Словесность

[ Оглавление ]







КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность



          УМИЛЕНИУМ


          Юноша, сердцем глубоким познавший событий равнину,
          Ту, что веками полна и в болотах людских повторений
          Судьбы простые хранит, или буквы с листами бумаги
          Щедро мешает, не смея поднять их с бумажной страницы
          Ветру навстречу - тебе обращаю я данное слово,
          То, что давал не тебе - но уже никого не осталось
          Кто бы услышал его - по сему обращаю к тебе.

          Наг ли ты, сир ли ты, хром, или кос, или русский душою,
          Мне все равно, ибо слово проходит путями иными -
          В ухо войдя, достигает тончайших его перепонок,
          И колебание звука рождает мозгов колебанье,
          Сам же колеблемый мозг источает ответные мысли,
          Что, напрямую идя, сокращают заветные мышцы
          Близ языка, а язык произносит ответный глагол.

          Так мы с тобой разговор поведем, ибо я по причине
          Старости древней своей поражен глухотою счастливой,
          И, благодарный богам, не услышу твоих возражений,
          А по заветам великих лишь то называют беседой,
          Где произносит один, собеседник же, в слух обратившись,
          Речи не волен прервать - потому приготовься и слушай,
          Силы не тратя на речь, завсегда неугодную мне.




          Ветром, подобным дыханью простуженной пьяной Венеры
          Десять веков пролетело над нашей измятой землею,
          Где, как на ложе любовном, грешили со смертными боги,
          Страсти своей не скрывая и не ослабляя объятий,
          Ревность мешая с любовью, а также друг другу мешая
          Негой сполна насладиться и местью сполна обесчестить
          Данный друг другу завет, надоевший для смертных вполне.

          В этот миллениум старый был род человеческий нервен,
          Не избегал суеты, не чурался любых заблуждений,
          Лишь бы подальше сбежать от божественных уз и законов,
          Но возвращался всегда, ибо некуда было деваться
          С малой и сирой планеты, от быта и грязной посуды -
          Разных курильниц, кадильниц, лампад, перемазанных маслом,
          Ковриков старых молельных и новых возвышенных книг.

          Были иные герои, которым казалось возможно
          Сделать подляну богам, и, укрывшись в свои капюшоны,
          Нежные книги сжигали, забыв, что иное не тонет,
          А и подавно оно не горит, только дымом зловонным
          Небо коптит, но едва ли хотя бы ноздрю пощекочет
          Занятых распрей богов, а людишки родятся как мухи
          И тем до знаний жаднее, чем крепче воняют они.

          Был среди них Торквемада, подобный великому мужу,
          Но с изменившей женой. Ревновал он любого второго
          К недостижимому Богу - и сразу свои плоскогубцы
          Он доставал из кармана, калил на огне благовонном,
          К жертве своей подходил и смыкал их на трепетном теле,
          Правду пытаясь достать из кривой человечьей природы,
          Зная, что правда лежит в человеке как гвоздь в сапоге.

          Так, естество испытуя, он первым приблизился к правде,
          Но не достал ни одной, а людишек достал преизрядно,
          Многих замучил вполне, а иных, напугавши до смерти,
          Ей же легко отдавал, чтобы после они не роптали
          На короля и судьбу, то есть мудрости было довольно
          Хитрой потрачено тут, и почти ничего не осталось
          Паре грядущих веков - как почил Торквемада в костре.

          Радость, как пытка, прошла, овладела людьми повсеместно:
          Вспомнили греков - и, тут же, смешав их предания с римским
          Тяжким развратом, копировать прошлое, робкие, стали,
          Фрески свои покрывать порнографией внятной для смертных
          Но и приятственной небу - как муж, осторожный в разврате,
          Нежной наивной жене и любовнице ланеподобной
          Равно приносит цветы, не боясь перепутать врата.

          Храмы стояли везде, и гармония, кажется тоже,
          Только застенчивость всюду картину сию омрачала,
          Делая исповедальню таким соблазнительным местом,
          Что для иных сей поход за раскаяньем благодаримым
          Был много слаще похода под крышу публичного дома,
          А искушеннее всех во грехе становились монахи,
          Плотью мгновенно сгорая пред тем как заняться в аду

          Тем же, известным со слов, но уже соблазнительным делом.
          Грешников в те времена прибавлялось по случаю боле
          Чем прибавлялось младенцев, и боги, скучая на небе,
          С горечью тайной плевали на землю огрызки знамений,
          Делая вид, что довольны, и разве чуму подпускали,
          Сифилис может какой - но его же свинцовой примочкой
          Враз одолели испанцы, свинцом же врагов примочив.

          Кстати, скажу об испанцах: народов различных довольно
          В те времена развелось, и повсюду родились евреи.
          Быстро копя на разврате хорошие деньги и мины,
          Богоугодный народ, соблюдали они по субботам
          Благочестивый покой, а в другие моменты декады
          Всем не давали покоя, за что и, любезные Богу,
          Стали другим нелюбезны, и начали дружно страдать.

          Был среди них фарисей, одному Моисею подобный,
          Шпоры хотел получить, хоть коня от козла без раввина
          Лишь по кошерному признаку мог отличить на тарелке,
          Вилкой по днищу скребя. Но, поскольку без пряностей плохо
          Знаться с кошерной едой, осенило его в синагоге
          Выкупить два корабля и дорогу искать в Палестину
          Мокрым пустившись путем за мешками с корицей сухой.

          Плыли они как придется, ведь компаса вовсе не знали,
          Кончилось мясо и рыба, иссякнул припас проституток,
          Взятый в последнем порту, и настолько томление плоти
          В сих корабелах взыграло, что даже яйцо становилось
          Колом на гладком столе, - но уже показалась громада
          Им неизвестной земли, и едва лишь забросили якорь -
          Встали и их корабли, ибо был, натурально, шабат.

          Только дождавшись рассвета и дня, что хорош христианам,
          Целой толпою на берег они ломанулись, и что же
          Сделали с материком? Кто не ведает - тот не политик.
          Нам же известна земля, что теперь колыбелью разврата
          Наречена повсеместно, а так же тяжелого рока,
          Где пепси-кола растет, вытекая из хлебных деревьев,
          Что мотыльки опыляют, на крыльях неся кокаин...

          Это событие было едва ли угодное Богу,
          Ибо оно отверзало для смертных ворота Эдема.
          Богоизбранный народ, как обычно, нагадил в тарелку,
          Но неприятности лишь начинались, поелику где-то
          Был на земле и другой, терпеливый, спокойный и мрачный,
          То от татар пострадавший, то сам же себя придушивший,
          Но нерасчетливо столь же возлюбленный Богом народ.

          Жил он на севере диком, где лето летит мимолетно,
          Где либидо не растет, укрываясь травой-лебедою,
          Или большим лопухом, за которым не видно разврата,
          Так что в капусте порой находили детей повсеместно -
          Скифские, словом, дела. Но, спознавшись с татарами плотно,
          Этот народ, соблазнившись, разлегся до самой Сибири,
          Женственность вечно храня, но как дюжий мужчина храпя.

          Даже не знала Европа, чего же, безумная, хочет -
          То ли его поиметь, то ли просто смиренно отдаться -
          И, век за веком, она получала и то и другое:
          То налетали как вихорь какие-то шведы, французы,
          Даже поляки ходили, столицу, вальяжные, брали -
          То получали они от загадочной русской дубины
          И с мазохистским восторгом бежали из этой земли.

          Здесь возносили молитвы, настроили храмов изрядно,
          Только всегда, выходя из святилища в ладанной дымке,
          Люд сей уста отверзал - и, от сердца святых поминая,
          В самых нескромных речах величал и соседа, и Бога -
          Стал же за речи такие сей прозван народ богоносцем.
          Правды он сильно алкал, с каждым годом алкая сильнее,
          Бог же смиренно терпел, ибо много терпенья в любви.

          Был же и этот народ к мореплаванью склонен, однако
          Моря сперва не имел, потому и не плавал по морю.
          (Виден тут промысел божий иль фактор иного порядка,
          Нам не судить). Но однажды, возвысясь над русской равниной,
          Царь их сказал: ну а что же, нам море давно по колено!
          Город построил чудесный, под воду порой уходящий
          Ровно до самых колен - и корабль, нареченный Авророй.

          Время прошло - и поднялось примерно на столько же море,
          Словно затем, чтобы вовсе уже наплевал на стихию
          Этот волшебный народ, а ему то и надобно было:
          В скуке своей он мосты разводил как животных домашних,
          Сам на себя бунтовал, восхищая окрестные страны,
          Эти же страны мочил, если что-то не нравилось, ибо
          Слово ядреное вес обретает совместно с ядром.

          Между же этим и тем, совершилось в Америке чудо:
          Негров туда привезли. Хоть похожа на то, что выходит
          Долгим постом из желудка была их дубленая кожа,
          Волос послушно вился, будто он по кепе стосковался,
          Руки же были крепки, словно ныли в тоске по работе -
          Тем их и заняли здесь, ибо, видя в труде добродетель,
          Американцы спешили и в ближнем посеять сию.

          Сеяли рис и маис, кукурузу они орошали
          Крепкой слезой - но прослышав, что есть на земле справедливость,
          В дальней холодной земле, что зовется великой Россией,
          Стали они бунтовать, ибо негры такие же люди,
          Хоть на людей не похожи и запах иной источают,
          Схожий скорее с животным, на вкус же довольно подобны,
          Разве что несколько терпки - но спорить о вкусах грешно.

          И появился расизм, ибо белых они невзлюбили,
          Так говоря: посмотрите, без нас бы жевали осоку
          Вы из своих тростников, мы же всюду и сеем, и пашем,
          И урожай собираем, и джаз мы придумали тоже -
          Словом, готовьтесь к войне! И пошли, под командой евреев,
          Север легко захватив (что к России был все-таки близок)
          К Югу - и там президента нашли, по купюре узнав.

          Белые в бегство подавшись тогда очутились в России,
          Там заступался за них против красных и сам император,
          Так что достаточно долго (и все-таки коротко очень)
          Красные с белыми жили в гражданском, но все-таки мире,
          Коий, как все говорят, колебали одни декабристы,
          Каждую зиму ходившие с флагами к белому дому,
          Где в них давали из пушек всегда новогодний салют.

          Так бы и длилось всегда, если было бы чуть потеплее
          В северной той стороне, и другая стояла погода,
          Там же дожди на лету замерзали как птица в полете,
          Равно как божьи плевки (хоть смиренней не сыщется Бога,
          Плюнуть и он норовил), и посев, посекаемый градом,
          Малый давал урожай, что совместно с развратом и ленью
          Вызвало толстого Маркса и толстый его "Капитал".

          Это была новомодной поваренной книги замена,
          Где объяснялось, что все без изъятья предметы - продукты,
          Ибо продукты труда. Спорить с этим бессмысленно было,
          Равно и голодно очень. Но томом его вдохновился
          Лысый от долгого чтенья во время леченья в германском
          Вендиспансере, где всласть увлекался свинцовой примочкой,
          Ленин один мужичок (их у Лены и было лишь семь).

          Крупский он звался, хотя не тифозный и внешне здоровый:
          День в бардаке начиная, кончал непременно борделью,
          Там же, затеяв бардак натянуть до границы с Китаем,
          Был перехвачен врачами, и с шанкром своим лысоватым
          Вложен в свинцовый вагон, чтоб заразу подальше отправить
          Дальней железной дорогой, но стрелки тогда вся Европа
          Переводила в Россию - себе же, скажу, на беду.

          Так по неведенью многих в столице на финском вокзале
          Был сей вагон остановлен, и толпы, мгновенно собравшись
          Там прочитали "Крупа", что в минуту голодной годины
          Кажется сильным соблазном, особенно если вагоном
          Шлют из богатой страны - словом, двери поломаны были,
          В тот же момент вся зараза на вольном свету очутилась,
          Кепку с себя сорвала и на зимний толпу повела.

          Белые долго терпели, но красных на русском морозе
          Больше, однако же, было - и, снова на Юг оттесняя,
          Их к кораблям прижимали, и вновь начиналось сраженье
          С попеременным успехом, но скоро, поддавшись заразе,
          Многие струпом покрылись, другие же взялись за весла,
          Но на прощание все же свой кольт зарядила Фаина
          И окончательно шанкр примочила горячим свинцом.

          Боги меж тем на совет собирались угрюмо и вяло.
          Был комиссаром Зевес, но советом командовал Бахус,
          Бог виноградный разврата, и всех вопрошал - что ты скажешь,
          Как нам с Россиею быть? Русский Бог, молчалив и печален,
          Мысленно в красном углу целый вечер молился за белых,
          И потому не услышал, как с ведома всех над Россией
          Власть Дионис получил - и из Грузии кликнул гонцов...

          В те времена по Европе промчались коварные готы,
          Или, иначе, арийцы. Сперва они Рим захватили,
          Папу послали по матери, сделав ему муссолини,
          Что называют в Италии острым аттическим блюдом,
          После явились в Берлине, спалили центральный парламент,
          Флаги на нем водрузили и вырыли бункер глубокий,
          Где поселился художник, что карты любил рисовать.

          Дальше прискорбно уже начались непотребные вещи:
          Стали евреев делить ровно между грузинской Россией
          И меж немецкой арией. Как водится, не поделили
          (Кто же на свете слыхал, чтоб с евреями не обсчитались?) -
          Словом, опять же расизм - но уже неприятностей было
          Так, что и неграм не снилось. Однако, потом разобрались -
          Кончились, значит, евреи. Тогда и война началась.

          Мир поделили они - только смотрят, кусок остается.
          Переделили - и снова ничейный какой-то кусочек,
          Лакомый, значит, такой. У России уж кузькина матерь
          Еле сидит на цепи, а художник-картежник поганый
          Сам потравился давно, и евреи живут в палестине -
          Смотрят, а вкусный кусочек опять же еще остается,
          Милый для сердца такой чтоб его поиметь в уголке.

          Так продолжалось, пока не придумали люди ракету.
          Фаллосу внешне подобна, и все же разборчива меньше:
          Нет для нее предрассудков, она равнодушна и к полу,
          И к цвету кожи (что можно считать величайшей удачей),
          Даже к богатым и к бедным ракета равно благосклонна,
          И расторопна вполне, так что может и целые страны
          Враз поразить, и своим металлическим телом согреть.

          К этой ракете народ, хитроумный в веселых затеях,
          Бомбу придумал одну, что звалась термоядерной бомбой,
          Ибо могуча была и внимание всех возбуждала.
          Так увенчалась ракета чувствительной боеголовкой,
          Знающей точно, куда ей лететь. Хоть единственным махом
          Двигалась к цели она - недовольство никем не владело.
          Тем хитроумным предметом весь свет собирался кончать...

          Боги сошлись на совет и скандалили долго и знойно -
          Мол, кто получит кого, и когда, и куда поимеет,
          Даже, казалось, конец сам Гомер бардаку не положит -
          Близилось дело к тому, что Юпитер с огромной ракетой
          Всех под себя подомнет, но внезапно вмешалась Венера,
          Что появилась случайно на сборище под руку с Кришной,
          Словом своим приковав небожителей уши к устам.

          - Слушайте, гопники, лохи - рекла несравненная дева -
          Или не слышали вы, что миллениум - время фри-лава,
          Классной отмазки такой от занятий пустых и презренных,
          Ибо наскучила власть, а безвластие хуже закона -
          Так перестанем теперь ревновать, подозрения бросим
          В дальний Гефеста котел, и возлюбим друг друга сильнее -
          Так, как нас люди пытаются, грешные, вместе любить!

          - Это же экуменизм! - возмутился сидящий над Торой
          Старый седой Иегова. Моля о поддержке, рукою
          Он потянулся к Аллаху. Аллах посмотрел удивленно:
          - Нет, уж я лучше с Христом обнимусь, чем с тобою, пархатым!
          Тотчас Христос согласился, а следом и все остальные
          (Блин, не напрасно же столько ребята ему доверяли!)
          Сбросили сразу одежды, и ветер их прочь разметал.

          Ветер летел над Парижем, и, двери срывая с парадных,
          В спальнях сшибая альковы, базарил за милую душу,
          То ли срывая трусы нацеплял их на Эйфеля башню,
          То ли с гирлянд новогодних отряхивал лампы как груши,
          Так что без рифмы уже невозможно на свете остаться,
          Так что нельзя без нее новогоднему ветру отдаться -
          Век завершается, слушай, слово имеющий в уши!




          Юноша, хватит дрочить, ты читаешь приличную книгу.
          Если тебя возбуждает - ну что же, мне тоже приятно,
          Тысяча лет пролетела быстрее единого мига -
          Значит, довольно елозить руками туда и обратно.
          С этой эпохой пора кончать!
          С этой эпохой пора кончать!
          С этой эпохой пора кончать!




          КОНЕЦ



          © Сергей Ташевский, 2001-2024.
          © Сетевая Словесность, 2001-2024.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Эльдар Ахадов. Баку – Зурбаган. Часть II [Эта книга не-прощания с тобой, мой Баку, мой сказочный Зурбаган, мой город Ветров, город осеннего Бога с голубыми глазами небес.] Яков Каунатор. В своём отечестве пророк печальный... [О жизни, времени и поэзии Никoлая Рубцова. Эссе из цикла "Пророков нет в отечестве своём..." / "Всю жизнь поэт искал свою Пристань, Обрёл он...] Рассказы участников VI Международной литературной премии "ДИАС" [Рассказы участниц казанской литературной премии "ДИАС" 2024 Любови Бакановой, Александры Дворецкой и Лилии Крамер.] Полина Орынянская. Холодная Лета, горячие берега [Следи за птицей и закрой глаза. / Ты чувствуешь, как несговорчив ветер, / как в лёгких закипает бирюза / небесных вод и канувших столетий?..] Александр Оберемок. Между строк [куда теперь? о смерти всуе не говори, мой друг-пиит, / зима, крестьянин торжествует, а мачта гнётся и скрипит, / но надо жить, не надо песен ворью...] Полина Михайлова. Света – Ора [Этот новый мир ничего не весил, и в нём не было усталости, кроме душевной...] Марина Марьяшина. Обживая временные петли (О книге Бориса Кутенкова "память so true") [В попытке высказать себя, дойти до сути ощущений, выговорить невыговариваемое, зная, что изреченное – ложь – заключается главное противоречие всей книги...] Александр Хан. Когда я слушал чтение (о стихах Юлии Закаблуковской) [Когда я слушал чтение Юлии Закаблуковской, я слушал нежное нашептывание, усугубляемое шрифтом, маленькими буквами, пунктуацией, скобками, тире...] Юлия Сафронова. Локализация взаимодействий [Встреча с поэтом и филологом Ириной Кадочниковой в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри". Тенденции развития современной поэзии Удмуртии.] Татьяна Мамаева. Игра без правил [Где нет царя, там смута и раздор, – / стрельцы зело серьёзны, даже слишком, – / Наш царь пропал, его похитил вор / немецкий мушкетер Лефорт Франтишка...]
Читайте также: Эльдар Ахадов. Баку – Зурбаган. Часть I | Галина Бурденко. Неудобный Воннегут | Владимир Буев. Две рецензии | Ольга Зюкина. Умение бояться и удивляться (о сборнике рассказов Алексея Небыкова "Чёрный хлеб дорóг") | Александр Карпенко. Крестословица | Андрей Коровин. Из книги "Пролитое солнце" (Из стихов 2004-2008) – (2010) Часть II | Елена Севрюгина. "Я – за многообразие форм, в том числе и способов продвижения произведений большой литературы" | Виктория Смагина. На паутинке вечер замер | Елена Сомова. Это просто музыка в переводе на детский смех | Анастасия Фомичёва. Непереводимость переводится непереводимостью | Владимир Алейников. Моление в начале ноября | Ренат Гильфанов. Повод (для иронии) | Татьяна Горохова. Живое впечатление от Живого искусства (Духовное в живописи Александра Копейко) | Наталья Захарцева. Сны сторожа Алексеева | Надежда Жандр. "Чусовая" и другие рассказы
Словесность