Помоги, позвони, напиши!
Попроси у любого правительства
для пустышки, стрекозки, души
постоянного места жительства,
где соседи так хороши.
Для голубки моей, для нее.
Мне - вместилищу, оболочке
все неймется. Она ж свое:
- Помоги! - знай, твердит, - и точка!
Знай, попискивает свое,
разрушая домишко, жилье
беспрестанным дергом звоночка.
Что ей, дурочке, знать о нем,
о таком бесхозяйственном доме,
где мы с нею живем вдвоем -
тридцать лет на сырой соломе
спим, барахтаемся, снуем,
а все ж тянемся, шутим, поем,
словно нет нищеты, и не дом,
а окошечки, свет, хоромы.
Вот такие нас пироги.
Что-то значат они, что-то значат.
А она все твердит - Помоги! -
Все смеется и плачет, и плачет.
Полет ночной, спаси аэроплан!
Небес развертка в пятнах маскхалата,
но самолету чудится Монблан
в роскошествах восточного заката.
В округлостях холмов сокрыт обман -
ищите женщину. Она не виновата.
Столь резок переход от света к тьме,
что самолету кажется вполне
бездарной песня о друзьях-пилотах.
Он знает, что пилота не спасти,
и по ночам, когда находит стих,
гудит романс о смерти самолета.
Приемничек расхлябанно поет,
наследие британского мандата.
А мальчик собирается в полет -
он подтвердил. Она не виновата.
Его, по тексту, точно в пять убьет.
Таков романс - ночной полет, расплата,
кремнистый путь, холодная рука
и на погонах крылья мотылька.
Как страшно пели птицы на заре.
Их жестяной язык дрожал в гортани.
Здесь не жили они, а прилетали
на дерева, что были во дворе.
Я точно помню мелкие детали
Их оперенья - в бронзе, в янтаре.
И так невыносимо было знать,
что птицы эти не вернулись в стаи.
В саду у моря, утром, точно в пять -
умолкли разом. И травою стали.
Я не ездил семь лет никуда отдыхать,
я все чаще ложусь, не раздевшись, в кровать,
на носках идиотские латки,
и сколько сахару в чай ни клади,
чай кажется совершенно несладким.
Вот и женщины нет, которой я сказал бы "не уходи",
С такого все взятки гладки.
Здесь за последние несколько лет
все решительно сходит на нет,
штукатурка со стен сползает
беззвучно, словно в немом кино,
где зритель с актерами заодно.
Надо б к зиме подзаклеить окно -
Субтропики не спасают.
Видать, в облюбованной Богом стране
что-то не больно можется мне,
все остальное - больно.
Было б разумно не жить вполне,
впрочем, живу добровольно.
Вот муравей на грифельных ногах.
Вот муравей, чудовище стальное.
В ком тело гладкое торчит над головою,
как жерло сладкое в восторженных очах
у комсомолки, что еще вчера
по пьянке заловили мусора.
Но я о муравье. А он - грядет!
Вот он застыл. Вот он чего-то тащит.
Что может быть возвышенней и слаще,
чем муравья крылатого полет.
Его усы. Его высокий лоб.
Вся матовость его. Его огромность!
Он вольтерьянец. Он, конечно, сноб.
Что перед ним хваленая духовность
людской породы? - Скверная игра.
Всё пьянки, комсомолки, мусора.
На Средиземноморье почему-то
на пляже не найти печальной девы,
которая вотще глядится в даль.
Возвратность эта нам необходима
для если, скажем, не приданья смысла
и не для понта, то для настроенья.
- Простите, право, мне бы не хотелось
вам помешать.
Она бы, стерва, мягко улыбнулась,
как в тех стихах, где "девушки с загаром
темнее их оранжевых волос", -
нам так подчас нужны сопоставленья...
Зачем-то вспоминается Гурзуф
и пляжик чеховский. На нем с одним Андрюхой,
сынком любимым контр-адмирала
из Ленинграда, вместе я гулял
с двумя медичками из города Перми,
играл в бутылочку и нервно целовался
в году примерно шестьдесят втором...
И обольститель-мистик не соврал:
моря Карибские, как видим, существуют,
а может, есть на них и флибустьеры,
вот чахлый клен как раз-то и не есть.
Вечнозеленый глянцевый гербарий
меж двух страничек трудно засушить
на память для какой-нибудь Натальи.
Дворянство любви и слюна поцелуя,
рисунка изыск и чума детворы.
И я, конечно, не рискую
нарушить правила игры.
В ней никаких противоречий,
но лишь гармония и вздор:
высокий стих, тюремный двор.
В ней на каком бы из наречий
ни объявили приговор -
он встанет бледным и суровым.
Надменно слушая приказ,
задумается вдруг над словом.
Попросит снять повязку с глаз.
Кивнет мальцам бритоголовым.
Не окончится ничего, ничего,
никогда не остановится вал
записи голоса твоего -
и мгновенные вспышки, когда тебя целовал.
Улыбка и боль изменят топографию морщин на щеке,
рисунок вен вздует и перепишет рука.
Но останется царской наградой матовый след на руке
от школьного - помнишь? - из давних стихов - мелка.
Вот так все и устроится быть.
Можно подретушировать деталь.
Реальность стала обманом. Просто изменился контекст.
Главное - не чтобы вовсе не захотеть забыть,
а стариковски всхлипнуть: мне ничего не жаль,
решительно ничего, кроме нескольких частных мест
из многословной попытки
тебя продолжать любить.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
