Розы были розы были розы
Сергей Сутулов-Катеринич - ставропольский поэт, автор нескольких поэтических книг, член Союза российских писателей. У его философской лирики есть свои почитатели 1 ; однако, на мой взгляд, наиболее интересны его жанровые эксперименты, представленные, кажется, только в Интернете. Один из примеров таких экспериментов - его автобиографическая повесть в электронных письмах "Мартовская Ида" 2 . Другой пример - о котором здесь пойдет речь - стихотворный текст "Пушкин. Осень. Шевчук".
Это длинный (более двух тысяч строк) текст. Это центон: он состоит из коротких двустрочных строф, каждая строфа - либо цитата из русской литературы, либо перечисление названий произведений, либо перечисление имен писателей. Вот, в качестве примера, короткий фрагмент (в авторской разбивке на строки - в дальнейшем я буду использовать знаки / и // для обозначения новой строки и новой строфы).
пароход
человек
клоп баня
хорошо
тысячи
тонн руды
я хочу
быть понят
Авторское определение этого текста - "триптих-поэллада", причем авторский неологизм "поэллада" следует понимать как "поэма-баллада". Это определение не кажется мне удачным. Я согласен, что этот текст - поэма, поскольку русские писатели часто называют поэмой текст, который, по их мнению, выходит за пределы того, что в понимании читателя является литературой 3 . Однако что касается баллады, то единственное, что в этом тексте отдаленно напоминает балладу, - разбивка на одинаковых размеров строфы.
Давайте разберемся, что это за строфы. Три года назад я разработал новую твердую форму - двустишия из шести слогов, которые я назвал танкетками (по аналогии со словом "танка") 4 .
Согласно моему замыслу, было важно призвать поэтов писать танкетки не только потому, что такие поэтические миниатюры имеют право на существование (в этом никто не сомневается), но и потому, что они могут играть роль ориентира, той "печки" (минимальной жесткой формы), от которой можно "плясать", обдумывая и обсуждая поэзию. Сейчас можно утверждать, что танкетки начали выполнять эту функцию - по крайней мере, среди авторов танкеток. "Танкеткоцентричный" взгляд на поэзию ярко выражен в танкетке Георгия Жердева: "сонет / тяжелый танк".
Танкетка может быть не только отдельным текстом: более длинный текст может состоять из танкеток, которые в этом случае оказываются строфами, - по аналогии с японскими хайбун, составленными из хайку, - например: "молчанье / не блестит // и время / не пахнет" (Роман Савоста). Особенно популярны стали циклы из двух танкеток - благодаря своей многомерной симметрии, - тогда как более длинные циклы не прижились. Текст Сутулова-Катеринича уникален тем, что является сверхдлинным циклом танкеток.
Поскольку танкетки изначально позиционировались как атомы русской поэзии 5 , танкетки-центоны появились немедленно, и они быстро прошли путь от "мама / мыла раму" до таких нагруженных конструкций, как "ямщик / не гони Ло" Валентины Ермаковой (процитированный цикл Савосты тоже является центоном, только "зашифрованным"). Более того, прошел конкурс танкеток-центонов под названием "крупицы канона". Однако Сутулов-Катеринич стал первым, кто довел эту идею до логического конца и написал не более и не менее, чем историю русской литературы в танкетках 6 . Таким образом, Сутулов-Катеринич представляет читателю русскую литературу в разложенном на атомы виде.
Если мы бросим взгляд за пределы танкеток, то контекстом поэмы Сутулова-Катеринича являются тексты московских концептуалистов. Например, некоторые фрагменты из текстов Всеволода Некрасова являются в точности циклами танкеток, за исключением того, что число слогов в двустишиях варьируется, например: "Дорогой / мой // Январь-то / это разве трамвай // Март / это трамвай" или "а пока / свет // за советской / занавеской // с музыкой / Дунаевского". Впрочем, может быть, можно утверждать, что форма цикла танкеток сама по себе способствует воспроизведению некоторых особенностей стиля того направления в концептуализме, которое представлено именами Всеволода Некрасова, Михаила Соковнина, Михаила Нилина, - паронимическая аттракция, отсутствие сказуемых и т.п. 7
Я спросил Сутулова-Катеринича и других авторов танкеток, ощущают ли они влияние концептуальной поэзии, когда пишут циклы танкеток, и они ответили скорее отрицательно. Это, вероятно, объясняется тем, что среди авторов танкеток практически нет столичных жителей, и поэтому для них концептуализм - в буквальном смысле пустой звук: они никогда не слышали, как читаются такие стихи, и не ощущают их ритма. Исключением, подтверждающим правило, является Андрей Василевский, который, с одной стороны, интересуется танкетками, а с другой стороны, озаглавил публикацию своих стихотворных миниатюр (в том числе танкеток) "Привет Ахметьеву".
Итак, вернемся к тексту "Пушкин. Осень. Шевчук". Это длинный (в два раза короче лермонтовского "Демона", но кажущийся длиннее из-за коротких строк) текст без единого авторского слова. Зачем?
Мне представляется, что плодотворным методом осмысления этого текста является сопоставление его - и пусть это не покажется парадоксальным - со знаменитым романом Гертруды Стайн "The Making of Americans". Этот роман написан сто лет назад - раньше, чем "Улисс", но опубликован позже. Этот длинный (примерно тысячестраничный) роман практически неизвестен в России, и даже нет установившегося перевода его названия, которое буквально означает "Откуда произошли американцы", но может быть понято и как "Устройство американской души". Подзаголовок романа - "история одной семьи", и в самом деле, мы узнаем кое-что об этих людях, однако по большей части, и особенно к концу, роман состоит из почти не связанных друг с другом абзацев, наполненных экзистенциальным бормотанием 8 , например:
I am not knowing anything being diffe-rent from what it is. Very many are knowing everything being different from what it is. Once this was to me an asto-nishing thing. Now it is not to me at all an astonishing thing.
[Я не знаю ничего такого, что отлично от того, что оно есть. Многие другие знают многое такое, что отлично от того, что оно есть. Когда-то это казалось мне таким удивительным. Теперь вовсе это не кажется мне таким удивительным 9.]
Чем мотивирована такая структура романа? Вот что пишет рассказчица на первой странице романа:
It has always seemed to me a rare privilege, this, of being an American, a real American, one whose tradition it has taken scarcely sixty years to create. We need only realise our parents, remember our grandparents and know ourselves and our history is complete.
[Я всегда считала, что это редкая удача, то, что я - американка, из тех настоящих американцев, чье происхождение простирается в прошлое от силы на шестьдесят лет. Достаточно описать наших родителей, упомянуть родителей родителей и познать нас самих - и наша история написана.]
Поскольку у рассказчицы такая "неглубокая" история, неудивительно, что, описывая своих предков, она быстро исчерпывает их частные судьбы и упирается в необходимость описания природы человеческого духа как такового. Попыткам такого описания она посвящает почти весь роман, постоянно поражая читателя контрастом между глубиной и строгостью мышления и ничтожностью результатов этого мышления; позволю себе заметить, что, по-моему, примерно так чувствует себя случайный слушатель на лекции по математике.
Мне представляется, что непрерывное выпячивание этого контраста в романе Стайн имеет своей целью ниспровержение художественными средствами платонизма и в целом - идущей от Платона к Гегелю европейской метафизической традиции восприятия мира как реализации абсолютной идеи. Если говорить нарочито упрощенно, то в любой культуре, происходящей от греческой античности и несущей в себе дух европейской метафизики, люди думают, что у них в душе живет высшая идея, созданная Богом. Гертруда Стайн заглянула себе в душу так глубоко, как смогла, нашла там всякие занимательные винтики и пружинки, но ничего великого и блестящего, ничего, похожего на высшую идею, не обнаружила 10 .
Нечто подобное осуществляет в своем тексте Сутулов-Катеринич, только если Стайн написала роман "Откуда произошли американцы", то поэма Сутулова-Катеринича могла бы называться "Откуда происходят русские". Конечно, необходимо признать, что Стайн пишет о чем угодно, тогда как Сутулов-Катеринич ограничивает свои наблюдения только русской литературой; однако русская литература вполне может служить синекдохой вообще всего русского, поскольку литературоцентричность русской культуры общепризнана. Сутулов-Катеринич создает крайне отстраненный образ русского канона, - образ, в котором русская литература перестает функционировать как Великая Идея, а начинает восприниматься как бесконечная цепочка локальных отождествлений-расподоблений с интеллигентским читательским сознанием.
Само название "поэллады" полемично. Шевчук в песне "Последняя осень" - а именно к ней отсылает название сочинения Сутулова-Катеринича - создает своего рода обобщенный образ русской литературы, где и Пушкин, и "мы" - носители равно индивидуализированного и тем самым уникального опыта метафизических размышлений и "последних вопросов":
Ах, Александр Сергеевич милый,
Ну что же вы нам ничего не сказали,
О том, что держали, искали, любили.
О том, что в последнюю осень вы знали...
<...>
Уходят в последнюю осень поэты,
И их не вернуть, заколочены ставни.
Остались дожди и замерзшее лето.
Осталась любовь и ожившие камни 11 .
В ответ на это Сутулов-Катеринич демонстрирует, что сама невысказываемость трагического опыта может быть описана только с помощью цитат:
Шевчук
осень Пушкин
народ
безмолвствует
Итак, Сутулов-Катеринич приготовил фарш из русской литературы. Представим, что читатель начинает читать этот текст. В течение некоторого времени он (возможно, в силу инерции после чтения постмодернистских пастишей 12 ) с удовольствием вспоминает источники цитат и наслаждается этим, но постепенно утомляется и задается вопросом: зачем это нужно? Текст продолжается, но автор не рассказывает чужими голосами свой рассказ. Такие набивающие оскомину описания попадаются в постмодернистской литературе - но, как правило, они приглашают читателя пересмотреть свое стереотипное отношение к описываемому объекту. В случае же Сутулова-Катеринича читатель по мере чтения постепенно осознает, что перед ним просто-напросто история русской литературы, записанная в соответствии как с хронологией, так и сравнительной важностью авторов в современном интеллигентском сознании:
плечи
век волкодав
речи
десять шагов
и пол
разговорца
Осип
Надя Анна
трубка
и Кремль горца
Иван
Васильевич
Грозный
профессия
господин
де Мольер
роман
театральный
Журден
полоумный
отпусти
в Европу
однажды
вечером
десять лет
без права
вагон
прокуренный
Соловки
Беломор
Эдуард
птицелов
Гренада
и Светлов
голова
профессор
чело
амфибии
Читатель понимает, что попал внутрь своего мозга, и в дополнение к вопросу: "Зачем нужен этот текст перед моими глазами?" - у него возникает вопрос: "Зачем нужен этот текст у меня в голове?" Читатель осознает, что если ему не нравится текст Сутулова-Катеринича, то, значит, ему не нравится русская литература и вообще он русофоб, - а с этим не каждый согласится. С другой стороны, если ему нравится текст Сутулова-Катеринича, то это значит, что ему нравится нечто аморфное и банальное, от которого можно произвольно убавлять или к которому можно столь же произвольно прибавлять такие, например, строфы: "за астры / не решил" или "глиной / благодарность" - в меру желания и индивидуального вкуса 13 . В результате у читателя возникает ощущение постыдной собственной всеядности, которая заставляет его чувствовать себя предателем высокой русской культуры. Таким образом, точно так же, как читатель Стайн вынужден признать, что идее Бога нет места в человеческой душе, читатель Сутулова-Катеринича должен признать, что идее богоизбранности русской культуры в его душе тоже нет места.
Интересно сравнить "поэлладу" с короткими циклами танкеток других авторов, в которых осуществляется деконструкция либо понятия художественной литературы, либо понятия письма. В цикле танкеток Юрия Демченко "Харуки / Мурака // Михару / Кимура // Камиха / Рукиму // Раками / Харуки" имя знаменитого японского писателя, как бы борясь с "японизированной", но все-таки не японской формой танкетки, распадается на составляющие слоги, а потом, когда казалось, что мы дошли до полной абракадабры, неожиданно составляется снова - причем уже на японский манер: сначала фамилия, потом имя. В цикле танкеток Романа Савосты "йцукенгшщзхъ / фывапролджэ // ячсмитьбю //......" само существование русского письма подвергается сомнению, разлагаясь на клавиши клавиатуры и завершаясь пустой строкой 14 .
Подытоживая, можно упомянуть несколько известных текстов, которые, помимо прочих художественных задач, заставляют читателя усомниться в ценности значительной части русского литературного канона, - это "Бесконечный тупик" Дмитрия Галковского, "Пушкинский дом" Андрея Битова и "Дар" Набокова. Галковский в своем эссе-гипертексте выстраивает историю русской литературы вокруг ее неспособности противостоять деструктивным тенденциям в истории России. Битов на примере несимпатичного протагониста своего романа доказывает несостоятельность русской литературы как средства воспитания полноценной личности. Набоков строит свой роман вокруг вставной повести, которая, с одной стороны, издевательски изображает жизнь одного из самых уважаемых русских литераторов, а с другой стороны, придает этому литератору типические черты русского литератора вообще. Поэма "Пушкин. Осень. Шевчук" Сутулова-Катеринича отличается от них тем, что написана как стихотворный текст и использует совершенно другие приемы.
Алексей Верницкий
Примечания:
1 См. автобиографию и книги Сутулова-Катеринича в Интернете: http://www.netslova.ru/sutulov-katerinich/.
2 http://www.netslova.ru/sutulov-katerinich/ida.html.
3 Очевидные примеры - "Руслан и Людмила" Пушкина, "Москва-Петушки" Ерофеева. Менее очевидный, зато более похожий на текст Сутулова-Катеринича пример - цикл поэм "Смерть искусству" Василиска Гнедова. Кажется, слова "поэма" и "смерть искусству" в современном русском языке оказываются до некоторой степени синонимами.
4 Помимо числа строк и слогов, правила танкетки включают следующие: слоги должны быть расположены в строках по схеме 2+4 или 3+3, в танкетке должно быть не больше пяти слов и не должно быть знаков препинания.
5 Или, если угодно, винтики: эмблемой сайта, посвященного танкеточной поэзии (http://26.netslova.ru/), является шестеренка с шестью зубцами.
6 Тут уместно заметить, что у авторов танкеток принято оформлять любые высказывания в форме танкетки (в частности, таковы название и подзаголовок текста Сутулова-Катеринича).
7 См. об этом, например: Janechek J. Vsevolod Nekrasov, Master Paronymist // Slavic and East European Journal. 1989. V. 33. № 2. P. 275-292 (сокр. пер.: Русская речь. 1996. № 2. С. 12-18).
8 В некотором смысле русским аналогом этого романа является короткая пьеса Велимира Хлебникова "Госпожа Ленин", написанная примерно в те же годы, - хотя есть, конечно, и важные различия, состоящие, например, в том, что Хлебников анализирует чувственно воспринимаемые феномены, тогда как Стайн концентрируется скорее на социальных.
9 Перевод цитат выполнен автором рецензии.
10 Понятно, что читателю это не нравится. Возможно, поэтому самым знаменитым высказыванием Гертруды Стайн стало не какое-нибудь из "The Making of Americans", а легко согласующееся с платонизмом "A rose is a rose is a rose" ("Роза есть роза есть роза").
11 Цитируется по тексту на официальном сайте группы "ДДТ": http://www.ddt.ru/dsc/, альбом "Актриса Весна" (1992).
12 Например, поэм Михаила Сухотина "Дыр бул щыл по У Чэн-эню" и "Страницы на всякий случай".
13 То же относится, конечно, и к "The Making of Americans": если выкинуть из этого романа или, наоборот, добавить пятьдесят или сто страниц, никто этого не заметит.
14 Савоста первый начал включать в свои циклы танкеток пропущенные строки, которые воспринимаются именно как пропущенные благодаря инерции формы. Ср. традицию, идущую от "Евгения Онегина" и в наше время представленную, например, хайку М. Файнермана из двух строк: "Соловушка! /............../ Что замолчал?"
