КУБИНСКИЙ РОМ
– Аркадий-ака приехал. Салам, Аркадий-ака.
– Салам, салам, – я похлопал по плечу встречавшего меня у трапа Сирожиддина. – Ну, как жизнь тут без меня?
– Скучно без тебя, Аркадий-ака. Нурло всё интересуется. Когда, спрашивает, Аркадий-ака приедет? "Такой хороший человек – телевизор нам починил, и всё не приезжает. А у нас ещё проигрыватель не работает и магнитофон поломался..."
– Передай Нурло, – сказал я, забираясь в стоящий недалеко от трапа "уазик", – что починю его проигрыватель, и магнитофон заработает, как новенький. Всё починю, всё налажу, запаяю, заштопаю, залатаю и ... – я немного подумал, что бы ещё эдакое сказануть, и, не найдя нужного слова, добавил, – сделаю всё, что жители твоего кишлака пожелают, а тебе просто рад. Чертовски рад тебя видеть, молодого и красивого.
– И я рад. Надолго?
– Кто ж его знает? Как пойдёт. Когда буровая готова будет?
– Ещё не известно, но, думаю, к следующей неделе поспеет.
– Отлично. Значит, будет время подготовиться да и с вами пообщаться, "за дружеской беседою".
– Во-во. Моим гостем будешь. А то, как ни приедешь, всё работа, да работа. К нам, если приезжают, то отдыхать. У тебя же – одна работа на уме.
– Почему одна? Две...
– Опять рисовать будешь?
– Точно. Попозируешь?
– Если Аркадий-ака просит...
– Ну и ладно. Поехали?
– Давай, Игорёк, – обратился Сирожиддин к водителю машины, – только не лихачь.
– Не буду, – ответил Игорёк, погладил свои висящие, похожие на гуцульские, усы и хитро посмотрел на меня. – С приездом, Аркадий-ака.
– Спасибо, Игорёк. Всё гоняешься?
– Гоняюсь. На последних соревнованиях "Урал" свой вот разбил. Сейчас собираю помаленьку.
– Хорошо, что сам живой остался.
– Да, повезло, – Игорёк улыбнулся и завёл двигатель.
Машина тронулась с места, объехала самолёт и подъехавший к нему заправщик и покатила к пропускному пункту. У ограждения притормозили, Подошедший дежурный что-то сказал Сирожиддину и, лихо козырнув мне: "С приездом, уважаемый", – поднял шлагбаум.
Стояло раннее утро. Мы ехали по ещё пустующему шоссе, ведущему из аэропорта в город. Тот палящий зной, который должен был прийти чуть позже, не наступил, и потому нашу открытую, без верха кабину обдувал приятный свежий ветерок. Я сидел на заднем сиденье и смотрел на растущие вдоль дороги кипарисы, на посаженные у бордюра и вместо разделительной полосы кусты роз, на ухоженные палисадники приземистых, покрашенных белой краской домиков и наслаждался солнцем, голубым безоблачным небом и какими-то дивными и волшебными ароматами, разлитыми в воздухе.
Скоро мы въехали в небольшой, зелёный и уютный городок, оазисом расположившийся в раскинувшихся на много десятков километров степях. Когда-то считалось, что город основан в четырнадцатом веке, но, как показали раскопки, ему около 2700 лет и он был одним из древнейших городов Узбекистана. Несмотря на почтенный возраст, мало что говорило о его старинном происхождении, разве что древнее городище да несколько мечетей шестнадцатого века. В основном, город состоял из приземистых с широкими лоджиями пятиэтажек и, уже ближе к окраинам, частных построек, спрятавшихся внутри многочисленных фруктовых деревьев.
Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому, бывшему когда-то кишлаком, поселению. Там находилась нефтеразведочная экспедиция, а при ней геофизическая партия, куда я направлялся и где меня ждали.
– Здорово, Петрович, – я пожал руку встречавшего меня у ворот невысокого, плотного человека. – Что-то ты совсем седым стал и выглядишь как-то не так?
– Не так, это точно. Потом расскажу. А пока располагайся в своём любимом домике: ключ, знаешь где, приходи в себя и позже ко мне загляни. Ну и здравствуй, что ли, – Петрович рассеянно оглянулся и торопливо сказал: – Извини, Николаич, дел много, идти надо...
Я посмотрел вслед удаляющемуся в сторону гаражей Петровичу, на его странно и непривычно слегка согнутую спину, подхватил рюкзак и этюдник и направился к разросшемуся в глубине саду. Внутри, в отдалении от проложенных асфальтовых дорожек, под кронами высоких раскидистых деревьев, почти у самой ограды расположился совсем крошечный уютный домик, в котором иногда ночевал живущий в соседнем кишлаке, ухаживающий за садом садовник, и который на время моего пребывания отдавался в моё полное распоряжение.
Как обычно, я нашарил засунутый в щель за верхним наличником ключ и отпер дверь. В небольшой прихожей, служившей кухней, я бросил рюкзак, поставил рядом этюдник и прошёл в комнату. Здесь было всё, что нужно для жизни: кровать, чтобы спать, кресло, чтобы сидеть, телевизор для развлечения, а на кухне – небольшая газовая плита, стол, несколько стульев и холодильник, Около холодильника в маленьком шкафчике можно было найти необходимую посуду, кастрюли и сковородки. Нехитрое хозяйство, но чистое, опрятное и вполне меня устраивающее. Основным достоинством моего пристанища было то, что я ни от кого не зависел, и, главное, что домик располагался в саду, Вокруг росли абрикосовые, персиковые, сливовые и айвовые деревья, а чуть дальше – груши, яблони и гранаты. От рабочей зоны сад отделяла изгородь, увитая виноградом.
Прямо перед домиком цвели огромные благоухающие чайные розы, между которыми возвышался покрытый серебряной краской бюст Сталина. В ночные часы при лунном свете бюст поблескивал магическим неестественным сиянием, нарушавшим общую гармонию и выглядевшим немного зловеще, что, впрочем, не лишало сад почти райской прелести и придавало ему даже некоторую пикантность.
Разобрав вещи, я направился в контору. В конце длинного коридора на обитой дерматином двери висела табличка: "Начальник партии". Я постучал и вошёл. За столом, просматривая диаграммы, сидел Петрович. Он оторвался от бумаг и поднял голову:
– А, Аркадий-ака, заходи, дорогой, заходи. Вот хорошо, что ты приехал. Мы тебя только на следующей неделе ждали. Как жизнь?
– Нормальная, Петрович, жизнь. Всё – как обычно. Ты сам-то как? Что-то ты мне не нравишься. Поседел, согнулся... Что случилось? – я прошёл по комнате и сел в стоящее около стола кресло.
Петрович растерянно посмотрел на меня, отвернулся и тихим голосом произнёс:
– Сына убили.
– Как убили? Когда?
– Месяц назад.
Я вспомнил добродушного парня, внешне чрезвычайно похожего на отца. Он всегда был окружён друзьями. Всегда шутил и смеялся. Трудно было представить, что его больше нет.
– Как это произошло?
– Поехал с приятелем на арык рыбу ловить. Ты же знаешь, тут недалеко арыки прорыты. Ну вот на один из них и поехали на велосипедах... Там тела и нашли – сильно избитые и... изнасилованные... Вот такие, брат, дела.
– А что милиция?
– Какая милиция? Разве не знаешь, что у нас за милиция и кого охраняет?
– Знаю, – задумчиво ответил я, вспомнив несколько случаев, когда мне самому приходилось в здешних краях сталкиваться с "блюстителями порядка": – Так и не нашли никого?
– Да, я думаю, и не искали. Кому это надо?... Я не исключаю, что – местная "золотая молодёжь". Обкомовские сынки. Говорят, пьянка у них была в тот день, вот они по окрестностям на "Волгах" чёрных со своими бл...ми и разъезжали, да ещё местных по дороге ловили. Подозреваю, что их рук дело...
Я смотрел на сразу сильно постаревшего Петровича и не знал, что сказать, как утешить человека. Да и чем я мог помочь?
– Ты вечером заглянешь? Посидим, помянем...
– Хорошо, зайду. Как устроился?
– Как обычно. Всё хорошо. Чисто и аккуратно.
– А когда работать начнёшь?
– Так завтра и начну. Сегодня схожу на базар, в магазин... Буровая скоро будет готова?
– Через неделю.
– Времени больше, чем достаточно. Успеем подготовиться, – я встал и пожал Петровичу руку. – Значит, до вечера?
– До вечера.
Я вышел из здания конторы подавленный и с тяжёлыми мыслями. Было ясно, что никто искать убийц не будет, и, скорее всего, Петрович прав: это дело рук обкомовских сынков, которые вели себя совершенно разнузданно и безнаказанно. "Восток – дело тонкое". Тонкое... куда тоньше...
Уже становилось жарко, но, тем не менее, надо было сходить на базар и в магазин. Я переоделся в шорты и майку, сменил кроссовки на сандалии и нацепил на голову широкополую соломенную шляпу, которую мне подарили местные геологи ещё в прошлом году и которая висела на вбитом при входе гвозде так, как я её оставил в последний приезд. С видом дачника я продефилировал мимо рабочих корпусов и гаражей, попутно здороваясь и пожимая руки приветствовавших меня сотрудников, и вышел за ворота. В беседке, стоящей рядом, сидели несколько пожилых узбеков в разноцветных полосатых халатах и, о чём-то беседуя, неспешно пили чай. Перед ними стоял большой фарфоровый чайник и несколько пиалушек.
– Салам, – поклонившись, сказал я. – Как здоровье?
– Салам, Аркадий-ака, – приветствовал меня один из беседовавших, служивший в конторе сторожем. – Когда приехал?
– Только что.
– Посмотришь мой магнитофон? – он что-то сказал по-узбекски своему собеседнику и показал рукой на меня.
– Посмотрю. Завтра, приноси. А ты мне за это позировать будешь?
– Буду. Опять рисовать меня хочешь?
– Хочу.
– Почему меня? Рисуй его.
Я посмотрел на невыразительное лицо соседа и сказал:
– Нет, его не хочу. Тебя буду рисовать. Но потом.
– А сейчас куда?
– На базар. Базар-то работает? – я вспомнил, что по некоторым дням он закрыт.
– Работает-работает... Как не работать. Как раз лепёшки свежие купишь. Чай-чорек есть будешь. Хорошо.
– Хорошо, это точно...
Я махнул рукой, миновал беседку и вышел на асфальтовую дорогу, которая вела к центральной площади.
Что мне нравилось в небольших среднеазиатских городках – необыкновенная ухоженность и чистота. Чувствовалась забота. Везде были посажены цветы и деревья. Дома выкрашены свежей краской. Вдоль дорог в специально прорытых небольших арыках весело журчали ручьи, несущие живительную влагу. Люди ценили красоту и старались беречь её и охранять. В который раз я приезжал в эти края и всё не переставал удивляться бережному отношению к земле и желанию украсить свою непростую жизнь, свой скупой на радость окружающий мир.
Базар открывался рано и к моему приходу уже был в самом разгаре. У входа, как обычно, прямо на земле сидели несколько мальчишек. Рядом с ними стояли закрытые крышками вёдра.
– Вода, вода, – кричали они, – кому воды? Холодная вода – десять копеек стакан. – Они протягивали прохожим грязные стаканы и, что странно, некоторые кидали им в тюбетейки монеты и пили эту сомнительного происхождения воду, возможно, взятую из протекавшего в нескольких метрах арыка...
Я, не спеша, двигался от прилавка к прилавку и беседовал, присматриваясь и прицениваясь, с продавцами.
– Аркадий-ака, – услышал я громкий оклик и обернулся. Ко мне направлялся сержант милиции, по местным меркам – большой человек.
– Здорово, Нуруддин. Как поживаешь?
Я познакомился с ним в прошлый приезд, так же бродя среди торговых рядов, Он подошёл ко мне, лихо козырнул и сказал:
– Извините, уважаемый, я вижу, Вы – не местный. Приезжий?
– Приезжий, – я уже имел знакомство со здешней милицией и потому насторожился.
– Откуда, уважаемый? – учтиво спросил молодой, почти юноша, милиционер.
– Из Москвы.
– Из Москвы? – он стал ещё учтивее. – А к нам зачем?
– В нефтеразведку.
– Дорогой гость, – он покачал головой и прицокнул языком, – Нуруддин меня зовут, уважаемый. Если будут какие-нибудь неприятности, обращайтесь. За честь почту. А Вас, уважаемый, как зовут?
Я назвал себя.
– Аркадий-ака, – Нуруддин опять покачал головой. – Может чем помочь? Хотите дыню выберу или арбуз? Я умею, хорошо выбираю.
– Помогите, – сказал я. И хотя в помощи не нуждался, не мог отказать вежливому сержанту.
Мы подошли к груде арбузов и дынь, лежащих прямо на раскалённом асфальте.
– Дыня, уважаемый, должна быть самой тяжёлой, – назидательно объяснял Нуруддин, – тогда она спелая. Даже хандаляшки, – он повертел в руках несколько продолговатых плодов и выбрал один. – Эта.
– Что значит "хандаляшки"? – спросил я.
– Хандаляк – ранний сорт.
Я понимающе кивнул и взял протянутую мне дыню.
– А арбуз, уважаемый, должен быть лёгким, – Нуруддин присмотрелся к арбузной куче, обошёл вокруг неё и выбрал несколько салатовых арбузов. Так же попробовав на вес, он протянул мне показавшийся ему лучшим. – И этот.
– Спасибо, Нуруддин. Теперь буду знать, как выбирать надо, – я пожал руку Нуруддина.
– Не за что, уважаемый. Если что надо, обращайтесь. Я всегда тут. Меня каждый знает...
Возвратившись с базара, я решил устроить пир. Вынес на террасу стол и кресло. Заварил чая. Выложил в большую глиняную расписную тарелку ещё тёплые лепёшки. Помыл в расположенном около дома небольшом забетонированном бассейне – хаусе, по-местному, – купленные с помощью нового знакомого арбуз и дыню. Уютно устроился в предвкушении трапезы и взялся за нож. Каково же было моё удивление, когда дыня оказалась зелёной, как огурец, а арбуз совершенно пустой внутри – то ли не уродившийся, то ли высохший от долгого лежания, потому и лёгкий.
– Да, – подумал я, – вот тебе и "хорошо выбираю"...
Пришлось достать из холодильника банку сардин в собственном соку и довольствоваться консервами, чаем и лепёшками...
– Хорошо поживаю, Аркадий-ака. А Вы опять к нам? Надолго?
– Не знаю, Нуруддин, как получится.
– Что значит, уважаемый, как получится?
– Не от меня зависит.
– От кого?
– Разведка, Нуруддин, бурение – вещь непредсказуемая.
– Понимаю, – закивал головой Нуруддин. – Нефть...
– Точно, Нуруддин, нефть. А нефть, как и восток, – дело тонкое.
Нуруддин улыбнулся.
– Помочь выбрать что-нибудь, уважаемый?
– Спасибо, Нуруддин, сам выберу, – вспомнил я историю с арбузом и денег. – У тебя и так дел много, ступай.
– Да, уважаемый, дел много.
Я не знал, спросить у сержанта про случай с сыном Петровича или нет, понимая, что здесь все про всё, если не знают, то слышали, но не стал. Местные нравы требовали осторожности. Привычное слово могло обернуться непредвиденными последствиями.
Нуруддин, козырнув и пожелав мне удачных покупок, удалился, а я продолжил бродить среди заваленных овощами и фруктами базарных прилавков и думать о случившейся страшной трагедии.
Самостоятельно выбрав несколько небольших дынь и прихватив лепёшек, я покинул рынок, у входа в который мальчишки продолжали предлагать воду:
– Холодная, очень холодная свежая вода. Десять копеек стакан.
Предстояло ещё зайти в магазин, находившийся на полпути между рынком и конторой, и я, гружённый покупками, направился обратно.
Дверь магазина была настежь открыта. За прилавком стоял незнакомый мне продавец. Я попросил, чтобы он отрезал кусок сыра, лежащего на витрине под ценником, на котором было написано одно слово – "сыр", рыбных консервов и, протянув деньги, включавшие положенные пять рублей, хоть водка, как и в Москве, стоила три шестьдесят две, сказал:
– И бутылку водки.
Продавец сделал изумлённое лицо:
– Уважаемый, водкой мы не торгуем.
Я знал местные "правила". Знал, что водку продают из-под полы за пять рублей, вынося откуда-то из задней комнаты завёрнутой в газету. Всё это я знал, а потому удивился. Я показал пять рублей и повторил просьбу. С ещё более недоуменным лицом продавец сделал отчаянную гримасу, изображая всё сожаление, на которое был способен:
– Уважаемый, мы не торгуем водкой...
Я понял, что спорить бесполезно, и перевёл глаза на полку, где стояли вина местного производства. Переходя от бутылки к бутылке, неожиданно мой глаз наткнулся на знакомую этикетку и я сразу вспомнил когда-то давно прочитанную на ней и сразу ставшую для меня символической надпись: "Этот ром выдержан достойно, без спешки, как и подобает лучшему рому в мире". Среди грязно-зелёных бутылок скромно пристроилась непонятно как здесь оказавшая бутылка с золотистой этикеткой, на которой вверху выделялись тёмные буквы "Gavana Club" и чуть ниже "7 уears". Это был мой любимый кубинский ром. Я купил несколько бутылок и довольный направился к дому.
Время было обеденное и потому я решил заглянуть в чайхану, расположенную недалеко от конторы.
– Аркадий-ака, гость дорогой, – приветствовал меня хозяин чайханы.
– Салам, Бахор, салам. Как поживаешь?
– Хорошо поживаю, Аркадий-ака. Очень хорошо. Что? Опять к нам? Надолго?
– Не знаю, Бахор. Наверное, на несколько недель. Угостишь чем-нибудь?
– Конечно, угощу, Аркадий-ака, как не угостить. Шурпу будешь кушать?
– Шурпу? Буду.
– Сколько будешь, дорогой?
– Полную миску налей. Проголодался я.
– Хорошо, дорогой. Полную миску налью, – и Бахор принялся колдовать над различными кастрюлями, а я прошёл в небольшую комнату за кухней.
Выбрав один из столов, я поставил сумку на пол и присел, вытянув уставшие ноги. Всё было, как и прежде: несколько чистых, покрытых белым пластиком овальных столиков, голубые стулья, цветы в вазочках... Вот только на пустующей прежде стене появилась большая, метра в три длиной и два в высоту, написанная маслом картина. Она сразу привлекла моё внимание. На картине было изображено хлопковое поле с распустившимися коробочками хлопка. Поле уходило к горизонту и упиралось в горную гряду. Над покрытыми снегом вершинами синело безоблачное небо. На самом переднем плане кучка людей в разноцветных полосатых узбекских халатах что-то оживлённо обсуждала и внимательно слушала лысыватого, с небольшой бородкой человека, стоящего ближе всех к зрителю в характерной и известной по другим живописным и кинематографическим произведениям позе. Левая рука его была засунута за жилетку, а правая вытянута вперёд, в сторону внимавших ему слушателей. На повёрнутой вверх раскрытой ладони лежала коробочка хлопка. Человек, державший коробочку, несколько походил на узбека, но был вполне узнаваем, Под картиной висела прибитая к стене табличка с названием: "Владимир Ильич Ленин в гостях у хлопкоробов Узбекистана".
Я сразу стал лихорадочно соображать, когда это Ленин успел побывать в Узбекистане, но тут же поймал себя на том, что такого никогда не было, потому что быть не могло, и, расхохотавшись, принялся с интересом рассматривать забавную картину и восторгаться фантазией автора.
– Ешь, дорогой, – я не заметил, как к столу подошёл Бахор и поставил рядом со мной миску с дымящейся и ароматной шурпой. – Что смеёшься?
– Хорошая картина, – сказал я, еле сдерживаясь от смеха и стараясь скрыть иронию.
– Очень хорошая картина. Очень хорошая. Красивая и большая...
Вечером, когда рабочий день закончился и служащие разошлись, я набрал полный хаус воды, разделся догола и погрузился в прохладную ванну, остужаясь и приходя в себя после дневной жары. Затем вытащил на террасу кресло и стол, организовав нехитрый ужин с консервами, лепёшками, чаем и дыней. А после ужина достал из холодильника охлаждённую бутылку моего любимого напитка и, устроившись поудобнее, предался размышлениям, изредка прихлёбывая из стакана холодного, успевшего охладиться в холодильнике рома.
Моё одиночество нарушил подошедший Петрович.
– Хорошо устроился.
– Сейчас стул принесу, – я поднялся из кресла и принёс один из стоявших на кухне стульев, тарелку, пиалу, ложку с вилкой и стакан. – Садись, Петрович.
– Что это ты пьёшь? – Петрович взял бутылку и приблизил к себе. – Какой-то "клуб". Что за "клуб" за такой? Что за гадость?
– Это не гадость, Петрович. Это мой любимый напиток, кубинский ром.
– Ром? Кубинский? Откуда? С собой привёз, что ли?
– Из вашего магазина. Хотел водки купить, так, понимаешь, не продали.
– Испугались незнакомого.
– Возможно. Но всё равно противно. Просишь, унижаешься, деньги суёшь... Тьфу, мерзость какая. А этот – на витрине стоит. Без всякого унижения. И ст`оит столько же. Как я его заметил? Вот уж где не ожидал найти.
– Ну ладно, наливай. Попробую твой любимый напиток.
Я налил немного Петровичу и себе, затем подрезал дыню. Мы выпили, не чокаясь, поминая сына.
– А что, – сказал Петрович, откусывая кусок дыни, – хороший напиток. В каком магазине?
– Да тут, в "стекляшке" на дороге.
– Отличная вещь, – сказал Петрович, "опрокидывая" второй стакан. – В "стекляшке", говоришь? Буду знать. И ты прав, каждый раз унижаешься, покупая эту водку поганую. Из чего её гонят? Из опилок, поди.
– Не знаю, Петрович. Только водка ваша и правда отвратна. Пил, знаю...
Мы сидели с Петровичем и, разговаривая о том, о сём, постепенно опустошили бутылку.
– Слушай, Аркадий-ака, – немного запинаясь, пробормотал изрядно захмелевший Петрович, – а напиток-то – хорош. Где, говоришь, купил? – забыв, что уже спрашивал, повторил вопрос Петрович.
– В "стекляшке", – не совсем членораздельно ответил я.
– Пойдём.
– Зачем?
– Ещё купим.
– Закрыто, – я показал на часы.
– Жалко.
Я вспомнил, что в холодильнике есть ещё бутылка, но подумал, что со второй, пожалуй, утром не поднимусь, а мне надо аппаратуру готовить, да и Петровичу, пожалуй, хватит.
– Знаешь что, Петрович, пойдём-ка лучше. Я тебя провожу немного, и – в койку. Как-никак рабочий день завтра.
– Это точно, рабочий. Эх, Николаич, если бы не работа, совсем хреново было бы. Придёшь в контору, дела закрутят и, вроде, немного легчает. А вечером дома... – Петрович обречённо махнул рукой и жадно затянулся папиросой. – Жена совсем извелась. Всё время плачет. Во, брат, как жисть-то повернулась...
Я помог Петровичу подняться и мы, держась друг за дружку, медленно побрели к воротам...
– Николаич, – спросил меня по дороге Петрович, – а ты почему один?
– Действительно, почему? – произнёс я, обращаясь не к Петровичу, а, скорее, к себе. – И правда, почему?
Я возвращался в маленький домик, притаившийся среди фруктовых деревьев, и пытался ответить на дурацкий вопрос, почему я – один. Дурацкий – не потому, что его задал Петрович, а по сути своей. Мысли путались в пьяной голове, но что-то я соображал очень чётко и ясно. Также ясно я видел её: моё любимое и дорогое лицо, её глаза, её губы, её волосы. Я любил это лицо... Любил, слегка касаясь пальцами, проводить рукой по нему, по растрёпанным каштановым волосам...
Я любил её и понять не мог, почему я – тут, а она где-то там, далеко, да ещё вдобавок – замужем за человеком, которого, по её словам, не любит, Бестолковый вопрос звучал внутри меня, молоточком отдаваясь в виски, словно повторяя ритм шагов: "Почему?.. почему?.. почему?.. почему?.."
Я шёл по ночному посёлку мимо погашенных окон домов, мимо стоящих свечками кипарисов и свисающих веток акаций, вдыхал ароматы цветов и смотрел на освещённую лунным светом асфальтовую гладь дороги, уходящей куда-то к северу. Я смотрел на дорогу, а передо мной стояла она... Кубинский ром, мой любимый кубинский ром растормошил меня, разбередил душу, вытащил из глубинных тайников памяти тщательно охраняемые воспоминания и вернул в события годичной давности.
Я тогда "сидел" на Харасавэе и гнал, гнал работу, чтобы быстрее вернуться в Москву. В моей небольшой квартире меня ждала она, та, которую я очень любил и к которой стремился всеми, хоть что-то ещё способными чувствовать, огрызками души.
Когда мы познакомились, у неё был роман со старым, со времён детства, приятелем, и я, не ведая, вломился в её жизнь, как "слон", круша всё и ломая. Некоторое время она металась между ним и мною, а потом, как казалось, сделала выбор. Она перевезла свои вещи, стала хозяйничать и быстро привела мой неустроенный холостяцкий быт в уютное, симпатичное жильё.
Нам хорошо было вдвоём. Когда я возвращался из своих поездок и открывал дверь, она радостно бросалась ко мне, не давая раздеться, обхватывала за шею и повисала, тесно прижавшись. Так мы стояли, пока она не отпускала меня, и тогда уже сама расстёгивала куртку, стаскивала, кидала на пол, брала за руку и тянула в комнату, где толкала на стоящий в углу диван и падала сверху. Потом, приподнявшись на локтях, внимательно всматривалась в моё лицо, словно изучая, и начинала целовать волосы, лоб, нос, заросшие щёки. Добравшись до губ, она несколько раз проводила по ним своим чуть вздёрнутым носом, а уже затем целовала долго и нежно...
Она любила слушать мои рассказы про тундру, про буровые, про суровую северную природу и про то, как я скучал без неё, забивая тоску изнурительной до одури работой. Сама же она мало говорила о том, что делала в моё отсутствие, отвечая на расспросы коротким: ждала.
Мы часто ходили в театры, на концерты или гуляли по городу и могли часами бродить, выискивая маленькие улочки со старинными сохранившимися особняками, останавливаясь перед ними, затихая и пристально рассматривая, представляя жизнь прежних обитателей,
Уставшие от прогулки, мы шли в "наш" ресторанчик и там в полумраке, освещаемые парой свечей, доверялись вкусу знакомого официанта...
Через некоторое время я опять улетал, а она оставалась ждать. Отовсюду, где мне приходилось бывать, я старался дозвониться до неё и услышать пусть слабый, пусть еле слышный, часто с трудом пробивающийся через помехи родной голос, и когда мне это удавалось, счастье переполняло меня и подступало давящее, съедающее, неистовое желание как можно скорее увидеть её и обнять.
Тогда на Харасавэе я старался всё сделать как можно быстрее и даже из-за спешки попал в аварию, в результате которой чуть не замёрз. Но обошлось, и спецрейсом мне удалось вырваться и на перекладных добраться до Москвы.
Когда я открыл дверь, меня никто не встречал. Её не было. Наверное, к себе поехала, подумал я и позвонил. Иногда в моё отсутствие она на несколько дней уезжала в свою пустующую квартиру. Телефон молчал. Я принял душ, поел и ещё раз позвонил. В трубке раздавались длинные тоскливые гудки. Подчиняясь какой-то непонятной влекущей силе, я оделся и поехал к ней... Поднявшись на этаж, я несколько раз нажал на кнопу звонка. За дверью стояла тишина. Я спустился во двор, сел на лавочку, стоящую в отдалении, и закурил. Почему не ушёл и остался ждать?.. Не знаю. Долго потом я задавал себе этот вопрос, но так и не мог на него ответить. Выкурив несколько сигарет, я уже собирался уходить, когда дверь подъезда отворилась и из него вышла она в обнимку с незнакомым мужчиной. Меня словно пригвоздило к скамье. Я держал в руке горящую, обжигающую пальцы сигарету и, не чувствуя боли, смотрел на медленно удаляющуюся пару. Он обнимал её за талию, а она шла, положив голову ему на плечо...
В этот день она не пришла ко мне и не позвонила. А на следующий я собрал её вещи и отвёз подруге, попросив, чтобы передала... Вот и всё.
Через полгода она вышла замуж, а ещё через полгода я случайно встретился с той самой подругой.
– Понимаешь, не любит она его. Не любит, – торопясь по своим делам, быстро говорила подруга. – Сама сказала.
– Тогда почему? – задавал я глупый вопрос, на который подруга не могла ответить. – Почему?
Сейчас я шёл по ночному посёлку, смотрел на освещённую луной дорогу и задавал себе тот же самый вопрос: почему?
На следующий день ко мне в лабораторию, где, обставившись разными осциллографами, генераторами и другими приборами и разложив на длинном рабочем столе схемы, я тестировал аппаратуру, зашёл главный инженер партии – Сирожиддин.
– Салам, Аркадий-ака, – традиционно начал он. – Ну как дела?
– Салам, Сирожиддин. Да какие дела могут быть с...? – я покачал головой.
– Знаю, знаю. Петрович рассказал. Хорошо, что он к тебе зашёл. Какое горе у человека. И человек-то какой – Петрович, сам знаешь. Золото – человек. За что такое?
– Знать бы. А что твой Бог по этому поводу говорит?
– Бог ничего не говорит. Он думает. У него и без нас дел много.
Я с любопытством взглянул на главного инженера.
– Ты полагаешь – думает?
– Конечно, думает. Как не думать. На то и Аллах, чтобы обо всём и обо всех думать.
– Что же тут он не додумал?
– Эээ... – протянул Сирожиддин. – Значит, на то воля Аллаха... Ты вот что, – продолжил Сирожиддин после некоторой паузы, повернув разговор на другую, более приятную для него тему, – Аркадий-ака, кончай сегодня свои приборы-шмиборы пораньше и ко мне в гости поедем.
– Какие гости? Я только работать начал.
– Знаю я тебя. У тебя сначала – работа, потом – работа и даже, когда закончишь, опять – работа. Совсем на работе человек помешался. Нельзя так. Отдохнуть немного надо. Без отдыха что за жизнь? И работа слаще покажется.
– Ну ты прямо как поэт заговорил. Слаще... Ладно. Похоже, что время есть. Поедем к тебе в гости.
– Тогда часа в четыре зайду. Хорошо?
– Хорошо, – сказал я, понимая, что отказываться нельзя.
В назначенное время появился Сирожиддин.
– Ну что, Аркадий-ака, поехали?
– Поехали. А на чём?
– Как на чём? У меня самый современный и быстроходный транспорт.
– Машину, что ли, купил?
– Увидишь. ИШ-2 называется.
– Что ещё за ИШ? Мотоцикл "ижевский"?
– Именно. Догадливый ты, однако.
– Подожди меня минутку, к себе заскочу.
Я забежал в свой домик, вытащил из рюкзака альбом для рисования и карандаши, достал из холодильника вторую бутылку рома и, вернувшись, последовал за бодро шагающим Сирожиддином.
– Ты куда? – спросил я его, так как он направился не к воротам, а к калитке, находящейся с противоположной стороны.
– Идём-идём, – весело напевая какую-то национальную мелодию, проговорил Сирожиддин. – Не робей. Транспорт ждёт.
Мы вышли за калитку. Между серым бетонным забором, ограждающим территорию партии, и стоящими в отдалении домами находился пустырь, на котором не было никаких машин. На нём вообще ничего и никого не было, кроме пасущегося серого ишака.
– Прошу, – Сирожиддин поднял руку и указал на ослика. – Мой самый современный и быстроходный лайнер: ИШ-2.
Я рассмеялся.
– Ну, что ИШ – понятно. А "два" – что значит?
– Так мы с тобой вдвоём поедем. Потому и "два".
Мы подошли к ослику и кое-как разместились на нём: Сирожиддин – спереди, я – за ним.
– Ой, что-то мне в спину упирается, – сказал Сирожиддин, повернувшись и посмотрев вниз. – Что за свёрток?
– Кубинский ром.
– Никогда не пил. Вкусно?
– Попробуешь – узнаешь, – я переместил бутылку. – Так не упирается?
– Так хорошо.
– Ну тогда газуй.
– Газую, – скомандовал мой водитель и слегка ударил ослика ногами по бокам. – Чу... чу...
Ослик мотнул головой и засеменил по пустырю в направлении дороги, ведущей к кишлаку, где жил Сирожиддин.
А я вспомнил известную песенку и запел:
– Мельник и мальчик садятся вдвоём –
Оба на ослике едут верхом.
– Фу ты! Смеётся другой пешеход. –
Деда и внука скотина везёт!
Где это видано? Где это слыхано?
Деда и внука скотина везёт!
|
– Хорошая песня, спиши слова, – засмеялся Сирожиддин.
– Будет сделано, – ответил я и продолжал петь:
– Дедушка с внуком плетутся пешком,
Ослик на дедушке едет верхом.
– Тьфу ты! – хохочет народ у ворот. –
Старый осёл молодого везёт!
Где это видано? Где это слыхано? –
Старый осёл молодого везёт!..
|
– Хуш-келепсиз, – сказал Сирожиддин, когда мы въехали в кишлак и остановились у его дома.
– Сэнкью. Кажется, приехали.
– Приехали, слезай.
Мы слезли с ишака и направились к мазанке Сирожиддина.
В мехмонхоне за дастарханом расположилось мужское население кишлака, Во главе сидел старейшина по имени Нурло, с другой стороны, против Нурло – молодёжь. Всего в комнате находилось человек двадцать. Гости пили чай и о чём-то оживлённо беседовали. При нашем появлении разговор затих и все приветственно закивали головами.
– Салам, Аркадий-ака. Салам, Сирожиддин. Хуш-келепсиз.
– Салам, – сказали мы с Сирожиддином хором и начали устраиваться.
Сирожиддин вытащил из лежащей в углу груды несколько подушек и, когда я в специально отведённом месте в центре опустился на пол, подсунул под меня.
– Ну как, Аркадий-ака, тебе удобно?
– Удобно, Сирожиддин, – немного смущаясь столь пристальному вниманию к своей персоне, ответил я. – Не волнуйся, пожалуйста. Ты же меня знаешь. Если что нужно будет, сам сделаю. Не застесняюсь.
– Знаю. Но сегодня ты – дорогой гость. Это из-за тебя тут собрались. Буду ухаживать, извини.
– Извиняю, так и быть, – улыбнулся я, посильнее подоткнул под себя подушки и, удобно устроившись, обвёл присутствующих взглядом.
– Ещё раз всем – салам и рахмат.
Сирожиддин пристроился рядом с Нурло.
Пока мы рассаживались, со скатерти убрали чай, сладости, орехи и принесли несколько больших ляганов с пловом, а также тёплые, прямо с тандыра лепёшки, овощи, зелень и ящик холодной водки. Всё это делали молодые мужчины. Женщин в комнате не было и за весь вечер я не увидел ни одной: не положено – мужчины празднуют. Я поставил принесённую бутылку рома.
– Что это? – спросил Нурло, не очень хорошо говорящий по-русски.
– Ром, Нурло. Попробуй. Настоящий, кубинский. Очень хороший напиток. Мой любимый.
– Хорошо, – сказал Нурло. – Если Аркадий-ака советует, надо попробовать. Налей, – и пододвинул свою рюмку.
Я наполнил её до краёв, а затем себе налил водки, предоставив ром пить хозяину и его гостям.
Все наполнили рюмки и наложили в тарелки горячего, очень жирного плова, Слово взял Нурло. С трудом выговаривая русские слова, он начал речь:
– Аркадий-ака, ты – дорогой гость. Из самой столицы нашей любимой Родины, которой правит такой мудрый человек, как Леонид Ильич Брежнев. Как его здоровье? – Нурло посмотрел на меня.
– Всё в порядке.
– Очень хорошо, – торжественно продолжил Нурло. – Я так рад. Когда увидишь его, Аркадий-ака, привет передай. Так и скажи: Нурло привет передаёт. Чтобы был жив, здоров и чтобы Аллах подарил долгих лет жизни нашему дорогому Леониду Ильичу. Передашь?
– Обязательно передам, не волнуйся, – сказал я и, как мог серьёзнее, посмотрел на Нурло.
– Ура, – сказал Нурло.
– Ура, – поддержали гости и выпили.
Вытащив пальцами из тарелки большой кусок баранины, Нурло откусил от него, не торопясь, прожевал и обратился ко мне:
– Какой хороший ром, Аркадий-ака, налей ещё. Где купил?
Я рассказал, налил столько же, не забыв подлить и себе водки, и приготовился слушать дальше. Гости тоже притихли.
– Аркадий-ака, как твои родители? Живы ли, здоровы?
– Здоровы, Нурло, спасибо.
– Дай, Аллах, им ещё больше здоровья и сил. Я пью за них. – Нурло выпил. Все тоже.
Я не успел как следует закусить, как передо мной опять оказалась протянутая рука Нурло с пустой рюмкой. Я понимающе взглянул в его сторону и налил рома.
– Аркадий-ака, – Нурло явно собрался перечислять моих родственников. – А как жена, дети? Все ли здоровы?
– Здоровы-здоровы, ещё как здоровы, здоровей не бывает, – уже не ожидая, когда Нурло закончит очередную здравицу, ответил я и опрокинул в себя рюмку.
Голос Нурло почему-то отдалился, и я услышал очередное:
– Да ниспошлёт им Аллах...
После этого тоста Нурло обстоятельно принялся за плов, чем не преминули воспользоваться присутствующие, и на некоторое время за дастарханом воцарилось молчание и дружное чавканье.
Когда передо мной в очередной раз возникла рука Нурло, я понял, что пока он не перечислит мою родню, не успокоится. Так и вышло. Нурло произносил тосты за моих дядьёв и тёть, за племянников и будущих внуков, а потом принялся за друзей. И тут я не вытерпел и сказал, что надо выпить за хозяина и главу дома – Сирожиддина. Все дружно поддержали, и на этом со мной и моей роднёй было покончено. Дальше пили за старейшину, за гостей, за молодёжь, за дружбу, за мир во всём мире... пока опустевшие ляганы не унесли и на смену им не появились кок-чай, нават, орехи, пашмак, парварда и ещё какие-то сладости. Можно было немного передохнуть и осмотреться.
Мехмонхона – просторная, немного вытянутая гостевая комната, где проходило пиршество, представляла собой замечательное зрелище. Тут не было никакой мебели. Вместо неё в углах лежали груды подушек и матрацев. Их подкладывали под себя гости, возлежащие за дастарханом. Покрытые побелкой стены были завешаны вышитыми вручную различными разноцветными коврами, ковриками и покрывалами, что придавало комнате нарядный, немного аляповатый и театральный вид. На деревянном полу также лежали многочисленные ковры. В центре находился длинный дастархан, за которым с подоткнутыми под себя подушками и матрацами расположились гости, одетые, кроме меня и Сирожиддина, в полосатые халаты. Вся картина вместе с уставленным яствами дастарханом, гостями, лежащими в пёстрых халатах вокруг, стенами, увешанными коврами, грудами подушек и матрацев была настолько колоритна и живописна, что я не мог не отставить большую, специально предназначенную для меня пиалу с остывающим чаем (кстати, привезённым и подаренным хозяину мной по причине, что продаваемый в местных магазинах продукт больше напоминал не чай, а грязную пыль) и не раскрыть предусмотрительно захваченный и лежащий рядом альбом.
– Аркадий-ака, – обратился ко мне, увидавший, что я рисую, Нурло. – Меня нарисуй.
Следом за ним последовали и другие возгласы:
– И меня, Аркадий-ака... и меня...
Я рисовал всё и всех подряд, лихорадочно накладывая штрихи и успевая только менять листы, до того момента, когда на смену чаю опять появились заполненные уже бараньим жарким ляганы и новый ящик с водкой...
Застолье продолжалось ещё долго, пока, опустошив содержимое тарелок и бутылок, гости церемонно не распрощались и не покинули дом.
Я остался один в мехмонхоне. Пожелав хозяину спокойной ночи и расстелив матрац, я рухнул на него, не раздеваясь, как был, и провалился в глубокое и бездонное небытие.
Меня разбудил Сирожиддин.
– Вставай, Аркадий-ака, – услышал я и с трудом открыл глаза.
– Что, пора?
– Пора, Аркадий-ака. Как себя чувствуешь, дорогой? Не тяжело?
Я постарался понять, как себя чувствую, и с удивлением обнаружил, что почти не чувствую. Голова не болела. Руки и ноги – на месте. В теле – бодрость необыкновенная. Всё было просто замечательно.
– Ты знаешь, Сирожиддин, очень хорошо себя чувствую. Совершенно не тяжело, и голова – чистая и ясная.
Я вспомнил количество выпитого и съеденного, поэтому удивился. Почти всю ночь длилось гулянье, а самочувствие – великолепное. Вот что значит хороший стол и хорошая компания! Потянувшись, я поднялся и огляделся. От пира не осталось и следа. Разбросанные накануне подушки и матрацы были аккуратно сложены по углам. Ковры на полу разглажены и подметены. Всё было приведено в надлежащий порядок. Только против меня на опустевшей, покрытой жирными пятнами скатерти одиноко стояла пустая бутылка из-под рома.
Вечером, после рабочего дня, я, как обычно, сидел на террасе, просматривая сделанные накануне рисунки, и попивал свой любимый кубинский ром, за которым успел сбегать днём.
– Привет, Аркадий-ака, – услышал я, поднял голову и увидел приближающуюся группу людей. Это были сотрудники партии, помогавшие мне в работе.
– Привет, парни. Давно не виделись.
– Ты чего это тут поделываешь? – группа приблизилась и с интересом посматривала то на рисунки, то на стол, на котором в тарелке желтела нарезанная дыня и рядом стояла бутылка с золотистой этикеткой.
– Да вот... – сказал я и неопределённо повёл рукой.
– Что пьёшь?
– Кубинский ром.
– Что за дрянь? Откуда?
– Из вашего магазина.
– Ну раз из нашего, то ясно – бурда.
– А вы попробуйте.
Я принёс стаканы, тарелки и несколько стульев.
– Остальные будут стоя.
– Ничего, мы на травке посидим.
Я разлил по стаканам ром, мы чокнулись и выпили.
– Ну как? – я с интересом посмотрел на парней.
– Слушай, а хороший напиток.
– Давай ещё.
Я налил. Мы опять чокнулись и выпили.
– Отличное пойло. Где купил?
Я рассказал.
– Завтра же пойдём и купим, – в один голос сказали мои гости.
– А как там у Сирожиддина было?
Я обстоятельно поведал о празднике у Сирожиддина, а потом мы просто разговаривали, делились планами, обсуждали предстоящую поездку на буровую и пили ром...
Через некоторое время, вернувшись со скважины, я отправился в магазин за ромом.
– Кончился, – ответил продавец, который несколькими неделями раньше отказался продать мне водку. С тех пор мы познакомились, и он знал цель моего прихода.
– Как кончился?
– Раскупили, Аркадий-ака. После Вас столько народу его покупали, сколько ни разу не было. Вот и кончился.
– Ну тогда, как обычно, сыру и консервов, – сказал я в растерянности.
– Хорошо, Аркадий-ака.
Продавец отрезал толстый кусок от головки, лежащей на витрине под ценником с надписью "сыр", и принёс консервы. Я достал деньги и протянул продавцу. Он внимательно пересчитал и вернул сдачу. Я положил сыр и консервы в авоську и уже собрался идти к выходу, когда неожиданно услышал:
– Подождите, пожалуйста, Аркадий-ака.
Я оглянулся.
– Сейчас, – и продавец исчез в задней комнате.
Через несколько минут он появился, неся в руке завёрнутый в газету продолговатый предмет, и протянул его мне:
– Это подарок. От хозяина. Он заказал новую партию рома. До Вас, уважаемый, его никто не покупал. Долго лежал. Теперь пользуется большим спросом, – продавец многозначительно посмотрел на меня.
Я развернул свёрток. В нём оказалась бутылка водки местного разлива...
© Аркадий Паранский, 2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2024.
Орфография и пунктуация авторские.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Эльдар Ахадов. Баку – Зурбаган. Часть I [Однажды мне приснился сон... На железнодорожной станции города Баку стоит огромный пассажирский поезд, на каждом вагоне которого имеется табличка с удивительной...] Галина Бурденко. Неудобный Воннегут [Воннегут для меня тот редкий прозаик, который чем удивил, тому и научил. Чаще всего писатели удивляют тем, чему учиться совершенно не хочется. А хочется...] Андрей Коровин. Из книги "Пролитое солнце" (Из стихов 2004-2008) – (2010) Часть II [у тебя сегодня смс / у меня сегодня листопад / хочется бежать в осенний лес / целоваться в листьях невпопад] Виктория Смагина. На паутинке вечер замер [я отпускаю громкие слова. / пускай летят растрёпанною стаей / в края, где зеленеет трын-трава / и трын-травист инструкцию листает...] Александр Карпенко. Крестословица [Собираю Бога из богатств, / Кладезей души, безумств дороги; / Не боясь невольных святотатств, / Прямо в сердце – собираю Бога...] Елена Севрюгина. "Я – за многообразие форм, в том числе и способов продвижения произведений большой литературы" [Главный редактор журнала "Гостиная" Вера Зубарева отвечает на вопросы о новой международной литературной премии "Лукоморье".] Владимир Буев. Две рецензии. [О повести Дениса Осокина "Уключина" и книге Елены Долгопят "Хроники забытых сновидений...] Ольга Зюкина. Умение бояться и удивляться (о сборнике рассказов Алексея Небыкова "Чёрный хлеб дорóг") [Сборник рассказов Алексея Небыкова обращается к одному из чувств человека, принятых не выставлять напоказ, – к чувству страха – искреннего детского испуга...] Анастасия Фомичёва. Непереводимость переводится непереводимостью [20 июня 2024 года в библиотеке "над оврагом" в Малаховке прошла встреча с Владимиром Борисовичем Микушевичем: поэтом, прозаиком, переводчиком – одним...] Елена Сомова. Это просто музыка в переводе на детский смех [Выдержи боль, как вино в подвале веков. / Видишь – в эпоху света открылась дверь, – / Это твоя возможность добыть улов / детского света в птице...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
