|
"У ЧЕСТНОСТИ БЫВАЕТ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО"
Опыт творческой саморефлексии
1
Эротизм в искусстве может быть разным – откровенным, завуалированным, сентиментальным... Эпатирующим. Но источник у него один: интимная глубина личности. В специальном различении "эротическая поэзия" или "любовная поэзия" по этой причине смысла, наверное, нет. Но, затрагивая эту тему, не получается уклониться от трёх сопутствующих вопросов. Нужно ли в принципе высказывать эротический опыт, переливать его в текст? Кто его автор? Как субъектность определяет стиль и смысловые особенности любовной лирики?
Почему вообще эротическая любовь – сложная тема. Тут, надеюсь, можно обойтись без развернутых пояснений. Любой поэт, если только перед нами не "литературно невинный" графоман, осознает свою принадлежность к традиции. Мы будем говорить о европейской, уходящей своими корнями в греческую античность. Любовная лирика у греков была неоднородна. Она породила и "плотоядного" Анакреонта, и Сафо с Лесбоса, в значительно большей мере определившей облик европейской лирики как таковой, не только любовной, нежели приверженный гедонизму римский классик Гораций. На этом стоит сделать особый акцент. Первой о любви как об эмоциональном переживании заговорила женщина. Линию Сафо подхватил и довел до высшей экспрессии Гай Валерий Катулл, живший при Цезаре. Катулла считают изобретателем романтической любви в литературе. Он впервые написал о ней не как о приятных телесных состояниях, а как о сложном, зачастую трагическом душевном опыте, переводящем эротические эмоции в сферу духовного. Катулл жил в эпоху освоения народами Средиземноморья новой нравственной философии, он был современником Христа. До Катулла в своих "Ars amаtoria" ("Наука любви") и "Amores" ("Любовные элегии") тему эротической любви в современных ему границах социального опыта исчерпал Овидий Назон.
Почему же европейские поэты не унимались? И продолжали, и продолжали писать "про это". Объясняется подобная тяга не природой любви, которая как психологическое явление вполне исчерпаема. Со времен Овидия люди изменились не так сильно, чтобы можно было объяснить бесконечность любовной поэзии эмоциональной эволюцией человека. Причина в самой сущности поэтического искусства. Его задача – высвечивать в вербальном выражении новые модели поведения; говорить о старых, как мир, вещах на современном автору языке. Работа с языком не единственное, но основное призвание поэта. В той мере, в какой он это осознает, он "профессионален". Таким образом мы имеем следующую ситуацию. Являя собой различные вариации одной универсальной эротической личности, поэты и поэтессы разных эпох были вооружены разной мировоззренческой оптикой и разными языками, сформировавшимися на конкретном историческом опыте. Руководствовались разными представлениями, как и о чем можно писать. О границах "приличного" и "неприличного", о том, что прекрасно или, наоборот, безобразно. Сталкиваясь с уже оформленными каналами выражения опыта, незаурядная натура ищет новые возможности выразить себя в слове аутентично. Так возникают оригинальные речевые стратегии, совершаются художественные открытия, выковывается новый поэтический гений. Именно поэтому Пушкин не отменяет ни Сафо, ни Катулла, ни Горация, ни Овидия. А, скажем, Давид Самойлов или Александр Кушнер не отменяют Пушкина. Все они расширяют наши представления о том, что и как в принципе может быть направлено в русло поэтической речи.
Тут уместно сказать и о дистанции, которая всегда существовала между тем, что считалось допустимым в литературе, и тем, как мог высказываться об интимных вещах автор в своей бытовой жизни. Хрестоматийна сшибка всем известного "Как гений чистой красоты" и грубой строчки в личной переписке Пушкина. Напомню: "наконец-то с Божьей помощью <...> Керн". Двойные стандарты в морали? Отнюдь. Принятый в конкретном обществе литературный "этикет", который не только можно, но и нужно нарушать, отвечая запросам нового исторического момента. Сегодня в уместном контексте современные поэты вполне элегантно используют ту самую лексему с пикантным смыслом, которую вне художественного контекста старательно "запикивают" блюстители стилистической нейтральности, характерной для эталонного литературного языка. Такова, увы, судьба любой маркированной лексики. Это знает любой лингвист. Но между литературной нормой и "фигурой речи" пролегает если не пропасть, то большая дистанция. И в идеале Александр Сергеевич мог бы отказаться от эксплуатации романтического клише про "чудное мгновенье" (надо признать, что это далеко не лучшее его любовное стихотворение, примечательное именно последней выжимкой художественной экспрессии из замусоленного романтического стиля) и выразиться так, как чувствовал, но в рамках поэтического языка. Его бы, конечно, не поняли современники, но одним броском он перекинул бы литературу далеко вперед в будущее.
Двойные стандарты всегда приводят к моральному убожеству и художественной фальши, а вот аутентичность самовыражения – к культурным прорывам, иногда эпохальным. Ведь честно осознанный внутренний опыт и есть основа небанального содержания, требующего подходящей художественно-эстетической формы. Этот факт тесно связан с проблемой оригинальности в искусстве. Сегодня, впрочем, ситуация выглядит так, будто проза, будучи гораздо смелее в поисках новых выразительных средств, чем поэзия, в большей степени подходит для изучения жизни. Как справедливо заметил Ролан Барт, в литературе нет ничего, на чем бы не сосредотачивалась наука (статья "Наука и литература"). Смелость Генри Миллера, к примеру, как, не эротического вообще-то и тем более не порнографического, писателя остается не достижимой для лирики, пока она остаётся именно лирикой, а не превращается в манифест или агитку.
Рассмотрим пример. Не так давно русскоязычную литературную общественность всколыхнул феминистский манифест Галины Рымбу "Моя вагина". Рымбу отстаивает право авторки писать, не отказываясь от своей половой принадлежности, ведь исторически эротический дискурс, и литературный вообще, – был действительно андроцентричным. Культура и жизнь должны вращаться, конечно, не только вокруг сами знаете чего. Вопрос только в том, насколько литературно состоятельны выступления небезразличных к этой теме писательниц. Консервативно настроенные литераторы осудили Рымбу за натуралистическую детальность физиологических описаний. Но тут следует все-таки понимать: медицинский, анатомический язык – в русской поэзии ещё мало освоенный пласт лексики, хотя уже лет пятнадцать его используют за рубежом. В Америке с конца прошлого века идёт, к примеру, спектакль "Монологи вагины", написанный Ив Энслер. По оценкам критиков: название спектакля – эпатирующее, пафос – гуманистической. Закономерно возникают литературные потуги идти в ногу со временем и на постсоветском пространстве. И "менструации", и "эрекции" уже упомянуты в современных англоязычных поэтических текстах. Осуждение новаторских "поисков" в контексте отечественного литпроцесса поэтому выглядит довольно провинциально. Ни пуританская/религиозная мораль, ни вкусовое неприятие определенной лексики не могут быть единственным основанием для оценки: только критерий эстетической целостности и представление о чувстве меры. Тем более что текст Рымбу с темой любви связан чисто формально. Он политичен. Эротическое содержание в нем невыразительно, "поэтического вещества" – с ячменное зерно. Кроме упоминания физиологических "сгустков" в память не врезается ничего.
2
Еще в студенческие годы я вывела личную иерархию "русел речи", лирическое среди них – наивысшее. Этажи опыта различны, и каждому – подходит свое стилистическое оформление. Разговор "про это" также может быть медицинским, вульгарно-натуралистическим или уходящим в трагическую немоту. Образная уклончивость, "бесплотность" эротической поэзии может предопределяться эстетической целью, а не особенностями авторской личности. Ведь и то, как реализуется homo eroticus, является следствием не только гормонального статуса, но и эстетического развития, и интеллектуального, возможно в первую очередь – интеллектуального, состояния человека. Целостный интеллект предпосылает потребность прикоснуться к бесконечности. Вот это прикосновение к бесконечности и является квинтэссенцией эротизма в его высшей октаве. Сформированная всей человеческой жизнью способность получать подобный, экзистенциально весьма некомфортный кстати сказать, опыт, не променять его на одномерное существование хорошо защищенной вещи, не поддаться искушениям материального мира (продолжение рода в их числе), уже само по себе – оправдание чувственности, которая, развиваясь в культурном, гуманистическом русле, вообще-то оправданий не требует.
Философский язык выработал для этой коллизии точное выражение: столкновение конечного с бесконечным. Но звучит оно так общо, что полностью утрачивает всякий намёк на неустранимую уязвимость, которая и делает человека человеком. Важно понимать, что именно уязвимость толкает замурлыкивать рану откровения: любовь не тихая гавань, а поле болезненной переплавки природного в духовное, и она требует смелости. Только опыт личного испытания может быть предметом лирической поэзии как высшей практики изречения. От этого утверждения мост легко перекидывается к кровоточащему вопросу о женской субъектности. Нет ничего удивительного в том, что женская эротическая поэзия мечется между аморфностью "розовых соплей" – зачеркнуто: эфемерностью уклончивых намеканий и откровениями о "своей вагине".
Образцы в литературу на ее ранних этапах в основном поставлялись мужчинами. С этим связана довольно распространенная ориентация женского лирического субъекта на андрогинный тип сознания. Но сознание – бесплотно в принципе. К "внутренней" андрогинности больше всего предрасположен, кстати, интеллигент. И кстати, именно интеллигентный тип – идеальный тип человека в современной культуре: мужчина с хорошо интегрированной "внутренней женщиной" (волевой и при этом эмоциональный и сострадательный) или женщина с неплохо, хотя бы неплохо, интегрированным "внутренним мужчиной": умная, смелая, с чувством собственного достоинства. Многомерность сознания предпосылает полиглоссию. Обо всем на свете интеллигент может выразиться самым подходящим образом – не стерильным (часто от "культурного высказывания" ожидают стилистической фригидности), а единственно необходимым, включая обсценную лексику.
До высшей ее кульминации эту функцию речи доводит лирический поэт – охотник за уникальными, еще необъективированными состояниями сознания. Для их выражения он изобретает подходящую форму слов. Очевидно, что человеческая чувственность – бесконечно расширяющийся космос, а физический опыт неизбежно садится на мель порнографической точности, или, чтобы оставаться в границах художественности, должен преображаться воображением. Порнография – документальна. Эротика – метафорична. Интимные называния в "Декамероне" Боккаччо имеют оттенок трогательной сентиментальности, с которой хранятся в тайниках памяти все дорогие сердцу предметы внешнего мира и моменты соприкосновений с ним: в виде представлений воображения, утративших свою документальность в пользу оберегающей иносказательности. В такой манере Джованни, к примеру, упоминает самую сокровенную часть мужского тела в руке любящей женщины.
У субъекта, отливающего в словесную форму потенциальную бесконечность нет пола. Но автор неизбежно наделен телом...
В книге по истории европейской живописи мне как-то попалась фраза, что вся история искусства до 20 века – это история объективации женского тела, которое, согласно патриархальному культурному коду, должно оставаться немым, безъязыким. "Будь красивой и молчи". Изображать надувшуюся от возбуждения женскую грудь в соответствии с таким взглядом на вещи, иными словами, можно, но высказываться о своих ощущениях ее обладательнице – нельзя. То же самое мы видим в литературе. Один из сюрреалистов, если мне не изменяет память, Андре Бретон, в одной из своих прозаических миниатюр сравнивает женскую матку в момент эротического возбуждения со скачущей козочкой. Мило и деликатно. Но это написано мужчиной. Прекрасное исключение в живописи – гений Зинаиды Серебряковой, изображавшей женщин без малейшей нотки сексуализации – как рисуют ветки сирени, любуясь с балкона, но не желая обладать ими. Ее взгляд объединяет в одно взгляд эстета, матери и терапевта и эта незаинтересованная откровенность придает всем ее женщинам, даже тем, чьи лица едва намечены по сравнению со всем остальным, убедительность жизненной правды: они субстанциальны, то есть никак не соотнесены с мужской оценкой.
Поэтический феминизм в своих попытках активно формировать языки женской телесности сваливается в противоположную крайность: от пресной асексуальности к скучной анатомичности. Тем самым, что самое печальное в подобных литературных практиках, женское тело приобретает смысл инструмента политической борьбы, но не становится символом выразительной сексуальности. По этой причине нет смысла приводить другие образцы фемписьма. Тематически сконцентрированное вокруг особенностей женской анатомии, в историю литературы так, как катулловы штудии на традиционную для язычества приапическую тему, оно не войдет. Если только в качестве распиаренных локальных скандалов, что объясняется просто: если из текста выскакивает одна-две "находки" ("Мы бились треугольниками" – выразительный образ у Агамаловой), то это средние, хотя, может быть, и очень полезные в борьбе с гендерным неравенством произведения.
Русскоязычная культура высказывания женщины о своей чувственности, о своем эротическом желании, о своем теле свободно, органично, откровенно, без отрицательного усилия относительно андроцентризма, патриархата, морали строителей коммунизма, поколенческой мизогинии, редакторских ожиданий и политической борьбы, развита, коротко говоря, слабо. Единственным интересным опытом, скорее, экспериментальным, чем претендующим на статус литературного достижения, из тех, что в последние годы попадали в поле моего зрения (а на литпроцессе, оговорю специально, я фокусируюсь как "лингвист-практик", не как ученый-филолог), я могу назвать стихи последних лет Любови Гудковой, прочитанные на пред-презентации ее книги "Антитела" в апреле 2022 года. Их хулиганская, по выражению автора, физиологичность отдает эпатажем ровно настолько, насколько ожидания от женской эротической лирики сформированы внутри в общем-то пуританской литературной традиции и культуры, по умолчанию не одобряющей не женскую сексуальность, а женскую сексуальную субъектность, что между прочим далеко не одно и то же. Согласитесь, никто же не вздумает воспринимать как "эпатирующие" приапические стихи Катулла. Однако проговаривание (и хорошо что в данном случае – литературное, сложное, трудоемкое), человеческой, женской (речевой, эмоциональной, сексуальной) уязвимости (где есть желание, там есть и риск фрустраций) всегда соприкасается с духовным измерением жизни: таков путь сублимации. В каком отношении к женскому письму находится мужчина, как социальное явление, в связи с этим становится не так уж важно. Консервативная или "прогрессивная" мужская фигура в этом контексте – поиска оптимальной формы слова – лишается значения определяющего фактора: гипотетически не мешает пишущей женщине выражать свои чувства, не оглядываясь на существующие стереотипы, литературные клише, религиозные догмы и политические повестки. В любом случае она может по-сметь быть свободной и честной. В таком творческом акте интересно именно совпадение социального действия с эстетическим. Как чувствую – так и пишу, ни с кем не воюя и ничего никому не доказывая. Социально ценное творчество начинается с экзистенциальной честности, суммируя этот небольшой поэтологический "опыт". А у честности нет пола, но бывает женское лицо.
В РИТМЕ ПУЛЬСА
Ночь в ноябре
Зрелая память – леска, легка, на нить,
ночь собирает в памяти леты минувших Лен:
сердце, зажав в кулак, пробую сохранить
и погружаюсь глубже в серый осенний плен.
Есть для помады алой на этой стезе резон:
жизнь у виска или пуля мелькнула – вжик?
Пишут: русские сдали обратно врагу Херсон.
Мне не ответит больше один дорогой мужик.
* * *
Как описать бессонницу в словах?
Урчит муркот, как трактор, в головах.
В бою ни пораженья, ни победы.
Пленённый дух свои считает беды,
чтоб оценить с историей зазор,
так время ткёт кровавый свой узор,
живых в ушко надежды продевая...
У наготы есть правда теневая,
и так чудно без ничего творить!
С осенней тьмой о многом говорить,
не думать о рубле, подумать о Гомере,
хоть завтра не солгать и верить – только вере.
И кофе в пять утра на молоке сварить.
Третья хорда
Когда б ты знал про все мои потери,
ты бы услышал тонкую струну...
Она дрожит, когда летишь к химере,
про безопасность позабыв, о верной мере,
не ощущая ветер, времена, страну...
У скрипки есть неявное увечье
за лёгкий взмах смычка – да, за единый миг! –
всё-всё отдать... За глупость человечью
пусть море мне подарит сердолик.
* * *
Ложится луч на мою кровать,
вся ночь ещё впереди.
А днём так трудно от всех скрывать
полёт стрекозы в груди.
Мне снится ласка – а вдруг дано? –
со вкусом твоей слюны.
Унять бы мысли, залечь на дно.
Но, видимо, я с Луны...
* * *
Я была бы твоей проституткой,
и кухаркой, и другом, и даже –
да спецназом твоим, на минутку!
Одевалась бы на распродаже...
Но под пеной в акриловой ванне
остаюсь одинокой и голой,
для статьи подбирая названье
и для жалобы формы глагола.
Откровенное признание
Над пыльным пианино "Троица".
За грубой шторой – небеса...
А жизнь всё как-то не устроится.
Жизнь непонятна ни беса:
как будто пишешь подражание...
Знай, если Бог на свете есть,
меня – Он видит – по желанию
ты можешь, милый, даже съесть.
По книге
Вальмон стоит лицом к стене.
Турвель от горя умирает.
От книжного как-в-детстве-рая
по жизни ништяково мне.
Того не зная сам, Лакло
подвёл итог больших любовей –
идут, на битое стекло
встают, не замечая крови:
у каждого своя война,
пока не кончатся патроны...
Но полк загубленных нейронов
не наградит крестом страна...
Блестит серебряный стилет –
летит к Вальмону в треуголке
снег-Дансени, хрустальный, колкий,
тому назад аж двести лет.
Заклинание
верни мне верни мне мои полки
губ моих подними уголки
загубленных даром нейронов
хоть четверть хоть треть урона
он в свете софита с блистательной мэм
а я умиранья дышащий мем
вывернула карманы
и с жадностью наркомана
глотаю с медом фуфломицин
новое слово всех медицин –
кальций магний металлы
да, чтобы железным стало
сердце из музыки двух кровей
ночь накрывает левей-правей
пульс бьётся сквозь тонкую кожу руки
Боже верни мне мои полки
* * *
Над нами кровавое небо,
неслышимый стрекот комет,
не видящих сверху, что хлеба
на всех, кто рождается, нет...
И, кажется, мне беспилотник
не страшен и ужасы дня,
когда я мечтаю бесплотно:
ты, милый, кончаешь в меня,
пусть солнце над миром погаснет,
пусть я неотпетой умру,
пусть слово с гармонией гласных
развеют века на ветру…
|
© Елена Янушевская, 2023-2025.
© Сетевая Словесность, публикация, 2024-2025.
Орфография и пунктуация авторские.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Андрей Бычков. Человек знака [Как обычно некто не знал, что ему делать, забывал, что сделать хотел, вроде бы решал и снова застывал в своей нерешительности. Вдруг обнаруживал себя...] Владимир Буев. Обнять не обнятое [Репортаж с первого из вечеров, посвящённых 11-летию арт-проекта "Бегемот Внутри".] Изяслав Винтерман. "В неразбавленной воде, в глубине песка" [Все линии вдруг стянутся к одной, / соединятся в непредвзятой точке. / И жизнь, и смерть стоят на проходной – / я предъявляю пропуск на листочке...] Дмитрий Мальянц. На распахнутых ладонях [Февральским снегом падают века, / На антресоли в банках бродят вишни, / Останутся ржаветь в черновиках / Простые незатейливые вирши...] Лана Яснова. Из прошлого в настоящее [Владельцам небогатого улова, / нам так привычна рыбья немота / и вера, что сумеет правда слова / сравниться с правдой чистого листа...] Михаил Поторак. Шары, светящиеся в темноте [Наверное, это моменты, когда я бываю необъяснимо счастлив, разлетаются вот такими шарами, и в них заводятся отдельные какие-то маленькие миры...] Татьяна Горохова. "Я не жду, когда красота спасет мир, я активно ее сохраняю" [Обнаженка притягивает. Однако современные люди со своим культом одежды, с вечной погоней за модой закрывают свою суть – свои тела...] Дмитрий Аникин. Царь Эдип [Беда большая. Мор великий в Фивах. / Ходил слепец пророк узнать, за что / такое нам. И в храме объяснили: / есть, дескать, нераскрытое убийство...] Илья Будницкий. После оттепели [Всё это – свет, но ты живёшь в тени, / Проходит жизнь в неслышном промежутке, / Со всех сторон огни, огни, огни – / И многие пугающи и жутки...] Александр Заев. Акварели [Жизнь безоблачна и блаженна, / когда дождь омывает крышу, / тихо в окна стучит и в стены, / и я только вот это слышу...] |
| X | Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
|
