Жужжит в подсолнухах пчела.
На пляже загорают музы.
Фаланги наши у села
Остановились. Жрем арбузы.
Под солнцем ратные дела
Куда паршивее медузы.
Но хочется волной плеснуть
В лицо, предплечия и грудь.
Щитом не скроешься от зноя.
И не спасет от мух лопух.
В награду славному герою,
Чтоб эллинский поднялся дух,
В обед опять - вино и соя.
А лучше б музу, можно двух.
И в тень, где нежный сквознячок,
На пикничок, на пикничок!
Выхухоль ухала, хлопала.
Падал засушливый лист.
Пьяница шел Попандопуло.
Выхухоль ухала, хлопала
Там или здесь, или около.
В плавнях, где шорох и свист
Выхухоль ухала, хлопала.
Падал засушливый лист.
Не унять, не понять, не посеять
Тихой улочки хлипкую скуку.
Пал туман вместе с вечером
в девять.
Потревожил облезлую суку.
И в облаенном сукой пространстве
Задрожал огонёк, сожалея,
Что зануда-репейник убранством
Уколол близорукую фею.
Тени нежных моих приведений
В дом стучались стрельнуть сигаретки.
Только фея, забыв огорченья,
Всё качалась на грушевой ветке.
Зачем же, выдумка моя, я топал на тебя ногами?
Вот пластилиновый араб кромсает булочки ножами.
Вот пластилиновый верблюд трясёт горбами над подушкой
И пластилиновую пыль себе я сыплю на макушку.
Слезу медовую твою ловлю в шершавые ладони.
И мной придуманный Восток в ней безнадёжно тонет,
тонет...
Последний сапожник ругается матом.
Он шьет сапоги двум последним солдатам,
Которые, вытянув босые ноги,
Сидят за столом рассуждают о Боге.
А Бог из последнего неба глядит
Туда, где художник последний стоит,
Где свежие краски тяжелой рукою
Кладет он на холст. Холст последний - не скрою.
... На этой последней предсмертной картине
Медведь белоснежный ест рыбу на льдине.
