|
Прозрачная земля
Вагон качало. Длинная светящаяся гирлянда поезда проходила туннель. Если бы земля была прозрачна, то можно было бы видеть светящиеся метрополитенные нити. Но он был не снаружи, а внутри. Так странно смотреть через вагоны — они яркие, блестящие и полупустые, — смотреть и видеть, как изгибается тело поезда. Светящиеся бессмысленные бусины, и ты в одной из них.
Он перешел в следующий и пошел вдоль длинной никелированной штанги, скользя по ней полусжатыми пальцами.
Негритянка сидела в самом конце. Она была в коротенькой юбочке, толстые глянцевые ляжки на матовой коже сиденья. Он встал у двери. Негритянка с опаской взглянула на него. Он сглотнул, но сделал вид, что ему все равно. У него не было женщины уже четыре месяца. Черная достала из сумочки ватку, послюнявила ее и стала вытирать нечистый оранжевый ободок босоножки, потом — перламутровые ноготки пальцев ног. Там, где начиналась стопа, кожа светлела, так же как и на руке, ближе к ладони.
Жена (такое странное теперь для него слово) ещё не ушла. Она стояла перед зеркалом и рисовала свое лицо, проводя помадой по губам. Жена была нарядна и слегка возбуждена. Он догадался, что она снова едет к Олегу.
Он поздоровался, прошел в свою комнату и включил настольную лампу. Если бы он закрыл за собой дверь, то она бы догадалась, что — страдание, и он не хотел; он хотел, чтобы она подумала, что — равнодушие, просто забыл закрыть.
Он все ещё любил её. И даже после того, как подали на развод, они неплохо друг к другу относились.
- На кухне горячее молоко, — сказала она. — Если хочешь, можешь с гречневой кашей.
У неё было хорошее настроение, и она позволила себе доброту.
Ему было горько слышать то, что она сказала, но он промолчал.
Она вошла в его комнату, и он, как ни в чем не бывало (как ни в чем не бывало!- гримаса боли, затравленная волей лица...), повернулся. Срок, назначенный судом, истекал через две недели.
- Алеша, — прозрачно, по-новогоднему улыбнулась жена.
"Какая красивая незнакомая женщина", — почему-то подумал он.
- Алеша, мы же останемся с тобой друзьями?
Она сказала это искренне, он знал. Её простота часто приводила его в изумление, он словно физически ощущал ту нормальную грань безумия, без которой, наверное, невозможна жизнь. Он помнил, как она играла с котенком — взрослая женщина, привязавшая веревочку к бумажке, это было после той абсурдной хамской ссоры в троллейбусе, где она ударила локтем в лицо старика, который будто бы её толкнул. Веревочка, котёнок и бумажка. Невинная детская улыбка. Она вытирала слезы, глядя на кота. "Что случилось?" — спросил он. "Могу я хоть немного пожить..."
- Конечно останемся, — улыбнулся и он.
Странная легкость, которую он в себе ощущал поверх бездны. Волшебная легкость безумия. Может быть, все это происходит и не с ним? И он и в самом деле обожает Олега, и стремится стать другом этого красивого мужчины, умело, с манерами, рассказывающего в компании смешные истории: как он тушил трамвай, трамвай загорелся на остановке и он, Олег, с другом вырвали деревце и били им по буксам, потом выпили пива и пошли драться с полковниками. Блеск красивого брюнета с белым воротничком. Обожающие влажные взгляды женщин. Может быть, это и есть любовь...
- И будем приходить друг к другу в гости! — засмеялась она. — Да, Алешик?
- Конечно.
- Ты ведь уже не сердишься на меня?
Её улыбка и в самом деле была невинна — легкая улыбка, как для подруги.
- Что с тобой сделаешь... То был лесник, потом шофер...
Он сказал это совсем не с целью её обидеть. Просто такая волна легкости, праздничного застолья, когда слова сами...
- А был ещё и Диаро Сойба, — рассмеялась она в тон.
Диаро Сойба. Он вспомнил того высокого статного негра, знатока советских киноартистов и певцов, этих мерзких лживых советских киноартистов и певцов. Значит, тогда, когда однажды он пришел с работы чуть раньше и с удивлением застал Сойбу у себя сидящим на диване, значит, тогда он не ошибся... Негритянка в метро, её лоснящиеся ляжки и грязная белая ватка, чистый перламутр на пальчиках ног и его казнящее его желание.
- Послушай, — сказал он этой незнакомой, красивой, чужой женщине, пока ещё его жене. — Ты и в правду хочешь, чтобы мы остались друзьями?
Он постарался сохранить легкость в тоне и благожелательность в лице, бездна была рядом и была готова разорвать его маску.
- Да, — растянулись её губы и сладкий рот.
Она ещё ни о чем не догадывалась, и её удивление было неподдельным. Её радости по пустякам, самозабвение, с каким она облизывала мороженое или пила газированную воду. И жестокость, с какой она дергала изгаженный целлофан из-под тела своей матери, когда та умирала от рака. Он вспомнил язву и белый гной вместо груди, ясные светящиеся глаза её матери, голое, иссохшее, испачканное какашками тело и рыдания этой красавицы в желтых резиновых перчатках: "Когда?! Когда же ты наконец умрешь?!" Все это и ещё её пизда, красивая пизда, которую он так любил рассматривать, словно это было произведение искусства, а не природы, любил целовать, словно это был поцелуй в уста, каждый раз — первый, невинный, когда словно бы узнаешь, какая мечта, какая душа, чтобы потом, позднее, в постели, познать, что за тело и в чем его наслаждение, страдание, стыд, освобождение... Ты закуриваешь сигарету, ты спрашиваешь: зачем? Кассета King Crimson и эмаль сигаретного дыма, разметанная постель, сползшее на пол одеяло и освобожденная тобой женщина, благодарность её молчания...
А что он еще мог сказать её матери? Он глотал слезы и говорил ей, что Бог есть, и написал карандашом на листке из школьной тетрадки слова "Отче наш", чтобы ее мать перед смертью повторяла. Он приносил ее матери сок и тонкие кусочки рыбы, которыми больная только иногда давилась, и что было единственной пищей, которую она все же проглатывала.
Ее мать (его теща) говорила, что он хороший, добрый и что, когда она умрет, чтобы он обязательно бросил ее дочь, потому что ее дочь сука и гадина. А он... он любил. Нет, не только пизду, но и все это, чудовищное и трогательное, отвратительное и прекрасное, что создал Бог и что бросил ему, назначил в жизнь.
Жена.
Он взял её за руку.
- Давай... в последний раз... чтобы потом друзьями... И я ничего не имел против Олега... Как бы квиты...
Она посмотрела на него с удивлением, хлопая ресницами.
"Как бабочка", — подумал он.
- Но я не успею тогда на метро. А Олег ждет.
- Я дам тебе денег на такси.
- Честно?
- Да, честно.
Он видел, что она колеблется. "Вот, только накрасилась..." — прочел он в её глазах. Она посмотрела на диван, который остался после ее матери, и зевнула.
- Последний, — сказал он, мучительно представляя ее пизду, как он будет ее лизать и как потом, приподнявшись, насев, будет долго-долго работать той длинной и тонкой частью своего тела, которую зачем-то дал Бог, работать и иногда останавливаться, с точным расчетом, почти у самой черты, чтобы не ошибиться, чтобы не кончился этот последний раз, до изнеможения, насколько хватит этой длинной и тонкой мышцы и сил, не давая Наташе выскользнуть.
HOMEPAGE | КОГДА
ОТКЛЮЧАЮТ ТОК | САН-МИШЕЛЬ | ПРОЗРАЧНАЯ
ЗЕМЛЯ | КОГДА ЗАМЕРЗАЕТ ОЗЕРО | ДЖАЗЫ СОЗНАНИЙ | ТАПИРЧИК
| МАТ И ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ | НОЧНАЯ РАДУГА
| ШАРИПУТРА | СТРЕЛЕЦ
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X | Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
|
