|
ЛЕНТА MRU
Любые совпадения с подлинными людьми и событиями случайны.
Как напротив зла - добро, и напротив смерти - жизнь, так напротив благочестивого - грешник. Так смотри и на все дела Всевышнего: их по два, одно напротив другого.
| Сир 33-14 |
Пролог
Его звали Нор; он оправдывался, говоря, что подозрительная фамилия происходит от английского названия логической схемы "или-не". Люди, которые владели чувством толка и расстановки, злословили его, говоря, будто Нора можно смело перевести как "ни то, ни се". Многие видели в нем заурядного инородца низких кровей; мало кто, правда, высказывался вслух на эту неудобную тему. Нор не очень обижался. Он мирно жил, он тиражировал себя, издаваясь в звуках, зевках и гримасах.
Особенностью Нора было то, что он не старел во сне.
Человек расходует на сон около трети отмеренной жизни; Нор избежал общей участи. Когда он засыпал, время для него останавливалось. Днем, бодрствуя, он развивался, как все: приобретал знания и навыки, впитывал полезные и вредные влияния среды; что до ночных часов, то он, сам не понимая, как именно, записывал их себе в резерв. По всему получалось, что ночью, когда никто не видит, ему впору было вовсе исчезать из привычной вселенной, чтобы придать чуду логическую завершенность. Но чудо на то и чудо, что не нуждается в логике, и Нор никуда не исчезал. Однако тайная физическая жизнь его организма резко замедлялась, как будто в состоянии анабиоза, а днем Нор, евший за десятерых, наверстывал упущенный ночью обмен веществ. Он казался моложе, чем был, но не настолько, чтобы разница резала глаз.
Разумеется, он никогда не видел снов.
Нор не мог знать об этой особенности своего существования и считал, что устроен обычным образом. Что касается снов, которых не было, то он думал, что сон его попросту необычайно глубок и крепок, а значит, быстро забывается, как все здоровое и скучное, с чем поздравлял себя, усматривая в этом признак расположения небес.
Сэкономленный сон откладывался в невидимый астральный горб.
Нор жил безмятежно до поры, пока не начал чувствовать внутри себя настоятельный зов, который приказывал ему пойти и найти свой дом.
Его семья сменила много мест, которые Нор помнил все до последнего, кроме самого первого. Поначалу он думал, что поиски выйдут легкими. Но как ни старался Нор, ему никак не удавалось отыскать дом своего рождения. Нечто могущественное и настойчивое снова и снова гнало Нора на поиски. Сведения, бесполезные на первый взгляд, кучковались в изгнании, в погребах памяти; аромат сундука вплетался в интуитивные построения ищущего рассудка. Нор не сомневался, что предчувствие опирается на предзнание.
Он вызубрил адрес; он углублялся в тоскливые архитектурные лабиринты, расспрашивал редких прохожих, которые давно существовали под видом ходячих столпов соляных, словно многие годы тому назад посмотрели через плечо и понесли наказание. Настороженные встречные шарахались от Нора, выслушивали его нехотя, отвечали торопливо и не по делу.
Дом же прятался в тень, отступал, приседал.
Наконец, Нору повезло. Бродя среди хаоса, спотыкаясь и прыгая с одного битого кирпича на другой, он вдруг наткнулся на ржавую тарелку с выбитым номером; кто-то сшиб ее со стены здания, давно предназначенного то ли под снос, то ли под капитальный ремонт. Трехэтажный домик цвета желтой сыроежки с нездоровым сиреневым отливом устроился на корточках в глубине дворов и разглядывал пришельца рядами оголодавших окон. Неподалеку располагался забытый фонтан; его каменная окружность покрылась трещинами и багряными проплешинами. В центре высилась невзрачная фигура, которая в лучшие годы своей жизни отливала из бронзы.
Подбирая полы пальто, Нор перемахнул через груду щебня, загромождавшую проход, и осторожно вошел. За порогом, повалившись внутрь, лежала облупленная дверь. Казалось, что некто разнузданный, долго копивший силы, явился с бумагой, дозволявшей устроить вольнонаемный погром, и начал с двери, вышибив ее одним ударом праздной ноги. Наверное, в этом доме было опасно; все висело на соплях, и любая балка могла стать для беспечного посетителя Божьим бичом.
Круша мусорные кручи, Нор поднялся во второй этаж, где, наконец, остановился посреди разоренной комнаты. Квартира, в которую он вошел, казалась ему самой вероятной претенденткой на роль родового гнезда. Точно он не знал, ибо двери были сняты, косяки выломаны, номера сохранились лишь кое-где. Со стен свисали ошметки темно-зеленых, в черный цветочек, обоев. Нор прислушался к себе: нет, ничто в нем не шелохнулось и не аукнулось. С потолка, из сердца грязной лепной завитушки спускался шнур без лампочки; к шнуру была прилажена бурая от времени мушиная лента. Из комнаты вынесли все, оставив сор или, напротив, доставив его взамен. Нор остановился перед лентой. Когда-то в этой комнате жили приличные люди, способные позаботиться о защите от насекомых. Он качнул ленту пальцем: клей давно высох. Мушиные трупы за давностью лет обернулись мелкими кляксами. Нор тронул уцелевшую лапку, та, похожая на ресницу, беззвучно отломилась и канула. На ленту падал солнечный луч, изловчившийся протолкнуться в сырой и сумрачный колодец двора. Нор сделал последний шаг, и едва на упал: из-под подошвы выскользнула старенькая свинья-копилка с облупленной краской. У Нора перехватило дыхание. Он сел на корточки, мгновенно вспоминая все - и копилку, и ленту, и мрачный, но теперь уже полный былого достоинства, узор обоев. Копилка лежала на боку, беспомощно выставив коротенькие ножки. Нарисованные копытца давно стерлись, пятачок потрескался. Когда-то свинья улыбалась нервной улыбкой полоумного скряги; теперь ее рыло торчало всерьез.
Нор встряхнул копилку, которая оказалась неожиданно увесистой. Внутри загремело и странно зашебуршало. Он готов был подумать, что внутрь пролезли мыши, но щель была слишком узкой даже для лягушки. В голове Нора начался легкий звон; все остальные вещи он проделал не вполне осознанно: снял пальто и пиджак, положил их прямо в мусор, подобрал какую-то ржавую железяку, прицелился и метко поразил раздувшийся бок. Копилка разломилась надвое. Из нее хлынули крошечные человечки в разноцветных колпаках, похожие на гномов, но гладко выбритые; человечки полезли на Нора. Выяснилось, что они обладают огромной силой: Нор упал, они повалили его. Рассевшись кто куда - по плечам, животу, коленям и щекам - лилипуты дружно вздохнули и запустили руки в микроскопические карманы. В следующую секунду сверкнула тысяча ножей, каждый из которых был не длиннее хвоинки, снятой с молодой елочки. Нор попытался дернуться, но его конечности налились свинцом. Лилипуты ударили одновременно; каждый удар, перешедший в аккуратный надрез, был столь же смешон и слаб, сколь наносивший его инструмент, однако ударов было много, и Нор окрасился кровью. Ножи взлетели вновь и вонзились в прежние точки, забирая глубже; Нор крикнул, десять молодчиков зажали ему рот. Работа продолжалась; ножи мелькали и кромсали, покрывая Нора тысячами, десятками тысяч порезов. Рубашку давно расстегнули, брюки стянули всем миром. Малыши трудились молча, и только шорох стоял, мешаясь со свистом ножей. Кровь залила глаза Нора; он с трудом различил нового человека, который прошел в растерзанный дверной проем.
Человеку было лет сорок; он радостно вышагивал, поводя добродушным брюшком. Брюшко мешало ему, и он, шагая, слегка отклонялся назад: как бы для противовеса. Песочные волосы завивались колечками лука. Голубые глаза светились ласковым и внимательным светом; пухлым губам не сиделось на месте, они постоянно двигались - очень мелко и неопределенно, готовые сорваться то ли в брезгливую гримасу, то ли в приветственную улыбку, но так и не срывались. Вельветовая куртка была расстегнута; змеиной кожи галстук чуть западал на груди и ладно переваливался через живот, лежа покойно и с достоинством. Двигаясь к Нору, человек выбрасывал вперед себя ноги, почти не сгибая, а, напротив, едва ли не прогибая их кзади в коленях; руки были чуть разведены, и пальцы тоже. Рубашка в полосочку, опрятные брюки и бархатный румянец выдавали в нем ухоженного семьянина, с адом в душе и злобными планами в мыслях - как оказалось.
- Я очень стар, - без предисловий заговорил человек, останавливаясь в шаге от окровавленного Нора. - Не смотри, что я держусь бодрячком. Мое время истекает. Мне пора уходить, и ты займешь мое место. Противиться и благодарить бесполезно. Ты носишь за плечами целую ночь, ты сможешь погасить солнце. Откажись от всего и слушай внимательно.
Человек опустился на колени, склонился над Нором и начал шептать ему в ухо. Лилипуты попрятали ножи; в их маленьких ручках замелькали нитки, продетые в невидимые иглы. Они принялись шить, стежок за стежком: быстро, слаженно и аккуратно.
Часть первая
Динамика: Зенит - Надир
Глава 1
Мотор заглушили, немного не доехав до поворота. Сквозь редкие деревья виднелась уродливая изба. От самогона, припасенного лет за триста до появления мотора, ее куриные ножки заплелись и подвели основную массу. Они отказали, а избушка села в грязь и осталась сидеть, врастая в участок.
Какой-то шутник воткнул ей телевизионную антенну, точно иголку. Наверно, ему захотелось проверить уколом, осталась ли жизнь в ее стенах, которые заросли мхом и грязью, образовали с крышей единый землистый конгломерат без окон и без дверей. Избушка дернулась и вырвалась; она захрипела, иголка осталась, шутник убежал.
- Двери там есть, - шепнул человек, сидевший справа от водителя. Он угадал мысли своих товарищей; те напряженно дышали ему в спину. От их дыхания человеку давно сделалось жарко. - И окна есть, - добавил человек. - Они погасили свет.
- Вы про какой дом говорите, командир? - недоверчиво спросил заплечный голос. - Про то вон убожество, что ли?
Командир обернулся:
- Не похоже? - осклабился он. - Ты их, брат, не знаешь. Я таких дюжину взял. Они, демоны, хитрые... Они в землю закапываются. Снаружи посмотришь - обнулённый сортир, а провалишься - там тебе княжеские палаты, евростандарт, спутниковая связь, трепанация черепа...
Сзади как будто вздохнули - так показалось, но командир не ручался. Он взял автомат, снял с предохранителя.
- С Богом, пошли, - шепнул он ветровому стеклу. - Заходим без шума. Главное - проникнуть в подпол. Когда войдем, гасите любого. Но если заденете Ярослава, уляжетесь на его место, в раствор.
- Не пыли, командир, - покладисто пророкотало уже несколько голосов. - Кто же Ярослава не знает! Целехонек останется.
Машина лопнула почти беззвучно, будто состарившийся гриб, когда он взрывается спорами. Из нагретого кузова посыпались фигурки; приседая и поводя стволами, они растянулись в муравейный полукруг и устремились в подлесок. Командир, стараясь не шуметь, выпрыгнул из кабины. Он слился с левым флангом, которому предстояло атаковать фасад: в незапамятные времена избушка отведала русского духа и, подавившись при повороте, поворотилась к лесу не передом и не задом, но боком.
Предводитель отделился от бойцов, пробежал чуть дальше, притормозил и взялся делать яростные жесты. Короткими махами, сложив указательный палец со средним, он подсказывал отряду направление движения. Черные тени бежали направо, как мальчики, и налево, как девочки. Командир дернул плотную шапочку вниз, после чего сделался неотличим от обычных автоматчиков. Сверкая глазами, он первым пересек дремучий за ненадобностью огород и подбежал к крыльцу, которое, конечно же, намеренно никто не чинил, чтобы оно скрипело и предупреждало об опасности. Командир привалился к двери ухом, пробившимся сквозь специальную прорезь в шапочке: мертвая тишина. Ухо мгновенно отсырело, в него поползла озабоченная мокрица. У нее были важные сведения. Ей давно не терпелось рассказать, что горница, что бы о ней ни думали, на самом деле полна людей, которые, в количестве семерых человек, разместились по лавкам и приготовились к бою. Восьмой же человек, самый опасный, стоит посреди комнаты и готовит неприятный сюрприз.
Информация была настолько безотлагательной, что мокрица, не доверяя обманчивым барабанным косточкам, намеревалась передать эти сведения лично, непосредственно в мозг. Командир отклеился от двери, раздраженно запихнул в ухо палец ровно настолько, насколько позволила обрезанная перчатка; провернул его там и вытер о камуфляж.
Поэтому во всем дальнейшем виноват был он, и только он.
- Ну, Ладушкин, ты сам напросился, - шепнул командир. Он дал отмашку и выбил дверь, почти не затратив на то мускульного усилия.
В ту же секунду вспыхнул свет, и бойцы, ворвавшиеся в горницу, обнаружили там видного террориста, бородатого и усатого Семена Ладушкина, который стоял отдельно с напруженной гранатой в правой руке. Снаряд был похож на позеленевший от времени шоколадный снежок. К животу Семена Ладушкина был примотан вчерашний, как показалось командиру, батон в неблагодарной роли шахидского пояса.
Левая рука террориста рассеянно поигрывала красивыми проводами.
- Стоять! - Семен Ладушкин осклабился. - Ложи стволы на пол!
Вбежавшие споткнулись и растерянно замерли. Ладушкин начал пятиться к окну, и командир задал себе вопрос, когда же это успели распахнуть створки, и почему он прозевал.
- Всех подорву, - предупредил Ладушкин, видя, что командир дернулся вперед. - Ложи ствол, ментяра! Зарежу, - добавил он неуверенно.
- Тебе все равно не уйти, - быстро заговорил командир и стал медленно нагибаться, как будто принял решение подчиниться и выполнить грубое требование. - Дом окружен. Тебя возьмут в огороде.
- Попробуйте, - улыбнулся Семен Ладушкин. Его благородное тонкое лицо с печальными глазами, подернутыми восточной дымкой, неприятно исказилось, являя собравшимся подлинный облик бандита. Не выпуская гранаты, Ладушкин погладил себя по окладистой бороде. - Может, и возьмешь. Это как посмотреть. К ангелам-то вместе полетим.
Он сел на подоконник и перебросил ноги в темноту. Испуганные кузнечики притихли.
Подручные Ладушкина, не выдержав напряжения, начали подниматься с лавок и боком перемещаться к окошку. Ладушкин вновь улыбнулся прощальной улыбкой.
- Скажи мне, где Ярослав, и всем дам уйти, - хрипло сказал командир.
Ладушкин принял гранату в ослепительные зубы и показал командиру средний палец: жест, которому он научился из западного кино.
- Огонь! - заорал командир, вмиг распрямился и вскинул автомат.
Ладушкин перевалился в ночь и замелькал белым заполошным пятном. Командир, не заботясь о творившемся сзади, утвердился на подоконнике и открыл стрельбу. За его спиной разразилась буря. Пули щелкали о панцирь, мешая командиру прицелиться. Автоматчики, широко расставив ноги, крошили шайку; горницу заволокло матерным дымом, и острый запах пороха оставался после каждого выкрика. Командир занял, наконец, удобную позицию и выпустил Ладушкину вдогонку длинную очередь. Убегающее пятно замедлило движение, потом остановилось совсем, помаячило среди лопухов и рухнуло в прохладную черную зелень. Командир свалился следом. Пригнувшись, он побежал к Семену, который, когда его, наконец, разыскали в лопухах, выглядел целым и невредимым: разбойник лежал и хитро смотрел на запыхавшегося преследователя.
Подтянулись остальные; из яркого освещенного окна медленно выплывал и расползался кровавый туман. В покинутой комнате что-то чавкало и мычало; крышка подпола начала подниматься, но этого никто не увидел. Все столпились вокруг подобравшегося Ладушкина. Командир присел на корточки. Он легко хлопнул террориста по правой щеке, и Ладушкин с готовностью, не переставая улыбаться, подставил ему левую.
- Где Ярослав, паскуда? - осведомился командир.
Тем временем Ярослав Голлюбика, кряхтя и отплевываясь от мерзкой жижи, отряхиваясь от слизистых наслоений, был уже в брошенной комнате по самую грудь. Он выбирался из погреба. Упершись разлапистыми ладонями в скользкий от крови пол, он, когда командир затеял допрос, как раз подтягивался.
Ладушкин, не отвечая, добродушно прикрыл веки и снова их поднял.
- Что ты скалишься! - командир замахнулся. В замахе он скосил глаза на взрывоопасный батон.
- Ага, - кивнул Ладушкин. - Правильно глядишь.
Он что-то сделал рукой, и командир не успел ему помешать. В следующее мгновение и сам он, с подсыхающим следом от непонятой мокрицы на камуфляже, и Семен Ладушкин, и бронированные соколы специального предназначения взлетели на воздух, разделившись в полете на многочисленные фрагменты и ступени. Ярослав Голлюбика к тому моменту полностью выкарабкался из подпола и как раз шел к окошку. Взрыв заставил его отшатнуться; Голлюбика прикрыл глаза, одновременно защищая некогда русую, а ныне невнятной окраски бороду. Ладони хватило сразу на все.
- Эх, - он покачал головой, когда ударная волна, разбившись о его торс, утратила свои поражающие свойства. Ярослав присмотрелся к дыму и пламени, но ничего не разобрал. Бормоча что-то досадливое, он вернулся к отверстию, опустился на колени и позвал: - Обмылок! Вылезай, не шали. Руки на затылок.
Ответа не было. Голлюбика сунул перепачканное лицо в авангардную черноту квадрата, откуда тянуло морквой, рассолом и фиксирующими растворами. Он крикнул еще раз, на сей раз погромче:
- Обмылок! Вылезай, кому сказано!
Выждав немного, он выпрямился, поискал вокруг и нашел спички.
- Я иду искать, - предупредил Ярослав. Он спрыгнул в подпол, в самую уголовную закуску - вышеназванную моркву, квашенную капусту и картохи, откуда тотчас же послышались топот, глухие удары, звон стекла, сопровождавшиеся неразборчивыми ругательствами. Потом шум стих. Минутой позже он сменился безнадежными причитаниями: - Ушел! Ушел, сволочь! Обмылок! Если ты еще здесь, я из тебя душу выну! Тебе ли не знать!
Последовала новая пауза.
Голлюбика, проклиная проворного и сметливого Обмылка, прыгнул наружу. Он вытянул из-под ближайшего, дикого видом трупа короткоствольный автомат и пошел вон из избы. Перед умственным взором Голлюбики стояла обшарпанная ванна, до краев наполненная жирным раствором. Случись ему сейчас послушать недавние речи погибшего командира, рассуждавшего про евростандарт, он бы нашелся с ответом и мигом развеял заблуждения освободителя.
- Что за публика, - ругался Ярослав, за неимением командира обращаясь к мелким жителям перепуганного ночного мира. - Скоты. Клонируют в ванных, где спирт бодяжили. Тема для научного исследования: Ленька Пантелеев и новейшие технологии. Двойная спираль под прицелом нагана. Ванька Каин забыл вымыть руки и теперь ковыряет геном.
Приусадебная живность потерянно соглашалась.
Голлюбика прошел подлеском; око, натренированное до ястребиной зоркости, подмечало отломанные веточки, да примятую траву: ребята явились отсюда, понятное дело, опять же и машина виднеется, брошенная. Темнота не мешала Голлюбике смотреть. Водитель, конечно, не выдержал и присоединился к отряду. Неизвестно, думал ли он, что присоединится к товарищам намного прочнее, чем рассчитывал, и даже перемешается с ними структурно.
Ярослав отомкнул дверцу, надеясь, что жадный до подвига шофер не удосужился прибрать ключ зажигания. Но у шофера, видимо, сработал рефлекс, и ключа не было. Голлюбика плюхнулся на остывшее место, запустил руку под панель, рванул оттуда пучок проводов, которые были очень похожи на те, что послужили к воздушному перемещению Ладушкина в недоступное измерение.
Через короткое время мотор проснулся. Машина недоуменно кашлянула, спросонья не разбирая, кто в ней хозяин. Босая пята, с медвежьей силой надавившая на газ, перекрыла ей всякое удивление. Ярослав протер слипавшиеся от жижи глаза, наддал еще и вскоре вырулил на пустынное шоссе. Сверившись по десять лет как оторопелому, завалившемуся указателю, он быстро взглянул на мерцавшую стрелку: бензина осталось в обрез. Но до города хватит, прикинул Голлюбика. Он скорбно хмыкнул. Повернись дело так, что дошло бы до погони за джипом Ладушкина, который, в чем Голлюбика не сомневался, так и стоял себе в замаскированном под муравейник ангаре, отряду пришлось бы туго. Впрочем, Семен воспользовался транспортным средством, которое оказалось куда более скоростным, чем джип. К тому же оно доставило его в место, куда джипы не ходят.
Ярослав уставился в зеркальце заднего вида: там стояла недовольная луна. Серые цепи лунных гор и кратеров складывались в осуждающую надпись. Голлюбика отвернулся. Он знал, что рано или поздно посрамит луну, а вместе с ней - все мрачное и зловещее, что принято приписывать этому второстепенному светилу. Другое дело - солнце, думал Голлюбика, разматывая версту за верстой. Если на нем и написано что-то плохое, то ничего страшного: все равно ослепительный свет не позволит прочесть.
Глава 2
В коридорах ДК есть что-то подлинное и правильное, полумрак и паркет, эхо шагов - то размеренных, утомленно осиливающих мраморную лестницу, то бегущих. Звуки рояля из-за одинаковых дверей в полтора человеческих роста, кружки и студии, непременно - одинокие посетители, которые с той или иной степенью деловитости уходят за дверь, все это истинно, и речь не о советском ностальжи - это тянется куда-то дальше, в музей, к мебели красного дерева, резным бюро, па-де-де, зеркалам - и, может быть, глубже, в пыль и темноту, где уже ничего не разобрать: оно не возникает оттуда и не пропадает там, оно перетекает. Одна из люстр обязательно не работает. И люди не те, каких встречаешь на улице, их не хочется убивать: зимой - за неуклюжее толстошубие, летом - за горячее дыхание с примесью пельменей и сусла; они заняты ненужным миру, но важным делом, каждый одинокий посетитель - он целеустремлен, он зачем-то явился в здание, куда, казалось бы, давно никто не ходит, предпочитая развивать в себе иные навыки и умения.
На такого одинокого пилигрима взираешь с непроизвольным уважением и порываешься подсказать нужную комнату.
Погожим июльским днем, в четыре часа пополудни, пока Ярослава Голлюбику отпаивали, подкармливали, да сканировали, в пустынный ДК вошли посетители из тех, кому не надо подсказывать комнат - такие сами отлично знают, в какую им нужно дверь, а любопытных не жалуют и могут уложить на пол для проверки документов и общего запаса прочности.
По случаю лета ДК дремал. Студии и кружки, которыми он изобиловал, не работали; молчал рояль; жизнерадостный хореографический топот мотыльков притих и осел вместе с пылью; пестрые художественные мольберты, израненные тысячами кнопок, были сложены и задвинуты в мрачный угол вместе с бюстами, кубами и шарами.
Пришедшим это безлюдье было на руку. Бесшумный отряд, со стороны казавшийся точной копией того, что погиб по малодумной прихоти Семена Ладушкина, струился черным потоком вверх, попирая законы, предусмотренные природой для текучих субстанций. Намеченной целью был фотографический кружок - едва ли не единственное из многих прочих вольных образований, которое не замирало в летнюю пору.
Направляющий, достигнув четвертого этажа, отрывистыми знаками велел своим товарищам рассредоточиться. Тем временем вторая группа, посланная под арку во внутренний двор, изучала босые следы; цепочка мокрых пятен быстро подсыхала в горячем воздухе, сквозным проходом убегая в соседнюю подворотню и далее - на узенький проспект, вечно закупоренный серной автомобильной пробкой.
Очередной командир, повторяя действия своего испарившегося в деревне двойника, отошел от двери на два шага. Ударом железной пяты он объявил фотостудию открытой.
Внутри было темно - вероятно, из общего уважения к фотографическому делу, ибо пленки проявлялись в соседней каморки, где стояли раковины и кухонного вида столы со шкафчиками. Кто-то побежал; громко разбился стеклянный предмет.
- На пол, милиция! - заорал командир и ворвался в студию.
Следом, нервно поводя бронебойным оружием, протиснулось спортивное сопровождение. Помещение пустовало, но из-под запертой двери в лабораторию бил красный свет магического кристалла.
Командир навел на замочную скважину автомат:
- Эй, за дверью! Выходи по одному, руки за голову, шаг влево - шаг вправо... хранить молчание!
- Не открывайте! - взвизгнули из-за двери. - Это какое-то недоразумение! Я печатаю фотографии, сюда нельзя!...
Командир повернулся к бойцам и кивнул. Двое мгновенно отделились от кучи, присели под дверью и занялись разматыванием горючих шнуров. Невидимый фотограф безошибочно угадал смысл наступившего молчания.
- Нельзя! Нельзя! - вопли возобновились. - Вы не понимаете! У меня выставка! К юбилею!... Вы погубите результаты кропотливой работы! Вы ответите!
- Быстрее, - прошептал командир.
Ловко скользнув руками по дверному периметру, согбенные минеры бросились по углам. Бойцы повалились ничком, ужимаясь на черепаший манер. Мрак замер предсмертной куколкой, из которой вот-вот появится огненная бабочка-однодневка.
- Давай! - прошептал главный. Нетерпеливый глаз, которым он подглядывал, сверкал полярной звездой.
Грохот впечатался в уши, застывая в монотонный звон. Дверь медленно опрокинулась и выпала. Из лаборатории ударило лазерное сияние. В багровой дымке виднелись контуры жестяной ванны, из которой, прилагая к тому неимоверные усилия, выдирался голый, облепленный чем-то клейким мужчина.
- Тебе для фотографий ванна нужна! - командир ударил прикладом в затылок другого человека, щуплого и обезумевшего от ужаса. Человек, пользуясь туманной неразберихой, мчался к выходу, и удар сообщил ему непомерное ускорение. Беглец перешел в горизонтальное летательное положение, расправил крылья черного фотографического халата и врезался головой в паркет. По несчастливой случайности маленький пятачок пространства, в которое целился его лакированный череп, ответил каверзой, как будто в некоем невидимом измерении пятачок этот, как и положено приличному пятачку, принадлежал буквальной и астральной свинье. Известно, что при ударе по голове ломается что-то одно: либо кость, либо бьющий предмет. Пробить паркет фотографу оказалось не под силу, и все приказания немедленно встать, все наведенные в его спину стволы орудий сделались бессильными перед вечной загадкой небытия.
Ругательства полетели из-под маски командира, как мокрые, отрывистые шлепки на букву "я". Но служебный автопилот, продираясь сквозь непогоду сквернословия, успел вставить между шлепками приказ:
- Склепка не упустите!
"Склепками" называли "слепков", которых тайно и очень споро выращивали в таких вот жестяных корытах-ваннах, каких командир повидал немало - на блатных малинах, в благопристойных на вид гаражах, в дачных подвалах, тупиковых вагонах и финских банях. Левые копии обходились недорого, но прибыль приносили неимоверную. На них обучались стрельбе; их покупали богатые граждане с противоестественной озабоченностью; клонов набирали в охрану, посылали воевать в незаконных формированиях, раздавали медицинским студентам, продавали в микробиологические лаборатории. Из-за своей относительной дешевизны левые клоны пользовались бешеным спросом; образовался черный рынок, похожий на те, где торгуют пиратскими дисками и кассетами. Милиция громила секретные лаборатории, топила изготовителей в питательной бульонной среде, мучила противогазом и била дубинкой. Толку от этого, понятно, не было никакого; производство росло. Оперативные рейды сделались заурядным явлением. Однако штурм фотостудии, внешне ничем не отличаясь от обычного захвата с последующим разгромом и назидательными плюхами, никак не укладывался в череду будничных мероприятий. Одно дело - вылепить из пищевых отходов копию зазевавшегося прохожего, и совершенно другое - похитить ценного секретного сотрудника с неординарными профессиональными качествами.
Командир зачем-то вспомнил, что сообщение о рождении первого клона показалось ему будничным и пресным. К тому времени сенсации давно надоели, и удивляться было лень. Снежного человека догнали, скрутили и чуть не доставили в вытрезвитель, но, разобравшись, отпустили с миром. Телепат нечаянно прочитал мысли Снегурочки и удавился. А марсиане явились на Марсово Поле возложить цветы и похитить, по инопланетной привычке, невесту.
- Наждак! - командир не сдержался, зашвырнул автомат за спину и раскрыл объятия.
Голый человек, самозабвенно харкая в согласии с розой ветров, брел ему навстречу.
- Ты же Наждак? Ты не склепок? - забеспокоился командир.
- Ушел ваш склепок, - прохрипел человек. Он приблизился к командиру, в объятия не полез - напротив, насильственно-властным движением опустил тому руки. - Там запасной выход. Он сразу и соскочил, как услышал ваш топот на лестнице. Что же вы за бараны! Без шума не умеете.
Командир жадно прислушивался к интонациям и тембру, желая удостовериться, что собеседник не морочит ему голову и не подделывается под настоящего Наждака.
- Закурить дай, - потребовал голый.
Тот полез за сигаретами, краем глаза следя, как руководитель второго звена, которому была поручена подворотня, уже летит к нему вверх по лестнице.
- Товарищ капитан! - жалобно выпалил громила. - Сбежал! Его, не иначе, машина ждала. Дошлепал босиком до проезжей части, а дальше - как отрезало.
Капитан выдернул рацию:
- Гнездо, ответьте. Гнездо, это Зимородок. Перекрывайте улицы по пятому варианту. Досматривать всех, и чтобы не церемонились. Прием.
Глава 3
Зимородок напрасно распорядился перекрывать улицы. Благие намерения, которые обычно выстилают дорогу в ад, на сей раз, вздыбившись, эту дорогу перегородили. И сделали это в самый неподходящий момент, помешав продвижению еще одного, третьего по счету, отряда, действовавшего самостоятельно и, как водится, вне служебной компетенции Зимородка.
Гладенький микроавтобус тормознули на перекрестке. Еще бы немного, и он успел, и мчался бы дальше, настигая давным-давно выслеженную молочную автоцистерну. Уже были записаны эфирные переговоры этой цистерны. Уже было с точностью установлено ее вредное предназначение. В микроавтобусе приняли решение проследить за объектом и, благо тот, если верить эфиру, намеревался вырулить за городскую черту, захватить его на пригородной трассе, без помех, свидетелей и случайного гражданского кровопускания.
И вот автоцистерна преспокойно оторвалась, проскочив гибельный поворот, зато микроавтобусу велели остановиться какие-то демоны, налетевшие справа и слева. Их послали бы ловить на хуторе блистательных махаонов с непрезентабельными капустницами, но демонам на подмогу выскочил старенький правоохранительный "козел". Микроавтобус едва не врезался в его раскрашенный бок, где желтое символизировало бескрайнюю пустыню разума, а синее - недостижимую цель, безоблачное мирное небо.
Поэтому операция по захвату и досмотру молочной машины пошла наперекосяк.
Конечно, из микроавтобуса выскочил серьезный и безжалостный человек.
Конечно, он пообещал такому же серьезному и безжалостному человеку, начальствовавшему над бестолковыми смежниками, вскрыть его туловище длинным прямым разрезом и после зашить через край.
Все эти события не спасли дела, так как они моментально отразились в зеркальце заднего вида - точно таком же, в каком Ярослав Голлюбика минувшей ночью рассматривал угрюмую луну. Зеркальце принадлежало молоковозу. В кабине преследуемых слушали радиопередачу о свекле. Звучала бодрая джазовая музыка, которая намекала на радость обладания свеклой. Еще больший восторг вызывала подразумевавшаяся осведомленность в самом существовании свеклы.
- Ох, сука, - пробормотал, косясь на зеркальце, сидевший за рулем человек в кепке.
- Что там? - подпрыгнул его сосед, лицо у которого было такое, что впору снимать ножом-мажом и намазывать на свежую булку.
- Менты! - огрызнулся шофер. - Уходим, керя! Уходим по-быстрому!
- Надо сбросить матерьял! - завопил второй. Машина рванулась вперед, и его вдавило в спинку сиденья. - Тормози!
- Сначала оторвемся, - процедил сквозь зубы человек в кепке и припал к рулевому колесу. Перед этим он стремительно, чтобы легче было гнать молоковоз, переключил музыку на шансон; веселый менестрель с готовностью запел про лихую любовь.
"Там сидел Амурка в кожаной тужурке!" - кричал менестрель из кабины.
Молочная цистерна, преобразившись из механического аналога мирной коровы в отмороженное чудовище, понеслась, не разбирая пути. Детские коляски, которых хватило бы на дюжину броненосно-художественных фильмов, только и успевали выпархивать из-под ее сокрушительных колес в последний, уже останавливающийся, миг.
К тому времени микроавтобус успел вырваться из козлиного плена. Командир захотел приготовить себе отверстие для ездовой стрельбы и топнул сапогом в боковое стекло.
- Кнопку нажми, оно же пуленепробиваемое, - напомнил водитель.
Тот плюнул и ударил кулаком по кнопке. Стекло поплыло вниз; командир щелкнул предохранителем и приказал держать себя за ноги.
- Руки заняты! - удивился водитель.
- После поговорим! Плохому танцору вечно что-нибудь мешает...
Командир, сколько мог, высунулся в окно и начал целиться в молочную цистерну, которая успела прилично оторваться от погони. Он собирался, по собственному любимому выражению, направить "эпистолу": не чуждый муз, командир в годы бездумной юности научился играть словами в одном литературном кружке. Под словом "эпистола" он разумел английский пистолет, "a pistol".
- Хххолера, - пробормотал стрелок. Он очень боялся продырявить саму цистерну - вернее, тех, кого в ней прятали, кто бултыхался сейчас в теплом бульоне. Для одной из узниц этот бульон был материнским, для другой же - блевотным и ненавистным варевом. Командир надеялся, что Вера Светова придушит свою незаконную копию, но тут же, себе возражая, качал головой: нет, Света Верова наверняка примотана цепью к какой-нибудь ручке, и над бульонной поверхностью едва выступает ее голова, краса и гордость ССЭР, Специальной Службы Эсхатологического Реагирования. Он помотал головой, досадуя на выверты памяти. К чему бы это? Командир вспомнил, что в запасе у Веры Световой лежали два конспиративно-аварийных паспорта, выписанных на имена Светы Веровой и светофоровой - последняя фамилия по разгильдяйскому недосмотру была прописана с маленькой буквы.
По бокам от погони расплылись акварельные окраины.
Командир втянулся обратно в кабину. Он решил подождать, пока не кончатся сверкающие новостройки со звучными названиями: Лазоревые Терема, Желтые Дома и Пенаты-Закаты.
- Через мост переедем и будем брать, - в его голосе звякнула напряженная сытость. Она звякнула и пропала, потому что в следующую секунду командир чуть привстал и взволнованно ахнул: - Что они делают? Ты погляди, погляди!
Мост уже виднелся. Правая дверца молоковоза, который все набирал и наращивал скорость, распахнулась. Из нее высунулся сосредоточенный блин: лицо со ртом, то сокращавшимся, то растягивавшимся в каторжную улыбку. Почему-то это движение лицевых мускулов делало его похожим на решку, сменявшуюся орлом. Командир, любивший стрелять по мелким монетам, непроизвольно стиснул рукоять пистолета. Лицо высунулось еще дальше, показались плечи. Наконец, приземистый человечек выбрался на подножку; нагретый ветер трепал его жидкие волосы. В зубах у него сидела маленькая отвертка; гримасы человечка были вызваны стараниями ее удержать. Он осторожно шагнул, подтянул ногу, схватился за скобу и вдруг, проворнее обезьяны, впрыгнул на самую цистерну.
- Гони! Гони! - закричал главный. Он догадался о дальнейшем.
Акробатическая мишень легла на живот. Утвердившись на цистерне, масляный человек вынул изо рта отвертку и начал яростно ковырять ею под крышкой люка. Тот, вероятно, был с неисправностью, и нужно было поддеть какую-то деталь.
Командир чертыхнулся и отдал приказ бойцам:
- Они сбрасывают склепка. Как только склепок соскочит, двое прыгают. Ты и ты. Брать живьем.
План оказался неудачным: крышка люка откинулась и в то же мгновение цистерна влетела на мост. Из микроавтобуса, рискуя здоровьем Веры Световой, открыли стрельбу. Человечек не обращал никакого внимания на пули, которые высекали из боков молоковоза рыжие искры. Он погрузился в отверстие люка по самые плечи, яростно шаря руками внутри. Наконец, он стал выбираться; за ним, хватаясь пальцами за края, лезла новорожденная нимфа. Ее волосы свалялись в грязную кашу, но фигура смотрелась отменно. Она в точности повторяла контуры Веры Световой, на которую заглядывались все сотрудники ССЭР, от охранников до генерала-полковника. Теперь командир, без толку паливший в "Молоко", не мог отказать себе в удовольствии хотя бы на склепке рассмотреть достопримечательности недосягаемой светофоровой. Он любовался недолго: склепок выскользнул из цистерны, которая к тому времени уже одолела две трети моста. Фигурка скатилась с машины, перемахнула через перила и оловянным солдатиком бултыхнулась в темные промывные воды реки.
- Взять! Сдохнуть, но взять ее!
Микроавтобус замедлил ход, выпуская двух панцирных автоматчиков. Они упали на корточки, лихо перекатились и прыгнули с моста в полусотне метров от склепка, который, резво загребая, мчался к ближайшему берегу.
Молоковоз уходил.
Командир сунул руку под сиденье и выволок стальную трубу с присобаченным спусковым устройством. Водитель быстро посмотрел на эту страшную вещь и машинально предупредил:
- Мало не будет!
- А мы не мелочимся. Глуши мотор!
Главный сжал губы. Микроавтобус истошно завизжал, разворачиваясь на ходу. Стрелок выпрыгнул прямо на полосу, где заканчивался мост и начинался дикий берег. Цистерна улепетывала. Командир упал на колено, вскинул трубу на плечо, небрежно прицелился и послал вдогонку взвывший снаряд. Молочная машина подпрыгнула на полтора метра, занялась огнем и, продолжая движение, улеглась на шоссе округлым боком.
Пылающая фигура выбежала из дыма, повалилась и стала кататься в жидкости, которая струями била из лопнувшего бака. От микроавтобуса мчались люди. Двое забежали спереди: шофер - как был, в кепке - горел в кабине. Тот, что катался в грязи, затих. Древо его жизни свесилось к корням, изучило площадь ожоговой поверхности, тряхнуло кроной и вынесло вердикт: несовместимо с дальнейшим существованием.
Командир отшвырнул смертоносную трубу. Он бросился в самое пламя, взгромоздился на цистерну и там, не забывая похлопывать себя по дымящейся одежде, начал ввинчиваться в люк. Из глубин загудел его голос:
- Вера! Вера! Где ты, Вера?
Другие бойцы колотили прикладами в стенки. Лязгнула крышка второго люка, и наружу полезла новая нимфа, до мельчайших подробностей похожая на сбежавшую. Она бормотала проклятья.
- Руки убери! - гаркнула нимфа, когда кто-то из спасателей вздумал помочь ей спуститься. - Еще раз попробуешь лапать... и будет нечем... и незачем....
Она ловко приземлилась на ноги, чуть присев. На запястье болтался обрывок цепи, изо рта торчал кончик пластмассового зонда, уходившего в желудок и немного дальше.
Предводитель запоздало выдрался из отверстия и съехал к Вере, как с накатанной горки. Он приготовился обнять жемчужину сыска, но та увернулась.
- Эта сука меня укусила, - Вера Светова обеспокоенно рассматривала измазанную в бульоне руку. - Взяли?
Тот не успел ответить. За него ответил старший помощник, который прижимался к перилам и наблюдал за речными событиями в бинокль.
- Склепок на берегу! - он в отчаянии уронил бесполезный прибор. - Командир! Объявляйте перехват.
- Что за невезенье, - пробормотал командир, вынимая рацию. Вера Светова повела плечами, которые постепенно схватывались коркой.
- Хрен вы перехватите, - сказала она зло. - Вы забыли, кого ловите. Это же я. Вы всерьез надеетесь поймать меня?
Командира так и подмывало напомнить Вере Световой про цистерну. А как же вы сами туда попали? - спросил бы он. Но не посмел и опустил глаза.
Глава 4
И сделалось Тихо.
Большую букву, предложи кто собравшимся написать последнее слово, те начертали бы дружно и не советуясь друг с другом. В погребе тоже было тихо - большую часть времени; и в жестяной ванне шумели не слишком, да и в цистерну молоковоза проникали только смутные, приглушенные звуки. Но кровь! кровь стучала в ушах войлочными литаврами. Пленники не успокаивались ни на секунду, мечтая о шуме и громе - лишь бы кончилась черная тишина, которая означала, что столь же черное дело продолжает твориться по плану.
...Приемная была обставлена на домашний манер: доставили предварительные закуски - чай, пряники, хлебный квас. Карельская береза привычно впитывала звуки и мысли. Генерал-полковник Точняк вел себя так, будто был всем троим угодливым, стосковавшимся родителем. Он сам подливал им в чашки и смахивал крошки, мурлыча любимые мелодии из "Кинга-Кримзона". "Трата-та-Как, - бормотал генерал-полковник. - Врум! Врум!"
Раздобревший генерал-полковник, которого, казалось, тугая форма удерживала от полного распада и конфуза, немного смахивал на согрешившего Будду. Это впечатление сбивало с толку: генералу не было равных ни в бою, ни в созидательной деятельности. За ним водился лишь один недостаток, но и тот провидение оборачивало к генераловой пользе: он панически боялся темноты. Правды не знал никто, все считали, что генерал-полковник ненавидит Тьму идейно, в любом ее проявлении. Он имел секретаршу при свете, и спал тоже днем, но и здесь набирал очки: зарабатывал себе репутацию оригинала. В нем видели человека с неуставным отношением к действительности. Сегодня генерал надел форму, обычно предназначавшуюся для первичных половых праздников - мартовских и февральских.
Ярослав Голлюбика отлично знал генерала. Генеральское радушие было искренним. Поэтому он расслабился, перечил генералу, возражал ему, понимая, что от неизбежного все равно не уйти: предстоит задание. Генерал-полковник приготовил поручение, которое будет не так-то легко выполнить. Во-первых, он собрал за столом всю осрамившуюся троицу. Но в том, что все трое давились генеральским чаем, еще не было ничего странного. Произошло чрезвычайное происшествие, и каждый из приглашенных обязан был предоставить подробный отчет о причинно-следственных связях, покрывших ведомство свежим слоем незаслуженного позора. Даже если бы дело не шло о звездах ССЭР, одновременный захват сразу троих сотрудников побуждал к разбирательству на ковре и под ковром. Наждак теребил непривычный пиджак, а Вера Светова чинно окунала губы в голубую чашку гайдаровской старины. Отлакированный мизинец, таивший в себе силу четырех бицепсов, она привычно отвела, не заботясь о правилах культурного чаепития. Провинциальное прошлое никогда не смущало Веру - напротив, наполняло ее здоровой спесью.
К сожалению, было и "во-вторых": генерал-полковник завел разговор о спасении Родины в исторической ретроспективе и перспективе. Ярослав Голлюбика, который внешностью былинного витязя воплощал в себе самые радужные представления о далеком прошлом и неизбежном будущем страны, держал в уме, что подобные разговоры просто так не заводятся - по крайней мере, в березовом кабинете. И мягко спорил, изображая увлеченность предметом беседы:
- Вот вы нам говорите про тучи на горизонте, - Ярослав снисходительно усмехнулся в бороду. - Не знаю, не знаю. Когда я вижу, как останавливается трамвай, вылезает вожатый и кочергой ковыряется в рельсах, меня охватывает... м-м... - Ярослав подобрал нежный крестообразный пряник и стал вертеть его в пальцах, словно игральную карту треф. - Назовем это умиротворением. Я спокоен за нашу страну. Что с того, что у него кочерга? Трамвай-то идет!
- Конечно, он идет, - согласился Точняк, задумчиво глядя в просвет, образованный мышиными шторами. - Покуда кто-то не вздумает взорвать трамвайный парк...
- Товарищ генерал-полковник, - Вера Светова легонько стукнула чашкой о блюдце, и генерал нехотя повернул к ним свою складчатую голову, отвлекаясь от Конструкции Света. - Мы не малые дети. Нас не нужно готовить. Вы пригласили нас попить чаю?
Вере Световой прощалось многое. Сейчас она сидела, как сказочная Аленушка: кроткая, терпеливая, с васильковым рассветом в одном глазу и васильковым закатом - в другом. Правда, коса у нее была накладная, потому что правила ближнего боя, до которого Вера Светова была большая охотница и мастерица, не позволяли носить длинные волосы. Вера стриглась под мальчика, но по торжественным и важным случаям переодевалась в сарафан, румянила щеки, цепляла косу. Впрочем, она не могла отказать себе в маленьком удовольствии. Таким удовольствием был заслуженный черный пояс, ладно перетянувший этнографический костюм.
- В том числе, - вздохнул генерал Точняк. - В том числе.
Он отошел от окна, вернулся к своему местечку во главе министерского стола, сел, расстегнул китель.
- Значит так, барсики, - сказал он тоном, из которого ребенку было бы ясно, что благочинное чаепитие переходит в деловую стадию, от которой недалеко до карательной. - Самый цвет ССЭР, легендарную тройку, на счету которой насчитывается в общей сложности пятьдесят восемь акций по захвату территории вероятного и невероятного противника с удачным возвращением на родину, отлавливают по одиночке и топят, словно борзых котят, в биологических резервуарах. Одного этого хватило бы, чтобы сорвать с вас погоны. Я не делаю этого только потому, что знаю, с каким изворотливым и страшным противником мы столкнулись. Его цели очевидны, ему понадобились ваши дубликаты - именно потому, что вы лучшие из лучших. Враг обнаглел и тянется к самому дорогому. Он вооружается. Ему мало простых отщепенцев, его не устраивают уголовные подголоски. Он замахнулся на Кадры! - генерал возвысил голос. - Ему хочется Кадров - собственных, послушных, и чтобы не хуже, чем у нас.
Генерал-полковник сунул руку за пазуху, вынул фотографию и швырнул ее на стол.
- Этот снимок сделан со спутника.
"Кем?" - едва не вырвалось у Ярослава Голлюбики. Он сидел ближе всех, и ему первому достался снимок. Ярослав, позабыв про живучий трамвай, сглотнул глупое восклицание и внимательно присмотрелся к картинке. Там были серые разводы, черные пятна, иррациональные цифры и толстая стрелочка. Понять, что же изображено на снимке, не представлялось возможным. Голлюбика ничем не обнаружил своего замешательства, и это далось ему легко, ибо названного неуместного чувства не возникло. Всякое замешательство успешно преодолевается и устраняется руководством. Ярослав передал фотографию Наждаку и стал ждать разъяснений.
Наждак для верности протер глаза и взял снимок вверх ногами. Вера Светова, силой своей прославленной интуиции - благо ничем другим нельзя было объяснить, как же ей удалось отследить простительную ошибку, не видя снимка - протянула руку и деликатно перевернула листок. Это было тем более странно, что комедию расположения нельзя было заметить даже при внимательном взгляде на фотографию.
- Спасибо, - кивнул Наждак. После переворачивания понимания не прибавилось. Он намертво запомнил картинку и вручил ее Вере, которая бросила на нее быстрый взгляд и отодвинула.
- Что скажете? - осведомился генерал.
- Мне кажется, это вход в катакомбы, - скромно сказала Вера Светова. - Если позволите, я попробую уточнить, куда он ведет.
- Позволю, - недоверчиво хмыкнул Точняк.
- В центр Хирама.
Генерал плавно развел руками, намекая на отсутствие слов. Из кителя пахнуло твердым освежителем, Вера потупилась. Она слишком ценила себя, а потому нисколько не удивилась своему участию в событиях мирового масштаба. Иначе, по ее мнению, и быть не могло.
Ярослав Голлюбика забрал фотографию назад и погрузился в ее изучение. Наждак придвинулся и заглянул через локоть.
- Откуда вы, лапушка, знаете про центр Хирама? - генерал спросил очень мягко, но Вера была тертый калач. Встречая мягкое, она перво-наперво думала об остром, которое скрывается в девяносто девяти случаях мягкости.
- Из инструкции по перехвату электронных писем, - спокойно ответила Вера. - "Центр Хирама" был назван среди словосочетаний, на которые все сотрудники должны обращать особое внимание.
Не обманувшись фальшивой лаской, она, скорее, докладывала, чем говорила.
Генерал-полковник пожевал губами.
- В самом деле, - проворчал он с долей смущения. - Я совсем забыл.
Он мрачно воззрился на Веру, подозревая, что та добывает сведения не только из служебных инструкций. Вмешался Наждак:
- Что такое центр Хирама, товарищ генерал-полковник?
У него были честные глаза, и генерал немного успокоился. Утечка информации показалась ему небольшой. Потом, конечно, придется проверить все щели, засыпать их дустом и залить кипящей смолой, но время терпит. Вернее, не терпит.
- Центр Хирама, - генерал отхлебнул из остывшего стакана, - есть центр Мирового Зла. Его построил небезызвестный Хирам - масон, оккультист, каббалист и, по нашим данным, каннибал. Тот самый, что числился в окружении царя Соломона. Этим Центром издавна заправляют черные каменщики - Магистры, они же иллюминаты. Вы, разумеется, слышали про династию Черных Магистров, которые виноваты во Всем. Именно из-за Магистров наша страна который век терпит лишения и бедствия. Именно деятельностью Магистров объясняется, почему у нас все так Плохо. Последний же, нынешний Магистр, как видно из посмертных сообщений нашей агентуры, возомнил себя главной движущей силой истории. Он - сама уклончивость, упрямая двусмысленность, сатанинская неопределенность. Он мечтает нанести заключительный удар. Дергая нити в своем подземном масонском логове, он хочет разрушить центр Мирового Добра - наш центр. Этот центр был построен богатырем Святогором десять миллионов лет назад, когда на берегах Волги зародилось человечество. Поговаривают, будто на самом деле его воздвиг второстепенный бог Ярило, но это, по-моему, бабушкины сказки.
Речь генерала была гладкой и колоритной. Она, предназначенная для узкого круга слушателей, разительно отличалась от обычных выступлений того же генерала перед публикой, которая только и успевала понять из них, что кто-то, раскачивая лодку на переправе, мечется из стороны в сторону и при этом, с риском зарезаться, несет золотые яйца.
Наждак разволновался:
- Этого не может быть!
- Чего не может быть? - прищурился Точняк. - Вы сомневаетесь в зарождении человечества на берегах Волги?
- Никак нет, товарищ генерал-полковник. Я сомневаюсь в реальности планов Черного Магистра. Разрушить центр Мирового Добра невозможно по причинам этического и метафизического характера.
- Вы слишком много читаете, Наждак, - неодобрительно заметил генерал. - Вам это ни к чему. Уверяю вас, что нет ничего невозможного в том, чтобы разрушить что-то уже построенное. Иначе бы вы здесь не сидели. Я вызвал вас из расчета, что вы сумеете опередить Магистра, пока не поздно. Вы сами видите, как растут его аппетиты. Сегодня он скопировал вас, а завтра, чего доброго, скопирует и меня. Боюсь, что в скором будущем он окрепнет и пойдет на диверсию в центре богатыря Святогора. Настало время дать ему по рукам и сыграть, повторяю, на опережение. Неровен час, он напечатает с ваших копий новые, пока не построит целую армию. Тогда нам конец. Поэтому я поручаю вам первыми уничтожить центр мирового Зла.
И генерал кивнул на фотографию.
- Это все, что нам удалось получить. Отправная точка. Куда вас приведет лабиринт - а я уверен, что вы окажетесь в лабиринте - я не знаю.
Вера Светова сбросила с плеча бутафорскую косу.
- Товарищ генерал-полковник! Не сомневайтесь на наш счет, мы вас не подведем. Мы загладим вину. Тем более, что у Магистра процветает головотяпство - Сема Ладушкин, фотограф, молочники... Наши всех раскокали!
Генерал заносчиво хмыкнул:
- Мы все-таки покрепче будем! Кто прав, того и берет. Это, друзья мои, закон вселенной. На том стоит мир. И он не просто стоит, а с каждым днем становится краше и краше, так что Магистру все труднее находить себе приспешников. Магистр пользуется услугами отбросов, отродья, отребья. Да, впрочем, и не такие уж они неумелые, позвольте напомнить! Вот вас, Голлюбика, на чем подловили?
Ярослав помял бороду.
- Я, товарищ генерал-полковник, выходной был. Поехал за город, поближе к земле. Соловья послушать, жаворонка, горлицу, глухаря... Это ж какая красотища! Но лучше прочих поет, доложу я вам, колибри. Мне приходилось слышать - песни колибри слышны только русскому уху. Наш слух... - Ярослав Голлюбика запнулся, смекнув, что вот-вот усядется на любимого, но лишнего в березовом кабинете, конька. - Виноват, не повторится. Иду и слышу, как кто-то из-под земли зовет меня жалобным таким голоском. Сначала вообще послышалось: "Иванушка! Иванушка!" Потом разбираю, что кличет меня по имени, но остального не понимаю. Это ж какими, товарищ генерал-полковник, извергами надо быть, чтобы на тонких струнах играть, над душою глумиться! Выбил я дверь, зашел в горницу, заглянул в погреб, а оттуда мне зеленым светом, да прямо по глазам! И по затылку чем-то тяжелым...
Голлюбика сокрушенно помолчал, вспоминая испорченные загородные впечатления. Ему было жаль вида на довольно карликовую сосну в соседстве с плакучей по этому поводу ивой.
Генерал Точняк покачал головой:
- Мудрый же ты, Ярослав! Смотри! - он погрозил пальцем. - Там, в катакомбах... кто бы тебя ни позвал - царевна-лягушка или там золушка, зайчик... Даже если хомячка пообещают показать - не ходи! Ну, кто прошлое помянет, те вон где, - и генерал невольно взглянул на книжный шкаф, заполненный пухлыми папками с личными делами. - А вы, Наждак? Вас тоже позвали?
- Попросили помочь вынести вытяжной шкаф, - проскрежетал Наждак, сжимая кулаки.
- Ну вот! Где были ваши глаза? Где вы парили? Зачем в фотолаборатории вытяжной шкаф?
Наждак скрипнул зубами.
- Вас, светофорова, и спрашивать боязно, - признался генерал, принимаясь за Веру Светову. - Боюсь разувериться в человечестве. Боюсь услышать что-нибудь чудовищное. Ну? Не томите! Как вас туда занесло? За каким бесом вы поперлись к ним в машину?
- Молока захотелось, - коротко ответила Вера.
Глава 5
Мы нуждаемся в отдыхе. Нас утомило мелькание лиц и вещей.
Мы снова оказываемся в фотографической лаборатории - правда, в абстрактной, но это зависит от точки зрения. И, может быть, от его угла. Кому-то место, откуда мы ведем рассуждения, покажется реальнее и нужнее всех прочих мыслимых мест. Мы беспомощно наблюдаем, как проявляются лица Ярослава Голлюбики, Наждака и Веры Световой, она же Света Верова, она же, не будем забывать, светофорова. Проявитель давно состарился; лица проступают медленно и неравномерно. Нам видно, как топорщится упрямая борода Голлюбики; мы различаем его лапы-ладони, мирно застывшие на сукне близ недопитого чая. Наш взгляд задерживается на синем подбородке колючего Наждака. Наждак встревожен и пристыжен, в глазах его пляшут черные молнии, которых мы пока что не видели, но появление которых легко предугадываем. Мы уже отметили про себя, какие глаза у Веры, и какая Вера у декоративной косы; короче говоря, мы кое-чем располагаем: быстрым ли взором, порывистой фразой, веским молчанием, ухом, глазом или даже талией, перепоясанной черным кушаком - все это разрозненные фрагменты, надерганные из бытия неразборчивым объективом. Мы бессильны, нам остается ждать, пока проступит окончательная картинка, которую припечатает Время, лучший фиксаж.
Мы не больше и не меньше, чем простые звезды; мы глядим издалёка и гораздо меньше замешаны в человеческие дела, чем принято думать. Мы - одна из вещей, достойных, по мнению великого мыслителя, удивления. "Две вещи достойны удивления, - сказал тот человек, - звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас". Мы неподвижны, и за нас уже принялись знатоки: в ССЭР, например, имеется собственный звездочет, который работает в построенной на окраине города обсерватории. По воскресным дням в обсерваторию открывается свободный доступ, и все интересующиеся могут за скромную плату заглянуть в телескоп и ознакомиться с апокалиптическим созвездием Жопы. Другие же деятели отвернулись от небесных светил: они взялись за второй предмет, вызывающий удивление, и препарируют нравственный закон, понемногу выясняя, чем он образован, из чего состоит и стоит ли мессы. Эти люди не жалуют неба, забывая о древнем правиле соответствия и подобия. Внутри они найдут то же, что над собой: бесконечную темную пустоту с обнадеживающими вкраплениями бесполезных светил.
Наш удел - наблюдение. Утомившись созерцанием обманчивых снимков, где прежде проявляются достоинства и скучные плюсы, мы стремимся к привычному - черному, холодному и пустому, а потому покидаем благородное совещание. Мы слишком высоко и далеко, чтобы затрудниться смещением взора на тысячу верст и ознакомиться с иными качествами наших избранцев - не теми вовсе, что были воспитаны и развиты целенаправленно, так, чтобы намертво задавить теневые черты. В противоправных копиях, которые в спешке и лихорадочном предвкушении снимались с положительных прототипов, эти скверные качества были, напротив, раздуты до неприличия. Раздуты настолько, что безнадежно похоронили все светлое. Если на уже знакомой нам, недопроявленной, фотографии Голлюбики кудрявилась добрая борода и топорщились работящие руки-лапы, то его подпольная копия бросалась в глаза, прежде всего, перешибленной переносицей, которая скопировалась в нарушение законов генетики.
Еще были глазки. Про них, разумея прототип, самым худшим, что только можно было сказать, оказывалось зоологическое прилагательное: медвежьи. Совсем иначе обстояло дело с копией: ее глаза, посаженные столь же глубоко, настороженные и очень маленькие, наводили на мысль о совершенно другой фауне: злобно похрюкивающей, неразборчивой в средствах к существованию и сообща презираемой.
Эти черты, фотографически проступившие в субъекте, который явился кустарной, но процедурно безупречной копией Ярослава Голлюбики, вызывают у нас отвращение, естественное для прекрасных созвездий. Мы призываем тучу, чтобы не видеть Обмылка. Но небосклон ясен и чист; Обмылок, в недобрую минуту образовавшийся из Ярослава, уже стоит на крыльце богатого загородного особняка и нажимает кнопку: он сам не знает, силою какой кошачьей проницательности очутился здесь, перед этой дверью; ему пока невдомек, какие тайные интуитивные импульсы привели его в нужное место. Обмылок позвонил. Голый, подмерзший, он стоял и поеживался под вяжущей коркой. В двери зажужжало. Распахнулся глазок; туда уставился следующий, механический. Устройство считывало информацию с сетчатки. Потом, один за другим, защелкали запоры.
- Кто здесь? - скрипучий голос не удовольствовался увиденным.
- Я, - прохрипел Обмылок и приложился лицом к холодному железу. Глазок только брал и ничего не давал взамен; Обмылок не сумел рассмотреть лица хозяина.
Раздался последний щелчок, и дверь немного приотворилась.
Обмылок переминался, не смея войти. В образовавшуюся щель нырнула рука. Рукав шелкового халата съехал; луна осветила бледное предплечье с аккуратно причесанными волосками. Скрипичные пальцы вцепились в Обмылка:
- Быстрее заходи! Ты один?
- Один, - кивнул тот и, следуя содранному с Голлюбики порыву, взялся за бороду. Но тут же брезгливо отдернул ладонь: борода была мокрая и скользкая.
Хозяин особняка потянул Обмылка внутрь. Дверь захлопнулась. Перед новорожденным стоял высокий, худой человек лет сорока. Лицо его испещряли ровные шрамы, которые шли параллельно друг другу, лесенкой. Вокруг неожиданно пухлого рта запеклась кровь, седые волосы стояли ежом. Японский халат распахнулся, и шитые грациозные цапли сложились в гармошку, как будто спрятались в камыши. Безволосую грудь покрывали точно такие же шрамы. Их, вне всякого сомнения, наносили специально, с особым намерением. Их были сотни. При близком рассмотрении выяснялось, что руку, скользнувшую из халата, тоже покрывают не волосы, но снова шрамы. В глазах, которые оценили Обмылка за считанные мгновения, беззвучно облегчился зеленый страх. Ноздри дрогнули; их движение передалось заостренным ушам.
- Называй меня Нор, - улыбнулся человек со шрамами.
- Нор, - поклонился Обмылок.
- Ванная там, - Нор изобразил из пальцев гнутые ножки, побежал ими в воздухе. Ножки спешили направо, к белой офисной двери.
Обмылок вздрогнул:
- Ванна? - пролепетал он жалобно. - Снова ванна?
- Не дрожи, - нахмурился Нор и погладил шрамы. - Посмотри на себя. В каком ты виде? Ступай и приведи себя в порядок. Когда закончишь, поднимайся наверх, я тебя покормлю.
Обмылок поплелся по коридору. За его спиной ножки вытянулись, превратились в козу и задергались. Убедившись, что Обмылок проник, куда нужно, Нор сунул руки в карманы халата и мягко поднялся во второй этаж. Но прежде столовой он заглянул в специальную комнату, где темнота обручилась с темным же, по странному свойству тамошнего огня, светом: там горели черные свечи в количестве четырех штук; за окном важно и холодно следила луна. Отовсюду торчали, везде громоздились мудреные предметы средневековой специфики - чучела крокодилов и ящериц; древние глобусы: земные, на которых еще не было ни Америки, ни Австралии, а также лунные, современного поточного выпуска; также высовывались носы реторт, пыжились колбы, запрокидывался телескоп, торчали штандарты с неразличимыми в сумраке, но страшными ликами; на полках стеллажей рядами стояли толстые банки со столь же толстыми уродами в спирту-формалине, спавшими и видевшими мертвые сны о сотворении мира. Рулоны карт и таблиц были сложены в штабеля и поленницы, на полу проступали пентаграммы. Посреди комнаты стоял треножник, увенчанный медным тазом. Таз был наполнен густой кровью. Под лавкой лежало что-то, завернутое в полиэтилен и перевязанное пеньковой веревкой.
Нор припал к тазу, отпил, взял засаленную тряпицу и промокнул губы. Потом приблизился к окну и внимательно рассмотрел окрестности. Восток покрывался предрассветным пеплом. Нор опустил штору и вышел из комнаты, наступив по дороге на крошечный детский крестик, сверкнувший серебристым лучом.
- Обмылок! - крикнул Нор, прислушиваясь к плеску воды внизу. - Закругляйся! Поднимайся наверх, поешь.
Не дожидаясь ответа, он распахнул обе створки двери в столовую, которую еще при постройке пропитали могильные запахи. Тарелки черного фарфора и фужеры черного хрусталя сливались с ночью. Из камина тянуло дымом: отсырели дрова. Это происходило вопреки старанию Нора держать их сухими, ибо гнилостное существо дома, подкрепленное столь же гнилостными деяниями, проникало повсюду и заражало собою любой предмет, с которым соприкасалось.
По лестнице зашлепали босые шаги. Пришел Обмылок с торсом, обмотанным махровым полотенцем, которое украшали каббалистические и астрологические знаки; все, что ниже, было выставлено напоказ. Новорожденный еще не успел разобраться во многих навыках, наспех скопированных с Ярослава, и получалась простительная путаница. По шрамам Нора пробежала нервная рябь: он не знал, сколько времени понадобится для полной акклиматизации склепка. А сроки поджимали.
- В доме всех положили? - осведомился Нор.
- Всех, - кивнул Обмылок, поглядывая на стол.
- Так я и знал, следовало ожидать, - Нор взялся за жесткое кресло и чуть отодвинул его от стола. - Садись сюда, наливай из графина.
Он пригласил Обмылка посмотреть на графин, наполненный жидкостью, которая, как две капли воды - нет, не воды, о воде речи нет - которая, короче, выглядела точно тем же, чем только что подкрепился сам Нор. Хозяин собрался услужить гостю, но неожиданно замер и прислушался к содержимому своего черепа.
- Пляши, - сказал Нор Обмылку, послушав.
Тот покорно встал и приготовился плясать.
- Нет, это иносказание, сядь на место, - махнул Магистр. - Я имел в виду, что тебе будут помощники, и ты волен возрадоваться. Мне пришла весть. Они уже вполне сформировались, понемногу оживают и завтра должны подтянуться. Ты будешь старшим в группе.
- Хорошо, - Обмылок не возражал.
Нор вручил ему фужер; Обмылок выпил кровь залпом и непроизвольно зарычал.
- Молодец, - Нор хлопнул его по спине. - Почему не спрашиваешь, какая группа? Для чего? Не интересуешься?
- Интересуюсь, - виновато сказал Обмылок. - Какая группа? Для чего?
Нор сел напротив, откинулся на спинку барского кресла, с мудреным вензелем, и положил руки перед собой. В свете, дрожащие волны которого расходились от задыхающегося камина и нескольких свечей черного воска, его шрамы казались бурыми, сомлевшими червяками.
- Пойдете и взорвете центр богатыря Святогора, - объяснил он беззаботно, словно говорил о пустяке. - Это центр Добра. Надо разрушить.
Глава 6
После разбора полетов, сдобренного дежурным чаем-затравкой, генерал-полковник объявил обеденный перерыв. Он хлопнул в ладоши, но, когда ничего не произошло, спохватился, выругал себя за оплошность и нажал на кнопку, скрытую в тумбе стола. Сотрудник, невзрачный до полной двухмерности, растолкнул двери, отворившиеся внутрь кабинета. Сам того не зная, он скопировал движение Нора, которым тот минувшей ночью открывал себе путь в кладбищенскую столовую. Сотрудник вкатил очаровательный столик, уставленный простой и сытной пищей. Он же проворно и предупредительно обслужил посетителей; генерал от еды отказался.
Все заказали себе разное.
Голлюбика взял пельмени. Он густо посыпал их антисексом из перечницы, чтобы не отвлекаться на светофорову; в трапезной ССЭР такие перечницы и солонки можно было встретить на каждом столике; они являлись приправой столь же фирменной, сколь и принудительно-добровольной. Голлюбика нанизал на вилку шарик соляриса и рассеянно положил в рот. Вера Светова предпочла голубцы с дефектным хромосомным набором. Наждак, сославшись на разыгравшийся гастрит, пасмурно ковырялся в специальном салате из райских яблочек и адских, по единодушному мнению, тыковок.
Генерал-полковник Точняк грустно следил за чужой едой.
Не вытерпев, он перегнулся через стол и бросил Ярославу еще один снимок так, что тот едва не воспользовался вилкой, чтобы подцепить документ. На этот раз фотография была цветной. Она изображала какое-то дурное гуляние с толстым клоуном, который с трудом поместился на маленьком складном стульчике; с шавермой в киоске, воздушными шарами и праздношатающимися обывателями.
- Что здесь? - бесстрастно поинтересовался Голлюбика.
- Тот же самый вход, в центр Хирама. Только снятый уже не со спутника, а с земли.
Голлюбика прищурился. На заднем плане виднелся большой плакат с приглашением посетить и осмотреть Доисторические Пещеры. Клоун же, как прояснилось при внимательном рассмотрении, торговал билетами.
- Вы отправитесь туда под видом обычных туристов, - генерал-полковник предупредил назревающий вопрос. - Нынче сезон. Там их полно. Европыши. Евробушки...- Он потер руки. - Когда проникнете внутрь, оторветесь от группы и будете действовать по обстановке.
Вера Светова положила вилку и нож.
|