Дочь сатаны или
По эту сторону добра и зла
Глава двадцать девятая.
Несколько дней Коля отдыхал. Он спал и
читал Жуль Верна. По утрам он видел растрепанную мятую жену. Она ходила
вокруг кровати, выуживая из груды тряпок, лежащих на кресле, чулки, рубашки
и лифчики. Одевалась она медленно и долго, и постоянное шуршание материала
раздражало его. Она выщипывала пинцетом густые черные брови и что-то
выдавливала на лице маленькими стеклянными лопаточками. Однажды Коля проснулся
позже обычных девяти часов и обнаружил, что жены его уже нет. Он послонялся
по комнатам, поискал неизвестно что и отправился в душ. Там, стоя под теплыми
струями воды, он увидел лицо Божены. Мертвое, с закрытыми глазами, в пузырящейся
пене возникло оно в белом овале унитаза, расположенного в каком-нибудь
полуметре от душа. Видение это длилось всего ничего, какую-нибудь незначительную
маленькую часть от минуты, но за короткое время через сознание Журавлева
в обратном порядке пронеслись все более или менее значительные события,
случившиеся в его жизни. Встреча с министром, убийство гестаповца и Божены,
ликвидация генерала, женитьба, учеба и детство, бесконечные эпизоды детства,
нанизанные один на другой, как бусы в ожерелье дикаря. Возникло лицо Божены
и исчезло, и показалось майору Журавлеву, что вокруг его головы заботливые
женские пальцы завязали тонкую красную ленточку.
Несколько дней подряд у Журавлева болел
зуб, он глотал таблетки, делал водочные компрессы, но ничего не помогало.
Страшно боявшийся зубной боли Журавлев медленно одевался. Нижние глазные
зубы разрушенные, как город после бомбежки, неприятно кололи язык. Зубы
требовали немедленного вмешательства. Боль была невыносимой. Несколько
дней автомобиль его находился на профилактике. По эскалатору спускался
Журавлев в подземелье станции им. Маяковского. Навстречу ехала разношерстная
публика военного города. Бесконечные, мрачные пальто и шинели и только
на светлых, не подпорченных временем лицах юности горели сильные фонарики
глаз, готовых влюбляться и смотреть без конца. И вдруг на противоположном
поднимающемся навстречу эскалаторе Журавлев увидел женщину среднего роста
в вязанной коричневой шапочке. Она ехала, опустив глаза
на ступени, но что-то показалось Журавлеву в её облике страшно знакомым.
Обернувшись, смотрел он на уплывающую вверх коричневую шапочку. Взгляд
его словно прикрепился к ней, и вот женщина, не выдержав такой целенаправленной
волны внимания, обернулась. С вершины эскалатора на майора НКВД Николая
Журавлева смотрел череп, туго обтянутый кожей со следами ожогов от кислоты.
Это было вконец изуродованное лицо, почти не имеющее отношения к жизни.
Николай ждал поезда, облокотившись на одну из многочисленных колонн станции,
и в его сознании не было света. В одном полушарии мозга располагался унитаз
с мертвым лицом Божены, а в другом вязаная шапка, натянутая на череп. Из
квадратной дыры туннеля появился темно-синий вагон. Журавлев стоял почти
у самого края платформы. Его дорогие купленные за границей ботинки наступали
на полоску из белого кафеля, бегущую вдоль перрона, ближе которой подходить
было нельзя. И вдруг за спиной Журавлева как-то сразу и со всех сторон
возник громкий шум. Долго не было поезда, и на перроне собралась порядочная
толпа. И вот через эту толпу продирался совершенно пьяный человек без шапки
с подбитым глазом. В одной руке у него была авоська, а в дугой рыбный сачок
на длинной металлической палке. Толпа уже ревела "Милиция" и мужик, чувствуя
что его сейчас свяжут и арестуют, действовал ещё более решительно. Он медленно
продирался вперед к цели, известной только ему одному. И уже на огромном
этом медвежеподобном существе повисла толпа, а из глубины зала бежали два
милиционера, мужчина и женщина в темно-синих шинелях. И медленно ползла
вперед синяя гусеница метро. И сделав последний отчаянный рывок перед полной
остановкой, пьяный, находившийся в каком-нибудь метре от Журавлева изловчился
и надел ему на голову рыбный сачок. И смешалось все в сознании Журавлева.
Шум поезда, крики людей, и милицейская трель, и, неловко взмахнув рукой,
капитан НКВД угодил на рельсы. Он больно ударился головой о шпалу и потерял
сознание. И уже не слышал он дикого визга форсированных тормозов и отчаянных
криков толпы, но из потерянной этой
реальности на него надвинулась козлиная физиономия "Бафомета", существа
с человеческим торсом сидящего на змее.
Глава тридцатая.
Антон Иванович и Лаврентий Павлович сидели
в глубоких и мягких креслах, поставленных так, что их плечи буквально соприкасались
друг с другом. На журнальном столике, освещенном торшерной лампой, лежала
книга Мордахая Спонариуса "Источники жизни в мертвых материях". Антон Иванович
пытался читать, однако многие обороты старогерманского языка были малопонятны
ему. Он что-то бормотал тихо и, вслух перестраивая фразы, пытаясь добиться
полноты картины. Однако мало что получалось.
- Что Вы бормочите, как старый еврей на
молитве. Скажите, что не знаете этого языка, будем вызывать специалиста.
Жалко этого мальчишку Журавлева, нелепо погиб, в мире столько опасности
и такая жестокая смерть. Антон Иванович посмотрел на министра так, как
смотрят на голые провода при их безусловном замыкании.
- Наверное, это судьба, - осторожно сказал
Антон Иванович, поежившись в кресле.
- Судьба, это судьба, то судьба, все судьба.
В конечном итоге, и то, что мы сейчас сидим и разглядываем эту книгу, в
этом тоже судьба, что мы не в оккупированом городе, не под бомбежкой и
не умираем с голоду. На Антона Ивановича из-под тонкого золотого пенсне
глядели умные и жестокие глаза, для которых ничего не стоило послать в
расход целый эшелон или даже два эшелона. И, тем не менее, слова о нелепости
и судьбе кое-что прояснили в психологии этого монстра.
"Все они хотят быть людьми, только с каждой
минутой и годом человека все меньше и все больше формы, содержание для
которой не найдено", - подумал Антон Иванович.
Через два с половиной часа привезли ученого,
худого, высокого старика, дрожащего и заикающегося.
Двумя тремя пустыми фразами о здоровье
и детях Берия успокоил его. Старец перестал дрожать и понимающе заморгал.
Теперь он был похож на старую гончую, которую из уважения к её прежним
охотничьим победам, решили оставить на псарне.
"В сущности, люди такой слабый материал",
- думал Антон Иванович, раскручивая между большим и указательным пальцем
автоматический карандаш.
Берия отпустил на все только три дня. Через
три дня работа, к которой привлекли еще двенадцать человек, была закончена.
Стопка аккуратно отпечатанных страниц была положена министру на стол, а
ученый старичок получил гигантское количество продуктов: американского
бекона, пшеничной муки и сгущенного молока, полученного по каналам ленд-лиза.
Обласканный старец ушел, сохраняя в душе признание, помноженное на глубоко
запрятанный ужас.
- Как поживают посланники звезд? - спросил
Берия.
- Строго при минус шестнадцати.
- Это хорошо, жаркий климат им вреден.
- Постараемся им понравиться. Антон Иванович
пропустил лицо моментальный штрих юмора, и так же быстро, как штрих появился,
свел его на абсолютное нет. С министром госбезопасности можно было существовать
долгое время только в том случае, когда он сам выступал в роли главного
шутника, равного отношения он не терпел, и Антон Иванович, зная это, только
слегка подыгрывал ему.
- У Вас есть кураж, - говорил Берия Антону
Ивановичу. - Верить, не верить - это дело десятое, должен быть кураж. То
чем мы занимаемся - чистая бесовщина! Тут может быть важен и не результат,
а его явная возможность. Ведь мы, что греха таить, идем против практики
марксизма и тратим государственные деньги на сомнительные мероприятия в
такие тяжелые для страны времена. Это говоря между нами девочками.
- Ну, что Вы, я могила, могила … - и тут
Антон Иванович поймал себя на мысли, что выразился он не совсем удачно.
И Берия, уловив неудачность этой фразы, уцепился за нее, как за спасательный
круг.
- Ты - могила, Антон Иванович, верная, холодная
могила. Где твои ведьмы и колдуны?
Антон Иванович не знал, что ему отвечать,
ситуация отыгрывалась явно не в его пользу.
- Так ведь был же приказ о ликвидации. Вы
же его и подписали.
- Ну, да, подписал. И что же?
- Так вот, нет теперь ни ведьм, ни колдунов,
есть только перевод этой книги и намерение осуществить весь этот грандиозный
план. Есть мертвые сателлиты плана, так сказать, фундамент здания, и при
определенном желании, и при наличии куража мы вытянем это дело.
- Думаете, вытянем? - спросил Берия и хитро
прищурился.
- Определенно, вытянем, Лаврентий Павлович,
уж в этом вы не сомневайтесь.
Глава тридцать первая.
- В книге Спонариуса говорится о хранении
глаз принадлежащих пришельцам, в ледниках и холодных источниках. Это правило
мы соблюдаем. Теперь о свойствах ткани. Прозрачное вещество с двумя разновеликими
радужными кромками имеет форму слегка приплюснутого шара. При правильном
использовании магических символов и технологий в центре зрачка открывается
круглое окно, дающее возможность увидеть то, что как бы еще не существует.
Все почти точно совпадает с тем, что имеется у нас. Нет только фиолетовой
серы. Когда-то она добывалась в предгорьях Тянь-Шаня. Но сейчас эти запасы
полностью выработаны, и где мне взять эту серу, я не знаю.
Двое в штатском слушали Антона Ивановича
с напряженным вниманием.
- Теперь ещё один важный аспект. - Антон
Иванович персонально обращался к пожилому мужчине с сильно выдающимся вперед
подбородком и маленькими голубыми глазками, похожими на крошечные озера.
- Товарищ Фицротер, какое время понадобится на изготовление пирамиды?
- Думаю, не больше двух недель.
- Даю неделю, и учтите, сам Лаврентий Павлович
заинтересован в нашем проекте.
- Антон Иванович, - голубоглазый развел
руками, изображая недоумение. - Неделя - абсолютно нереальный срок. Надо
приготовить форму, проверить её на простом материале, а уже потом заливать
платину. Ведь двенадцать килограммов ценнейшего материала.
- Послушайте, Марк Давыдович, это бесполезный
разговор и форма и пирамида должна быть изготовлена в недельный срок. Разрешаю
использовать спецтехнику ТМ 19.
Фицротер задумчиво пожевал губами.
- Ну, это меняет дело, в этом случае хватит
и пяти дней. Но нужны санкции с особым режимом работы, это ведь номерные
специалисты.
- Не сомневайтесь, санкции будут. Теперь,
что у нас с шифрованными таблицами? Слова там читаются в обратном порядке,
иначе теряется всякий смысл. Шифровальщики выдвинули несколько гипотез,
и во всех случаях при пропускании четных букв возникает слово Армагеддон.
Однако лично мне очень многое непонятно в этих таблицах. Я не вижу смысла,
не вижу логической связи между всем этим набором знаков.
- А какая, Антон Иванович, может быть логика
у цифр кодового замка. Ведь, казалось бы, абсолютно никакой. Тем не менее,
замок открывается. Так же, вероятно, и здесь. Человечество случайно изобрело
порох. Нобель почти что случайно открыл динамит, и не ищите логику, здесь
её просто нет. Вот если у нас ничего не получится, тогда можете задавать
себе разные нелепые вопросы, а пока положитесь на перевод и не мучайте
себя.
Это говорил другой мужчина высокий, сильно
сутулый с маленьким птичьим лицом и выпуклыми глазами. Его можно было бы
признать полным уродом, если бы не детская улыбка, как фонарик, озарявшая
его непривлекательное лицо.
- Да, вы правы, Степан Петрович, не стоит
об этом думать, но за последнее время я сильно устал.
- Итак, товарищ Фицротер, встречаемся через
неделю для окончательной корректировки наших надежд. - Антон Иванович мелко
засмеялся. - Теперь уже поздно. - Он посмотрел на часы. - О, уже второй
час ночи, ну не буду больше никого задерживать.
Он потушил свет, и вся троица вышла из
кабинета и шаги этих людей ещё какое-то время были слышны в коридоре, а
потом погасли на ковровых дорожках лестницы, но в пустой и темной комнате,
как на невидимой вешалке, висело невидимое пальто этого разговора, который
сформировал идею, озвученную и воплощающуюся не только людьми.
Глава тридцать вторая.
Антон Иванович полуспал-полубодрствовал
в своей московской квартире. Он сидел за огромным дубовым столом, по краю
которого была проложена великая муравьиная тропа. Тропа появилась недавно,
и ему нравилось наблюдать за маленькими рыжими насекомыми, бегущими в оба
конца. Все было готово к эксперименту, и он, прищурившись на свет настольной
лампы, обдумывал последние детали. Теперь он ждал полнолуния, этого таинственного
часа демонов и влюбленных, которое попадало как раз на восьмое марта. Последние
три ночи он практически не спал, растворяя в
кофе порошки чистого кофеина, и от постоянного его употребления в его лице
возник зеленоватый оттенок. И вот именно теперь, непосредственно перед
началом эксперимента его вдруг охватило полное безразличие. Он сидел, раскачиваясь
на задних ножках жесткого кожаного кресла, и равнодушная его судьба, которой
он уже не мог распоряжаться, стояла за его спиной в виде маленького черного
чертика. И в одно мгновение, в какую-то долю этого мгновения ему стал безразличен
и окружающий его мир, и он сам, получивший точку опоры, что бы перевернуть
окружающий его мир, который он почти и не любил, но который никак не хотел
оставить его в покое. Жестокая война развернулась на старой земле, и только
стук двух великих сердец нарушал беспокойную атмосферу вечности. Это был
стук сердца всегда маленького Эмануила и железный грохот раскаленного маятника
в сердце "Бафомета". В равновеликом мире существовали две этих полярных,
гипнотизирующих друг друга силы, между которыми находилось маленькое человечество,
вот уже две тысячи лет занятое поиском правильного пути.
Помещение, в котором должен был осуществляться
эксперимент, находилось в сорока километрах от Москвы в совершенно закрытом
поселке физиков. Почти всех их в самом начале войны эвакуировали в Новосибирск,
и теперь в пустынном городке оставалось только несколько старцев, чуть
ли не учителей Циолковского, да рота охраны, бессмысленно щелкающая замками,
опухшая от тоски и безделья. В середине поселка напротив маленькой статуи
Ильича была сооружена усеченная пирамида, внутри нее находилась маленькая
комната, в центре которой имелась пирамидка поменьше, изготовленная из
платины. Над самой пирамидой была сооружена сложная система для передачи
световых потоков, состоящая из зеркал и увеличительных линз. Пол в комнате
был сделан из стали, и на нем красной краской были нарисованы совершенно
фантастические фигуры существ, создать которых могло либо очень незаурядное
воображение, либо совершенно иная среда. В огромное, круглое, встроенное
в верхнюю часть пирамиды окно смотрели холодные меленькие звезды, и только
полная луна висела низко-низко, так будто бы бледное человеческое лицо
прильнуло к стеклу. В специально оборудованном помещении были приготовлены
приборы, которые к двум часам ночи должны были оживить глаз пришельца с
запрятанной в нем информацией о будущем, далеком и близком. И никто из
собранных в поселке людей не верил в положительный исход этой затеи, ни
умные мгбешники с химико-технологическим и физическим образованием, ни
специалисты в приготовлении отрав, сонных порошков и тончайшей конспиративной
техники, ни даже сам Антон Иванович, угрюмо взбадривающий себя лошадиными
дозами кофеина. На уровне фундамента пирамиды под самым её основанием был
устроен бункер, через специальное окно которого можно было наблюдать за
ходом эксперимента, там же стоял телефон прямой правительственной связи.
Войдя в подземную комнату, Антон Иванович включил верхний свет и зажег
маленькую продолговатую подсветку, расположенную над смотровым окном. Он
сел на стул, вплотную придвинулся к длинному прямоугольному стеклу и закурил.
"В сущности, даже если все это предприятие закончится полной катастрофой,
я сумею объяснится с Лаврентием. Он меня ценит, и я вполне могу рассчитывать
на резидентуру в Боливии". Без пяти минут два конструкция ожила. Свет толстых
свечей, отталкиваясь от отражателей бежал через увеличительные линзы, попадая
на влажный, чуть приплюснутый шар, лежащий на вершине рукотворной пирамиды.
Круглое окно на вершине строения было открыто и Антон Иванович видел, как
случайные редкие снежинки опускаются
и тают на серой платине. Лунный свет проникал через хрустального двойника.
Это была такая же пирамида, только не платиновая, а скорее из горного хрусталя.
Она была закреплена на специальных кронштейнах так, что острый её конец
указывал на верхнюю часть глаза. Таким образом, лунный свет, проходя через
увеличительное стекло, концентрировался на конце перевернутой фигуры, точно
попадая в самый центр глаза, где в голубовато желтом тумане находился черный
лепесток зрачка. Через некоторое время в пирамидальной комнате появился
медиум, лохматый старик, никогда не видевший электрического света. Колдун
был найден сотрудниками в глухом сибирском селении. Он не знал, когда он
родился и родился ли он вообще. Однако он пользовался черными книгами и
читал по латыни и, несмотря на свою пергаментную субтильность, обладал
ясным умом. Старик мог читать книгу, не заглядывая в нее. Он держал в руках
переплет с переводом Спонариуса, и незнакомые слова слетали с его губ легко,
как движимые ветром воздушные волны. Глядя на
этого седого ветхозаветного старца, Антон Иванович вспомнил гравюру, иллюстрирующую
рассказ Гоголя. На ней был изображен колдун со спутанными длинными волосами.
Он стоял, подняв вверх худые, длинные руки, а очи его буквально метали
огонь, который был представлен на черно белой гравюре в виде молниеобразных
зигзагов, выскакивающих из глаз. И сопоставив возникающие в его сознании
картины с тем, что он видел сейчас, Антон Иванович мелко засмеялся. И пока
какие-то спонтанно всплывающие в нем ассоциации будоражили его мозг, он,
давящийся смехом полковник МГБ, не заметил, как пирамидальную комнату стало
заволакивать дымом и в этом вееобразном дыму уже происходило следующее.
Глаз оторвался от платиновой чашки и поднялся в воздух на несколько сантиметров.
Повисев немного, он стал медленно вращаться сначала в одну, затем в другую
сторону. А Антон Иванович все смеялся над колдуном, который превратился
в иллюстрацию к страшному суду. Но вот прошли последние конвульсии смеха,
он потушил папиросу и бросил взгляд на смотровое окно. Глаз висел в воздухе,
и нежные розовые лучи скользили по пирамидальной комнате. Теперь Антон
Иванович понимал, что измененное состояние глаза не только открывает огромные
возможности для постижения не наступившего мира, но и означает большие
перемены в собственной его судьбе. "Получилось", - подумал он, и в какую-то
долю мгновения ему показалось, что неизвестная рука пробежала по его затылку
и растаяла в воздухе. Старые чертежи Спонариуса были использованы по назначению,
и теперь Родина имела возможность заглядывать в чужие альковы с ещё не
родившимися людьми. Антон Иванович по-прежнему сидел за узким столом и,
прижимая руку ко рту, со страхом и восхищением наблюдал за всем этим процессом.
"Значит, мы не можем изменить будущее потому, как оно уже существует. Мы
не можем быть лучше или хуже других потому, как мы не можем быть лучше
самих себя. Так зачем же нам знать то, на что мы не можем влиять? И вот
передо мной лежит истерзанное кинжалами поле моих намерений, многолетняя
практика с этими несчастными безумцами и их уничтожение. Теперь я имею
возможность узнать свое будущее. Теперь жить станет неинтересно". Чувство
всепоглощающей неизбежности в буквальном смысле раздавило его. В душе Антона
Ивановича под прессом событий лежала тайная надежда, что вся
эта история в конечном итоге просто развалится, как разваливались все проекты,
связанные с контролем над паранормальным процессом, однако на этот раз
этого не произошло. Можно сказать, что все обломки провалов "НЕКТО" скидывал
в кучу, и вот она вспыхнула и превратилась в гигантский костер. Бесноватый
колдун то впадал в транс, то вновь выходил из него, прочитанные речитативом
криптографические формулы успешно растворялись в воздухе, формируя заряженную
массу воздействия на этот объект. Ключ, открытый Мордохаем Спонариусом
много веков назад, отомкнул сейф со спрятанной в нем кинематографической
лентой. И теперь сквозь темную пелену разновеликих мыслей по черной, до
бесконечности длинной самоварной трубе, как по пневматической почте, взад
и вперед через голову Антона Ивановича летели картонные капсулы со свернутыми
в рулон гравюрами Шлимбаха, среди которых самой впечатляющей был титульный
лист с "Бафометом", существом с козлиной головой и женским торсом, сидящем
на толстой змее.
Глава тридцать третья.
В спальной комнате Берии было почти темно,
и только узкая полоска лунного света проникала через окно, отрезая угол
кровати, на которой лежал могущественный монстр, создатель самой блестящей
разведки мира. Перед сном хозяин комнаты читал Достоевского. Это было хорошее
издание Вольфа в темно-вишневом матерчатом переплете с кожаными уголками.
Раскрытая на середине книга была повернута страницами вниз, а сверху лежало
знаменитое золотое пенсне. В последнее время Берия плохо спал, его мучили
кошмары. Как только из зыбкого пространства памяти исчезали образы реальных
событий, с ним начинали происходить жуткие вещи. И он, всесильный министр,
никак не мог понять, действительно ли это сон или какая-то другая реальность,
существующая как бы параллельно с действительностью.
Реальность проводит его в строго охраняемые зоны кошмара, что бы определить
степень его, Берии, вины. Вины за то, что он был не заурядным токарем на
заводе "Электросила", а могущественным маршалом, в подчинении которого
находилась бесчисленная армия слуг и
объектов, агентов, резидентов, зон, лагерей и ударных строек, охраняемых
дивизиями НКВД. Кровь! Кровь ударяла в виски Лаврентия. Чужая кровь! И
он, пытавшийся объяснить самому себе свою собственную вынужденную жестокость,
был бессилен в оправдывании перед самим собой в этом то ли сне, то ли не
сне, в том, что пыталось стать частью его существа, несмотря на все меры
предосторожности, отделявшие самого министра от страданий приносимых в
жертву людей. Последние пять дней погружение в сон происходило по одному
и тому же сценарию. Свист и грохот выпущенных на волю стихий. Ужас возникал
еще до момента, когда начинали появляться реальные жители зазеркалья. Страшен
был сам звук, поднимавшийся вверх и стремительно падающий вниз. Звук, похожий
на синтезированный сплав миллионов человеческих голосов, душ, проходящих
сквозь страшные, не человеческие муки. Страшен был этот звук. В прохладном
поту просыпался Лаврентий Павлович от центростремительной силы этого звука,
но не менее жутко выглядели и рожи, окружавшие его в момент перехода от
сильного визга к более слабому. Выпученные красные глаза, когти и зубы,
припадшие к самому его горлу. Калейдоскоп рож был настолько отвратителен,
что описать его с помощью языка просто таки напросто было невозможно. И
нельзя было передать, какой ужас чувствовал засыпающий Берия. И даже, когда
его человеческая воля, как будто пользующаяся огромным ножом, разрезала
материал сна, разрывала его на клочки, даже несколько минут спустя после
того, как кошмар в виде теплого липкого "нечто" отплывал от кровати с красным
балдахином, даже после этого сбросивший сон организм сотрясался, как от
сильного электрического удара. Нервная система Берии была развинчена до
предела. Устав засыпать и просыпаться от одного и того же, он подолгу курил
в кровати, иногда пил коньяк или вино и засыпал уже только под утро. Но
и этот утренний сон не приносил ему ничего хорошего. Уже не понимал он,
спит он или не спит, не понимал он, что происходит вокруг, но видел он,
как буквально из ниоткуда появляются в его спальне незнакомые хмурые люди
без головы в длинных серых одеждах. Они садятся к нему на кровать и кладут
на нее различные отрезанные части человеческих тел. Либо это руки от плеча,
либо ступня или кисть, нет только голов, они как бы не существуют вообще,
их не кладут на кровать и их не имеют тела, обкладывающие лежбище монстра
обрубками плоти. И вот, устав от бесконечных этих бессонниц, он решил одним
махом прекратить всю эту разнузданную вакханалию и, посоветовавшись со
своим врачом, принял на ночь большую дозу "веронала". Принял он "веронал"
и увидел хороший сон. Освещенная солнцем, кривая, как сабля, железобетонная
дамба врезается в морской залив. Низкие скалы подступают к самому берегу
и, сколько видит глаз, тянуться вдоль него до горизонта. Теплый морской
ветер несется в лицо, и маленькие брызги
ложатся на синие брюки и белую рубашку министра. Лаврентий Павлович щурится
от солнца и видит, как на самом конце этой огромной каменной сабли стоит
худенькая темноволосая девчонка и бросает в воду цветы. Она аккуратно отделяет
каждый цветок от букета и опускает его в спокойную воду залива. Министр
поправляет пенсне и идет ей навстречу. Под кожаными подошвами его лакированных
башмаков поскрипывает морской песок. Он доходит до конца мола, и садиться
на корточки рядом с девчушкой. Она опускает в воду цветы, а он наблюдает
за её смуглой рукой и замечает, что у нее длинные, как у женщины, ногти.
- Сколько тебе лет? - спрашивает министр.
- Мне только девять, но я уже все знаю,
мне даже неинтересно жить. В другом мире мы уже не увидим цветов, в другом
мире мы будем вместе, - говорит она, бросая в воду остатки букета, затем
оборачивается, и забрасывает ему на шею свою смуглую тонкую руку.
Они сидят на корточках напротив друг друга
и рука девушки притягивает тяжелую голову министра и целует его в лоб.
От леденящего холода её поцелуя Берия просыпается и механически шарит вокруг,
разыскивая пенсне, и в ту же секунду звонит телефон. Ещё как следует не
проснувшись, он снимает трубку.
- Кажется, эксперимент прошел удачно. Направляемся
к вам.
- Очень хорошо, - говорит Берия и опускает
трубку на рычаги аппарата.
Глава тридцать четвертая.
Тяжелый "Пакард" несется по утренним темным
улицам на ближнюю дачу министра. В машине Антон Иванович, рядом с ним на
заднем и переднем сидении два офицера охраны, у одного из них на коленях
металлический ящик, прикованный к руке браслетом. Антон Иванович сидит
с закрытыми глазами, откинувшись на мягкие кожаные подушки, и перед закрытым
взором его проплывают пейзажи заснеженной Лапландии. Кокетливые лыжницы
в толстых свитерах, оленья упряжка, влекущая деревянные сани, в которых
разместились веселые мальчишки и девчонки, на ходу они забирают руками
снег, превращая его в маленькие ледяные снежки. Вдалеке за лесом виднеются
светлые деревянные постройки и церковь с одиноким крестом.
"Иногда ловишь себя на мысли, что внутри
тебя находится другое время, то, которое ты никогда не знал. Оно существует
как бы вместе с тобой и одновременно как бы вне тебя", - подумал Антон
Иванович и открыл глаза. Машина подъезжала к даче министра, а на коленях
охраны покачивался металлический ящик. Два часа рассказывал Антон Иванович,
как протекал эксперимент. А Берия все кивал и кивал головой, и даже могло
показаться, что он спит. Но он не спал, он внимательно слушал, однако это
было похоже на медитацию. Он раскачивался взад и вперед, и от изменяющегося
угла стекла пенсне пускали по комнате маленькие желтые зайчики.
- В последней фазе эксперимента, когда шар
опустился на платиновую чашу, колдун потерял сознание.
- Да? - Берия поднял голову. - Скажите,
какой чувствительный колдун.
- Мы ему дали возможность прийти в себя.
Эксперимент был завершен.
- Во имя человеколюбия? - сострил Берия.
Эта фраза была признаком того, что министр находился в хорошем расположении
духа.
Антон Иванович знал о его склонности в
момент важного разговора вдруг проявлять остроумие с некоторым наклоном
смысла в сторону садизма, но с другой стороны было видно, что он нервничает,
потому, как в этот момент он начинает говорить с сильным акцентом. Антон
Иванович сделал жест левой рукой, и к ним подошел офицер охраны, до этого
молча стоявший у стены. Он поставил ящик на стол и отстегнул его от браслета.
Антон Иванович отомкнул крышку, которая тоже была на замке, и Берия, как
хищная птица, склонился над круглым сокровищем. Он подвинул поближе лампу,
и некоторое время молча разглядывал шар. Затем почмокал губами и как ребенок
спросил: - Можно потрогать?
- Сейчас уже можно, но, когда он прекратил
вращение и замер, к нему нельзя было прикоснуться, он был раскален, хотя
луна символ ночи и холода, - заметил Антон Иванович.
- Вероятно, это какой-то другой вид энергии,
- проговорил Берия, - державший шар в обеих ладонях. - Похоже на стекло,
- продолжал Берия, - я ощущаю много тепла, руки стали горячими. Положив
шар обратно, он долгим взглядом посмотрел на Антона Ивановича и хотя разговор
протекал в хорошем ключе, у того засосало под ложечкой.
- В два часа дня я позвоню Сталину, он сейчас
в Кунцево на ближней, - проговорил Берия как будто для самого себя.
Миновав многочисленные посты охраны, машина
министра медленно вкатилась в зеленые ворота дачи, за которыми находился
вождь. Он сидел один в гостиной комнате на неудобном кожаном кресле, очень
низком, с огромным сиденьем и круглыми валиками подлокотников. Маленький,
рябоватый, он находился с краю этого чудовищного кресла. Одет он был по-домашнему
полувоенный френч и мягкие, много раз перечиненные сапоги. Когда Лаврентий
Павлович и Антон Иванович вошли в гостиную, Сталин встал. Он пожал им руки
и коротким очень неловким жестом показал на овальный стол, вокруг которого
были расставлены высокие стулья в белых чехлах.
- Ну, герои, какие у нас результаты? - спросил
он.
Берия едва заметно повел головой, и Антон
Иванович поставил на стол металлический ящик.
- Я надеюсь, что Вы не пытались заглянуть
в будущее без меня? - задал вопрос Сталин и сам же подмигнул Антону Ивановичу,
после чего тот почувствовал, что у него отнимается челюсть.
- Что ты, Коба, мы еще не знаем, сможет
ли эта штука что-то нам дать, но сделали все, как по написанному. - Берия
говорил уверенно и громко, но в голосе его ощущался надрыв.
- Открывайте ящик, - приказал Сталин, и
Антон Иванович мгновенно отомкнул крышку.
Он ухмыльнулся: - Так называемое всевидящее
око. Пора и тебе Лаврентий завести дюжину таких для нашей с тобой безопасности.
Вождь тихо засмеялся и похлопал министра по широкой спине.
- Ты, Коба, не сомневайся, мои глаза стоят
многих всевидящих.
- Не сомневаюсь, дорогой, ни на минуту.
Показывайте Вашу чертовщину, - сказал вождь и подошел поближе, что бы лучше
видеть и понимать.
- Вот это, товарищ Сталин, шар, - пояснил
Антон Иванович.
- Я вижу, что это шар, а не треугольник.
И после замечания этого замешкался Антон
Иванович, заговорил на пол тона ниже.
- В этом ящике есть перевод со старогерманского
и сопутствующие предметы, сработанные нашими специалистами. Прежде всего,
это малая пирамида.
Антон Иванович запустил руку в ящик и поставил
её на стол, на вершине пирамиды так же находилась небольшая круглая площадка,
чем-то напоминающая солнечные часы. Сталин с ухмылкой смотрел на различные
предметы, извлекаемые из ящика. Это была небольшая металлическая полоска
с врезанными в нее увеличительным стеклом и электрической лампочкой с отражателем
на конце. И наконец Антон Иванович вытащил прямоугольную шелковую салфетку,
на которую по трафарету каким-то красным веществом были нанесены непонятные,
бегущие по кругу знаки, чем-то напоминающие шифропись ацтеков, такие же
полу буквы, полу узоры, какие встречаются на чугунной крышке городского
колодца. В центре салфетки была нарисована спираль, уходящая
в точку. Поверх спирального кольца были наложены проведенные пунктиром
контуры пятиконечной звезды.
- Все, товарищ Сталин, сделано так, как
описано в книге.
- Только лампочка явно не из того времени,
и я предлагаю заменить её на свечу, - сказал Вождь и мягко отошел к буфету,
и Антону Ивановичу показалось, что он не идет, а просто таки плывет по
воздуху, маленький дирижабль в черных сапожках.
Сталин вернулся с короткой и желтой, как
сыр, свечкой, вероятно пролежавшей у него не один год. О вывернул из патрона
лампочку и кое как втиснул туда свечу.
- Теперь время суток уже не играет роли.
Если желаете, все можно сделать прямо сейчас, - пояснил Антон Иванович.
- Да, прямо здесь и прямо сейчас, - сказал
Сталин, ухмыляясь в усы, и позвонил в колокольчик.
- Три стакана чая, - сказал он в приоткрывшуюся
дверь и через несколько минут на столе уже стоял железный поднос с тремя
дымящимися стаканами, пухлой металлической сахарницей с узорами железных
цветов и продолговатой фарфоровой тарелочкой, на которой лежал нарезанный
тонкими дольками душистый лимон.
Сталин взял стакан, пепельницу и сел в
свое тяжелое кресло. Сидя в нем, он медленно набивал трубку, наблюдая за
действиями Антона Ивановича.
Хорошо раскурив её, он прищурил глаза и,
посмотрев на Берию, сказал:
- Вот мы с тобой. Лаврентий, коммунисты,
а занимаемся черт знает чем.
- Я, Коба, может и не совсем верю во все
это, но почему бы не попробовать, если столько сошлось. Ведь ты же сам
говорил, интересы дела прежде всего, а уж чертовщина это или нет, пусть
решает история.
Сталин затянулся трубкой и ничего не сказал.
Походив немного по комнате, он подошел к Антону Ивановичу и спросил:
- Вы, товарищ медиум, все вопросы решили?
- Да, товарищ Сталин, практически все готово.
- Ну, тогда начинайте. - Вождь сделал несколько
глотков из чайного стакана встал и подошел к столу. - Я хочу увидеть конец
этой войны, - сказал он.
На столе была разложена черная салфетка,
на ней стояла платиновая пирамидка, а на площадке сверху нее лежал затвердевший,
принявший идеальную форму глаз инопланетного существа. Антон Иванович вытащил
спички и поджег фитиль. Пламя дернулось в разные стороны, затем потянулось
вверх и выпрямилось. Сооружение со свечой было закреплено в небольшом портативном
штативе, с таким расчетом, что пламя, оттолкнувшись от отражателя через
систему линз, попадало в центр зрачка, похожего на сложенные лепестки цветка
или на крылья экзотической бабочки. До того, как приехать к Сталину, Антон
Иванович разучивал заклинание перед домашним зеркалом. В переводе было
сказано, что само обращение должно
выходить из глубины вашего подсознания, из самого сердца, и что сами слова
мысленно должны выстраиваться в замкнутое кольцо, вращающееся вокруг всевидящего
ока. У Антона Ивановича с воображением не все в порядке. Он даже не мог
представить себе улицы, на которой проживала его двоюродная сестра. И однажды
под праздник, зайдя совсем не туда, он столкнулся с двумя мрачными типами,
сделавшими попытку напасть на него, и только вид пистолета отрезвил негодяев.
Да, с воображением у Антона Ивановича было не все в порядке, и, тем не
менее, он сокрушил это костное свое воображение и за несколько часов сделал
его эластичным, почти управляемым. Он начал с детских утят. Дав каждому
утенку отдельное слово, он запустил их по кругу. Утята пошли друг за другом,
неся на спине волшебные слова. По мере продолжения упражнений Антон Иванович
научился убирать утят, оставляя одни слова. Однако теперь в его воображении
слова были сделаны из дерева и соединены друг с другом с помощью веревок.
Слова буквально выскакивали из воды, увеличивая и без того длинную деревянную
змейку. Вода не давала возможности утонуть деревянным словам. В другом
случае воображение Антона Ивановича было бессильно, слова падали на землю,
из них выпадали буквы, похожие на те, которые он когда-то давно, работая
наборщиком, забивал в свинцовые рамки, создавая газетную матрицу. Через
десять минут после начала так называемой завершающей стадии опыта Сталину
показалось, что по гостиной комнате пролетела бесплотная какая-то масса,
пролетела и растворилась в углу, ушла в него, как в отверстие, похожее
на кольцо фокусника, через которое продергивают газовый шарф. Прошло ещё
несколько мгновений и опять это же нечто, но уже из другого угла, пропутешествовало
по воздуху и так же исчезло. Это "нечто" имело вид большой скатерти или
простыни, произвольно согнутой в разных местах. Края этого нечто были неровными
и то возникали, очерчивая свой контур, то расплывались в воздухе. "Похожее
на морского ската", - решил Сталин, опускаясь все ниже. Теперь эти скаты
пролетали над его головой, то сворачиваясь в восьмерку наподобие огромного
тента, то снова обретая вид полотна, подброшенного в воздух. Слова, которые
проговаривал Антон Иванович, превращались в сознании вождя в набор разновеликих
отмычек, с помощью которых ему, избранному и понявшему суть этой игры,
давалась возможность заглянуть за серебряную фольгу обычного зеркала и
увидеть события, которых в действительности пока и не существовало. Но
уже двигались навстречу друг другу из двух неизвестных точек огромные корабли
с названиями великих планет, уже в бесчисленных, разделенных на микроскопическую
самостоятельность клетках происходил беззастенчивый выбор партнерши, с
которой будет хорошо и удобно, уже фугасные разрывы калечили человеческие
массы, ещё не рожденные на земле, уже собирательный образ мироздания попадал
в прицел наемного убийцы, уже скрюченные лопатки и ключицы малышей, попавших
под атомную бомбардировку, искала назойливая кинокамера американца. Ещё
хлеб не был высеян на поля и не был убран, а уже мы имели возможность узнать,
кто его будет есть. И вдруг в одно мгновение перемещение "нечто" закончилось.
Теперь великолепные и прозрачные банты развернулись и превратились в два
огромных прямоугольных экрана, примыкавших друг к другу наподобие двух
игральных карт, образующих треугольник. Антон Иванович закончил с текстом
и теперь стоял, пристально вглядываясь в танцующий разноцветный туман,
совершавший движение внутри магического предмета. Антон Иванович повернулся
и вышел из под двух скрещенных карт, образующих треугольник, выходя, он
зацепился за прозрачное мерцающее крыло. Послышался звук, очень похожий
на тот, который слышат студенты в физическом кабинете при работе динамо
с двумя заряженными электричеством шарами. Сталин и Берия подошли к Антону
Ивановичу, который пристально вглядывался
в медленно открывающийся зрачок. Маленький Сталин отодвинул большого Лаврентия
и шагнул под прозрачную крышу, зрачок медленно растворялся. Он растворялся,
как раковина, хранящая в себе живое сердце жемчужины. Задолго до войны
ученые привезли и показали Сталину телевизионный приемник, экран у него
был круглым точно таким же, как и этот всевидящий глаз.
- Последний день войны, - шептал Сталин
одними губами.
Он согнул ноги в коленях и, опираясь двумя
руками на стол, вглядывался в разноцветный дым и в черную глубину зрачка,
в котором уже обозначились контуры какого-то пока ещё малоприятного изображения.
Но вот фокус туманной этой картинки стал настраиваться, и Сталин увидел
трибуну мавзолея и себя в окружении соратников, после чего картинка поменялась
и вождь увидел, как рослые гвардейцы, по всей видимости, хорошо проверенные
на благонадежность люди, бросают к подножию мавзолея штандарты поверженных
германских дивизий и корпусов. Древняя свастика, символ плодородия и молота
Тора, брошена к подножию большого пергамского алтаря. Что же нужно ещё,
что бы понять, что победа это не всегда только победа! А потом Сталин увидел
радостные лица москвичей и разноцветные гирлянды салюта, рассыпающиеся
в теплом весеннем небе. Затем глаз медленно закрылся.
Сталин повернулся к Лаврентию Павловичу
и к Антону Ивановичу, которые внимательно, буквально затаив дыхание, наблюдали
за ним.
- Да, - сказал вождь и выдержал длинную
паузу, после чего снова заговорил:
- Не знаю, как ты, Лаврентий, но в том,
что мы победим, я никогда не сомневался.
- И я, Коба, в этом ни на минуту не сомневался.
- Но дело совсем не в этом, Лаврентий. Дело
в том, что мне не нужен этот шарик. Я не хочу ничего знать про будущее,
которое не могу изменить. Представь себе, во что знания превратят мою жизнь.
Я хочу, батано Лаврентий, что бы ты послал это чудо моему врагу и, как
ты говоришь, искреннему почитателю. Пусть он посмотрит на наш парад, на
нашу победу и решит, что ему делать. Это возможно Лаврентий?
- Конечно, Коба, буквально через две недели
глаз будет у … - Берия сделал паузу - …. У этого выродка.
Глава тридцать пятая.
Через двенадцать дней агенты Канариса уже
держали в руках этот ящик. Они предполагали все, что угодно, но то, что
в этой штуковине находятся игрушки для магических опытов, этого они конечно
предположить не могли. Резидент Канариса в Бухаресте разложил на письменном
столе предметы из металлического ящика и углубился в руководство заведомо
переведенное на понятный немецкий. В процессе чтения он хватался то за
один, то за другой предмет и, дочитав
до конца, засмеялся. Он, человек абсолютно реальный и очень расчетливый,
не мог представить себе, что кто-то даже в очень отдаленном его окружении,
действуя чисто спорадически, может заинтересоваться этой балаганной чепухой.
Он подбросил в воздух шелковый квадрат с письменами и подумал, что эта
штука не годиться даже для носового платка. И в ту же секунду он ощутил
сильный удар в переносицу, лопнули капилляры и на стол закапала кровь.
Резидент, почти пятидесятилетний человек, находился в глубоком шоке и теперь
он, никогда не веривший ни во что, хотя бы отдаленно связанное с понятиями
мистики, со священным ужасом смотрел на диковинные эти предметы, разложенные
на столе. Резидент знал, что фюрер имеет склонность к оккультному восприятию
мира и теперь, глядя на все это, он понимал, что удар, обращенный на него,
был прямым ответом на его дерзкие и непочтительные к этим волшебным предметам
мысли. Через несколько дней посылка попала в Берлин, а ещё через несколько
дней Канарис должен был делать доклад у фюрера в так называемом волчьем
бункере, туда-то он и захватил посылку. После доклада, длившегося несколько
долгих часов, Канарис подошел к бледному, уставшему Гитлеру и, тронув его
за локоть, отвлек в сторону для разговора о злополучной посылке.
Он, хорошо знавший фюрера, даже отдаленно не мог предположить, какую реакцию
вызовет у него этот разговор. Поэтому он решил начать беседу, шутя. Румынский
резидент поведал ему про свой печальный опыт и он целых два дня ломал голову
над именем предполагаемого отправителя.
- Мой фюрер, наш человек в Румынии получил
загадочный ящик, - адмирал сделал паузу. - адресованный Вам. - Гитлер насторожился,
щетка усов его вздернулась, а глаза забегали по золоту адмиральских погон.
- Наши агенты, - продолжал Канарис, - тщательно
обследовали его на предмет взрывчатки и яда и ничего не обнаружили. В ящике
атрибутика оккультного характера, и мне кажется, что Вы разберетесь в ней
лучше, чем я.
- Идемте, это интересно, - сказал Гитлер
и увлек адмирала в одну из боковых дверей. Там он погрузился внутрь ящика
и очень оживился. Затем пробежал глазами так называемый сопроводительный
текст. - Вы знаете, мне всегда хотелось заглянуть в будущее, потому как
я, именно я, формирую его. Я убежден в своей победе. Уже сейчас она лежит
на тяжелом щите крестоносца и ждет, когда я возьму её вот этой самой, -
Гитлер потряс в воздухе кистью, - вот этой самой, слышите, вот этой самой
рукой.
Канарис вышел от фюрера в состоянии явной
озадаченности.
"Он что-то принимает, возможно, какие-то
сильно действующие транквилизаторы, у него сильно расширен зрачок и он
производит впечатление больного человека", - подумал адмирал.
Глава тридцать шестая.
Вечером Гитлер остался один. Он долго рассматривал
сложенные в ящике предметы, тер их и даже пытался нюхать. В них была заключена
тайна, всегда сильно притягивающая фюрера. Он поставил перед собой пирамиду
и водрузил на нее всевидящий глаз, затем снял его с пирамиды и, прижимая
к себе, стал всматриваться в темную глубину, в разноцветное переливающееся
пространство зрачка. Гитлер долго метался по маленькой прямоугольной комнате
и, наконец, решился. Он выстроил все предметы так, как это было написано
в переводе Спонариуса, и попытался сосредоточиться. Однако разные мысли,
связанные с этой войной, не давали покоя его голове. Дикое поражение под
Курском, завязнувший в Африке Ромель и прочие негативные аспекты отвлекали
его. Как волк, ходил он по узкой и длинной комнате и не находил себе места.
Висящая в конце комнаты за маленьким прямоугольным столом огромная карта
мира вся была утыкана флажками со свастикой. Гитлер сел на угол стола взял
прозрачный шар и некоторое время вращал его в руках, поднимая вверх на
вытянутых пальцах. Карта, усеянная флажками со свастикой, успокаивала его.
Огромные территории, оккупированные рейхом, подводные глубины, рассекаемые
его субмаринами, и флоты Андриатики, пока еще густо, как шпинатом, напичканные
германскими крейсерами. И только далекая, почти не распознаваемая в буре
событий частичка страха мерцала в его душе, как далекий огонек зажигалки.
Гитлер положил шар в платиновое ложе и сполз со стола. Он походил взад
и вперед по комнате-пеналу, похрустел пальцами и вдруг в едином порыве,
расчистив стол, быстро расставил на нем все, что заключал в себе металлический
ящик. Через какие-нибудь двенадцать минут он увидел в черной миндалине
глаза руины Берлина и красный флаг над куполом Рейхстага. И в одно мгновение
вся его жизнь потускнела и съежилась, рассыпавшись на многие тысячи мельчайших
осколков. Обойдя стол, Гитлер сел в кресло, выдвинул ящик письменного стола
и вынул из него маленький хромированный браунинг. Затем быстро, вероятно
пугаясь самого себя, он закусил зубами ствол и выстрелил. А потом долгих
два года страной управлял двойник, никто, муляжная кукла, благополучно
сожженная во дворе Рейхсканцелярии
специалистами советского МГБ.
Глава тридцать седьмая.
Новый Карп Силыч, успешно проглотивший
старого Карпа, сидел в глубине гостиной комнаты и смотрел в окно. Снежинки,
пролетая через холодное это воскресное утро, ложились на узкий подоконник,
который со временем должен был превратиться в продолговатый сугроб. Сумрак
позднего зимнего рассвета застал нового Карпа в крайне сложном положении.
Завладевший его телом, фантом перестраивал сознание старого большевика.
Возникшее из двух теперь уже единое существо находилось в состоянии смятения
и полной неопределенности. Разрушенное до обломков сознание старого Карпа
зондировалось новыми информационными потоками. И как бы с трудом пока ещё
мыслящая часть старого Карпа пыталась вытолкнуть из головы события, которые
никогда с ним не происходили. Фантом, представлявший интересы Нового Карпа,
пущенный с силой и упорством никогда не ошибающейся руки, взламывал смысловую
систему координат старого Карпа, постоянно насилуя уже зависимое сознание
чужеродными и пока ещё отторгаемыми информационными моделями. Однако мутагенез,
проводимый князем мира сего, крупнейшим специалистом по генной инженерии,
в конце концов, принес свои результаты. Теперь уже не существовало старого
Карпа. Растворенный в его сознании и теле фантом так же перестал существовать,
как самостоятельная субстанция, и теперь только постаревший на несколько
лет новый Карп Силыч Сироткин с невообразимой для смертного сознания болью
пытался понять, что же произошло за эти несколько часов и почему ему так
страшно, одиноко и тяжело. В большой, неуютной квартире старого большевика
Сироткина никогда не проживала никакая божья тварь, но в прихожей над зеркалом
были прибиты маленькие злобные рожки, а в темной и душной спальне с постоянно
закрытыми шторами на платяном шкафу стояли два чучела, барсука и совы.
Барсук был маленький, сухонький, убитый ещё в конце девятнадцатого века,
на деревянной подставке, к которой он был прикреплен, была сделана надпись
"Торговый дом Абачин и Орлов". У барсука не хватало нескольких передних
зубов, мех был в проплешинах, и если бы домработница не снимала его со
шкафа и не протирала каждую неделю влажною тряпкой, то, вполне вероятно,
барсук мог бы прожить ещё лет пятьдесят. Сова была много больше барсука.
Это была огромная мужская особь какого-то почти не передаваемого красно-шоколадного
цвета. На месте выпавшего стеклянного глаза зияла черная, почти револьверная
глубина. Помимо двух этих предметов у старого Карпа был еще сын, рожденный
вне брака, погибший в самом начале войны. И вот это тяжелое, скучное утро.
"Я не помню, когда я встал, и ложился ли я вообще", - подумал Новый Карп,
ощущая сильное черепное давление в области лба и затылка. Онемевшие руки
и ноги едва повиновались ему. С большими трудностями и очень медленно оторвался
Карп Силыч от кресла и подошел к окну. Перестал падать снег и теперь из
бесконечной стальной голубизны в лицо ему светило белое и безжизненное
солнце. Никогда ещё думы об одиночестве так сильно не донимали коммуниста
Сироткина. Постояв какое-то время под лучами холодного солнца, Карп Силыч
привел свои мысли в относительно логический порядок. Пока еще плохо подчиняющееся
тело медленно пропутешествовало по квартире. Задержавшись в прихожей, тело
его обратило внимание на ветхие, почти истлевшие лохмотья, лежавшие на
полу. Тот старый Карп уже ничего не
помнил. Теперь он только недоумевал: "Откуда взялась эта ветошь? Её место
в мусорном ведре". И он, нагнувшись, сгреб в кучу буквальные останки фантома,
с удивлением отмечая, как материал превращается в пыль. "Квартира моя плохо
проветривается, вещи истлевают на вешалках". Зайдя на кухню, он расчистил
подоконник от кактусов и растворил окно. Все утро и половину дня новый
Карп чистил и убирал квартиру. И не мог объяснить себе Карп Силыч, но чувствовал
он, что с этого момента все его тело начинает подчиняться пока ещё неведомой
малопонятной цели. Открыв сразу все окна, он изрядно выстудил старческое
свое жилье. Выстудил он жилье, сдул пыль с подоконников и в прямом смысле
почувствовал внутри себя какое-то новое, доселе неизвестное существо. Впрочем,
так оно и было. Ведь энергия тьмы, точно как и энергия света, приходит
на землю из разных точек планетной системы. Человек, получающий эту энергию
и сублимирующий её, как в случае с посетившим фантомом, получает огромную
сокрушительную силу, которая в состоянии
не только изменить систему самооценки, но даже поменять биологический состав
клетки. Впервые за много лет он с аппетитом пообедал. В партийно-государственной
иерархии Карп Силыч Сироткин был одним из ответственных работников, курирующих
табачную промышленность. Для страны, ведущей такую большую войну, табак
был сырьем почти стратегическим. Ибо все знают, что значит для бойца перекур,
когда рядом нет женщины, а вокруг гуляет беспардонная смерть. Однако сам
Карп Силыч никогда не курил, он нюхал табак, дешевую крепкую пыль, исчезающую
радость девятнадцатого столетия. Уже двадцать с лишним лет по России шагала
одна огромная нескончаемая победа и старорежимная сироткинская привычка,
больше подходящая к дооктябрьскому надзирателю Бутырского замка, в лихое
время ракетных минометов выглядела анахронизмом.
И в этот воскресный, по-особому счастливый
для Карпа день он не изменил своей привычке. Понюхав зелье и раз двадцать
чихнув, он снял телефонную трубку и набрал номер своего старого друга Максима
Максимовича Воробейчика, с которым работал в ревкоме ещё во времена гражданской
войны.
- Выслушай, друг Максим, иду к тебе как
будто с новой душой, - сказал Карп Силыч, ещё не понимавший, что души его
как таковой уже не существует. Сам Воробейчик жил в доме старых политкаторжан.
Все в нем было спроектировано так, что мысль о каторжных казематах возникала
сама собой. Чрезвычайная узкость лестничных пролетов, низкий, придавливающий
потолок да и сами размеры дверей и окон напоминали гостям и жильцам о мучительной
жизни во время самодержавия. Старый товарищ Сироткина Максим Максимович
Воробейчик проживал в крошечной двухкомнатной квартирке вместе с женой,
тихой партийной старушкой, чем-то напоминавшей Надежду Крупскую. Тот же
бесцветный пучок волос и явная некрасивость лица. Жертвенность - вот что
было написано на лице этих женщин, незатейливых спутниц основателей "народной
воли". Незадолго до войны дом политкаторжан сильно пощипали. Многие поехали
в повторные, теперь уже в советские, беспощадные ссылки, а иные, иные сложили
головы на великом алтаре коммунизма. Изрядно подчищенный дом заселили все
те же сотрудники МГБ. И теперь на каждого политкаторжанина приходился один
потенциальный вертухай, или конвойный, уж как кому нравится. А Воробейчиков
не арестовывали по причине их полной неактивности, и умереть они могли
только естественной смертью. Войдя в квартиру, новый Карп Силыч поздоровался
с ветхим, дрожащим, как осиновый лист, хозяином прошел в одну из двух маленьких
комнат и сел на диван. Карп Силыч отодвинул расшитые крестиками и розетками
маленькие подушки и, откинувшись на спинку дивана, заговорил. Он говорил
о холоде, об одиночестве, о пустоте своего дома, об отсутствии близкого
человека и о том, что его, пламенного борца с несправедливостью, родина
не пускает на фронт, он говорил о том, что ему уже много лет, и еще раз
о тепле, об отсутствии тепла и о необходимости тепла. А народоволец Максим
Максимович сидел со своей "Крупской" на другой половине дивана и ничего
не говорил. Ещё ни разу не видел он своего друга в таком взволнованном
состоянии.
- Слушайте, Карп, Вы замечательно выглядите,
лучше всех. Столько у Вас энергии, темперамента, - сказала жена Максима
Максимовича и ушла на кухню. - Вам нужно усыновить ребенка, - эта фраза
долетела до Карпа из какого-то приглушенного далека так, что он сразу и
не понял, какого ребенка она имеет в виду.
Однако само слово "ребенок", как будто
бы написанное огромными транспарантными буквами, отпечаталось в его сознании.
И еще почему-то вращалась в голове Карпа фраза "выплеснуть с водой ребенка",
но вот, куда выплеснуть и зачем, он пока ещё не понимал.
- Возьми девочку, - доносилось из кухни,
- они ласковые.
"Крупская" вернулась с двумя стаканами
чая и вазочкой с сухарями.
Поставив все это на стол, она поведала
Карпу историю, которую в свою очередь ей рассказала врач родильного дома,
её соседка по лестничной площадке и дочь одного крупного и к этому времени
уже покойного политкаторжанина. Ошеломленный этой историей шел Карп Силыч
по холодной Москве и обдумывал детали удочерения несчастного этого существа.
Ещё не знал он, отдадут ли ему девочку, но все же склонялся к тому, что
отдадут. Он был проверенным человеком, фронт ему не грозил и теперь было
необходимо решить только вопрос с нянечкой, так как сам Карп имел стол
в министерстве и долгие присутственные часы. Так, не спеша, он добрался
до дома и уснул в кресле. И вот сквозь частокол полубессознательных событий
и образов в сознание нового Карпа внедрился разноцветный сон. Надо сказать,
что старый Карп за всю жизнь видел всего несколько снов, да и то черно-белых,
и вдруг цветной сон. Ещё в середине двадцатых Карп побывал в Германии,
где закупал по заданию правительства оборудование для производства папиросных
гильз. Там в Берлине в один из свободных вечеров он посетил кинотеатр,
где и увидел цветную кинокартину, ещё не звуковую, но уже цветную. Однако
то, что он увидел во сне, было значительно интереснее. Во сне Карп превратился
в маленького мальчика. Одесса. Начало века. Он в квартире Софочки Рутман
на пятом этаже фешенебельного шестиэтажного дома. Маленький Карп стоит
у окна на детском стуле и смотрит на улицу, по которой движется пышная
свадебная процессия. Черный жених и белая невеста проходят через чугунную
арку в окружении разряженной пестрой толпы, их забрасывают розовыми лепестками,
и светит ослепительное солнце. А за спиной Карпа пляшут польку дети обеспеченных
горожан. Но вдруг, как это бывает во сне, картина начинает быстро меняться,
комната сужается до размеров коридора, ведущего в туалетную комнату, входит
солнце и дети, и сама свадебная толпа превращается в застывшие фигуры,
напоминающие раскрашенных святых в нишах костела. А в комнате-коридоре
появляются полки с уменьшившимися до размеров статуэток свадебными людьми,
а над уменьшенной, поставленной в ряд статуэточной свадьбой разместились
кожаные меха с вином и разнообразные, красиво оформленные блюда с едой.
И тут маленький Карп, тоже как-то здорово уменьшившийся, заметил, как один
мешок шевелиться, и сквозь небольшие отверстия на волю просачиваются тонкие
и острые усики. Эти усы или щупальца
стали развязывать узел, которым было завязано горло мешка. И вдруг Карп
понимает, что внутри мешка находится черепаха, из которой должен быть сварен
суп. И тогда он распахивает окно и кричит: "Черепаха не хочет, чтобы её
ели!". И в ту же секунду видит, как
узлы развязываются, и на стол, почему-то на стол выползает ребенок. Он
в черном костюме с маленьким белым воротничком, руки у него непропорционально
большие, между суставов перепонки. И вот это существо получеловек-получерепаха
соскальзывает вниз со стола и разбивает себе голову об пол. И тогда маленький
Карп снова кричит, он кричит для всех глиняных статуй и для тех, которые
встали на улице и для тех, которые занимают книжные полки: "Он покончил
с собой, он не захотел, чтобы из него сделали черепаховый суп!". И вот
теперь он видел перед собой невысокую детскую кровать, на которой лежит
маленькое тельце получеловека-получерепахи, вздрагивающее в конвульсиях.
И проснувшийся новый Карп вспомнил, как тогда в своем далеком и вполне
безоблачном детстве он стоял на расписанном розами стульчике, и чудовищная
жажда падения буквально выталкивала его из окна.
А на следующий день вечером он встретился
с врачом родильного дома и договорился об удочерении. Так у маленькой Лилит
появился всем обеспеченный родственник. С большим трудом разыскал Карп
Силыч для своей дочурки кормилицу и та, польстившись на хорошие продукты,
согласилась вскормить ребенка. До года кормила она ее, но в один прекрасный
день девчушка перестала брать грудь, теперь она охотно ела американские
молочные смеси, которые Карп Силыч получал по своему кремлевскому пайку.
А еще через некоторое время Новый Карп узнал, что кормилица умерла от рака
в какой-то очень короткий срок. Так незаметно убывало время. Лилит, которую
теперь звали Наташа, приемный Карп отводил в ясли и ему очень нравился
этот процесс, девочка привязалась к нему и называла его папой. А первого
мая, когда все уже было ясно и не за горами был конец этой страшной войны,
он взял ее на демонстрацию. В первых рядах главной колонны шел старый большевик
Карп Сироткин, держа на руках ребенка, и вся огромная площадь с цветами,
транспарантами и красными флагами будто бы поднималась над землей и будто
бы, отделяясь от всей плоскости праздника, плыл над площадью вместе с маленькими
фигурками вождей искривленный квадрат мавзолея - пергамский алтарь князя
мира сего. Никто, никто не в состоянии понять путей господних, но и пути
дьявола спрятаны от человека, как алмазная трубка от неудачливого кладоискателя.
Лилит - Натали и предназначенный ей Цербер Сироткин теперь существовали
в режиме обычного, будем так говорить, реального времени, и только тогда,
когда заложенная в них программа, начинала перенасыщаться энергией сверхзадач,
а случай для их воплощения не подворачивался, вот тогда
клапан в этих зомбированных человекопроэктах приоткрывался сам
Глава тридцать восьмая.
Весной сорок девятого года к Лилит -
Натали в качестве музыкального преподавателя была приглашена Тамара Леонидовна
Бруль, блестящая пианистка и просто красивая женщина. У нее была настолько
узкая талия, что при желании любимый мужчина мог бы легко обхватить ее
с помощью большого и указательного пальца. Все свое тело, руки и голову
Тамара Леонидовна отдавала любимому делу. Музыка жила в этой женщине, ее
походка, движения, голос, все сливалось
в абсолютно нерасторжимое одно, и присутствие высокого, необыкновенного
по чистоте звука, неслышимого, не ощущаемого, но явно присутствующего,
заполняло все окружавшее ее пространство. Когда она шла по улице, мужчины
двигались за ней почти в гипнотическом трансе, однако она могла обходиться
без них. Музыка - вот единственная страсть, которой отдавалась она со всей
свойственной ей самозабвенностью. Первое, что увидела Тамара, переступив
порог сироткинского дома, были внимательные серо-зеленые глаза Лилит -
Натали. Они буквально приперли ее к стене и под гипнотическим воздействием
этого взгляда Тамара почувствовала, как тело ее становится безвольным,
мягким и абсолютно не слушается ее. С трудом оторвавшись от завораживающего
этого взгляда, она поздоровалась с новым Карпом и осмотрела инструмент.
Это был дорогой кабинетный рояль марки "Петроф", инкрустированный бронзой
и перламутром. С первых же занятий Тамаре стало ясно, что девочка гениальна.
А Лилит - Натали была вежлива, послушна и очень внимательна. Светлым существом
была Тамара Леонидовна, откровенная, никак не защищенная, без всяких вторых
и третьих смыслов, свойственных людям оберегающим свое будущее. Обычная
привязанность между учеником и преподавателем, такая естественная,
теплая, хорошо описанная в классической литературе, не имела ничего общего
с тем, что испытывала Тамара, приходя на свой еженедельный урок. Уже подходя
к дому, она испытывала глубокое трагическое волнение, какое, вероятно,
испытывали идолопоклонники, приближающиеся к любимой братине. О Лилит -
Натали была отнюдь не деревянная кукла. Необъяснимая тревога, почти что
ужас, охватывал Тамару Леонидовну после того, как она покидала квартиру
Сироткиных. Успехи Лилит на музыкальном поприще были просто фантастическими.
И вот как-то раз, когда между ними уже вовсю действовал контракт, обрекающий
ее на общение с маленькой Лилит, между учительницей и ученицей произошел
следующий разговор.
- Вам бы хотелось почувствовать счастье?
- спросила Лилит - Натали после того, как закончилась музыка.
- Я счастлива, Наташа, - ответила Тамара,
но это конечно же было неправдой.
- Нет, Вы несчастны.
- С чего ты взяла, что я несчастна?
- Я так вижу, - сказала Лилит - Натали и
леденящий, и вместе с тем обжигающий взгляд ее, просвистев в воздухе, как
копье, проник в самое сердце Тамары Леонидовны, буквально пригвоздив ее
к месту. Никогда она не задумывалась ни о каких эзотерических проблемах
мироздания. Она не верила в бога и никогда не спрашивала себя, существует
ли дьявол. Развязка этих странных отношений состоящих из любви - нелюбви,
должна была произойти в самое ближайшее время, и Тамара чувствовала это
и уж конечно знала об этом сама малышка Лилит.
- Значит, я несчастна?
- Да, но это можно поправить. В воспоминаниях
Ваших находится будущее счастье. Тамара стояла в прихожей, сжимая уродливую
медную ручку.
- Ты такая маленькая. Откуда ты все это
знаешь?
- Что знаю?
- Откуда ты … Кто тебя научил так говорить?
- Никто, но это же так ясно. Я всегда знала,
что говорю. И в звуках грудного и совсем не детского, тяжелого, как духи
отцветающей дамы, голоса промелькнула ирония и рассыпалась на тысячу звездочек.
- Да, ты говоришь … - сказала Тамара, повернулась
и, как пьяная, вышла из сироткинского гнезда.
Надо сказать, что была она птицей подстреленной,
в том смысле, что любила она и потеряла любовь. Оборвалась ее любовь самым
трагическим образом. Рано вышла замуж Тамара и вышла по сильному чувству.
Муж ее, симфонический скрипач, был арестован во Львове по национальному
признаку, и сама Тамара чудом избежала удушающих эсэсовских объятий. С
приключениями появилась она у двоюродной сестры в военной Москве. Она любила
и была любимой, и потеряла любовь. А муж ее, известный скрипач, погиб в
каком-то польском концлагере. Уже после войны Тамара узнала подробности
его гибели. Оркестр, собранный из заключенных играл какую-то примитивную
пьеску, и вдруг у ее мужа горлом пошла кровь. Эсэсовец отвел его за барак
и застрелил. Все слышали выстрел, и тогда еще с одним музыкантом случилась
истерика. Он стал рвать на себе волосы и
одежду, немец застрелил и его. История, рассказанная виолончелистом этого
горе - оркестра, сильно потрясла молодую женщину. Тамара была птица со
сломанным крылом. И вот теперь эта маленькая змейка. Так про себя Тамара
называла Лилит - Натали, имеет наглость говорить о счастье, которого она
Тамара не имеет. "Какая дрянь, такая маленькая и такая жестокая, и этот
постоянный магнит любви - нелюбви в серо - зеленых глазах. Я бы хотела
ее не видеть и вместе с тем я очень хочу ее видеть. Что такое со мной?
Я нахожусь под властью этого непростого и злого существа. Абсолютно гениального
в музыке".
Был теплый весенний вечер, канун девятого
мая. На улице Горького у входа в Центральную толпились увешанные орденами
фронтовики. Тамара медленно поднималась вверх по неровной улице когда внимание
ее привлек огромный белый бьюик, припаркованный рядом с гостиницей. "Вот
бы прокатиться на таком", - подумала она. И когда она уже миновала роскошную
эту машину, от группы людей с орденами отделился один и, подойдя к ней
сзади, тронул за локоть.
- Вы извините меня, - он говорил, слегка
запинаясь. - Заказал стол, ждал фронтовых друзей, и никто не пришел. Посидите
со мной, сделайте одолжение.
И Тамара, блестящая пианистка Тамара, игравшая
по памяти целые симфонические концерты и до этого размышлявшая о жестокости
Лилит - Натали и о красоте белого "Бьюика", неожиданно для себя самой согласилась
составить компанию этому, как ей показалось, растерявшемуся человеку. Ослепительный
свет заливал ресторанную залу. Приборы, посуда и белые, не гнущиеся от
крахмала скатерти сверкали от нестерпимого для глаз электрического огня.
Оркестр исполнял легкие мелодии, привезенные на Родину из освобожденных
стран. Тамара ничего не ела, однако она выпила два бокала шампанского и
пригубила третий, и почувствовала, как давно забытое чувство опьянения
растекается по всему телу. Военный что-то говорил, и она отвечала ему иногда
складно, иногда невпопад. Шум ресторана и опьянение сделали свое дело.
Красивый мужчина, похожий на актера Кадочникова, сидел напротив и уже держал
ее руку в своей. И тут Тамара заметила на его руке перстень. Пятиконечная
рубиновая звезда, окруженная золотым кольцом, была помещена на массивное
основание.
- Вы не сердитесь? - донеслось до нее из
глубокой сумятицы звуков, хаотично плывущих. То поднимающихся вверх, а
то падающих вниз. Корабли скифов, Византия, русские отдельные слова проносились
через сознание ее и застывали как будто обагренные кипящей лавой.
- Я совсем не сержусь, просто тут очень
шумно, - отметила Тамара.
- Пойдемте ко мне, у меня наверху номер
с пальмами. Там тихо, не слышно шума, окна выходят во двор.
- А рояль там есть? - зачем-то спросила
Тамара, прекрасно понимая, зачем он зовет ее в номер и что за этим последует.
Вероятно в судьбе каждой женщины, даже
распоследней дурнушки, бывали случаи, когда натура почти бессознательно
подчиняется голосу плоти. Военный и Тамара вышли из ресторана с двумя бутылками
шампанского и большой коробкой конфет. И вот, когда они поднимались по
лестнице, внутри нее зазвучала тонкая и очень далекая мелодия флейты, и
в помутившейся от вина голове Тамары Леонидовны возник лабиринт, в конце
которого на маленьком коврике сидит человек в чалме и в восточной одежде
с флейтой в руках. И вот, по мере того, как она поднималась по ступенькам
наверх под ручку с похожим на Кадочникова
военным, лифт в гостинице не работал, по мере ее восхождения, юноша с флейтой
оторвался от земли и, по - прежнему сидя на маленьком коврике, полетел
к ней навстречу. И в процессе полета его, увеличивалось и наполнялось глубиной
звучание инструмента, и в тот момент, когда Тамара и ее спутник шагнули
в холл четвертого этажа, в затылке ее как бы открылись створки ворот, и
музыкант на маленьком ковре-самолете влетел в ее голову, которая теперь
в сознании ее превратилась в круглую комнату без углов и без какого-либо
выхода вообще. Однообразный, повторяющийся, как болеро Равеля, мотив, но
было что-то страшное в этой музыке. Номер, в который она пришла был огромен,
в нем были и пальмы в плетеных дореволюционных кадках, и даже небольшой
рояль. Военный сразу включил торшер и опустился в кресло, а Тамара, открыв
крышку рояля и устроившись на табурете, попробовала сосредоточиться на
каком-то музыкальном фрагменте. Однако голова ее не могла удержать даже
маленький отрывок из набившей оскомину седьмой симфонии Моцарта, и только
флейта с постоянно повторяющейся музыкальной фразой звучала настойчиво
и всепобеждающе. И Тамара, выпив еще один полный бокал шампанского, заиграла
так, как не играла никогда в жизни. Эмоции этой мелодии, от которых не
было спасения, набросились на нее и
подчинили себе. И после получаса такой вдохновенной и безумной игры уже
совсем пьяная Тамара отъехала на вертящемся табурете немного назад и, закрыв
рояль, положила на крышку руки и голову, а в круглой комнате внутри сознания
ее задремал на ковре-самолете мальчик-флейтист. Когда уже все формы и контуры
были растворены в мороке сна, из черной бесконечной пустоты надвинулась
на самые глаза пьяного Тамариного забвения физиономия Лилит - Натали.
- Счастье - это когда за твоими плечами
вырастают крылья любви, пускай даже той, которая давно затерялась во времени,
- сказало лицо Лилит и в то же мгновение Тамара очнулась. Обернувшись назад,
она увидела, что в комнате никого нет. И она, решив, что военный просто
устал слушать ее малопонятную музыку, встала и прошла в соседнюю комнату.
Там не было света, и стояла огромная деревянная кровать. На подоконнике
глиняные горшки с цветами, между ними стопка бумаги. Подойдя поближе, Тамара
увидела, что это ноты, но когда она прочла на титульном листе заглавие,
ее сердце забилось, как воробушек, стиснутый рукой великана. "Давид Баум"
было написано на титульном листе, это была фамилия Тамариного мужа, погибшего
в концлагере.
"Откуда эти ноты?" - подумала она и тут
же ощутила у себя на затылке горячее прикосновение взгляда. Резко обернувшись,
она в буквальном смысле остолбенела. На пороге темной комнаты стоял ее
муж.
- Я знаю, тебе тяжело меня видеть, но это
действительно я.
Слезы полились из Тамариных глаз. Она завертела
головой и прижала к груди руки с его кантатой.
- Ты живой, живой, я не могу в это поверить.
Она подошла к ожившему своему мужу и тронула
его за плечо. Плечо было мягким и теплым, каким оно и должно быть у живых
людей.
- А как же военный? Куда он исчез?
- Он не исчез, просто ушел. Он подошел к
тебе по моей просьбе.
У нового Давида оказался огромный член,
значительно превосходящий все мыслимое и немыслимое в этой области.
Рано утром Тамара проснулась и увидела,
что в комнате никого нет, а сама она лежит в кровавой луже, которая заполняет
расстояние от таза до колен. Тамара села на кровати и ее в прямом смысле
скрутила сильная боль, как будто бы в нее по самую рукоятку погрузили острую
шпагу. Пальцами обследовала она промежность и поняла, что разорвана. В
номере не осталось никаких следов пребывания
кого бы то ни было, исчезли бокалы и бутылки с шампанским, исчезли ноты,
из пепельницы пропали окурки. "Несомненно, это был Давид, хотя фаллос был
не его. Запах был его, руки его, а фаллос был не его". Кое как перебинтовав
себя и бросив в корзину окровавленные простыни, Тамара села за стол и написала
Давиду письмо. Это было письмо оскорбленной, оставленной и растерявшейся
женщины, однако, покидая номер, она не забыла надписать адрес и номер своего
телефона. В больнице ее осмотрели, покачали головой и, положив под наркоз,
зашили разорванную промежность.
"Он должен позвонить, он не может исчезнуть
бесследно", - думала она, пересекая порог своего дома. Однако он не позвонил,
а позвонила ее ученица.
- Как Ваше здоровье? - спросила Лилит -
Натали, и по ее первому этому вопросу Тамаре стало ясно, что змея знает
все.
И сразу же после того, как мысль эта осенила
ее, внутри нее как будто бы включилось слабое радио. И звучала по нему
все та же бесконечная флейта. Мелодия то взмывала вверх до высокой точки
холодной заснеженной горной вершины, то падала вниз в гулкую грохочущую
пропасть безвременья, такое было чувство, что сама природа с навязчивой
агрессией запустила бесконечный невидимый этот маятник. Поблагодарив Лилит
за заботу и сказав, что заедет в пятницу, Тамара положила трубку. Кое как
придя в себя после страшного этого приключения и окончательно поняв, что
она манипулированный объект, она стала робко созидать понятную ей систему
защиты. Она посетила Елоховскую церковь и приобрела десяток желтеньких
свечек и несколько картонных икон с грозными неприступными ликами. Придя
домой Тамара, окропила комнату святой водой, расставила иконы и зажгла
свечи. Она, совершенно не знавшая никаких молитв, долгие несколько часов
просила господа спасти ее. И действительно, после такой долгой молитвы
мелодия флейты исчезла совсем. А потом много долгих ночных часов пролежала
Тамара без снов, ожидая звонка от мужа, одновременно понимая, что он не
позвонит, и так же понимая, что над всеми этими событиями витает образ
маленькой негодяйки. В пятницу Тамара проснулась без десяти шесть, ее разбудила
мелодия флейты. Молитва не помогла. Наверное, я делала это неправильно.
Спустя несколько часов она уже приближалась к дому маленькой Лилит - Натали.
До конца она так и не смогла объяснить и понять, что же произошло с ней.
Сквозь неверие, через фантастичность и боль коротких отношений с призраком,
к теплому Тамариному плечу прижималась маленькая надежда. И теперь, пересекая
улицу, она испытывала смешанное чувство неприязни и любопытства.
Медленно поднималась она по лестнице, ощущая
боль в нарушенных лже-Давидом гениталиях. И уже почти дошла она до лестничной
площадки, когда за дверью Лилит зазвучали фортепьянные аккорды той же мелодии,
что играла флейта в руках восточного мальчика, сидящего у нее в голове.
И с первых же фортепьянных аккордов Тамара ощутила страшную ни с чем не
сравнимую зубную боль. Боль эта прошла сразу по всем зубам по верхнему
и нижнему ряду, вертикально вонзилась в область переносицы, а затем в глаза.
И совсем забыла Тамара об иконе, заблаговременно положенной в карман, и
о своих произвольных молитвах, которые должны были спасти ее от этой чудовищной
девочки. Музыка, безумная музыка, от которой не было никакого спасения,
выворачивающая наизнанку мелодия, составленная из тех
же нот, что и бессмертные произведения классиков, доконала ее. Эта зомбирующая
сознание мелодия звучала в каждой клетке метущейся Тамариной души, одна
половина которой подталкивала ее руку к кнопке электрического звонка, а
другая не давала нажать на него. В конце концов не до конца потерянная
воля свела Тамару вниз, музыка, немыслимая, сводящая с ума музыка, исполняемая
маленькой гениальной колдуньей, неслась ей в след. И перебегая вдоль дома
по охраняемой территории, больше всего боялась Тамара обернуться и посмотреть
на окна Лилит - Натали. И пронеслась через ее сознание фраза из Гоголевского
"Вия" "Не смотри, - сказал Хоме внутренний голос, но он не выдержал и глянул".
И ссутулившись, бегущая, как воровка, Тамара почти достигла зеленого ограждения,
когда та часть ее души, которая толкнула руку нажать кнопку звонка не выдержала.
Тамара обернулась и увидела, что Лилит - Натали сидит на подоконнике открытого
настежь окна и наблюдает за ее бегством. А музыка, дьявольская музыка разрывает
пространство, уничтожая живые клетки воспринимающего ее человека. Фортепьянные
звуки, как наряженные белыми голубями вороны, вылетали из открытого окна,
и нигде не было от них никакого спасения. На губах Лилит - Натали блуждала
трехсмысленная улыбка, которая могла означать все,
что угодно. Какое-то недолгое время парализованная Тамара смотрела на девочку
с серо-зелеными глазами, которые буквально обездвиживали ее. Эта немая
сцена видно могла продолжаться ещё какое-то время, если бы Лилит не помахала
Тамаре рукой. И побежала Тамара по
переулку, и дикая зубная боль, разрывающая ее на части перебила тупую боль
в разорванной лже - Давидом промежности. Вместе с продолжавшей звучать
мелодией в гортань Тамары Леонидовны стала пребывать обильная слюна. Она
забежала в подворотню и выплюнула накопленную во рту жидкость … вместе
с зубами, зубы ее перестали держаться в деснах. Бегущая трусцой, плачущая
навзрыд Тамара выковыривала языком свои великолепные, никогда раньше не
болевшие зубы и выплевывала их на тротуар. Почти подойдя к своему
подъезду, она обследовала языком мягкие, как
вата, кровоточащие развалины десен и поняла, что за страшные эти двадцать
минут потеряла все зубы, кроме дальних глубоко запрятанных клыков, которые
тоже качались. Заплаканная она вернулась в квартиру и, упав на диван, пролежала
до сумерек. Вечером разбитая, обезумевшая Тамара вошла на кухню и, оперевшись
руками на стол, почувствовала, как большой палец выходит из сустава. На
ладони лопнула кожа, и косая трещина тот час же заполнилась кровью. Однако
Тамара не чувствовала боли. С удивлением посмотрев на руку, она, почти
не понимая, что делает, захватила указательный палец и потянула его на
себя, и палец легко выскочил из сустава. То же самое Тамара проделала со
всеми остальными пальцами левой руки. Как ребенок ломает и разбирает на
части не очень сложную игрушку, так Тамара последовательно сокрушала пальцы
на своей же руке. В конце концов она дошла до мизинца. Теперь вся рука
представляла из себя сплошную кашу из вывернутых фаланг и разорванных сухожилий.
Затем она встала со стула и правой,
пока еще послушной рукой открыла все краны на газовой плите. Опустив вниз
железную крышку духовки, Тамара встала на колени, и легла на нее грудью.
Так, втягивая в себя ядовитый воздух, она медленно уходила в другую реальность,
в то невидимое неощущаемое, но уже очень близкое время, которым с такой
виртуозностью распоряжалась змея с серо-зеленым взглядом, маленькая Лилит-Натали.
Глава тридцать девятая.
В первых числах августа 1952 года двухмоторный
"Дуглас" взлетел с аэродрома Кубинка и взял курс на полуостров Крым. На
борту самолета находились отпрыски ответственных работников. Дети направлялись
в Артек. Среди них находилась и наша знакомая Лилит-Натали. Всю дорогу
просидела она с закрытыми глазами. Казалось, будто она никак не реагирует
на детские игры на громкие слова и смех. Только было видно, как мысль,
пронзительная, бесконечная мысль блуждает по лицу маленькой Лилит в виде
какого-то то бледнеющего, то проступающего геометрического рисунка.
Через несколько дней в бухте Артека появился
военный корабль и встал на якорь. А еще через несколько дней в лагерь приехал
министр государственной безопасности и член ЦК Лаврентий Павлович Берия.
Ему отвели целый лагерный корпус в котором он разместился вместе с охраной.
Берия прибыл в Артек поздно ночью. На море был шторм. С треском и грохотом
обрушивалась на берег вода, а вдалеке, почти за горизонтом чертила зигзаги
острая молния. Осколки воды летели министру прямо в лицо. Он стоял, опираясь
на каменные перила балкона, в расстегнутой белой рубахе и стаканом коньяка
в левой руке, и тугой, стремительный ветер раздувал легкие министра, как
паруса огромного корабля. Всю ночь Берия не спал, буря разрушила сон, и
только под утро он задремал, провалившись в какую-то взвизгивающую черно-красную
бездну, а утром раннее солнце августа ударило министра в переносицу и заставило
открыть глаза. Выйдя на балкон, он увидел яркое белое солнце, висящее над
самой водой. Нежное голубое небо отражалось в спокойной воде залива. По
мачтам крейсера полетели вверх веселые треугольные вымпелы. Уходящая в
даль кривая сабля бетонного мола. Какое-то давно похороненное воспоминание
всплывало в сознании министра. Сквозь толщу наслоившихся друг на друга
лет, как в волнующемся объемном зеркале видел он ускользающее контуры воспоминания
этого, словно подернутые туманом, плывущим прямо в лицо. Берия оделся и
стал медленно спускаться по лестнице. Озаренный солнцем, с движущейся вокруг
охраной был он похож на языческое божество. На самом краю мола, напоминающего
кривой ятаган, стояла обращенная к морю лицом маленькая Лилит-Натали. Берия
вступил на мол и кожаные подошвы его заскрипели на белом песке. С двух
сторон лестнице стояли высокие офицеры охраны, рассматривающие горные склоны
и бесконечную перспективу берега, еще один человек двигался позади метрах
в пятнадцати и разглядывал спину министра. Лилит-Натали стояла на самом
краю железобетонного мола с горсткой камешков в левой руке и изредка бросала
их в воду. И когда Берия был уже совсем близко от нее, у него почему-то
мелькнула совершенно абсурдная и малообъяснимая
даже для него самого мысль: "Цветы превратились в камни и тонут, неинтересные,
мертвые камни".
- Доброе утро, - громко произнес министр.
- Доброе утро, - ответила маленькая Лилит
и даже не обернулась.
Берия подошел ближе и встал рядом с девочкой.
После небольшой паузы Лилит бросила в воду маленький камешек.
- Ты из лагеря? - спросил Берия.
- Да.
- Тебе нравится море?
- Да.
- Мне тоже оно нравится. Ночью был сильный
шторм. Как тебя зовут?
- Наташа.
- Ты не хочешь поговорить?
- Скажем так, не очень хочу, но я буду отвечать
вам, ведь вы старше меня.
- Нет, не надо заставлять себя, можешь молчать.
- Спасибо, - сказала девчушка, и в голосе
ее могущественный министр уловил иронию.
Они стояли рядом и молчали, и вероятно
каждый думал о чем-то своем. После долгого разглядывания моря и паузы длинной,
как полярная ночь, заговорила Лилит-Натали.
- Предположим, Вы едете в поезде, и случайный
спутник говорит Вам. Что через два года Вы умрете.
- Как умру? - воскликнул Лаврентий Павлович,
растерявшийся от неожиданности этой прозвучавшей фразы.
- Вас расстреляют, - ответила Лилит и внимательно
с ног до головы оглядела министра. - Так вот, - продолжала она, - если
этот неизвестный скажет Вам такое, какими будут Ваши действия?
- Я … я постараюсь узнать, кто он такой.
Девочка повернулась к нему спиной и медленно
пошла обратно в сторону берега.
Берия провожал ее глазами.
- И напрасно, - громко сказала она, когда
уже отошла от министра на несколько метров.
- Что напрасно? - в свою очередь спросил
Берия и двинулся следом.
- Напрасно Ваше желание узнать, кто он такой
… ваш случайный попутчик.
- Почему же?
- Потому, что он сказал правду!
Какое-то время министр молчал и смотрел
на хрупкие детские лопатки, шевелящиеся в такт походке на спине Лилит.
- А ты кто такая? Кто ты такая? - неожиданно
и зло выкрикнул он.
Лилит-Натали медленно обернулась к нему
и негромко сказала: - Я - октябренок Наташа Сироткина.
После этого Берии стало стыдно и он, что
бы скрыть смущение, отвернулся к тихому и гладкому морю, похожему на огромное
неровное зеркало.
Глава сороковая.
В середине лета 1959 года Лилит-Натали
познакомилась с художником, он догнал ее на Кузнецком мосту и, показав
удостоверение Мосха, предложил сделать ее портрет.
- Портрет, - это хорошо сказала Лилит, только
я должна вас предупредить. Он получится не таким, каким Вы себе его представляете.
- Почему же это не таким? - спросил художник.
- Ну, это долго объяснять, но я согласна.
Рисуйте.
Художник был уже не молодым человеком и
прославился еще до войны, написав батальное полотно, посвященное финской
компании. На этой картине молодцеватые красные зуавы с лицами ударников
тут и там поражали растерянных финских стрелков, которые напоминали сильно
увеличенных в размерах полевых мышей. Художник не отставал от века и постоянно
иллюстрировал в красках всякие выдающиеся события: революция в Китае, война
в Корее, да мало ли там чего. Однако лица их он воспроизводил по памяти
и по газетным фотографиям, и не таили они в себе ту необходимую степень
достоверности, не таили и все. Нарисовав нескольких рабочих и работниц,
он вдруг понял, что идет по неправильному пути. Бездуховные, механические
физиономии нарисованного им пролетариата стали пугать художника особенно
по ночам, когда он, страдая от бессонницы, входил в мастерскую, зажигал
свет и видел уродливых питекантропов женского и мужского рода, которые
пялились на него, не оставляя никакой надежды на эволюцию. Но в один прекрасный
день художник не выдержал. Он сжег все портреты и окрыленный перспективой
пустого пространства вышел на улицу, и первая девушка к которой он осмелился
подойти, была Лилит-Натали.
Художник позвонил по оставленному Лилит
телефону, однако, договариваясь, она предупредила, что время ее ночь, и
что писать ему придется с вечера до утра.
- Ну, это не страшно, я все равно не сплю.
А как Ваши родители, они против не будут?
- На этот счет можете не беспокоится, мои
родители очень спокойные люди.
Весь вечер художник готовился к приему
натурщицы. Он купил бутылку Киндзмараули, яблоки и виноград. Однако ухаживание
за малышкой Лилит не входило в планы творца. Просто вино и фрукты по его
замыслу должны были располагать к беседе. Около одиннадцати раздался звонок,
и он пошел открывать. Девушка была одета во что-то длинное и черное, так
что, когда художник увидел ее, у него перехватило дыхание. На ней был широкий
шелковый пояс темно-красного цвета, само платье было оборудовано огромным
старомодным воротником, он вырастал как бы из самих плеч и полностью закрывал
затылок и шею с обеих сторон. Такие воротники носили в эпоху короля Артура.
Голову Лилит - Натали стягивала черная лента с пятиконечной звездой из
блестящих камней на уровне лба, черные туфельки на небольшом каблуке и
черные перчатки дополняли эту картину.
- Как же вы шли по улице? - воскликнул художник.
- А я не шла, я ехала в машине отца.
Художник отступил в прихожую, и Лилит -
Натали вошла в дом. Надо сказать, что дом, в котором находилась мастерская
художника был замечательным местом в послевоенной Москве. Сама мастерская
располагалась на последнем этаже двенадцатиэтажного дома, который как бы
уже и не был этажом, но был чем-то тринадцатым. По всему периметру дома
шел огромный балкон, и все, кто получили эти мастерские, имели возможность
прогуливаться по нему и даже заглядывать в чужие окна. Занервничал художник,
не ожидавший увидеть такую красавицу, руки у него стали влажными.
- Вино, фрукты, - произнес он скороговоркой
и отступил в глубь мастерской.
Лилит прошла на балкон и облокотилась на
толстые железобетонные перила. Город был залит электричеством. Вспыхивали
и гасли разноцветные окна, за шторами которых умирали и рождались разные
люди. Любовь и радость, слезы и горе проживали в бесчисленных комнатах
и квартирах Москвы. Люди, мягкий недолговечный материал из плоти и крови,
понастроили зданий и придумали себе разнообразные занятия,
наполнявшие их существование смыслом. Долго стояла на балконе Лилит - Натали,
за это время, художник открыл бутылку вина и разлил его по бокалам, после
чего включил телевизор. Через линзу, наполненную водой, он видел умиравшую
Майю Плисецкую, уже тогда популярную и известную на весь мир балерину.
Она трепетала в образе прекрасного лебедя, а ненавистный злодей размахивал
над ее головой черными крыльями с огромными бесформенными дырами. Посмотрев
балет, художник встал и прошел к настежь открытой двери.
- Вас не продует? - спросил он.
- Здорово, - словно не слыша его вопрос,
сказала Лилит. - Вы, вероятно, очень талантливы, такая мастерская в центре
не каждому дается.
Художник пожал плечами. - Возьмите вино,
- предложил он.
Лилит - Натали захватила бокал и они чокнулись.
- За Ваш несомненный успех, - сказала девушка
и выпила до дна.
Он тоже выпил, потом поставил в центр мастерской
стул с высокой резной спинкой и подлокотниками с деревянными львами и,
усадив на него девушку, стал кружить вокруг, подыскивая точку, с которой
лучше всего начать рисунок картины. Две ночи он рисовал ее. На третью ночь,
когда он уже должен был закончить портрет, она не пришла. Он ждал ее полтора
часа и выпил за это время почти две бутылки вина. В пол первого он подошел
к портрету, что бы подправить волосы и увидел, что лицо девушки совершенно
живое. Горят глаза, улыбаются губы, а на щеках играют маленькие треугольные
ямочки. Лилит - Натали была написана в полный рост, она сидела на стуле,
положив ногу на ногу. Этот портрет можно было бы назвать портретом эпохи
раннего средневековья, если бы не полная свобода, с которой девушка расположилась
на стуле. "Дьявольщина какая-то", - подумал художник и отвернулся, что
бы плеснуть в бокал немного вина. И вдруг он явно услышал, как за спиной
его зашелестела одежда. Он резко обернулся и увидел, как туфелька девушки
скользнула за багетную раму и растаяла на холсте. Она просто сменила положение,
у нее затекла нога и она сменила положение. Теперь правая нога была закинута
на левую, а не наоборот. Краем неверного полупьяного глаза художник уловил
движение, однако поверить в реальность того, что он видел. Еще не мог.
Он подошел к портрету и указательным пальцем дотронулся до холста. Ощутив
шероховатую поверхность материи, он успокоился. Налив вина, он сел напротив
холста. За всю свою долгую и не очень трудную жизнь ему еще ни разу не
удавалось нарисовать полотно такой поражающей выразительности. Он смотрел
на картину и ощутил вокруг себя еще чье-то присутствие. Допив очередной
бокал. Он встал и обошел холст с другой
стороны. Встав за спиной портрета, он нагнул голову и заглянул в нарисованное
лицо, и портретная Лилит - Натали подмигнула ему.
"Нечистая сила", - мелькнуло у него и он,
обойдя портрет, отошел в угол комнаты, где стояла еще одна бутылка вина.
Так, пялясь на портрет, он открыл бутылку и отхлебнул из горла добрую треть.
Взяв папиросу, художник сел на табурет в углу мастерской. Он выпил до дна
третью бутылку, закашлявшись на последнем глотке, и опустив голову вниз,
а когда поднял ее, то увидел что девушка стоит рядом с ним.
- Такого не может быть, - промолвил художник,
прижимаясь плечом к стене и инстинктивно закрывая лицо рукой.
Пьяный, он затравлено поглядывал то на
девушку, то на пустую багетную раму. А Лилит -Натали стояла и смотрела
на стоптанные мыски его видавших виды сандалет и молчала. Потом она медленно
подняла левую руку и протянула ее художнику, и тот, как будто заговоренный,
в свою очередь протянул ей свою. Лилит - Натали вывела его на балкон и
довела до разрушенной мастерами загородки. Несколько месяцев назад на балкон
с крыши рухнула плохо закрепленная люлька. Она забрызгала краской один
из углов и упала вниз в палисадник, к счастью никого не задев. Владелец
смежной с художником мастерской, писатель, на чью территорию приходился
разрушенный угол, натянул между развалинами балконной ограды толстые веревки.
Однако подойдя к этому месту, увлекаемый Лилит художник увидел, что веревочных
заграждений этих нет вовсе, а прямо от места этого поднимается вверх под
небольшим углом асфальтированная дорожка, в конце которой виден золотой
трон с сидящим на нем существом с козлиной головой и человеческим торсом.
- Не бойтесь, - сказала Лилит и робкий,
боявшийся даже мышей художник смело шагнул на асфальтированную эту плоскость,
выросшую прямо из небесного свода. - Это бог, - сказала Лилит - Натали,
и художник повторил: - Это бог.
И так они шли по направлению к этому диковинному
богу, который с каждым их шагом отодвигался все дальше и дальше. "Так вот
он какой, бог, вот он какой", - думал художник. Но вот трон, освещенный
золотыми лучами, прекратил движение и замер. И когда уже волшебные его
лучи ласково пощекотали лицо художника, трон вместе с его хозяином вдруг
покачнулся и, опрокинувшись навзничь, ушел в черную пустоту ночи, исчез
в ней, со свистом и грохотом увлекая за собой и все свое призрачное великолепие.
И в ту же секунду растворилась в черном мороке ночи этой и сама Лилит -
Натали, выдернула она руки и исчезла, а стоявший на краю пути художник
шагнул вниз в пропасть реальную, которая и была для него закономерным концом.
Утром дворник обнаружил труп жильца и вызвал милицию. Вскрыв мастерскую,
органы увидели три пустых бутылки из-под вина и пустую багетную раму.
Глава сорок первая.
В конце весны Лилит - Натали закончила
десять классов. В конце лета того же 59 года она приехала в ближний подмосковный
санаторий для высокопоставленных работников аппарата ЦК и членов их семей.
Это было большое монументальное здание. Построенное в стиле сталинского
неоклассицизма с колоннами, залами и гигантскими покрытыми коврами золоченными
лестницами с таким чудовищным запасом прочности, что при желании по ним
можно было бы провести танк средней тяжести. Так среди бесчисленных хрустальных
люстр и дубовых дверей Лилит - Натали решила подыскать для себя правильную
тропинку в этой непростой и стремительно не меняющейся жизни. Сразу же
по приезде она заперлась в номере и целый день пролежала на огромной дубовой
кровати, не выходя на к обеду, ни к ужину. На следующее утро она рано проснулась
и целый день провела на аллеях парка, разглядывая пруд и слушая соловьев.
Пение птиц не понравилось юной Лилит - Натали, однако так же нельзя было
сказать, что она предпочитает скрежет металла и раскаленные топки ада,
которыми как бы должен был заведовать ее настоящий отец. Самое главное
заключалось в том, что она абсолютно не замечала добрые поступки, она не
придавала им никакого значения, считая их обыкновенными, ничем не примечательными
событиями, которые жизнь выстраивает в один бесконечный ряд. А зло, которое
она причиняла другим, она не помнила. Совершаемое ею зло мгновенно по прошествии
стиралось из ее памяти, таким вот образом был создан ее организм. Молодых
людей в санатории было мало и она заскучала. Но к вечеру третьего дня она
открыла окно услышала, как где то звучит духовой оркестр. Исполнялся популярный
в начале века вальс "На сопках Манчжурии". Натали вышла из санатория и
пошла по направлению звука. Она миновала парк и вышла на территорию соседнего
пансионата. На танцевальной веранде играл духовой оркестр и кружилось несколько
пар. Очень просто одетая Лилит - Натали села на скамейку рядом с верандой,
и буквально через несколько минут на другой край скамейки сел молодой человек.
Из кармана пиджака он достал пачку американских сигарет марки "Кэмел" и
маленькую блестящую зажигалку. Он закурил
и затянулся несколько раз, затем спросил:
- Вы из Москвы?
- Да, ответила Лилит - Натали.
А через две недели он перевез ее к себе
в пятиэтажный, недавно отремонтированный дом на земляном валу. Поднимаясь
по лестнице, юная Лилит - Натали испытала невероятное, ни с чем не сравнимое
волнение. Весь подъезд светился от побелки и пах свежей только что отвердевшей
краской, однако Лилит - Натали видела и чувствовала совершенно иное. Перед
ее взором возникли холодные, серые стены и замусоренные, пыльные ступени.
Ядовитый запах мочи наполнил ее легкие, стало дурно и, что бы не упасть,
она облокотилась на стену, и за закрытыми глазами ее возникла картина в
красно-черных тонах. За какую-то долю секунды она увидела все, что происходило
в этом доме холодной ночью далекого
сорок первого года, после чего одетый во все красное слуга, ее слуга положил
ей на плечо тяжелую руку в железной перчатке и Лилит - Натали перешагнула
порог квартиры, в которой произошли события, положившие начало этому повествованию.
Человек, с которым она предполагала существовать под одной крышей, был
молодой дипломат, сын Анны Сергеевны, погибшей в этой квартире восемнадцать
лет назад. Через несколько дней он уезжал в Лондон на стажировку, которая
должна была продлиться несколько месяцев. Ему, молодому
советскому дипломату, была необходима жена, в этом случае пребывание на
островах могло бы стать долгим. Отец его будущей жены - старый большевик,
для молодого дипломата такая девушка была просто находкой. На следующий
день Лилит - Натали вышла замуж, раньше это делалось быстро, раз, два и
готово. Вечером они сидели за бутылкой вина и постоянно донимавшее Лилит
- Натали чувство нелюбви стало рассеиваться. Ее круглый и плотный, как
головка сыра, муж должен был уезжать в далекую страну, и та часть женской
природы, которая перетекла в Лилит, завершив неестественное ее рождение,
вдруг потребовала проявления чего-то, похожего на ласку и доброту. Она
сама собрала чемодан мужа, и сама застегнула на нем длинные кожаные ремни.
Где-то в глубине души, или не души, уж не знаю, что им там дается в замену
ей, даже захотелось поплакать, чего она раньше вообще никогда не делала.
Но в последнюю секунду она сдержала себя. Страсть разожглась в ней на огромной
кровати уже после двенадцати ночи. Устроившись сверху, она стала терзать
своего мужа, она искусала ему плечи и грудь, когтями исцарапала спину,
и лишь только растворявшийся в блаженстве супруг начинал сосредотачиваться,
что бы расстаться с собственным семенем, как она выводила его из этого
состояния, причиняя сильную боль. Один раз во время очередного оргазма
она завизжала так тонко, неожиданно и пронзительно, что в комнате, где
они занимались любовью, лопнуло оконное стекло. Косая, неровная трещина
пробежала от одного угла до другого. Супруг ее в буквальном смысле оглох.
Тысячи разновеликих демонов, населявших порочную плоть Лилит - Натали,
вырывались наружу, они разрывали ее на тысячу мелких частей, и каждая требовала
безусловного и бесконечного наслаждения. В процессе занятия этого она перестала
контролировать себя и теперь методично и самоуверенно утрамбовывала находящийся
под ней объект, неслучайную жертву, положенную на алтарь сладострастия.
Буквально змеей извивалось сильное ее тело, и по мере занятия этого амплитуда
ее вырастала, поднималась все выше и дальше. Ток,
живительный ток сладострастия бежал по артериям ее и сейчас пробирался
в область великолепного ее мозга, такого циничного и холодного, но все
же побеждаемого всепоглощающей половой стихией. Буквально изнасиловав мужа,
доведя его до полного бесчувствия, Лилит - Натали в последнем пароксизме
страсти сомкнула на шее его сильные свои руки. Муж стал задыхаться, он
попытался освободиться и снять руки Лилит со своего горла. "Она сильнее
меня, она может меня задушить", - мелькнуло у него, и в ту же секунду он
потерял сознание, но тот час же холодная,
как лед рука, легла на чело Лилит - Натали и фаланги пальцев, как лепестки
ядовитого цветка, ослабили и разомкнулись. "Отец мой, ты всегда рядом,
я знаю, что это ты", - прошептала она и рухнула на бесчувственного,
но живого и теплого человека. Утром дипломат
трепетал от восхищения и любви к необыкновенной своей половине. Но в глубине
сознания его, как лодка по бурным волнам, плавала мысль, что все же она
могла задушить его. "Да могла! Какая женщина!" - думал он, идя по перрону
вокзала, и рассматривая теперь уже совершенно холодное и неприступное лицо
ее, прогнавшее страсть и сменившее выражение. На шее дипломата - мужа было
повязано шелковое кашне, закрывающее темно-синие подтеки от ее пальцев.
Глава сорок вторая.
Проводив мужа, Лилит вернулась домой в
новое свое жилище, пахнущее свежим ремонтом и неизвестностью. "Железный
век, железные замки, железное сердце мое", - подумала девушка, открывая
дверь. Она прошла на кухню, распахнула окно и, сев на подоконник, выглянула
во дворик. Еще за день до этого она обратила внимание на обезглавленную
статую и теперь, подогреваемая любопытством, решила спуститься вниз, что
бы поближе рассмотреть и сам дворик, и фонтан со статуей. По периметру
основания статуи была сделана надпись по-русски, но с дооктябрьской орфографией.
- Дон-Кихот Ломанческий, - прочитала Лилит
- Натали и вслух добавила: - Без головы.
Бессмысленные подвиги, никому не нужная
доблесть. Несчастный гранд, сквозь толщу железных веков словно нарочно
пришел ты сюда, что бы разрушить мое равновесие и покой. Жалкая, бессильная
статуя", - подумала молодая женщина, присаживаясь на полуразрушенный железобетонный
фонтан. Так она просидела какое-то время, наблюдая за разгулявшимися котами
и сгущавшейся темнотой. Из многочисленных кухонных окон стали доноситься
голоса и крики жильцов. Большинство квартир в доме было коммунальными,
и потому кухни гудели, как пчелиные ульи. Матерные крики, детский и женский
плач смешивались со звоном посуды. "Бессмысленный железный смутьян, ты
окружен нуждой и бессилием и лишен головы. Вот твоя награда за благородство
и сострадание". Поднявшись к себе, Лилит откупорила бутылку вина. Еще недавно
совсем безразличная к алкоголю, она теперь и дня не могла провести без
рюмки, другой. Выпив пару стаканчиков и почувствовав, как по щекам у нее
побежал румянец, она подошла к зеркалу и постояла перед ним некоторое время,
рассматривая себя.
- Хороша, чертовка, - тихо произнесла Лилит,
сложив губы трубочкой и прищурив глаза.
Выпив еще вина, она включила стоявший на
холодильнике приемник. Зажглась электрическая подсветка, осветившая названия
загадочных и далеких городов. Париж, Прага, Лондон, Нью-Йорк, Лилит переходила
в волны на волну, пока не наткнулась на мелодию, которую исполнял красивый
мужской баритон. Это была популярная,
раскручиваемая на всех радиостанциях мира любовная баллада совершенно незнакомого
ей Элвиса Пресли. Песня начиналась словами "Ловми тендер ловми свит". Погрустив
немного за пустым столом с бутылкой вина, девушка вытащила из сумки красную
картонную пачку сигарет Фемина и закурила. Затянувшись несколько раз, она
сломала сигарету в огромной стеклянной пепельнице, затем быстро встала,
прошла в комнату и стала одеваться. Она выбрала матросский костюм, который
недавно привез из Гавра ее дрожайший папочка, ездивший закупать какие-то
механизмы для табачной промышленности. Темная юбка, матроска и беретка
с помпоном. Посмотрев в зеркало и тронув губы помадой, Лилит выскочила
на улицу. Поймав такси, она велела шоферу ехать на Горького к коктейль
- холлу. Теплый и тихий вечер опустился на город. Лилит сидела на переднем
сидении "Победы" и легкий веселый ветерок дул ей в лицо. Расплатившись
с машиной, она прошла на второй этаж и забралась на высокий стул, стоявший
рядом со стойкой. Оглядев внушительную батарею бутылок, она заказала сто
грамм "Бехера", зеленого ликера в замысловатой колченогой бутылке. Коктейль-холл
был создан почти сразу после войны, и место это быстро завоевало популярность.
В нижнем и верхнем зале было полно людей, скучающая Лилит скользила глазами
по лицам. В углу стоял игральный автомат, периодически исполнявший какую-то
музыку. Посидев минут двадцать, она заметила, что компания молодых ребят
видимо обратила на нее внимание. В зеркалах бара видела Лилит волнение
и интерес на лицах мужчин, и это разволновало ее. Ей так остро захотелось
любви, что внутри ее организма, где-то в области живота, образовалась удивительная
сладкая пропасть. Она заказала вторую рюмку ликера и мороженное. Отпивая
ликер, она то подливала масла в рвущийся наружу огонь, то остужала его
ложкою холода. Лилит сощурила глаз и, подмигнув зеркалу, произнесла про
себя: "Я хочу, отец мой, что бы сейчас вон тот, светленький в черной рубашке
встал и подошел сюда". На другом конце стойки сидел грузный пожилой мужчина
в форме капитана корабля. Было особенно душно, будто перед грозой. Капитан
сидел в расстегнутом френче и пил коньяк, закусывая лимоном. И чем больше
он принимал коньяка, тем краснее становилась его физиономия. Глаза его,
похожие на две выпученные перламутровые клипсы, буквально пожирали Лилит.
"Нет, дорогой мой, - подумала она, - тебя
я не хочу. Пускай он уйдет, отец мой". И вот по веления Лилит, как по мановению
волшебной палочки, толстый моряк буквально подпрыгивает со своего кресла
так, будто его ошпарили кипятком. Дрожащими руками застегивает он помятый
свой китель и, глядя перед собой, будто бы рассматривая какую-то мысль,
выскакивает из коктейль-холла. А за спиной Лилит уже раздается покашливание,
молодой человек подошел к ней сзади и встал за плечом. Положив руки на
стойку, он сделал заказ, и Лилит обратила внимание на его длинные пальцы
с крупными фалангами. "Какие музыкальные руки", - подумала она, поднося
к губам рюмку с ликером.
- Вы скучаете? - спросил ее молодой человек.
- Да нет, не особо. А что? - Лилит прищурила
один глаз и стала похожа на юного проказливого лисенка.
- Мы хотим позвать Вас к нашему столику.
Вы не против?
Лилит пожала плечами, и молодой человек
понял, что она как бы не против.
- Ну, если идете, тогда возьмите эти стаканчики.
Он кивнул на стойку. Лилит поправила на
плече сумку, взяла стаканы и подошла к столу, за которым сидели крупная
светловолосая девушка и двое молодых мужчин. Третий пригласил за стол Лилит
и он же представил ее.
- Мы все студенты, - сказал один из сидящих
за столом ребят, чем-то напомнивший Лилит отбывшего за границу мужа.
- Она будет поэтессой, - молодой человек,
пригласивший Лилит кивнул на
светловолосую девушку, которая фыркнула
и отвернулась.
- Что это за она? Меня, между прочим, Лида
зовут.
- Простите его, Лида, - поправила Лилит
молодого человека, - он не хотел Вас обидеть, просто неудачно определил
Ваше предназначение. После этой невероятной в их кругу фразы голубые глаза
поэтессы буквально выдавились из орбит, взгляд ее прошелся по всем присутствующим
и уперся в стол. На какое-то время
все замолчали.
- А мы все трое - будущие архитекторы. Мертвой
птицей повисла над столом эта фраза.
- О, я страшно люблю архитектуру. Любимый
отец мой - архитектор. Он безумно талантлив, но мы редко встречаемся.
- А как его фамилия? - спросил до этого
молчавший чернявый юноша с узким лицом.
- Это неважно, он очень известен, однако
я не хочу называть его имя, - сказала Лилит и быстро захлопала ресницами.
Итак, Виктор, Антон и, если не ошибаюсь, Петя. Она глянула на маленького
хрупкого юношу и отбросила челку со лба.
- Откуда Вы знаете мое имя? - спросил настороженный
мальчик.
- Так Вы же сами назвали его.
- Я ничего не называл, - сказал Петр и так
сильно замотал головой, что показалось, будто она у него просто - таки
напросто отскочит.
- Ну, не сердитесь. Какая разница, как имя
Ваше попало ко мне на язык, главное, я не ошиблась, угадала.
Лилит улыбнулась, обнажив ровный, безупречный
ряд белых зубов. Кто то в другом конце зала в очередной раз завел автомат,
и "Лунный свет" Глена Миллера заметался по коктейль холлу.
- Потанцуйте со мной, - попросила Лилит
и Виктор, пригласивший ее к столу, встал и протянул ей руку. - Я хочу пригласить
Вас в гости, - проговорила она, прижимаясь к ведущему ее партнеру.
- Весь наш стол, всех?
- Да нет же, только вас. Поедете?
- Поеду.
Получив согласие, она прекратила танец,
подошла к столу и сказала: - Я похищаю у вас друга. Он обещал оказать мне
одну услугу.
- Какую это? - спросил маленький худенький
Петя, имя которого так легко отгадала Лилит.
- Это наша с ним тайна, - сказала она, и
злая, холодная усмешка скользнула по ее губам, как маленькая змейка.
Глава сорок третья.
Приехав домой, Лилит завела случайного
мужчину на кухню, включила радио и поставила на стол недопитую бутылку
вина. Покрутив настройку, она нашла симфоническую музыку, которая как-то
быстро закончилась. Пошли новости. Диктор зачитывал обращение Фиделя Кастро
к гражданам Кубы, первой свободной страны Латинской Америки. Поговорив
о печальном наследии режима Батисты, диктор углубился в риторику. Удары
сыпались на голову империалистов, скупые, бесцветные слова мусорной кучей
ложились на стол, за которым сидели Виктор и Лилит.
- Как ты меня выбрала?
- Ну, выбрала и все. Я знала, что ты подойдешь
ко мне.
- Откуда?
- Знала и все.
- И я подошел?
- Да, и ты подошел.
- Это страсть, скажи мне, что это было?
- Ну, как бы получше объяснить тебе …
- Ну, объясни как - нибудь.
- Я пожелала тебя, и ты подошел. Сила моего
желания заставила тебя встать и пригласить меня за свой столик.
- Ты колдунья?
- Да, я что не похожа?
- Не очень.
- Ну, тогда внимательно смотри мне в глаза.
И вот с глазами ее стали происходить невероятные,
ранее никогда не виданные Виктором преображения. Из двух зеленых они превратились
в черные, затем в голубые, и, наконец, в красные, последние были самыми
страшными, а потом цвет их стал совмещаться, красный с зеленым, желтый
с синим, и вот радужный свет, многовеличие радуги, и от одного глаза Лилит
- Натали до другого, поднимаясь над переносицей, возникло радужное полукольцо.
"Действительно, колдунья", - подумал молодой
мужчина, состояние которого можно было охарактеризовать, как полуобморочное.
Но вот Лилит - Натали опустила глаза, по телу ее прошла сильная дрожь,
и медленно сопровождаемое судорогами лицо девушки приобрело обычное выражение
меланхолической иронии и покоя.
- Идем за мной, - сказала она и пошла в
спальню. Подойдя к шкафу, она распахнула дверцу и вытащила кожаный ремень.
Протянув ремень молодому мужчине, она сказала: - Я взойду на ложе, а ты,
ты, - она обернулась и уперлась ему в грудь указательным пальцем, - ты
привяжешь мои руки к кровати.
Она легла на спину и вытянула руки над
головой, полежав мгновение, перевернулась на живот, встала на четвереньки
и схватилась за тонкую перекладину железной кровати. Мужчина соединил ее
руки ремнем и закрепил ремень на металлической перекладине. "Это ведьма.
Надо бы уйти", - решил Виктор, в котором сексуальный инстинкт подавлялся
инстинктом самосохранения.
- Если убежишь, умрешь, - сказала Лилит,
скрипнув зубами. - Раздень меня.
И он стал раздевать ее.
Оставшись совершенно голой, она встала
на колени и, опустив голову на подушку, выставила зад, покрутив им, она
вопросительно посмотрела на Виктора, который молчал, прислонившись к стене.
Вращающийся зад ее был похож на пляшущий на волнах бочонок.
- Ты сейчас покроешь меня, я очень хороша,
я стану для тебя незабываемой женщиной.
Обреченно, как солдат штрафного батальона,
пристроился он к ее заду и, вздохнув, вошел в ее лоно.
- Не кончай, не кончай, - шептала ведьма,
и молодой мужчина продолжал услаждать ее ненасытное тело.
Теперь его разум полностью зависел от ее
команд, произносимых с каким - то шипящим свистом. Теперь с ее помощью
он мог изменять температуру тела, она возрастала пропорционально частоте
фрикций. Лилит не меняла позу, она не переворачивалась на спину. Таким
образом, уже три часа она находилась в неудобном переломленном состоянии,
которое вероятно вполне устраивало ее. В начале четвертого часа Лилит легла
на живот и заставила Виктора проникнуть в свое анальное отверстие, которое
оказалось на удивление влажным и располагающим к различным движениям.
- Быстрее, быстрее, еще быстрее! И весь
далеко не маленький член ее живого орудия проникал в нее, создавая абсолютное
равенство, почти свободу и братство между двумя отверстиями в нижней, самой
сокровенной части Лилит.
- Быстрее, быстрее! - подгоняет она и что-то
бормочет и Виктор, отыскивающий внутри себя невидимую середину между страхом
и наслаждением, начинает подмечать своим полупарализованным сознанием,
что окончания произносимых ей слов начинают подменяться на нечленораздельный
скрежет и свист.
Но постепенно и эти слова заменяются другими,
произносимыми на незнакомом языке. Смысл этих слов теряется в глубине веков.
- Армагеддон! Армагеддон! Можешь кончать,
- произносит Лилит тоном приказа, и долго сдерживаемый поток спермы заполняет
анальное отверстие дочери князя мира сего. И сразу же после того. Как у
него закончились судороги она сказала:
- Одевайся и уходи. - И когда он, не попадая
в штанину и путая пуговицы, закончил свой туалет, Лилит добавила: - И забудь
дорогу сюда!
Когда мужчина ушел, она зубами развязала
узел на кожаном ремне и перевернулась на спину. Сладострастные судороги
пробежали по ее совершенному телу. Если бы даже Лилит была помещена как
черная кошка в темную комнату, а из светлой к ней бы входил мужчина с полномочиями
на один час, а за ним бы входил следующий, и так все двадцать четыре часа,
то и тогда, учитывая страстность Лилит, первый никогда не узнал бы что
он первый, а последний никогда бы не узнал, что он был последним. Было
четыре часа утра. В окна заглядывал уже прохладный осенний рассвет. Лилит
- Натали спала совсем немного и проснулась оттого, что перед лицом ее пронесся
сильный источник тепла. У нее запылали щеки так, будто бы она низко наклонилась
над костром или испытала острое чувство стыда. Она открыла глаза и увидела,
что вся комната заполнена солнечным светом. И сон ее, великолепный, мягкий
послелюбовный сон, исчез быстро и сразу, будто его и не было вовсе. Лилит
подошла к окну и выглянула во двор. Безголовая, залитая солнцем статуя
была прекрасна трагической своей бессмысленностью.
"Стоит ли задумываться над тем, что произошло? Пожалуй, что нет. А жалеть,
жалеть кого-либо? Пожалуй, этого делать не стоит. Любить же я не хочу,
хотя и слышу вокруг бесконечное это слово, перемноженное на пустоту.
Мягкая плоть хлеба, плоть красивого тела,
невидимая плоть уюта и тепла. Страх, животный страх потерять эти сокровища.
Они цепляются за это, как утопающий за тонкую соломинку, и они будут гибнуть.
А я, я буду наблюдать за ними сначала своими глазами, потом глазами своего
сына и, наконец, глазами отца моего, с которым когда-нибудь я сольюсь в
одно неразделимое все".