ОДНАЖДЫ ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ НАЗАД

Конфеты и хлопушки, настоящий Дед Мороз, Кощей Бессмертный, Снегурочка, Снеговик и Баба Яга, танцующие маленькие девочки в белоснежных платьицах – танцуют яркий и волшебный танец снежинок. Все по честноку: мама с красивой укладкой и напомаженными губами, запах пудры сшибает с ног и ставит выше облаков, и ты летишь своими ощущениями выше небес к предвестникам будущего, которое еще не разломанный пирог на столе подвыпивших гостей, решающих твою судьбу.

Однажды через много лет мой дедушка звонил в дверь с другом, чтобы починить швейную машинку, а я уже была не одна. До того я была еще не одна, со сногшибающей фантазией о замужестве и счастье. Дуреха с цветочками в глазах, в маминых бусах поверх миленькой кремовой кофточки, – ну чисто кремовый торт для волчьих зубов. Так и сказала соседка, бабушка девочки Саши: "Не по твоим гнилым зубам этот кремовый торт! Ступай по добру, но коль прошел грязными ботами – не возвращайся!"

И не вернулся. А сердце моё забрал себе амулетом на ключи от дома. Бабку старую послушал соседскую. И плакало оно, маленькое и алое, в его кармане с запахом жареных семечек. При встрече он пошутил: "Это сердце – жареное".

Мне тогда захотелось стать бабой Ягой и зажарить его сердце, как он "зажарил" моё, прогуливаясь с какой-то женой, на которой "надо" было жениться для родителей и коллег.

Эту стену я двигать не стану. При встрече подарила ему банку варенья и корзинку печенья, и заодно книжку Аркадия Гайдара.

А за год до того...

Виноградная кисть из прозрачного стекла, полная красивого одеколона. Не знал, куда деть. По мальчишеской привычке протрепался с дружками-сокурсниками и потерял благость мира: не мила стала девчонка, а ведь хорошая была. Надежная. А его мама сказала, что мы дураки молодые, не ценим своё время и теряем возможности подняться по статусной лестнице. Далась нам ее лестница. Точнее, мне не далась из-за стремления к нежности, детскому лепету, вязаной пуховой шапочке из кроличьего белоснежного пуха.

"Ну и что тебе этот пух, – ободрали кроликов, скрутили нитку и связали. А клубок валялся на полу, может", – мать его учила уму-маразуму.

Кто только ее родил, такую деревянную...

Познакомилась не с ее, а с его бабушкой, на расстоянии. Он сидел с бабушкой на лавке в больничном саду, была поздняя осень. Ядовито-желтый берет на скрюченной старостью фигуре и посадка головы орлиная, гордо несущая свою еврейскую голову, бабушка. Не грозит ей стать прабабкой, злая слишком. Иврита не знаю, надо учить, и идиш заодно. Но тогда все равно я для нее буду курёнком на разделочной доске. Вечный курёнок у кипящей кастрюли ее гнева на жизнь. Бедная, с огромной пачкой ненужных ей денег под матрасом. Полосатым, как ее жизнь, каверзная и горькая, без новогодних конфет в ленинградском блокадном чемодане, полном крупы, – значит, жизни. А чемодан этот от сверхчестности не тронули, не приоткрыли даже. Это же не их личный чемодан, принесенный уезжающим соседом. Только крупа, на которую мышь обиделась. Умирали от голода, но с высоким чувством собственного достоинства. А чемодан потом нашли и плакали над ним, припоминая, как умирали от голода, но не тронули полный крупы чемодан. Не могли тронуть чужое Интеллигенты до мозга костей. Только один из них потерял жизнь умным и честным.

Несчастная мышь, серая и веселая, которая хвостиком махнула.

О сколько побила яиц эта мышь! Сколько масел разлила, – вон, смотри в окно: вся дорога умащена. Розы желтые обмякли и повисли головами, и выбросили их на помойку, эта старая... туда и сказала их выбросить, когда они были свежими и стояли у нас на подоконнике, озаренном солнечным светом, как жаром печки. Ночью – луна активно сливала свой волшебный свет в наши бокалы с облепиховым соком для иммунитета.

А мама как-то быстро состарилась и превратилась в бабушку, а потом в прабабушку. Сидит теперь в памперсе и вытирает ложку от супа. А есть не хотела, таблетки пить не хотела, и памперс не давала менять. Сушила. Она тоже еврейка, мама. Еврейка в памперсе – это бомба замедленного действия. Менять не даст. Сушит. Ждет, когда подсохнет.

– Дождешься, – говорю ей, кожа заболит. Давай, расстегнем памперс и снимем, мам, ты же у меня Заинька, медсестра в больнице сказала так, и ты ее слушалась.

Двадцать минут назад я дала ей лекарство от деменции. Теперь она в очках – почти академик Курчатов. Бедная моя, милая.

Мы гуляли, как мартовские семейства кошачьих, а мама и бабушка слезы лили, каждая у своего окна. И рассказать-то им нельзя: всё вывернут наизнанку, всю любовь, и положат сушить на батарею. И пролежит она до скончанья веков бывшим белым зайцем, но внутрь мехом, а наружу – кровью. Они уж, родственнички, постараются для этого. Поскребут сусеками соседей и очевидцев с пачками компромата.

А теперь сидит и капризничает, как принцесса на горошине, на памперсе своем. Всю жизнь хранила и берегла. Добереглась: дочь – одна, как перст. И этим "перстом" она погоняет:

– Давай быстрей! Давай, давай!

Заколебала своим "даваем". Умереть остаётся только, растянувшись от усталости, споткнувшись о ее клюшку.

Откинулась на диване, застеленном для нее чистым бельем, взяла со стола пластиковую банку с орехами – и наяривает, хрупает ими.

Я от усталости уже не могу спину выпрямить. Умру, не дойдя до дома. Но, собравшись с силами – ей: "Ты и орешки любишь, Заинька моя?" А Заинька с хитрющими лисьими глазками "сверк" так, и к моей неожиданности – подействовали самые сильные таблетки от старческого слабоумия: "Какая я тебе Заинька!.."

Я чуть не упала. Осталось только включить запись старого советского гимна и пойти назад в будущее за пятерками по всем предметам.

15 января 2024 г.

© Елена Сомова, 2024-2025.
© Сетевая Словесность, публикация, 2024-2025.
Орфография и пунктуация авторские.

Книга отзывов