Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ВЕЩУНЬЯ



Инспектор МУРа, рослый темноусый парень, скользнул, удержав равновесие, по заледенелой подножке и помахал на прощанье проводнице широкой ладонью. Та, кутаясь в полушубок, попыталась улыбнуться.

- Прощай, может свидимся еще...

- Может быть...

Час был хоть и не очень поздний, но темень стояла густая, полярная и если бы не россыпи янтарных звезд от края до края охватываемого взором пространства, то проводница не смогла бы уже разглядеть своего симпатичного пассажира. Впрочем, зачуханный, будто фанерный, вокзальчик тоже добавлял сколько мог, при одинокой-то лампе, света. Вагон занесло далеко вперед и надо было вглядываться под косым углом, слезящимся от мороза глазом, чтобы разобрать название станции - Лабытнанги.

Вьюжило. Две последние фигуры торопливо пробежали по заснеженному перрону и исчезли. Егоров поправил шарф, затянул молнию куртки, озабоченно поглядывая в сторону станции.

- А то оставайся в купе, мы тут все равно теперь до утра, - предложила проводница.

- Нет, должны встретить. Спасибо тебе, Катя!

И правда через пару минут они увидели человека в милицейской форме, тот уверенно приближался.

- Егоров? - спросил капитан, чьи погоны удалось различить лишь вблизи.

- Егоров.

- Сильченко, начальник оперчасти.

Пожали по-мужски руки. У Сильченко тоже ладонь будь-будь, не попадись.

- Ну пошли, что-ли...

- Храни тебя господь, - прошептала вслед проводница.

От домашнего приюта Егоров отказался, сославшись на последорожную головную боль и настоял на гостинице.

- Как хочешь, - обиделся капитан, рассчитывая посидеть за бутылочкой с гостем из столичного МУРа, порасспрашивать о том о сем, да заодно разведать обстановку там, в Москве, и прикинуть свои шансы на переезд в престольную. "А типчик-то, как и большинство москвичей, оказался зазнайкой, не желает выпить с провинциалом. Ну и хрен с тобой", - подумал капитан, - "Обойдусь, много бы ты мне помог?"

Сели в "Жигули", мотор еще теплый, завелся сразу. Сильченко, не говоря ни слова, не глядя в сторону гостя, понесся по неровной дороге. Возле гостиницы расстались.

- Утром в девять заеду.

В фойе гостиницы человек восемь мужчин шумно смотрели телевизор. Егоров оформил номер и, не задерживаясь, поднялся к себе. Он действительно не обманывал капитана, сказав, что ему нездоровится. Нервное напряжение всего последнего времени и особенно последних двух суток - в замкнутом купе, в тягостном бездействии, в изматывающих душу размышлениях, обострилось до крайней степени. Каждый километр, приближающий его к цели, он желал зафиксировать, отметить и тем бы всю дорогу и занимался, если бы не нужно было (и ведь не увернешься) поддерживать обязательный разговор с попутчиками. Один, геолог, бородатый, конечно, и болтливый, сразу взялся, от самой Москвы, за организацию неприхотливого походного стола. Выставил щедро две пол-литровки, буханку хлеба, консервы. "Ну что, браты? Будем знакомиться". Второй, видать, уже пенсионер (судя по годам) согласился и даже с преамбулой: "Што небо зазря коптить, все лучше при занятии", - присоединяя к общему столу свою пол-литровку.

А третьим попутчиком оказалась молодая женщина, девушка - длинная черная юбка, пышный мохеровый свитер, некрасивое бледное лицо в мелких прыщиках. Она раскрыла книгу и сделала вид, что все происходящее к ней не относится. Не сговариваясь, решили к ней не приставать.

В спортивной сумке Егорова с пятью олимпийскими кольцами - смена белья да электробритва. Спиртным и не пахло.

- Да был бы человек хороший, - балагурил геолог, - а водка всегда найдется. Присаживайся, друже, и не думай о таких пустяках. Дорога дальняя, еще успеешь выставить свою долю и "магазин" под боком, вон, только проводнице шепни, у них всегда это дело припасено. А не успеешь, так и не надо. Кто тут считать будет? Мы же русские люди, не немцы какие... Давай - садись, пей, закусывай.

Дорожный разговор, как водится, составлялся по наитию, от случайных соприкосновений разнородных привычек, настроений, опыта, представлений о жизни и обо всем на свете. Геолога тянуло на анекдоты, чувствовалось, что на сальные, с перчиком и он, время от времени, недовольно косился на девушку с книжкой. Пенсионер налегал на политику, на хозяйство, на цены. Егоров подстраивался, поддакивал, непрестанно думая о своем, подправляя незаметно кобуру под мышкой. О себе сказал, что едет в Лабытнанги, к брату, что тот служит там.

- Што, понимаешь, зеков доглядает? - прищурился пенсионер.

- А там, кроме лагерей и нет ничего больше. Кого еще ему сторожить? - заметил геолог.

- И то правда. По нашим тутошним местам куда не кинь глаз, все тундра да колючая проволока, такой, понимаешь, край. Вот, погоди, Котлас проедем, сам увидишь, так и стоят они, лагеря эти, в спину друг дружке смотрят, от многих, правда, одни кости да скелеты пооставались, но много и таких, што и сегодня хоть куда, в лучшем, понимаешь, виде. Тундра она и есть тундра, как в одной песне: "Там где-то на Севере дальнем стоят лагеря ГПУ, как много рассказов печальных я Вам друзья расскажу".

То ли от выпитого, то ли еще почему, но с каким-то смачным надрывом прозвучали слова песни в исполнении старика. И легли поперек, бревном, в бурлящее течение егоровских мыслей.

- Печальных, говорите? - мрачно переспросил Егоров. - А хотите я Вам печальную историю расскажу? Служил мой друг в армии, девушка его ждала, ждала по-настоящему, раз в три месяца приезжала, хоть и не близкий был путь, дни до дембеля вместе считали, решено было, что как только, так сразу в ЗАГС. Наташка и платье свадебное купила, и фату. И ждать оставалось-то всего-ничего...

- И не дождалась, так? Другого повстречала? Так это не печальная, это банальная, можно сказать, курьезная история, друже, - вмешался от избытка расхожего жизненного опыта и незатейливой натуры геолог.

- А ее изнасиловали и убили. Перед самым его возвращением, - закончил Егоров, останавливая потянувшуся под левую подмышку руку.

- Убийц-то сыскали? - практично поинтересовался пенсионер.

- Убийцу. Один он был. Нашли.

- Эх, друже, - вздохнул геолог, - Так-то оно так, и твоему товарищу можно посочуствовать, что и говорить - горе страшное, да только много ли наберется сочувствующих? Тебе вот больно, потому как друзья вы; родным и близким, понятное дело, а что всем остальным? Ты уж не обижайся, не подумай, что я это от черствости или там от цинизма говорю, просто одно знаю - собственное горе держи на привязи, своих только допускай, а чужих не надо, ни к чему это, как говорил один знаток человеческих душ - статистика все это. Вон, о миллионах загубленных говорим, как о результатах футбольного матча, да что там... В наших краях, друже, такое творилось... Ты молод еще, можешь и не знать...

- Да знаю. Кто же не знает? Только для друга моего не банальная эта история, это его жизнь, потерявшая всякий смысл... Впрочем, не всякий...

- Да што колобродить по опушкам, понимаешь? - заговорил старик, - во всякое время всякая мысль, вот твой дружок лишился дивчины и обмер, никакой жизни в нем, понимаешь, нету. Все, понимаешь, конец. А я, старый пень, в болотах тутошних друзей-товарищей не один десяток под мох уложил да камнями сверху прикрыл от комаров всяких и другой хищной твари подалее. И долго же душа томилась да скорбела от всех этих страхов, што и вылететь из тела было ей впору. Такое, понимаешь, было. Да вот не вылетела, застряла, да еще, понимаешь, успокоение какое-то нашла, сидит, как мышь, не тревожит. И все прошлое, вся маята, вся горькая полынь, все под землю зарылось, все туда, к ним, ушло. Вот и суди теперь - один от одной потери всякую мысль забыл, а другой всего лишился и ничего себе, небо коптит да солнышку радуется. Так-то оно в жизни-то, так человек устроен, понимаешь.

- Неправильно как-то устроен, - задумчиво произнес Егоров.

- Уж как есть...

От глаза Егорова, привыкшего за четыре года работы в УГРО держать в поле зрения все пространство вокруг, примечать и запоминать все детали, не ушла перемена в движениях погрузившейся как будто без остатка в чтение, отстраненной их соседки. Она давно уже не переворачивала страницы.

- И сколько же, батя, пришлось тебе мыкаться по лагерям? - сочувственно спросил геолог.

- Да уж хватило лиха, почитай, пятнадцать годов...

- Все, наверно, по той знаменитой пятьдесят восьмой статье?

- У власовцев был я, - не таясь, признался старик.

- Да, что там говорить - и правда печальна наша история, - понимающе принял откровение старика геолог. - И трагична.

Свое двадцатипятилетие Егоров справил совсем недавно. Война представлялась ему чем-то таким далеким, чем-то настолько затерявшемся во времени, чем-то почти вымышленным и не имеющим к нему касательства, что сейчас, неожиданно столкнувшись вот так - лицом к лицу, да не просто с очевидцем событий и не просто с участником, а с бойцом той, противной стороны, он почувствовал, что не в состоянии определить собственное отношение к истории и к этому старику, стрелявшему возможно по своим и нашедшему, по его же словам, успокоение в конце жизни.

- Зачем Вам нужно было признаваться в этом? - внезапно спросила девушка. - Могли бы и промолчать...

- Так то моя судьба, милая. Не я за ней гнался, понимаешь... Она за мной. Думаешь, она мне в радость? Только вот другой нет... А от себя самого долго не прошарахаешься, да и нет на мне вины... Што я такое? Соломинка... Да если и была вина какая, так я ее перекрыл сорок раз, вот в этих самых болотах... Не в кровавых делах признание мое, а в том, что нет в нас мочи жизнью своей управлять, куда пнут, туда и покатишься.

Егорову захотелось уйти. Прихватить сумку и не возвращаться. "Пойду покурить", - сказал он вместо этого и выбрался из купе.

- Здесь нельзя, - приветливо установила запрет проводница. - Можно в другом конце вагона.

Егоров удивленно оглядел хрупкую переносицу на тонком лице проводницы, порадовался неожиданным зеленым глазам и еще больше порадовался отчетливому ощущению тепла, несомненно исходящего от ее фигуры и обладающего какой-то редкой магнетической энергией примирения всего со всем.

- Это прямо, потом налево, а потом опять налево? - пошутил он, проникаясь симпатией к маленькой женщине в синем форменном платье.

- Правильно. А если повернешь еще раз налево, так и сто грамм нальют.

- Может и еще чего?

- Может...

Тамбур, как холодильная камера. Снежная пороша затвердела по стенкам, пошла разводами по стеклу. От пола поднимались клубы стылого воздуха. Егоров быстро продрог, опять возвращаясь к своим разрушительным, стервенеющим от хмеля, мыслям. "Значит, куда пнут, туда и покатишься", - непокорно подумал он. - "Ну, это мы еще посмотрим..."

В купе, между тем, настроение сменилось. Изрядно захмелевший геолог, пьющий без пропусков, по полной, постепенно освобождался мыслями, расковывался и все больше приближался к тому состоянию опьянения, которое вероятно ценил и которое доставляло ему, по всей видимости, привычное удовольствие. "Сидит, значит, любовник в шкафу, ни жив, ни мертв", - преподносил он очередной анекдот, обращаясь к деду и оживляясь при виде появившегося наконец молодого попутчика. Соседка насовсем ушла в книгу, так что и лица не видать, натурально походя на глухонемую. Старик подслеповато щурился, составлял компанию, когда наступал момент засмеяться, выпивал без лихости, но с приметной закваской, крякая и занюхивая сначала корочкой хлеба, а потом уж медленно зажевывая, скорей всего, вставными челюстями.

- Подсаживайся к столу, друже, мы тут пластинку сменили, хватит о грустном-то...

Так и сидели, так и коротали время, уступив и не сопротивляясь словообилию бородатого геолога, сыпавшему и сыпавшему без умолку и передыха, как снег за окном. И как снег за толстым стеклом не мог коснуться Егорова, так проходили, не касаясь его, пустой мишурой слова геолога. "А старый власовец - ничего мужик, любопытный. Попинали его, видать, будь здоров, тут не то что покатишься - закувыркаешься, костей не соберешь, а вот, сидит себе, небо под водочку коптит, всех пережил, под мох уложил да еще умудрился туда же страхи свои загнать и покой обрести. Философ: принимай покорно жизнь такой, какая она есть, не бунтуй и терпи. Ну что же, не мне судить, такое поколение, парадоксальное до жути - всем скопом утверждали безбожие, а на деле прокладывали путь к христианским истинам. И ведь, пожалуй, спроси его, так окажется, что атеист. Такой компот - безбожник, подставляющий вторую щеку, в судьбу уверовавший; куда пнут, туда и катится. Нет, дедок, это не для меня, я бросаться на коленки пока не собираюсь, не по моему характеру на карачках ползать, я еще способен на собственный выбор и лучшее доказательство тому, что здесь, в этом вагоне не старший инспектор МУРа Володин трясется сейчас, а Ваш покорный слуга - лейтенант Егоров".

- В церковь, наверно, заглядываете? - полюбопытствовал все же.

- А што в том есть? Другой ни одной службы не пропускает, святым голубком порхает, а все злостью захлебывается, что пес цепной. А другой никуда не ходит, ничьих велений не слушает, а выходит от него добро единое да любовь.

Легко, в два приема, Егоров взлетел на верхнюю полку, вытянулся, не заснул, но провалился постепенно в вязкую полудрему - голоса внизу перемешались, стали далекими и неотличимыми. "Летит он с десятого этажа и думает - останусь жив, никогда больше по бабам не пойду - бац и прямо в клумбу - это же надо? Три секунды лету, а столько дурных мыслей", - донесся до него безразличный смысл анекдота.

Сколько-то времени прошло, непонятно, какая-то посторонняя суета вмешалась, Егоров очнулся, увидел уже в дверях молчаливую спутницу, в руках сумка, короткий профиль, что-то пробурчала, стесняясь, куда-то в сторону и вышла. Вот уже показалась там, в метельной спирали, среди темных пальто и меховых шапок, поверх которых виднелись привокзальные часы и название станции - Котлас.

Поезд дернулся и двинулся дальше, Егоров опять расслабился, желая вернуться в прежнее состояние полуотключки. "Эй, наверху, давай сюда, что как не родной?" Притих, сделал вид, что спит и на сей раз кажется действительно заснул.

Через много часов, в Инте, старик и геолог, каждый на свой лад, прощались с Егоровым.

- Бери, сынок, от жизни помалу - легче нести будет. До свиданьица, не поминай лихом.

- Бывай здоров, друже! И не хмурься, не такой я пустомеля, как может показаться...

Задев дверной косяк, подпрыгнул увесистый рюкзак и скрылся в узком проходе. Но не успел Егоров присесть, как опять возникло бородатое лицо геолога.

- Сын у меня, чуть тебя младше, погиб. В Чечне. Прощай.

Пологая снежная равнина, напоминающая своими просторами море, уходила за горизонт. Как пингвины, стояли солдатиками белые мясистые куропатки. И каждый сантиметр всего этого зазеркалья отражал лучи разговевшегося солнца, наполняя тундру ослепительным сиянием.

Нехорошо было на душе инспектора МУРа. Смутно. Не состыковывалось что-то очень важное, путалось, внося раздор и неясные колебания. Он подумал о женщине в синем форменном платье, пытаясь воспроизвести ощущение неповторимого гипнотического тепла прямо здесь, у себя в купе. Понял, что это недостижимо, что это обитает за гранью его способностей. Но что ЭТО? Он догадывался, что это нечто метафизическое, атавистическое, доставшееся в наследство от древних прародителей, нечто сродни животной интуиции, наделяющее зверя безошибочным знанием о каждой сущности, принуждающее его либо отступить, либо смело надвинуться на противника. Видимо, что-то перепало и ему от далеких предков...

Егоров встряхнулся и вышел в пустынный коридор - судя по всему, мало было охотников попасть в убогую дыру, затерянную в тундре.

- Я подумал, что надо сходить налево и еще раз налево, - сдавленно пошутил он.

- Это пожалуйста, - проводница протянула ему бутылку водки.

- А можно я... это... с Вами?

Она как будто ожидала этих самых слов.

- Можно. Отчего же нет? Вагон почти пуст, работы все равно никакой...

Не ошибся Егоров в своих предчувствиях и уже через полчаса они говорили с той единственной откровенностью, которая и пугает, и к которой так тянется любая страдающая душа. Словно по канату ходил Егоров, удерживаясь от полных самоизобличительных признаний, повторяя неживым языком легенду о брате, несущем службу в конвойных войсках.

- И вот, как уехал он в Татарстан, на заработки, три года уже, так и пропал, - это о муже своем рассказывала Катя. - И в милицию обращалась, и знакомых всех на ноги подняла, ни слуху ни духу. Как сквозь землю провалился.

- Как же ты, с двумя-то детьми?

- А вот так... Мама с ними сидит, а я деньги зарабатываю, как умею... Вот видишь - водкой приторговываю, а иной раз и телом... Кому я нужна, с двоими-то?

- Ну, ты еще молодая...

- Тридцать мне, а кажется, что сто лет живу.

- А мне двадцать пять и тоже кажется, что жизнь прожита.

- Да, что ты, Юра! Ты молодой, красивый, неженатый, у тебя все только начинается.

- Невесту мою убили. Изнасиловали и убили.

- Ужас-то какой, - вздрогнула Катя и перекрестилась.

А за окном все бежала и бежала со скоростью поезда молочная тундра. И все трудней и трудней было Егорову прятаться и хранить свою тайну. И уже хоть не словом, так движением, намеком хотелось приоткрыться, довериться, найти утешение и опрадание. Он привстал, разливая водку в стаканы и будто нечаянно распахнул полу пиджака.

- Что это у тебя?

- Где? Ах, это... Да это так, газовый пистолет, для самозащиты. Сама знаешь какие теперь времена, а в дороге всякое может случиться...

- Покажи.

- Не стоит, Катя. Не проси. Договорились?

Пару раз стук в дверь обрывал Катю, в дверях возникала мужская фигура, из рук в руки передавались бутылка водки и деньги, проситель благодарил и удалялся, успев с некоторой завистью оглядеть Егорова. Потом возникала пауза, словно оркестру требовалось время отыскать утраченную тональность, и разговор возобновлялся.

- Скоро будем в Лабытнанги, - сказала наконец она, взглянув на ручные часики.

- Да, пойду я, пора собираться.

Смеркалось. Тундру затягивало тяжелой мглой. Тусклые блики мерцали и рассеивались по ореховому пластику купе, как тени от костра. Отвернувшись, Катя прошептывала какие-то невнятные слова, больше похожие на неуловимую, но притягательную череду шаманских звуков.

Через час поезд уткнулся в тупик на последней станции этого полярного края, из полутьмы объявился Сильченко и, подхватываемая мерзлым ветром, унеслась в пургу вопреки всему услышанная фраза: "Храни тебя господь".




Начальник колонии строгого режима, полковник Померанцев, низенький толстячок, немногословный, распорядительный, въедливо изучал бумаги Егорова.

- Что у нас есть на Шарыгина и Кузнецова? - поднял седую голову.

Сильченко наморщил лоб.

- Да ничего особенного, зеки как зеки, работают нормально, нарушений нет. Только что между ними общего? Они же по разным делам проходят.

- Появилась у нас оперативная информация, что знакомы они и как будто Кузнецов тоже участвовал в налете, когда расстреляли двоих из пункта обмены валюты, - пояснил Егоров. - Нужно проверить.

- Хорошо, - принял решение полковник. - Организуйте все, Сильченко.

В коридоре капитан остановился.

- Оружие есть?

- Есть.

- Надо сдать, не положено.

Прошли в дежурную часть, Егоров просунул пистолет в окошко, получил обратно карточку-заместитель.

- С кого начнем?

- С Кузнецова.

Сильченко, похоже, еще находился под неприятным впечатлением от вчерашней встречи с гостем из столицы, общался сухо, подчеркивая служебный характер отношений.

В кабинете стол и два стула, намертво привинченных к полу. Легкая алюминиевая пепельница.

- Жди здесь, щас доставят.

Егоров, оглядываясь, скоренько уселся на свое место, прилаживаясь к нему, повертевшись влево-вправо, прикидывая расстояние до второго стула. Нагнулся, задрал штанину, расстегнул кобуру на ноге, дотронулся пальцами до рукоятки браунинга, изъятого тишком на одном ночном обыске. Изготовился.

Конвоир, солдатик срочной службы, козырнул.

- Разрешите ввести осужденного?

- Введите.

Вошел Кузнецов - в робе, коротко стрижен, лицо экранного красавчика, строен, послушен, на вид такого же возраста, что и сам Егоров.

- Вы свободны, - кивнул конвоиру.

"Так вот ты какой - ублюдок, сволочь, мразь", - закипал ненавистью Егоров, еще не готовый к действию. Вскочил в замешательстве, но тут же, опомнившись, приструнился, осел. - Проходите, Кузнецов, садитесь.

Хрипло вышло.

Зек насторожился, подавляемый очевидной задерганностью оперативника, опустился на стул, не сводя с него глаз, и совсем уже затвердел мышцами, когда увидел, что Егоров согнулся, будто решил под стол спрятаться.

- Ты что, начальник? - заорал Кузнецов, уставившись в завораживающее черное отверстие наведенного на него ствола. - Ты что делаешь?

Бесстрастно и сухо щелкнул курок, лязгнул затвор, еще один пустой щелчок. Две осечки. Ни куда не годным оказался пистолет. Изношенной железкой оказался.




Допрос вел Сильченко в кабинете начальника колонии. Впрочем, никакого особенного допроса и не требовалось - обо всем, тускло и обстоятельно, Егоров рассказал сам, так что и уточнять более ничего не приходилось.

- Ошибся ты, парень, - без злости заключил Сильченко. - Не тот это Кузнецов, не твой. Тот, однофамилец, что за изнасилование сидит, в бараке отсыпается, его-то вообще не тревожили. Какой из него налетчик? Он другой масти, потому и не тревожили.

Полковник Померанцев все это время потирал двумя крепкими пальцами правый висок, вороша и подбирая осторожные фразы для рапорта в Москву о случившемся. У столичных генералов кулаки крутые и скорые.

В происшедшем начальник колонии, сам отбухавший за колючей проволокой почти двадцать семь лет и навидавшийся за годы службы разной всячины, не усматривал ничего любопытного - на его памяти были истории и похлеще. Полковник думал о рапорте и наблюдал за Егоровым по привычке, опять же по привычке отмечая угадываемое, досконально описанное психиатрами, поведение молодого парня. Так всегда - сначала буря, неистовость, безумие, а потом опустошенность, равнодушие, апатия...

Потому, заметив вдруг проворное оживление на лице Егорова, нарисовавшееся как-то невпопад, как улыбка над гробом, начальник колонии на секунду сбился с мысли, теряя только что найденные, разбавляющие казенный слог, слова. Два откормленных пальца полковника вскинулись обратно к виску, словно две служебные собаки-ищейки, взяли след и помогли полковнику уцепиться за хвост ускользающей фразы. Он отвернул взгляд от Егорова и начал быстро набрасывать текст на желтый черновой лист бумаги.

Недоумение, уводящее куда-то в муть, в топкую тундру, исчезло совсем и ничто уже не мешало полковнику довести рапорт до среднестатистического варианта.



© Валерий Суси, 2000-2024.
© Сетевая Словесность, 2000-2024.





Словесность