наконец, пизда - безотказная ловушка на самцов, коварно заманивающая в свои влажные хтонические глубины самую уязвимую часть мужской плоти и, конечно, безжалостно обманывающая, как бутон росянки неосторожного жучка: высосет из своей жертвы все соки, а взамен не даст ничего, кроме опустошенности, раскаяния и боли... В природе не существует образования более функционального и более бесчеловечного, чем человеческая пизда. Влагалище = "ВЛАга" + "ВЛАгать" + "ВЛАдеть" + "ВЛАствовать"... Пизда - это шедевр Художника в зените своей славы, это непревзойденная вершина, гениальное порождение эволюции.
Но женщина, конечно, нисколько не виновата в том, что основной ее удел - это ебля, деторождение и смерть. Такова уж ее природа. Ведь ее тело от рождения запрограммировано на выполнение этой унизительно узкой биологической программы. И мужчина не виноват, что его участь - ебля, война, тяжкий труд и смерть. Ведь такова его природа... Но очень странно, что мы относимся так лояльно к знакам и клеймам нашего телесного рабства. И странно еще и то, что нас, жалких рабов, измученных болезненным влечением к "сиськам-писькам" противоположного пола, так пугает отсутствие их у свободнорожденных андрогинов. Мальчик - это "еще-не-мужчина". Мужчина без хуя - "урод". Девочка - это "еще-не-женщина". Женщина без титек - "уебище". Ну, а уж "самоубийца" (т.е. беглый раб без ошейника) - сущий монстр и преступник, "поправший законы божеские и человеческие", недостойный ни церковного отпевания, ни легитимного погребения в общем скотомогильнике...
Но как назвать покорного раба, искренне гордящегося своим ошейником и тавром? своим выносливым хуем, стальными бицепцами, предприимчивыми мужскими мозгами? Как назвать послушного раба, больше всего на свете боящегося со всем этим расстаться? - Мы, рабы, называем его НАСТОЯЩИМ МУЖЧИНОЙ.
Раб, склонный к побегу и достаточно проницательный (к примеру, такой как ты), хорошо чувствует злую иронию, содержащуюся в этом словосочетании, внешне столь комплиментарном. И потому он употребляет его лишь тогда, когда желает нанести самое страшное, самое изощренное оскорбление.
Время шло своим чередом, каникулы миновали, и ты перешел в седьмой класс.
Жизнь твоя, как дома, так и в школе, была такой же серой и унылой, как и прежде, однако кое-что в ней все-таки изменилось. Ты начал замечать существование девочек (как анатомически, так и психологически чрезвычайно странных, непредсказуемых и непонятных существ, радикально непохожих на тебя самого, как марсиане непохожи на человека) и пристрастился к мастурбации, как наркоман к ежедневной дозе. Тебе уже было известно мнение взрослых на этот счет: онанизм для растущего организма - занятие чрезвычайно вредное, постыдное и порочное. Несколько раз ты честно пытался отказаться от рукоблудия, но твоей решимости хватало дня на два, на три, не больше: уже на третьи сутки воздержания твои яйца начинали мучительно ныть и болеть, словно их сдавили в тисках. И только мастурбация позволяла тебе получить разрядку и на время забыть об этих действительно нестерпимых страданиях тестикул, переполненных спермой, ищущей выхода из молодого организма. Иными словами, тебе постоянно угрожали два типа страданий, одинаково невыносимых: моральные страдания, связанные с грехом рукоблудия, и страдания физические, вызываемые отказом от рукоблудия. Ты был растерян и напуган коварной ловушкой, в которую угодил, чувствуя себя навеки застрявшим между Сциллой морали и Харибдой плоти, между молотом общественных предрассудков и наковальней собственной сексуальности. Пожалуй, ты был бы рад вернуть все на круги своя и вернуться к своей привычной детской андрогинности, начисто свободной от всех этих мучительных противоречий. Но ты, конечно, понимал, что это уже невозможно.
Твои сверстники, переживавшие точь-в-точь такую же драму, были лживы точно так же, как и ты сам: любой из них скорее предпочел бы умереть, нежели признаться кому бы то ни было в своих позорных уединенных экзерсисах. Зато все они безудержно врали о своих любовных похождениях и славных победах. И ты не был исключением. Ты врал так же часто, нагло и неправдоподобно, как и твои ровесники.
И все-таки, как ты теперь понимаешь, тебе повезло больше, чем большинству из этих несчастных лгунов. Уже к весне следующего, 1983-го года, накануне твоего тринадцатилетия, совершилась долгожданная инициация. Но тебе и в страшном сне не могло бы присниться, что твоим первым наставником станет Жаба, ваша стерва-математичка.
А дело было так. Однажды после урока, когда все твои одноклассники ринулись из класса по направлению к раздевалке, Жаба остановила тебя и, свирепо глядя на тебя сверху вниз, произнесла нарочито строгим голосом, не предвещавшим ничего хорошего:
- А ты, Золотарев, останься! Мне надо с тобой серьезно поговорить.
Ты обреченно кивнул головой и вернулся в класс.
- О чем ты, вообще, думаешь, Золотарев? - начала разнос Жаба. - Тебе в третьей четверти светит твердая двойка. Ты хоть это понимаешь? Я прямо замучилась вся с тобой! Ты или дурак, Золотарев, или страшный лентяй. На последней контрольной по алгебре ты не смог решить ни одного уравнения. Ни одного! Ты меня в могилу сведешь, ей-богу!.. В общем так, Антон, слушай меня внимательно. Завтра воскресенье, выходной. Ты придешь ко мне домой ровно в десять ноль-ноль, ты понял? Будем решать все уравнения из учебника, начиная со страницы сто тридцать четыре. Возьмешь с собой учебник и чистую тетрадь. Если не явишься или опоздаешь хоть на минуту - так и знай, никакой пощады тебе больше не будет! Останешься на второй год, как миленький!.. Я уже устала от тебя, Золотарев, прямо сил моих больше нет! Можешь ты это понять?..
- Могу, Татьяна Алексеевна, - ляпнул ты.
- Да ну? Хорошо, что хоть это ты понимаешь! Ладно, иди, Золотарев! И смотри, не опаздывай!
Жаба жила одна, в однокомнатной квартире, на четвертом этаже обшарпанной кирпичной пятиэтажки с вечно обоссанными темными подъездами. Год назад ты уже бывал у нее пару раз: она подтягивала тебя по математике, как обычно, всячески запугивая возможностью остаться на второй год.
В воскресенье утром, прихватив с собой замусоленный учебник по алгебре с вложенной в него новехонькой двухкопеечной тетрадкой в клетку, ты поковылял к Жабе. Твоя походка была едва ли более жизнерадостной и бодрой, чем у идущего на эшафот.
Поднявшись на четвертый этаж, ты остановился возле двери, обреченно вздохнул и нажал на кнопку звонка. За дверью послышалось быстрое шарканье домашних тапочек. Затем дважды клацкнул замок, и Жаба открыла тебе дверь. Она была в длинном банном халате темно-зеленого цвета, с восточной чалмой, ловко свернутой из пестрого махрового полотенца, намотанного на мокрые волосы. "Видать, только что принимала душ", - догадался ты.
- А-а, это ты, Золотарев! - сказала Жаба, впуская тебя в прихожую. - Проходи, двоечник!
Ты вежливо поздоровался со своим палачом, закрыл за собой дверь и снял обувь. Жаба кинула тебе под ноги какие-то безразмерные тапки для гостей. Ты надел их и пошаркал вслед за хозяйкой в ее единственную комнату.
- Располагайся, Антон... Я сейчас, - сказала Жаба и оставила тебя одного.
Ты присел на краешек кресла, придвинутого к громоздкому круглому столу. На столе ты приметил три бокала с незначительными остатками красного вина на донышках, хрустальную пепельницу, полную окурков со следами помады, и пустую пачку из-под болгарских сигарет "Интер".
Этот натюрморт вызвал в тебе немалое смятение духа. Оказывается, твоя строгая, всегда подтянутая, до самого горла застегнутая на все пуговицы математичка иногда курит и даже употребляет спиртные напитки, - совсем как самый обыкновенный, живой человек!
Жаба вернулась с кухни с пластмассовым подносом, на котором стояли две чашки с чаем и коричневая коробочка с дорогими шоколадными конфетами.
- Вот что, Золотарев, - сказала Жаба, выставляя чашки на стол. - Пожалуй, зря ты сегодня пришел. Не будем мы с тобой сегодня заниматься. У меня, видишь ли, вчера были гости, засиделись допоздна, и я страшно не выспалась... И вообще, голова у меня, честно говоря, побаливает.
В момент максимального приближения ее лица, склоненного над пододвигаемой к тебе чайной чашкой, ты на мгновение ощутил легкий, но несомненный запах алкоголя.
- Так что вот, Антон, мы с тобой сейчас попьем чайку, и на этом пока что расстанемся. Одним словом, отложим наше дело до следующего воскресенья... А мне надо сегодня выспаться хорошенько. Завтра как-никак понедельник, день тяжелый... Ты давай, угощайся! Не стесняйся! Это хорошие конфеты, мне их вчера на день рождения подарили... А я, с твоего позволения, покурю...
Ты робко потянулся к конфетам, взял одну, развернул фантик, проглотил коричневую лепешечку, не обратив никакого внимания на ее вкус, и запил проглоченное теплым, чрезмерно сладким чаем.
Жаба вскрыла новую пачку "Интер", чиркнула спичкой и кое-как прикурила сигарету от мелко дрожащего, неуверенного в себе огонька. Какое-то время она молча созерцала тебя как будто влажными, чуть прищуренными глазами. Никогда прежде у нее не было такого странного и пугающего взгляда!
- А скажи мне, Антон, сколько лет твоей маме? - наконец нарушила молчание Жаба.
- Тридцать один, - поспешно ответил ты и зачем-то добавил: - В сентябре будет тридцать два.
- А мне вчера стукнуло двадцать шесть, - сказала Жаба и почему-то вздохнула. - Тебе почти тринадцать. Можно сказать, ровно вдвое меньше... С другой стороны, я старше тебя всего на тринадцать лет. А это значит, что я никак не могла бы быть твоей мамой. Так ведь?
- Так, - подтвердил ты, напряженно размышляя, к чему это Жаба завела с тобой столь странный разговор, весьма поверхностно относящийся к математике.
- И все-таки я, наверное, кажусь тебе глубокой старухой, - сказала Жаба и снова вздохнула.
- Нет, что вы, Татьяна Алексеевна! Совсем не кажетесь!
- Правда?
- Честное слово!
Жаба тщательно потушила сигарету и лениво придвинула к себе чашку с чаем.
- Какой мрачный и пасмурный сегодня день... Ты обратил внимание, когда шел по улице? Оттого-то и грустно на душе... И тоскливо как-то...
Жаба склонила лицо над остывающим чаем и ненадолго замерла, думая о чем-то своем.
- Послушай, Антон, а ты когда-нибудь пробовал Напиток Храбрых? - спросила вдруг Жаба, подняв на тебя глаза и снова очень странно прищурившись.
- Нет, Татьяна Алексеевна, никогда не пробовал, - ответил ты.
- А хочешь попробовать?
- Ну... Я не знаю... - пробормотал ты, уже охваченный странными бессознательными предчувствиями чего-то великого и страшного, что может с тобой сегодня произойти.
- Не ври! Знаю, что хочешь! По глазам твоим хулиганским вижу, - усмехнулась Жаба и добавила: - Только, чур, меня не выдавать! Даже под пыткой. Ты можешь мне это обещать?
- Могу, - прошептал ты чуть слышно.
- Да чего ты так испугался-то, дурачок! - Жаба рассмеялась и, протянув руку через стол, фамильярно потрепала тебя по волосам. - Так ты точно никому не разболтаешь? Клянешься, что об этом никто не узнает?
- Клянусь, Татьяна Алексеевна! - совершенно искренне воскликнул ты, по-мальчишески благодарный Жабе за оказанное доверие. - Могила!
- Смотри! Я тебе верю! - сказала Жаба. - Если сдержишь слово, то я, так и быть, поставлю тебе твердую тройку за четверть. Договорились? Подожди меня здесь, я сейчас!
Жаба вернулась с кухни, держа в руках красивую бутылку с ядовито-зеленой жидкостью внутри и две пузатеньких рюмки средней величины.
- Вот. Это и есть Напиток Храбрых, - сказала она, ставя бутылку на стол. - Шартрез, если по-французски.
Жаба наполнила рюмки и сказала:
- Ну что ж, вперед! Безумству храбрых поем мы славу! Чокаться не будем...
Тотчас вслед за этим она залпом опрокинула в себя зеленую жидкость. Ты взял свою рюмку и последовал ее примеру. Напиток Храбрых обжег тебе горло, скользнул внутрь пищевода и расточил свой сладкий яд по всему твоему естеству. Спустя еще полминуты в голове твоей что-то дрогнуло, шевельнулось, а затем блаженно расслабилось. Ты почувствовал, что твое лицо непроизвольно расплывается в беспричинной и совершенно дурацкой улыбке.
- Ну как, понравилось? Ха-ха! Какой ты смешной! - Жаба рассмеялась, откинувшись на спинку стула.
- Ага, понравилось! - признался ты и тоже засмеялся.
- Ну, тогда еще по одной, вдогонку, - сказала Жаба и поспешила вновь наполнить рюмки ликером.
Вторая порция Напитка Храбрых лишь усилила действие первой. Тебе хотелось смеяться, дурачиться и болтать с учительницей, чудесным образом превратившейся из злобной мегеры в неправдоподобно прекрасную и добрую принцессу из сказки какого-нибудь приторного, как шартрез, Ганса-Христиана Андерсена.
Жаба сняла с головы махровое полотенце, и ее густые, еще чуть влажные каштановые волосы упали ей на плечи. Она подошла к зеркалу и, стоя к тебе спиной, принялась расчесывать волосы, чему-то улыбаясь и искоса поглядывая на твое отражение в дальнем углу.
- А скажи мне, Антон, - вдруг спросила она. - У тебя когда-нибудь было что-нибудь с девуш... с девочками? Только честно!
- Что?
Ты инстинктивно предпринял жалкую попытку сделать вид, что не понял ее вопроса.
- Ну, то есть, ты уже когда-нибудь с кем-нибудь занимался этим?
Ты замотал головой и опустил глаза, с ужасом чувствуя, как позорно и необратимо краснеют твои оттопыренные уши.
- Понятно! - сказала Жаба и усмехнулась. - А ты хотел бы попробовать?
Ты неопределенно пожал плечами.
- Врешь! Ну вот опять ты мне врешь! Ведь по глазам вижу, что хотел бы!..
Приведя в порядок волосы, Жаба еще раз пристально взглянула на себя в зеркало и, нервно улыбнувшись, подошла к тебе вплотную, коснувшись ногами твоих коленей. Ты ощутил тепло ее тела и легкий запах шампуня, исходивший от ее волос. Ты мгновенно протрезвел и весь вдавился в кресло от страха. Сердце твое бешено забилось, и ладони стали влажными в одно мгновение.
- Татьяна Алексеевна... Я, пожалуй, пойду... - пробормотал ты и обеими руками судорожно вцепился в свой учебник по алгебре.
Жаба снисходительно усмехнулась, бесцеремонно выдернула из твоих рук учебник и швырнула его на стол. Затем она неспеша развязала узел на поясе халата и, не говоря ни слова, медленно раздвинула его полы. Сначала ты вытаращил глаза, скользнув изумленным взглядом по ее обнаженному телу, а потом зажмурился. Никогда прежде ты не видел женского тела так близко. Полтора года назад, в пионерлагере, тебе с друзьями случалось подглядывать за голыми девочками и пионервожатыми, укрывшись в высокой крапиве, разросшейся за лагерной баней. Но видеть это на расстоянии вытянутой руки, имевшей физическую возможность прикоснуться к увиденному, тебе никогда раньше еще не доводилось.
- Я тебе нравлюсь? - спросила Жаба, сбрасывая на пол свой зеленый халат, как сказочная Царевна-Лягушка - лягушачью кожу.
- Д-да... - кое-как выдавил ты из себя.
- Ты хочешь меня потрогать? Ведь так?
Не дожидаясь ответа, она взяла твою правую ладонь в свои руки, мягко, но настойчиво разжала похолодевшие пальцы, сомкнутые в судорожный кулак, и принялась медленно водить твоей ладонью по своей груди.
Сначала ты не чувствовал ничего, кроме мелкой дрожи в своих коленях и опасения за то, что ты вот-вот умрешь от страха. Но вскоре все твое внимание переключилось на тактильные ощущения, транслируемые твоей ладонью, скользящей по женской груди (которая, кстати сказать, была довольно красивой, - как ты это понял впоследствии, став взрослее и иногда вспоминая ее форму, плотность и очертания). В какой-то момент до тебя дошло, что голая женщина уже не руководит движениями твоей ладони, и что ты касаешься ее груди совершенно самостоятельно. Ты с изумлением отмечал про себя, как ее розовые соски, сначала один, потом другой, постепенно твердеют и вытягиваются под твоими слегка дрожащими робкими пальцами. Все это очень напоминало аналогичную реакцию твоего члена на ласкающие прикосновения.
Вдруг Жаба накрыла рукой твою ладонь, решительно остановив ее где-то на полпути от левой груди к правой. Ты подумал было, что игра закончилась, и эта мысль, признаться, очень тебя огорчила. Невинный дурак! Ты все еще не понимал, что все случившееся было всего лишь увертюрой к основному произведению.
Жаба медленно, но настойчиво повела твою распластанную ладонь вниз. Ты спустился в ложбинку под грудями, плавно поднялся на теплый упругий живот, миновал впадинку пупка, спустился вниз, чуть притормозил у основания лобка, затем скользнул по его кудрявым жестким волоскам и наконец остановился на его твердой вершине. Жаба слегка раздвинула ноги, нащупала на твоей ладони указательный палец и уверенным движением погрузила его в свою жаркую влажную мякоть. Твое сердце снова забилось в бешеном темпе, и ты опять чего-то испугался.
- Тебе там... приятно? - спросила она, на мгновение прервав свое частое и поверхностное дыхание.
- Д-да... - ответил ты, хотя на самом деле тебе хотелось кричать: "Нет! Мне страшно!"
И тем не менее, несмотря на весь ужас происходящего, твой указательный перст продолжал активно исследовать таинственный неведомый мир, сокрытый в недрах женской промежности.
Это признание тебя приободрило, но ты не знал, что еще можно было бы предпринять, чтобы проникнуть в более глубокие области запретного плода и по возможности исследовать и их.
Внезапно она отскочила на пол-шага назад и тем самым освободила себя из-под власти твоей чрезмерно увлекшейся руки.
- Все, хватит! А то ты меня вконец раздраконишь, маленький негодяй!
Она повернулась к тебе спиной и подошла к столу. Затем налила себе рюмку ликера и перед тем, как выпить, сказала:
- А тебе, Антошка, больше не предлагаю. Хватит. Ты и так уже достаточно храбрый. А не то родители заметят, что ты пьян, как зюзя, и устроят тебе головомойку.
Между тем взгляд твой лихорадочно блуждал по голой математичке, по ее спине, бедрам и ногам, то спотыкаясь на симметрично очерченной впадинке между лопатками, то спрыгивая на плавную экспоненту талии, гармонично переходящую в безупречно исполненную синусоиду бедра, то находя себе мимолетное и мучительное успокоение в зеркально идентичных друг другу ямочках, расположенных слева и справа от копчика...
Видимо, она каким-то образом почувствовала давление твоего бесстыдного взгляда. Она поежилась, повела плечами и, повернувшись к тебе лицом, произнесла:
- Ладно уж, так и быть, я сделаю тебе хорошо... Раздевайся!
Ты поднялся с кресла, стянул через голову свитер вместе с футболкой и замер на месте, стоя на нетвердых, подкашивающихся от страха ногах.
- Это тоже, - сказала она, указав взглядом на нижнюю часть твоего гардероба.
Ты стянул с себя джинсы, сначала одну штанину, потом другую, и, выпрямившись, снова впал в ступор, как последний идиот.
- Ну, дитя малое! Боже мой, с кем я связалась! - воскликнула твоя училка. Затем она приблизилась к тебе, опустилась на колени и, вцепившись в твои трусы, резким движением сдернула их вниз.
- Ой, какой хорошенький! - прошептала она, впившись взглядом в твое беззащитное хозяйство. Затем она осторожно коснулась раскрытой ладонью твоей мошонки, как бы пытаясь определить, сколько та весит, потом обхватила рукой твой член и слегка сжала его в кулачке.
Между тем, сам ты был неприятно удивлен и испуган тем обстоятельством, что член твой до сих пор не проявил никаких признаков жизни. Ведь обычно тебе достаточно было всего лишь подумать о голой женщине, раскинувшейся на кровати или стоящей на четвереньках, как он почти немедленно выходил из спячки, пробуждался, твердел и, зачастую совсем некстати, устремлялся вверх. Но вот сейчас, когда самая настоящая, а не вымышленная голая женщина ласкает его своей самой настоящей рукой, он как раз и не желает приходить в чувство!
Тем временем твоя учительница, вроде бы ничуть не смутившись отсутствием эрекции у своего во всех отношениях непутевого ученика, приподняла твой безжизненный член и, слегка приоткрыв рот, нежно-нежно, медленно-медленно обхватила его губами. Затем она вобрала его в себя, почти полностью, и принялась неспеша водить по нему предельно осторожным и ласковым язычком. Ее левая рука цепко ухватилась за твой голый зад, как будто она боялась, что ты можешь вырваться и убежать, а правая, некоторое время поблуждав по твоей тощей груди, вскоре переключилась на другой объект: ее чуткие пальцы принялись немного щекотно, но, в общем, терпимо, ласкать твою мошонку.
Вот тогда-то и вздыбился твой непредсказуемый жеребец! Он взбрыкнул так, что тебе казалось, его вот-вот разорвет от внутреннего напряжения. Заметив это, училка пришла в еще большее возбуждение и впилась в него губами так же алчно, как голодный младенец впивается жадным ртом в материнскую грудь.
- Возьми меня за волосы и трахай! - жарко прошептала она, на секунду оторвавшись от тебя, и с неописуемой жадностью вновь всосала в себя твою раскаленную плоть.
Ты робко сжал в ладонях ее голову и принялся то приближать, то удалять ее от себя. Но тебя хватило ненадолго: спустя несколько минут ты закачался, охнул и кончил...
Она повалила тебя на диван, прижалась к тебе всем своим разгоряченным телом и принялась целовать тебя везде: в губы, в лоб, в грудь, в живот, в завалившийся на бок и постепенно остывающий член...
Затем, немного придя в себя, она спросила:
- Ну как, мальчик? Тебе понравилось?
- Да... - ответил ты. - Да!
- Ах ты, мой маленький шалун! - рассмеялась она и чмокнула тебя в кончик носа. - Ладно. Так и быть! Ты правда храбрый мальчишка! И поэтому ты заслужил сегодня еще одну порцию... Напитка Храбрых. Но учти, это последняя!
По-кошачьи легко и мягко она спрыгнула на пол, подскочила к столу и быстро разлила по рюмкам шартрез. Ты тоже поднялся с дивана и вы выпили, закусив ликер шоколадными конфетами. Тебе опять стало весело и легко на душе. Вы опять смеялись, как после первых двух рюмок, и болтали о каких-то пустяках. Она предложила тебе свою уже прикуренную сигарету. Ты неумело зажал ее в ладони, затянулся, закашлялся и вернул ее назад. Она рассмеялась и потрепала тебя по щеке.
Вдруг она замолчала, и улыбка в один момент слетела с ее лица.
- Ладно. Хорошо. А теперь ты... - сказала она и очень серьезно взглянула тебе в глаза.
- Что?
- Ну, вот это... То же самое, что и я... Языком...
Ты все понял и опять испугался.
- Я же не умею!
- А я тебя научу... Я твоя учительница, не так ли? А ты мой ученик. Это мой долг, учить таких, как ты, всему тому, что сама хорошо знаю. Я тебя научу, - повторила она.
- А если я не сумею?
- Сумеешь... Если постараешься... Не зли меня, двоечник! Ведь ты же хочешь получить твердую тройку за четверть? Ведь хочешь, да? Или нет?..
Последним аргументом твое сопротивление было сломлено, и ты молча кивнул головой.
- Идем сюда! - сказала она и, крепко взяв тебя за руку, повела свою безвольную жертву к дивану. Поправив простыню и запрыгнув на постель, она широко раздвинула согнутые в коленях ноги и уперлась пятками в край дивана.
- Встань здесь... На колени... Опустись пониже... Еще ниже... - повелевала она, а ты старался как можно точнее выполнить ее указания.
Наконец твое лицо оказалось прямо напротив ее широко разверстой вагины. Ты ощутил знакомый запах земляничного мыла и еще какой-то легкий запах, прежде тебе неизвестный, который нельзя назвать ни приятным, ни неприятным, - запах женщины, странный, магический запах. Неровные очертания ее малых губ походили на причудливые мясистые лепестки какого-то фантастического алого цветка, возросшего в ее чреве и стремящегося теперь выйти наружу 1 . Дальше и глубже, за волшебными лепестками, была таинственная, пугающая, непроглядная тьма...
- Смотри, это вот здесь! - сказала учительница и вонзила свой тонкий пальчик в верхнюю часть влагалища. - Потрогай сам! - добавила она и вынула влажный палец из своих недр.
Ты повторил ее действие, просунув внутрь ее естества указательный палец и стараясь касаться им лишь верхней части входа во влагалище. Вскоре тебе удалось нащупать мягкий комочек плоти, как бы слегка оттянутый вниз 2 . И едва ты коснулся его, как она застонала и откинула голову навзничь. Тебе стало ясно, что ты нашел то, что требовалось. Ты вынул из нее свой дрожащий палец, закрыл глаза и коснулся губами входа. Затем ты осторожно просунул внутрь свой язык, со священным трепетом ощущая, как уверенно он раздвигает доверчиво расступающиеся перед ним нежные цветочные лепестки. Когда же кончик твоего языка уперся в мягкий комочек плоти и - совсем чуть-чуть! - потерся об него, до тебя вдруг донеслись плачущие от наслаждения, жалобные, безнадежно печальные звуки, исполненные на самом древнем человеческом праязыке - языке поющеготела. Твои душевные переживания в тот момент были безмерно глубоки и сильны. Тебе очень хотелось заплакать, и ты едва сдерживал себя, чтобы не разреветься от избытка чувств. Ее стоны пронзали тебе душу, и в то же время ты хотел, чтобы они никогда не прекращались. Ее руки вцепились тебе в волосы и настойчиво потянули тебя еще ближе к себе, еще и еще. Временами тебе было больно, когда ее пальцы уж слишком сильно впивались в твои вихры, но ты мужественно терпел эту боль. Ты не хотел выходить из нее...
Наконец она отстранила от себя твою голову и приподнялась на диване, тяжело дыша и глядя на тебя безумными, ничего не видящими глазами.
- Иди ко мне! - быстро прошептала она, и ты послушно лег рядом с ней.
Она привстала и молча оглядела тебя, голого, с ног до головы. Затем она уселась на тебя верхом и погрузила в себя твой воскресший член. Он провалился в ее тело, как в бездну, и тебя больно кольнуло от подозрения, что он, видимо, все еще маловат для участия на равных в любовных играх со взрослой женщиной. Ты неподвижно лежал, во все глаза наблюдая за тем, как голая женщина объезжает своего нового жеребца. От быстрой скачки ее вьющиеся волосы непрерывно струились по плечам и груди, как ручейки темной влаги, как змейки Медузы-Горгоны, а соски тряслись и ходили ходуном - то вверх-вниз, то из стороны в сторону. Ее бедра ввинчивались в тебя изо всех сил, и она всякий раз вздрагивала, когда окаменевшая головка твоего члена вдруг касалась ее горячей упругой матки. Ты чуть было не рассмеялся, внезапно поняв всю бредовость выражений вроде: "он овладел ей", "она отдалась ему"... Ты воочию убеждался в том, что это не "он" овладевает "ей", а "она" - "им", и что не "она" отдается, но "он" отдает себя "ей"; во всяком случае, "он" отдает некоторую часть себя самого, пускай и во временное пользование...
Внезапно тебя охватило сладостное головокружение; окружающий мир разорвался на тысячи радужных осколков, а в средоточии твоего члена на мгновение сфокусировались все райские наслаждения. Ты глубоко вздохнул, закрыл лицо руками - и кончил... Почувствовав это, твоя наездница вскоре остановилась и спешилась.
- А тебе еще многому надо учиться, - спокойным голосом сказала она, встав с постели и накидывая на плечи халат.
Ты охотно кивнул и глупо улыбнулся. Каким же ты был мудаком! В тот момент ты так и не понял, что она хотела дать тебе понять, что, в общем, так и не достигла с тобой того, чего ей, как женщине, действительно было нужно.
Когда ты оделся и кое-как пригладил взъерошенные волосы, она на прощание чмокнула тебя в губы, но вдруг, принюхавшись к тебе и озабоченно наморщив лоб, заставила съесть мятный леденец, - чтобы перебить запах алкоголя перед тем, как ты вернешься домой.
Так ты и вышел на улицу - с леденцом во рту, - и, выйдя, огляделся по сторонам. Ты увидел серое пасмурное небо, грязных и мокрых голубей на тротуаре и постные лица прохожих, шедших тебе навстречу. Казалось бы, мир остался прежним, таким же, каким и был пару часов назад, и тем не менее ты чувствовал, что в нем что-то навсегда изменилось, что в нем произошли какие-то необратимые перемены, содержание которых, впрочем, тебе совершенно не было понятно. Но, к сожалению, тебе совершенно не с кем было посоветоваться на этот счет. Что же касается перемен, произошедших в тебе самом, то они, будучи не менее радикальными, чем перемены во внешнем мире, по крайней мере были понятны: впервые в жизни ты почувствовал себя бесконечно одиноким, свободным и счастливым. Ты вглядывался в угрюмые или равнодушные лица прохожих и чувствовал свое безграничное превосходство перед ними. Тебе было странно, что никто из них и не догадывается, что ты только что был с женщиной... с красивой женщиной. Тебе хотелось подойти к кому-нибудь из них и сказать: "А вы знаете, я только что трахался с женщиной!" Увы, память дурака коротка! Ты уже успел напрочь позабыть, что это тебясамого сегодня оттрахали и отымели, как хотели...
Ты неспеша направился к дому, перебирая в памяти события сегодняшнего дня, то и дело улыбаясь про себя, вспоминая отдельные подробности. Но время от времени твое сердце болезненно сжималось и ныло от безграничной нежности и любви к Татьяне Алексеевне. И ты дошел до своего дома, так и не поняв, чего тебе сейчас хочется больше - плакать или смеяться.
Так ты расстался с невинностью, познав тело другого.
P.S. С Татьяной Алексеевной вы встречались у нее дома еще несколько раз. Ей все-таки удалось тебя "многому научить". Едва не сходя с ума от любви к учительнице, ты зачастую опасно компрометировал ее своим поведением прямо в школе. Но вскоре она скоропостижно вышла замуж за какого-то лейтенанта, который увез ее на Дальний Восток. Когда ты получил известие об этом, ты пытался покончить с собой, укрывшись на чердаке и перерезав себе вены на запястьях отцовской бритвой. Но тебя выследили и спасли соседские мальчишки. Они вызвали "скорую" и тебя увезли в реанимацию.
Пошловатая заурядность твоего поступка открылась тебе гораздо позднее. А тогда, лежа под капельницей, ты чувствовал себя мучеником и страстотерпцем, глубоко несчастным и трагическим персонажем, безвинно гибнущим "из-за любви". Твои глупые подростковые глаза то и дело сочились горючими слезами, а обескровленное тело невидимо и бесшумно полыхало и содрогалось от жуткой и сладкой жалости к самому себе...
Выйдя из больницы, ты узнал, что Татьяна Алексеевна все же успела сдержать свое обещание: вместо вполне заслуженной "пары" по алгебре ты получил в третьей четверти "трояк" с плюсом. Тебе хотелось бы надеяться, что по другому предмету ты заслужил от нее более высокую оценку.
Лето 1985 года. Тебе пятнадцать лет. Ты один дома: нежишься в ванне, наполненной теплой водой, неспеша покуриваешь "Яву-100" и читаешь занудную бесполую повесть Тургенева "Первая любовь". Читаешь через силу, лениво почесывая под водой яйца; читаешь, искренне недоумевая, почему это "классика" и почему это круто?
"...В первый и последний раз я влюбился лет шести в свою няню; но этому очень давно. Подробности наших отношений изгладились из моей памяти, да если б я их и помнил, кого это может интересовать?.."
В коридоре хлопнула дверь, затем послышались чьи-то торопливые шаги. Тот, кто вошел, включил телевизор на полную громкость. Сквозь грохот, стук и скрежет звукового сопровождения ты разобрал отдельные квазичеловеческие глоссы и восклицания: "У-у!", "Хи-хи!", "Ага!..", "Ой!.. Ой-ёй-ёй!", "А-а-а-а!!!", "Ну, погоди!"... - Взрослые одержимы стремлением сделать из своих детей безнадежных дебилов, а сами дети, легко втягивающиеся в любую игру, охотно идут на поводу у взрослых и со временем действительно становятся теми, кого из них лепят.
Судя по тому, что тот, кто вошел, смотрел сейчас мультфильмы, это была Настя, девятилетняя девчонка из Москвы, каждое лето сплавляемая на каникулы к бабушке и дедушке - вашим тихим соседям-пенсионерам. По договоренности с соседями у нее был ключ и от вашей квартиры, - чтобы внучка не скучала и не болталась днем совсем одна, в то время, когда старики в поте лица своего вкалывают на приусадебном участке или торгуют на рынке прошлогодней картошкой.
Наконец дурацкий мультфильм был досмотрен, а телевизор выключен. Наступила относительная тишина. Относительная - потому, что Настя переместилась на кухню и теперь шебуршала там, ставя на плиту чайник и шарясь в шкафу в поисках сахара и печенья.
Ты добавил горячей воды, прикурил еще одну сигарету и, тяжко вздохнув, тупо уставился в раскрытую книгу...
" - А я вам нравлюсь? - промолвила она лукаво.
- Княжна... - начал было я.
- Во-первых, называйте меня Зинаидой Александровной, а во-вторых, что это за привычка у детей (она поправилась) - у молодых людей - не говорить прямо то, что они чувствуют? Это хорошо для взрослых. Ведь я вам нравлюсь?.."
Спустя какое-то время ты почувствовал, что эта относительная тишина за стеной, отделяющей кухню от ванной, приобрела некие странные свойства. Что-то негромко стукнуло пару раз... Потом еще раз... Раздался шорох. Где-то совсем рядом со стеной скрипнул табурет. Ты оторвался от чтения, поднял голову вверх и насторожился. В застекленном окошке, расположенном под самым потолком, на мгновение мелькнула и исчезла чья-то осторожная вороватая тень.
Поняв, в чем дело, ты не на шутку рассердился. С одной стороны, ты хорошо понимал мотивацию любопытной девчонки, пытающейся подглядывать за моющимся мальчиком, поскольку ты в ее возрасте и сам не раз делал то же самое, не упуская ни одной возможности подсмотреть за купающейся или писающей девочкой. С другой стороны, тебя крайне возмутило то обстоятельство, что жертвой соглядатая противоположного пола на этот раз явился ты сам.
Исполненный праведного гнева, ты бесшумно вылез из воды, тщательно вытерся и, обернув чресла влажным полотенцем, вышел из ванной. Придя на кухню, ты застал растерянную девочку с поличным: у самой стены, под окошком ванной комнаты, возвышалась шаткая неустойчивая конструкция, составленная из стула и табуретки.
- Настасья! Ты что, не боишься грохнуться с такой высоты? - строго спросил ты. - И не стыдно тебе такими вещами заниматься?
Девочка замерла на месте, в ужасе уставившись на тебя широко распахнутыми карими глазами. Усмехнувшись, ты подумал о том, что, если бы не эти две тугие косички, то сейчас ее волосы, наверное, должны были бы встать дыбом от небывалого испуга. Девочка мелко дрожала всем телом, с усилием втягивая в себя воздух веснушчатым носиком. Казалось, что она вот-вот разревется от стыда и страха. Тебе вдруг стало жаль ее, но ты все-таки решил довести моральную экзекуцию до конца, - в целях профилактики рецидивов, чтобы впредь неповадно было.
- Чего молчишь, малолетка? Если уж так хочется поглазеть на мужскую пипиську, то так бы и сказала. Может, я и пошел бы тебе навстречу. Но зачем подглядывать-то!
Несчастная преступница низко опустила голову и зачем-то прижала кулачки к плоской груди. Ее тяжелые темные косицы обреченно лежали на плечах, а щечки, обычно бледные, болезненно подрумянились.
- Мужская пиписка выглядит иначе, не так, как твой пирожок. Гораздо причудливее, да? - продолжал ты, жестокий мучитель. - Тебе это интересно, да? Хочешь посмотреть?
Склонив голову еще ниже, испуганная девочка замотала головой.
- Ну-у, неправда! Хочешь! Только признаться стесняешься. Так ведь? А то на фиг было бы лезть к окошку? На вот, смотри, мне не жалко.
С этими словами ты сорвал с бедер махровое полотенце и предстал перед Настей в чем мать родила. Она взглянула на то, что скрывало полотенце и, фыркнув, тотчас отвернулась.
- Интересно, да? Чего ты молчишь? Хочешь потрогать?
Ты схватил ее за руку и попытался притянуть ее ладонь к своему причинному месту. Она стала вырваться, и тебе пришлось сжать ее руку еще сильнее.
- Потрогаешь - отпущу, - зачем-то сказал ты, тотчас же удивившись циничной глупости, которую только что произнес.
- Да отстань ты от меня, дурак бестолковый! - пищала девчонка, отчаянно дергаясь в твоих руках. Пытаясь вырваться на свободу, она уперлась ногой в дверной косяк; подол ее короткого ситцевого платьица задрался вверх, обнажив гладкую загорелую ляжку и белую полоску трикотажных трусиков.
- Отстану, когда потрогаешь, - сказал ты и еще раз сам себе немало удивился.
- Да не хочу я твою... эту... трогать! Пусти, Антон, а не то я все твоей маме расскажу!
- Валяй, ябеда, рассказывай! И про то, как ты за мной подглядывала, тоже не забудь рассказать.
Вдруг девочка расслабилась и, на мгновение усыпив твою бдительность, цапнула тебя зубами за запястье. От неожиданности и боли ты охнул, ослабил хватку, и этого оказалось достаточно, чтобы девчонка смогла вырваться и удрать.
- Псих-одиночка! Лечиться надо! - кричала она на бегу, и перед тем, как громко хлопнуть входной дверью, на прощание показала тебе язык.
"Вот дрянь! Вот дикарка!" - бормотал ты, разглядывая симметричные багровые отметины, оставленные на твоей руке двумя хищными резцами.
На следующий день ты, вернувшись с улицы, к своему немалому удивлению застал Настю на кухне. Ты был уверен в том, что она должна была по всем правилам обидеться на тебя, и притом надолго. И вот, как оказалось, ничего подобного! Как ни в чем не бывало, она преспокойно пила чай с земляничным вареньем (твое любимое). Ты ревниво взглянул на банку - варенья оставалось совсем на донышке.
Подняв на тебя глаза, Настя приветливо улыбнулась, не отрываясь, впрочем, от своего основного занятия: выскребывания ложкой из банки остатков твоего любимого варенья. Ты сухо кивнул ей в ответ и проследовал в свою комнату. Потом ты бухнулся на диван и включил радио...
Первая любовь, школьные года,
В лужах голубых - стекляшки льда...
Не повторя-я-ется, не повторя-я-еэтся,
Не повторяется такое никогда...
В комнате было жарко и солнечно. Возле распахнутого настежь окна, выходящего на юг, запутавшись в складках белой тюлевой шторы, жужжал и барахтался огромный мохнатый шмель. Он, конечно, видел и свет, и выход из плена, но, по сугубой глупости своей, все никак не мог выбраться на свободу. Ты дернул штору за край и освободил бестолкового шмеля. Неблагодарное насекомое, недовольно жужжа, медленно покружило над твоим лицом, продемонстрировав свою воинственность и готовность к атаке, и только после этого исчезло наконец за окном.
Ты почему-то подумал о Насте. Ее детское тело никогда не вызывало у тебя никаких сексуальных переживаний. Однако вчерашний инцидент изменил что-то в твоем восприятии. В твоей голове произошел некий сдвиг. Что-то включилось и заработало. Какая-то черта была пересечена, причем совершенно случайно и спонтанно.
Все это было очень странно и непонятно. Смуглая загорелая коленка и фрагмент узких белых трусиков, врезавшихся в девочкину промежность, все никак не выходили у тебя головы. Это видение явно будоражило твою гипертрофированную подростковую сексуальность, и ты испытывал глубокую досаду от этого. Конечно, ты еще нисколько не осознавал, но каким-то образом чуял, какое это, в сущности, подлое унижение: не иметь возможности управлять своими животными инстинктами, неудалимыми из сознания никакими волевыми усилиями...
Много позже ты понял, что неконтролируемая похоть, атакующая сознание, и злобная реакция самого сознания, направленная против собственной похоти, - это, в сущности, конфликт между двумя областями головного мозга: между животной лимбической системой, где притаился темный архаический дьявол Эроса, и рассудочным неокортексом, поклоняющимся Танатосу, своему пресветлому божеству. - Такая вот борьба "отцов" и "детей", происходящая в одной отдельно взятой подростковой голове.
Разбушевавшаяся химическая орда "отцов" (гормоны и феромоны, тестостероны и эндорфины...) пытается взять штурмом непрочную крепостную стену "детей", составленную из гораздо более поздних культурных и нравственных наслоений, природа которых, в сущности, призрачна и нематериальна. Это война, в которой побеждает или терпит поражение не "я" или "другой", но одна из единосущных половин твоего "я". Стало быть, это гражданская война. Если победит "дьявол" - в глазах внешнего общества ты станешь "преступником", "насильником" и "сексуальным маньяком", очень специфически реагирующим на все, что движется. Если же "бог" сподобится одержать убедительную победу, то тебя ждет тяжелейший невроз, который на всю жизнь оставит в твоей психике глубокие раны и незаживающие рубцы, - и тогда не сомневайся, дружок, ты будешь несчастен до конца дней своих!
Но самое унизительное в этой ситуации заключается в том, что вовсе не от тебя самого зависит, кем ты станешь по жизни: похотливым извращенцем, злоебучим сексуальным маньяком - или целомудренным "ботаником", ходячим собранием всяческих добродетелей. То, кем ты станешь, зависит лишь от силы или слабости твоего гипоталамуса, ответственного за выработку тестостерона и сексуальное поведение. Эта крохотная гормональная железа, глубоко упрятанная в сердцевине головного мозга, несет ответственность за все "преступления на сексуальной почве". Между тем правовое государство по-прежнему казнит или сажает за решетку не отдельные органы, а целые человеческие организмы, эти злосчастные жертвы собственного либидо, никак не могущего вписаться в "общепринятые нормы", ошибочно принимая их за преступников, ответственных за свое преступление. Это ли не дикость! Средневековая инквизиция тоже возлагала ответственность за мор и глад на несчастных девиантных субъектов: слишком толстых или слишком худых, слишком красивых или слишком безобразных... И на Востоке были свои заморочки: там казнили семьи преступников, причем такая практика вовсе не казалась несправедливой...
Но все это ты понял гораздо позже, много лет спустя... А тогда ты, мальчик, неподвижно лежал, глядя в белый, как природа Дао, потолок, еще не ведая о том, что в темных провалах и ландшафтах твоей подростковой души уже вовсю зреет и сгущается сокрушительный гормональный ураган, способный в любой момент свиться в тугой смерч и, обрушившись на твои шаткие "моральные устои", развеять их в прах...
Продолжая думать о Насте, ты попытался мысленно раздеть ее догола. Закрыв глаза руками, ты увидел перед собой детское тело с зародышевыми признаками будущей женщины: голый лобок между ног и маленькие розовые сосочки вместо грудей. Ничего соблазнительного... Все любят сладкую спелую землянику, но никто, не сойдя с ума, не станет добровольно жевать безвкусные земляничные цветы и тащиться от этого...
Между тем время приближалось к полудню. В комнате стало совсем жарко. Выключив радио, ты повернулся на бок и вскоре заснул...
Спустя какое-то время тебя разбудил осторожный стук в дверь.
- Кто-о? - недовольно протянул ты, не открывая глаз.
- Я-а!.. - тихонько откликнулась Настя.
- Ну, чего тебе? Заходи...
Открыв заспанный глаз, ты увидел, как девочка тихо проскользнула в комнату и, закрыв за собой дверь, прижалась к ней спиной. Настя молча улыбалась, дерзко глядя тебе прямо в глаза. Тебе почему-то пришло в голову, что под ее легким ситцевым платьицем в мелкий лиловый цветочек, по причине жары не могло быть ничего, кроме трусов. Ее тугие и темные, безупречно сплетенные косички были кокетливо стянуты внизу тонкими алыми ленточками. "Это для кого такой шик?" - усмехнулся ты про себя.
Загадочно улыбаясь, Настя показала тебе карточную колоду и сказала:
- Антон, давай в подкидного, а? А то мне скучно чего-то...
- То, что ты у нас дуреха, я и так знаю, без всяких карт... Шла бы ты гулять, Настюша!
- Не хочу! Жарко... - сказала она и задумчиво почесала босой пяткой правой ноги левую лодыжку.
- Ладно уж, - вздохнул ты. - Давай. Из трех раз выберем "дурака"...
- Нет, из пяти! - возразила девчонка, забираясь с ногами к тебе на диван.
- Нет уж, хватит и трех, чтоб понять, что к чему и кто ты у нас будешь.
- Ладно, давай из трех, - согласилась Настя. Она скрестила ноги, поелозила попой, усаживаясь по-турецки, и принялась небрежно тасовать замусоленную колоду. Когда она закончила, ты подснял, и девочка раздала карты.
- Козырь - пика! - воскликнула она с таким воодушевлением, будто на нее невесть откуда свалилось великое счастье. - Х-ха! А у меня "шесть"!
- Пика так пика, - равнодушно пробормотал ты, разбирая свои карты. - "Шесть" так "шесть"... Ходи, дорогуша!
С козырями тебе не повезло, и первую партию ты проиграл.
- Ага! Продул! А Антошка-то "дура-ак"! - ликовала девчонка. - Давай, тасуй! Голова - два уха!
- Можно проиграть сражение, но выиграть войну, - хладнокровно возразил ты, тасуя колоду.
- Чего-чего? Я не поняла, - пробормотала Настя.
- Если я сейчас выиграю два раза подряд, то ты - "дура", и притом набитая, - объяснил ты.
- Посмотрим, посмо-отрим!.. А мы на что играем-то? - спохватилась вдруг Настя.
- Как на что? Как тогда, на щелбаны. На что же еще?
- Не-е! Не хочу в "дурака" на щелбаны! - возмутилась девчонка. - У меня еще с того раза лоб чешется.
- Ну, тогда на "кукареку", - предложил ты компромиссный вариант.
- И на "кукареку" не хочу! Ну, на фиг!
- Тогда на одежку.
- На раздевание, что ли? - удивилась Настя, подняв на тебя круглые растерянные глазенки.
- На раздевание, - подтвердил ты.
- Э-э, нет! Так не честно!
- Почему? - спросил ты.
- Потому что на тебе вон сколько одежки! А на мне только платье да... трусы. Ты сам-то ведь с двух раз все не продуешь! А я совсем голая, что ли, останусь? Не-е, не согласная я!
- Не бойся, на мне тоже будет две одежки, - сказал ты и сдернул с себя майку и носки, оставшись в одних шортах и трусах под ними. - Теперь по-честному?
Подумав, Настя сказала:
- Часы тоже снимай!
- Часы-то зачем? Это ведь не одежда!
- Снимай, снимай! А то потом скажешь, что на часы играл.
- Ладно, - согласился ты и снял часы. - Тогда с тебя ленты. Расплетай свои косицы! Это чтоб ты мне потом не говорила, что играла на ленты.
Вздохнув, Настя с явным сожалением расплела кончики косичек и сунула алые ленточки в кармашек платья.
Ты раздал карты и объявив: "козырь - черви!", со странным волнением развернул перед собой веер из карт. Красные карточные сердечки запрыгали у тебя перед глазами, и ты понял, что выиграешь этот кон.