П О И С К

Страна АдРай

Часть вторая
ВЕТЕР

Святая ночь на небосклон взошла... И день отрадный, день любезный Как золотой покров она свила, Покров, накинутый над бездной. И, как виденье, внешний мир ушел... И человек, как сирота бездомный, Стоит теперь, и немощен и гол, Лицом к лицу пред пропастию темной...

Федор Тютчев

1. ЛЮБОВЬ

Нынче весна в Прикамье выдалась холодная: в конце апреля, на Пасху, прошли дожди с белой сечкой, потом выпали сами снега и до конца не растаяли. Речка Крутушка медленно вздулась, но лед, хоть и приподнялся да потрескался, надолго замер, как запряженный караван, - не было сигнала. Солнце грело лишь днем, часа два-три, - до полудня хлестал сильный студеный ветер с северо-востока, а к вечеру начинал жечь с северо-запада. Казалось, вот-вот и зимним многосуточным бураном двинет, хотя уж и черемуха отцвела, и сирень зажгла творожистые свои сизые лампы...

Любовь схоронила мать на краю села, на желтом, освободившемся от сизых зонтиков льда косогоре, между русским кладбищем и татарским, там, где и забора-то никакого нет, а кое-где попросту могилы перемешались - кресты забежали за полумесяцы, а жестяные звезды венчают самые неожиданные фамилии: Иванов и Сахабиев, Щербо и Румпель... А вот теперь и дорогая наша старушка лежит в метре от мужа под такой же точно каменной пирамидкой, изделием местного гончара, с овальной фотографией сбоку и подписью: Ерусланова (Султанбекова) Марфа Андреевна... У отца фотокарточка вместе с прозрачным лаком поверху треснула... здесь такие ветры... трещинка задела рот, и все кажется: отец странно улыбается... то ли горестно, то ли насмешливо... Над ним выросла темная ель, а над старушкой теперь встала тоненькая рябина... Бог даст, приживется. Мать всегда любила рябину...

Хоронили ее Вера и Любовь, Надежда прислала телеграмму: у нее, или вернее, у ее мужа, сложности, приехать не смогут, и Альберт с Урала также откликнулся телеграммой, совершенно пьяной ("Мама, прости... скоро увидимся...". Иван же покуда и не узнал, конечно, что тещи на свете больше нет - ищет свою Шамбалу, шастает по Алтаю, как и мечтал все годы работы в атомной зоне...

Любовь отговорила младшую сестренку перебираться вместе с ней в деревню - может быть, в городе все-таки наладит свою женскую судьбу. Верочка, уезжая, плакала, обвиснув на шее маленькой усохшей старшей сестры, как плакала когда-то, повиснув на шее матери. Да и правду сказать, Любовь быстро сделалась похожа на покойную матушку - голова у нее уже сизая, как кочан капусты, только вот ростом не догнала мать, вышла в отца, и лишнего сутулится, будто чувствует, что весь груз забот большой семьи Фатовых отныне - на ней...

Водки по рюмке выпили, отрыдали, пошли на косогор, музыку для матери на магнитофоне покрутили, как она просила когда-то... конечно, под землю проволочки не проводили... да и шутила мать, это все понимали.

Верочка помогла старшей сестре просушить на солнце и ветру отсыревшие за зиму матрасы, подушки, старые одеяла и простыни из чемодана, помыла окна и пол, еще раз поплакала и уехала. И Любовь осталась одна.

Первый раз переночевав в холодной избе (забыла протопить) на родительской кровати, под ватным одеялом с кисловатым запахом, утром открыла глаза и подивилась тишине. В детстве ее будили петушьи песни, тянул за душу коровий мык, веселило блеянье овец: "Бэ-э, бэ-э!..". Ничего этого нынче и в помине не было. Даже и от соседей не доносилось. Лишь где-то вдали загорланил было лихой молодец в красной шапочке да поперхнулся, верно, сил не хватило взять верхнее "лю", как шутил когда-то отец (от слова "люблю").

Косой свет солнца, пронзив волнистые окна, пластался на старых бревнах стены, и оттуда подмигивали Любови черные и рыжие глаза сучков, гладко стесанных некогда топором отца. Часы с гирьками не шли давным-давно, но мать их не сняла. Рядом висели круглые, в золотистом ободе, работающие на батарейке, но эти тоже не крутили стрелок - наверное, заботливая мать вынула батарейку, а то и батарейка окислилась.

Зеркало между яркими окнами, выходящими в сад, отражало в темной зыбкой своей глубине широкие половицы с потресканной бурой краской, слегка осевшие посреди избы. А скорее всего здесь ногами вырыли за долгие годы слегка заметную, но длинную ямину.

Любовь поднялась, сунула, как старушка, ноги в меховые мамины тапки с красным верхом, прошла на кухню ополоснуть лицо - рукомойник здесь висит в углу, слева от двери, напротив устья печи, как висел он полсотни лет. Дров в сенях не было, только немного щепы и хвороста (собрала Вера по двору и в клетях). Но для готовки пищи есть газовая плита и оранжевый, почти не траченный баллон с пропаном.

Любовь вышла на крыльцо и сверху, словно чужими глазами, оглядела двор. Двор длинный, некогда ухоженный, а ныне... Валяются два лысых колеса от машины, ржавая рама с зубьями (борона?), стоят, покривясь, "козлы" для пиления. Воротца в клети распахнуты, а иных и нет, мать сожгла, наверно, в холодные дни? Дощатые крыши самого дома зацвели, будто травкой зеленой покрылись - хоть овец выгуливай.

Справа за сенями - ворота, - слава богу, еще стоят, и калитка закрывается. Слева же, в дальнем углу двора, - черная, словно обуглившаяся от дождей и зноя калитка в огород. Штакетник по левую руку отделяет ближний кусок сада - здесь прежде монотонно гудели улья. Люба помнит, как бежала через весь двор в деревянную уборную, закрыв уши ладошками и зажмурившись - боялась пчел. Надька еще застала улья, а Вера с Аликом уже нет...

Теперь штакетник волной направо и налево шатнулся, кое-где выломан, яблонный и смородиновый сад, сползавший вдаль к оврагу, горестно поредел - некоторые яблони развалились под зимними снегами, как люстры, до земли. Малина прошила половину огорода. Баня осела. Рыжая щелистая уборная прикрывается убогой дверкой, слетевшей с петель. А вдали, где кончаются сад и огород, вовсе нет забора. Наверное, местная шпана запросто взбегает из лощины через крапиву во двор...

Как жить? На что жить?

Любовь с недавнего времени пенсионерка, ей будут платить около пятисот рублей, на первое время в деревне вполне хватит. Но не о себе она сейчас думала. Школа, в которой сама когда-то училась, на улице Ворошилова, давно сгорела, а новое здание, уже без нее построенное из белого и красного вперемешку кирпича, принадлежало теперь ООО "Результат". Школе же передали деревянную избу в центре, где прежде был сельсовет. Сельсовет же переехал в двухэтажный новый дом из бруса, с затемненными стеклами, а школе, очевидно, достаточно избушки, поскольку здесь отныне учат только до 7 класса. Так объяснила соседка Тамара Сараева. Да и учат-то, сказала она, сажая детишек скопом в две комнаты, в одной - с первого класса до четвертого, и в другой - с пятого до седьмого. Сможет ли здесь работать Любовь? Бесплатно-то, наверно, уж пустят?

Но до осени есть еще время, надо посадить картошки и зелени.

Попив чаю, Любовь оделась поплотнее и собралась пойти по селу - договориться с кем-нибудь насчет семенной картошки. Люди-то местные уже посадили, небось, хоть и на дворе холодный май. Только вышла за калитку (сени не заперла, привыкла в Атомграде, да и в селе прежде никогда не запирали!), оказалась в знакомом, как сон, проулочке, поплыла, словно бы опустошенная, легкая, как в детство попала... - и ей навстречу соседка, ныне тоже одинокая, Тамара, приземистая, конопатая, старая, как и Любовь.

- Здрасьте, Булатовна.

- Добрый день, Тамара Максумовна.

- Как вам на новом месте? - Стоит в ватной фуфайке, шерстяных шароварах и кирзовых сапогах. На голове платок.

- Да еще никак... Вот, хочу картошки купить, надо садить.

- А чего ее покупать? Ее как грязи! Возьмите у меня, все ж таки шабры. -Ухмыляется желтыми зубами.

"Шабры", слово, давно подзабытое Любовью. Любовь рассмеялась:

- А что, не съели за зиму?

Тамара вдруг угрюмо, из-под платка посмотрела на новую соседку, в кокетливой синей куртке с белым ободком на рукаве, и Любовь, тягостно краснея, вспомнила, что у Тамары мать зимой умерла, да и мужа что-то не видно, не вернулся, видимо, с дальних работ - говорили, ездит, строит дома...

- Извините... - пробормотала Любовь. - Эгоистка. Не сообразила.

- Да как сообразишь, - тихо ответила Тамара. - Мама здоровой была, все хохотала... и вдруг бум - лежит. Сынок в тюрьме - подрался, деньги все спустил, вот и попал. Дочь в Казани, ко мне не приезжает, говорит, купаться негде... и правда, речка наша обмелела, летом скот стоит на середине... хоть бы внука привезла. - Она, приложив ладонь к груди, вздохнула. И Любовь вспомнила похожий жест матери. И от этого Тамара неожиданно показалась ей почти родной. - Идемте, Люба. Авось, вместе вытащим.

В погребе было темно, никакой лампочки, но глаза Любови быстро привыкли. Она старалась укладывать в мешок картофелины помельче, жалко же тратить на семена большие плоды, но Тамара рассердилась:

- Перестань! Клади подряд. Даже лучше, если крупные - будет семья на полведра. - Как-то незаметно обе перешли на "ты".

Женщины вытащили на поверхность два мешка и оттащили из ворот в ворота, во двор к Любови. Тяжелые мешки. Постояли, кашляя и отдуваясь, как мужики, пошли смотреть в дом Тамары семена зелени.

Тамара жила бедно, но опрятно. Стены оклеены обоями, но старыми, кое-где треснувшими между выпуклостями бревен. Скромная люстра на три лампочки, маленький телевизор "Самсунг", остальное - как в любой деревенской избе: печь, зеркало, кровать, лавка вдоль правой стены. Любовь удивилась, узрев ружье - двустволка висит прямо на виду, возле зеркала.

- А это зачем?!

- А страшно иногда, - просто ответила Тамара. - Сейчас много разного народу шастает вокруг. Переменились времена, Люба.

Они вместе сварили обед на плите в доме Фатовых, а к вечеру, разгоряченные заботами и разговорами, решили истопить баньку.

- Давай твою, - предложила Тамара. - Ее надо просушить, верно? Да и, может, какие-нибудь пьяницы там сиживали. Тут же зимой никого, и ограды никакой.

Узнав, что у Любови нету дров, соседка ощерилась, как парень, готовый сплюнуть, и они, подхватив старое алюминиевое корыто с ручками, побрели к ней во двор: здесь у заплота высилась длинная поленница розовых березовых дров.

- Как говна! Сама колола. У председательши выпросила... когда матушка-то померла... Не зря говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло.

Натаскали воды в банные баки, протопили до сухого жаркого запашка. Любовь окатила кипятком полок и скамеечки, тазы, мочалки, пол. И когда все снова подсохло добела в бане, женщины полезли мыться.

Давно не приводилось Любови сидеть на горячем чистом дереве. Вода из колодца оказалась мягкой, веники Тамары, хоть и прошлогодние, пахли березовым листом, зной обручем сдавливал голову. Тамара набросила Любови на макушку старую панамку, бог ведает чью и бог знает как сохранившуюся в бане. Не Любочка ли ее носила в пору отрочества?..

После бани сели пить чай у Любови на кухне. Вдруг в двери постучались.

- Вот уж и гости к нам... - хмыкнула Тамара. И громко спросила. - Кто там?

Дверь приоткрылась и, подергав ногами за порогом, сбросив сапоги, в избу вошел сутулый, худой, как старая лошадь, старик. Он был в белых шерстяных носках, в плаще, кепку держал в руке. Судя по синим, навыкате глазам, русский.

- Мир сему дому... - тихо провозгласил он.

- Чего тебе, Дмитрий Иваныч? - нахмурилась Тамара. - У нас водки нет.

Старик мелко зашелестел, как камыш на ветру, это он смеялся.

- Я уж давно не пью, Томка.

- Дня два? - спросила, раскинувшись на стуле, распаренная, как кустодиевская купчиха "Томка".

- С нового года, - опуская глаза, буркнул старик.

- Понятно. Еще бы! - И Тамара пояснила Любови. - Пьяный решил показать, что мороза не боится... Вышел к проруби, стал раздеваться - поскользнулся и бульк туда... Еле вынули. Хромой ходил с неделю, опохмелялся, хвастался. Говорит, что нарочно туда нырнул, хотел пронырнуть подо льдом до самой Камы!

Старик смущенно отворачивал лицо, как от огня.

- Да уж ладно, дело прошлое, - просительно бормотал он. - Я вот че подумал... надо же заборы ладить. Я могу за бесплатно, все равно скучно жить.

- Это у Любы, что ли? - поняла Тамара. - И давно заметил? А к ее приезду не мог? Зима вон какая долгая. И дров мог подготовить... и крышу починить... А?

Старик совершенно стушевался. Он молча смотрел на Любовь, теребя ворот клетчатой рубашки. Может быть, эта ковбойка была даже новой. А вот брюки у старика мятые, а если и глаженые, то под матрасом, серые, как прошлогоднее сено.

- А я че слышал? - вдруг оживился старик. - Чукча просит сфотографировать его за елочкой, послать матери. Фотограф говорит: а как я тебя за елочкой сниму, тебя же не будет видно. А чукча говорит: осень холосо, мама получит карточку, скажет: а где же мой сынок? А я выйду из-за елочки: вот он я!

Тамара насмешливо покивала.

- Очень смешно. - И пояснила Любови. - Он у нас анекдотчик. И еще на танцах трактор всю жизнь изображает из себя... сзади будто рукоятку крутит, ну, как бы заводит. Изобрази, Дмитрий Иваныч!

Старик и вовсе огорчился. Щека у него дернулась, как дергается она у лошади, когда над ней вьется овод.

- Зачем издеваешься, Тома, - пробормотал он, голос у него был сиплый и очень терпеливый. - Я же с добрым предложением.

Тамара сделалась серьезна.

- Ну что ж, лучше поздно, чем никогда. Пусть займется, да, Любовь Булатовна?

- Если поможете, только спасибо скажем, - отозвалась Любовь. - Может, чаю с нами?.. - И хотела уже налить из чайника заварки в высокую мужскую кружку.

- Нет, нет, нам отдохнуть надо, - остановила ее соседка. - Ты иди, Дима, в другой раз.

- До свидания... - старик смиренно закивал и прикрыл за собой дверь.

Слышно было, как он обувается там, в сенях. Наконец, каблуки простучали по крыльцу вниз и затихли.

- У меня и денег пока нету... - сказала стесненно Любовь. - Но вот переоформлю пенсию... Если что, подождет?

- Да при чем тут деньги!.. - Тамара сидела, печально глядя в единственное на кухне окошко, в которое виден был ее дом, ее двор. - Ты не поняла, зачем он приходил?

- Хороший человек? - подсказала Любовь.

Тамара вдруг отодвинулась от стола, уставила на соседку тяжелые глаза.

- Не поняла?! Люба! Да дедушка Дима к тебе свататься приходил!

- Свататься?!. - воскликнула Любовь и снова почувствовала, как горят ее щеки. - Боже, какая чушь!..

- Почему чушь?.. - Тамара повела круглым плечом. - Дело житейское. Он и ко мне приходил, Димка. Но ведь старый, ему за семьдесят, или даже семьдесят пять. Да и муж у меня где-то летает, живой.

- И у меня живой, - буркнула Любовь. - И хватит об этом...

Но вечером, заперев сени и дверь в дом на крючок, при старой настольной лампе, у которой до сих пор в основании что-то потрескивает, когда включишь, она села писать письмо Ивану. Они с ним договорились, что Любовь будет иногда слать ему письма в Барнаул, главпочтамт, до востребования. И еще в Горно-Алтайск. Вдруг где-то и подберет он послание. Сам он на письма всегда был ленив...

"Иван, - строчила Люба четким своим, школьным почерком. - Дела мои такие. - Рассказала, как провела первый день одна в селе. И вдруг повеселев, добавила. - А ко мне сегодня приходил один старичок свататься. А что? А почему бы нет?" И с легким ощущение мести заклеила конверт.

Старый телевизор матери толком ничего не показывал уже лет десять, по экрану ходили какие-то серые тени. Включила радио.

Но, послушав республиканские новости и тут же забыв их, вдруг вспомнила: написала нехорошо про сватовство, Иван еще и обидится. Вскрыла конверт, подержав над электросамоваром, и переписала второй листок письма заново, закончив историю со сватовством такими словами: "Да никогда!" И снова заклеила конверт, но клапан теперь не приставал, отгибался, пальцем сняла со стены в сенях каплю смолы, разогрела спичкой, закрепила.

И тут же, стыдясь самой себя, подумала: решит, что напрашиваюсь на его любовь, даю обет верности. Снова вскрыла конверт, он был вконец испорчен, надписала новый и, замарав слова "да никогда", приписала крупно сбоку: "Ха-ха-ха!". Пусть думает как хочет. И вообще, ну его к черту!

Уснула за полночь. Где-то лаяла и подвывала собака. Надо собаку завести, вот! У Тамары во дворе щенки, она видела, попросит одного псенка, будет он Любу охранять в темные ночи 2000 года.

2. НАДЕЖДА

Тревожной и темной становилась жизнь в Москве. На соседней улице взорвался дом, официально сказали - газ протек, а народ шептался упорно, что чеченцы. Каждый почти день машины горят... банк недавно ограбили среди бела дня, причем все три грабителя, по рассказам банковских работников, были в форме генералов Российской армии! Правда, на лицах маски. Преступность расцветает черным цветом.

Станислав Петрович осунулся, сменил галстук на менее яркий, серо-стального цвета, ходил, как-то странно семеня, шутил все меньше. Его "подопечный" Яхъяев через Киев (что-то там насчет нефти обсуждал) неожиданно вылетел в Швейцарию, и тут же генеральная прокуратура объявила в прессе, что требует его возвращения в связи с новыми открывшими обстоятельствами по делу.

В ответ на это нефтемагнат дал итальянской газете "Республика" интервью, смысл которого сводился к тому, что в его взаимоотношениях с юстицией замешана политика, так как он поддерживал на выборах президента России не Путина, а Явлинского.

- Напрасно, - морщась, сказал вечером жене Станислав Петрович, читая со словарем ксерокопию интервью. - Зачем политику вплетать? Если вплетать политику, то дело сразу поднимается на иной уровень, я оказываюсь в несвойственном мне положении. Я все-таки не золотая рыбка, не Резник. Я больше по уголовным делам. С другой стороны, он пока не обвиняемый, а идет, как свидетель. Но это в нашей стране еще хуже - обвиняемый может не отвечать на вопросы, а свидетель этого права лишен. Его могут допрашивать в отсутствии адвоката. А Михаил Михайлович человек горячий, бог знает что может наговорить.....

- Но почему он считается свидетелем? - недоумевала Надежда. - Ведь свидетель - это если рядом был, видел, слышал... а он, ты говоришь, был в турецком посольстве, когда машина с этим... его конкурентом взорвалась?

- Ну, во-первых, кто-то запомнил: на приеме в том же турецком посольстве месяц назад до взрыва Яхъяев плеснул шампанским в лицо Фишу, сказал: ты не мужчина. Хотя на еврея такие слова не действуют, по себе знаю: он-таки всегда помнит, что мужчина... - Станислав Петрович без улыбки обнял жену. - Во-вторых, записан разговор Яхъяева с кем-то по радиотелефону, там есть будто бы слова: надо с ним кончать, чем быстрее, тем лучше, за каждый сэкономленный месяц плачу сто тысяч "баксов". Но это как раз не доказательство - кончать с кем-то или чем-то... может быть, хотел сказать: с этим положением?... Но есть третья зацепка, идиотская, но самая коварная. У него машина с красным номером, для понта, конечно... старый дипломатический, той же Турции... так вот, нашелся мент, видел эту машину за полчаса до... там.

- На Никольской?

- Да. А показания милиционера что-то значат. Водителя опросили, говорит, что с шефом много ездит, не помнит точно, где был, он смотрит на дорогу, помнит только - в тот день в аварию чуть не попали на Щелковской... а это вон где, совсем в другом конце города... а в момент взрыва, в семнадцать часов, стоял точно у турецкого посольства - шеф пошел обедать с секретарем посольства, а он, водитель, ел гамбургер в машине... Да и какой дурак, если собрался взорвать кого-нибудь, будет светиться там, где это произойдет? Да и что он, невидимую мину на асфальт положит? Если же машина Фиша была заминирована, так она была заминирована в другом месте...

Надя отстранила его руку, застегнула выпавшую запонку.

- Но ты же сам рассказывал, как одного банкира взорвали... на перекрестке, пока горел красный светофор, подбежал какой-то бандит и прямо в окошко закинул... убежал - и не поймали.

- Все бывает, - пробормотал Станислав Петрович, целуя пальцы Нади. - Они к Яхъяеву бьют клинья только потому, что знают: были соперниками в нефтяном бизнесе. Но повторяю, Яхъяев слишком солидный человек, чтобы вот так бороться за рынок.

- Но ведь чеченцы... не он, так его родня... его люди... его мальчики, как ты выражаешься...

- Где они? Кто их видел? - Адвокат поднялся и ходил взад-вперед, рассуждая скорее уже сам с собой. - Никто. А те зацепки, которые есть, копейки не стоят. Шампанским, и не только шампанским в лицо плещут у нас даже депутаты Госдумы... а машина с красным номером могла быть и не яхъяевская. Хотя, конечно, их мало. - Адвокат запер листочки интервью своего подопечного в кейс, помолчал, глядя в окно. - Другое дело... если генеральная нарочно темнит, чтобы вынудить Яхъяева заволноваться и сделать ошибочный шаг... ну, выйти с кем-нибудь из "редисок" на контакт... кому-то что-то вдруг оплатить... Придется и нам подождать? Ждать - не догонять?

Надежда не знала, что и посоветовать. Ее единственный совет "выйти из игры" муж никак не мог принять, не смотря на продолжающиеся телефонные звонки по ночам по всем трем телефонам: позвонят и молчат. Впрочем, как сказал Станислав Петрович, это могли быть и люди Михаила Михайловича: проверяют, не исчез ли адвокат Шуллер, не сбежал ли из Москвы в такое горячее для них время.

Кира, секретарша Станислава Петровича, пожаловалась ему, что к ней несколько раз в магазинах приставали молодые люди, предлагали знакомство. Она насторожилась, так как видела их в офисах адвокатов, в частности, у Жорика Иванова и у Константиниди. Кира, беленькая настоящая блондинка, знает себе цену, но с чего вдруг симпатичные, модно одетые мужчины обратили на нее внимание?

- Но ты красивая! - бросил ей Шуллер.

- Да, но есть некий перебор... - ответила, ослепительно улыбаясь, Кира. Она чего-то боялась.

Детей покуда никто, к счастью, не трогал, да их и не тронешь - теперь девочки возвращаются с уроков под прикрытием взрослых - в иные дни дежурит возле школы в машине сам Станислав Петрович, в Гранатном переулке, как раз наискосок от бывшего дома Берии, а в иные дни двое других родителей, чьи дети также учатся в этом престижном колледже.

- Итак, никаких прямых доказательств нет, требовать возвращения прокуратура не имеет права. - Станислав Петрович все ходил и ходил по квартире, треща костями, крутя руками, головой, разминаясь. - Но если потребовали, значит, на руках какие-то козыри?

- Вот видишь!

- Или они блефуют? Хорошо бы с Садыковым поговорить. Но к нему не просто так не попадешь... да и случайно встретишься - следователь есть следователь, начнет из этой встречи также выводить умозаключения... Нет, Наденька! - Станислав Петрович, слегка усмехнувшись, вскинул руку, как Ленин неподалеку на площади. - В любом случае, он сейчас в роли гонимого, мне оставлять его неприлично. Мама меня учила не отступать от своих слов.

- Для тебя твои слова - не просто слова. А для них?.. Ты пока ни рубля не заработал. А заработаешь, боюсь, чё-нибудь другое.

Их будто кто-то подслушал - на следующее утро, еще не было восьми, и Станислав Петрович брился в ванной, в дверь позвонили, и Надя увидела через глазок молодого кавказца, похожего на Яхъяева, ну, того самого, с кем супруги виделись месяц назад в ресторане и пили "за здоровье Жванецкого".

Без улыбки, даже сумрачно, он кивнул Надежде и неожиданно вытянул, как фокусник, откуда-то из-за спины розу и преподнес ей. Затем из внутреннего кармана пиджака достал тонкую, полупрозрачную бумажку и протянул адвокату.

- Что это? - спросил Станислав Петрович с намыленной щекой.

- Копия платёжки, - тихо буркнул гость. - Вчера перебросили в вашу корзину пол-лимона... правда, не спелый лимон, зеленый... - Он острил, но глаза у него были пугающе острые. - Остальное - потом, когда - сами знаете.

Еще раз быстро улыбнулся Надежде и ушел. Станислав Петрович надел очки и изучил бумагу. Да, это была копия платежного поручения, выданная вчера в "Лайф"-банке.

Поверить было невозможно. Да, ему перевели в Цюрих невероятные деньги. За пятьсот тысяч Яхъяев мог нанять десять адвокатов... а может, и нанял? Вряд ли. Коллеги созвонились бы... есть корпоративная дружба, особенно у тех, кто работает на одного клиента...

Значит, Яхъяеву необходимо, чтобы как можно меньше утекала информация о нем и его проблемах в окружающий мир. Он рассчитал, что получив такой гонорар, Шуллер от страха и огромного доверия впадет в нечто вроде коллапса, и разумеется, М. М. рассчитал правильно.

Странно улыбаясь, Станислав Петрович подал жене бумажку:

- Спрячь... Если это не обман высшего касса, то у нас большие деньги уже есть.

Через час они сидели раскисшие от счастья за столом, допивая бутылку красного вина, и Станислав Петрович читал вслух жене отрывки из воспоминаний А. Ф. Кони, знаменитого юриста прошлого.

- "У нас носятся с народной любовью к самодержавию, но никакой действительной любви народ не имеет. И человек, проезжающий в трех поездах чрезвычайной скорости, причем крестьян гонят в шею при малейшем приближении к линии охраны, - для них совершенно чужой. Самодержавие рухнет в один прекрасный день, как глиняная статуя, и все, что говорится и пишется об отношении к нему народа, как к чему-то священному, не что иной, как сказки... - Станислав Петрович засмеялся... - сказки, которые следует слушать стоя." Вот изъяснялся человек! И учти - это конец девятнадцатого века!

......................................................

Но ликование и радость супругов к вечеру были омрачены.

Сначала дети, ах, уже ростом с маму, Татьяна и Наташа, вернувшись из школы, рассказали: снова некие дяди с телекамерами ходят на перемене по школе и снова пристали именно к ним, просили после уроков проехаться с ними на "Мосфильм".

- Но это другие дядьки, - сказала наблюдательная Наташа. - Совершенно бандитские рожи.

- А может, и киношники, - мечтательно вздохнула Татьяна. - Почему они сами должны быть красивыми? Как ни увидишь режиссера по телику - урод и урод.

- Или голубой, или дубовый, половой гангстер, - добавила младшая..

- Натка!.. - машинально осердясь за нехорошие словечки, толкнула ее в затылок Надежда. Но тревога чуть уменьшилась.

Однако после программы "Время" позвонил по городскому телефону уже знакомый, густой, как вакса, голос и сказал:

- Не надоело по бритве ходить! Пятки порежете.

- Кто это? - вспылила Надежда. - Я вот сейчас в ФСБ позвоню.

- А я оттуда и звоню, - ответили ей нагло. Лгали, конечно. Черный юмор. Хотя... кто знает.

Но и это не все. Утром выяснилось, что машина Станислава Петровича, простоявшая, как обычно, ночь на платной стоянке, не заводится: в бензин насыпали то ли соли, то и еще чего. И два задних ската проколоты!

Сторож на вышке, в стеклянной будке, божился, что никто из чужих на территорию не заходил. Значит, кто-то из "своих"... а кто? "Своих" - ставящих здесь машины водителей - человек двести.

Все это было очень неприятно.

И чтобы перебить настроение, занять душу чем-нибудь попроще, Станислав Петрович согласился стать защитником одного паренька, который попался на Митинском радиорынке - он торговал там компьютерными программами и музыкальными дисками собственной начинки.

Собственно, замели там ночью, на "Горбушке", прямо с фургонами, шестерых или семерых "пиратов". "Пират" Станислава Петровича, белобрысый, как перележавшая и обросшая в погребе за зиму морковь, Коля Крылов, парнишка лет двадцати, страстно поведал адвокату в камере, что не он виноват, а виновато государство.

Этот проклятый рынок не раз хотели закрыть, но верно сказал один из чиновников Москвы:

- Перхоть не лечат гильотиной.

Здесь вся электроника дешевле, чем в магазинах. А качеством почти не уступает. Лицензионная программа "Консультант плюс" с пакетами "бухгалтерия" и "юрист" стоит 4 тысячи долларов, а на "Горбушке" - "взломанная" программа идет всего за 400. Разница? Популярная бухгалтерская программа "Один эс" в магазине - 400, а здесь на компакт-диске - 70! Причем, с ежемесячным обновлением, что обходится покупателю всего в полтинник. К тому же дается двухнедельная гарантия. Если у вас проблема, товар меняют. Или консультируют.

Обо всем этом, веселясь, Станислав Петрович рассказывал жене. Сам он тоже как-то купил там, правда, не у подследственного, лазерный диск с игрой для девочек - замечательная запись. Где же все это делают парни? Если что-то за границей покупают, то как провозят? Ведь у тех же телевизоров "Панасоник", с десятком коих накрыли Колю Крылова, - государственная маркировка. На какой таможне берут? Черт его знает.

Ну и как можно такого парня защитить? Только юмором. В магазинах все дороже в десять раз. Чем виноват покупатель? И чем виноват продавец? Он крутится. Когда станем жить лучше, тогда подделки приобретать не будем. Это все же как "Секанд ханд"...

- Главное - анекдот придумать... - сказал Станислав Петрович, завязывая утром перед зеркалом новый огненный галстук. И продолжал игриво. - В выступлении, Надежда Константиновна... пагдон, Булатовна... догжен быть ягкий остгый гвоздь... он все решает! Люди не могут подолгу вслушиваться в подробные уточнения по делу... нужна эмоциональная встряска. Ты можешь придумать для меня анекдот?

Надя растерянно улыбалась.

Муж пребывал, наконец, в хорошем настроении, но его как будто подслушали - тут же запиликал в кармане пиджака сотовый телефончик.

- Алё? - по инерции веселясь, спросил адвокат. - Вас слушают сразу трое... я, жена и, возможно, кто-то еще... - И замолчал. - Так. Ну, я... Так. Конверт? Сейчас схожу, возьму. Сейчас. Хорошо. - Он отключил трубку и поспешил на первый этаж, к почтовым ящичкам. Вернулся с обычным почтовым конвертом, глянул на просвет и оторвал полоску с краю.

- Что там?

- Не бомба, конечно. Но... - Внимательно прочел то, что написано на листочке. Поднял и опустил брови. И шепотом. - Просят встретиться с Садыковым. Ну, помнишь, из генеральной... - И еще тише. - Тут адрес. На его даче, под Москвой. И лучше, если как бы случайно... с дамой... Он любит белых женщин в гости.

- Давай со мной! - предложила Надежда.

Станислав Петрович, отстранясь, посмотрел на нее.

- Что?! - жена разрумянилась.

- Нет, дело не в этом... - смутился и он. - У женщины должен быть диктофончик. Женщину же не станут обыскивать?!.. - Он угрюмо сел на стул посреди комнаты, как арестованный.

Надежда молча смотрела на мужа.

- А я должен буду предложить... - Станислав Петрович потер указательным и большим пальцами. - Неужели это все так любят? Сказали: обещать от трех и выше... по мере поднятия тона... или предъявления доказательств...

И снова он стал старый какой-то, на глазах видны красные прожилки, краешек подбородка слева остался не пробрит, светится белесая короткая травка...

И Надежда поняла - очень, очень опасную акцию предложил загнанный в угол нефтемагнат Яхъяев. И чего бы ему там не остаться, за границей? Денег, небось, куры не клюют...

Криво улыбнувшись, стараясь улыбаться, Станислав Петрович сказал:

- Вот хороший анекдот. Говорят, в морге три трупа лежат, и все улыбаются. Журналист пришел, спрашивает у сторожа или у кого там: "Почему они улыбаются?" Тот говорит: "Вот этот проводил ночь с очень красивой женщиной... умер от восторга. Этот - выиграл огромные деньги... и от радости помер. А этого - молния убила". - "Так чего же он улыбается?!" - " А он подумал, что его фотографируют..."

Надежда обняла мужа, и они долго стояли молча посреди квартиры.

3. ВЕРА

Вера со страхом вернулась к себе домой - ей казалось, что ее в подъезде ждет пьяный, с мокрым лицом Галим, который будет с ножом, приставленным к своей груди, кричать, что любит ее, что ему без нее - могила Он именно так с нею простился...

Но в подъезде никого не оказалось, в почтовом ящике битком стояли газеты, мальчишки их не пожгли, но главное - не было посланий от Галима. Какое счастье! И какая боль!.. Вера ведь поверила, что он любит ее и что сама она любит его... А он женатый. Обманщик!

На заводе в медпункте девушки-коллеги встретили Веру с сочувствием - все помнили, что она потеряла мать. Многие рабочие, увидев ее, хвалили за напиток "Вера" - так прозвали они воду в газировочных аппаратах, обогащенную кислородом, которую она предложила поставить бесплатно в цехах - заводу это недорого, а настроение людям поднимает, придает силы.

Вера, смущенно улыбалась, бормотала:

- Да так на всех больших заводах... я читала...

На что ей резонно отвечали:

- А у нас такого еще не было, а теперь есть.

Вечером она шла прямо домой, раздумывая, чем бы сегодня заняться, только бы не думать ни о чем. Все пододеяльники и простыни постирала, все с себя постирала и выгладила, полы вымыла, посуду с содой помыла - теперь можно. Сняла с зеркала в прихожей черную ленту, в сотый раз поплакала и села читать тетрадь отца, которую отдала ей мать за два дня до смерти...

"...раскулачили 9 хозяйств... Имущество кулаков было распродано на торгах... Торги - мероприятие такое... Побеждает тот, кто заплатил побольше. Я, например, купил гармонь и расписался в получении...

...Сказать правду, мне нравилось от имени партии и государства наводить порядок - гнать мироедов в Сибирь и помогать бедным. Хватит! Мы тоже хотим жить, как люди! И никакая хитрость вас не спасет..."

- Неужели он так поступал?.. - шептала с омертвевшим лицом Вера, листая тяжелые жесткие страницы.

"... В те годы сыновья кулаков, попов, а также осужденных на учебу не принимались... И был такой случай: секретарем цеховой комсомольской ячейки в 1932 году избрали студентку 2 курса Розу Амутбаеву. Родом она происходила из Башкирии. Один из комсомольцев нашел письмо, адресованное ей..."

"Как нашел? Выкрал и прочел?" - ахнула Вера. Она дочитала до конца эту историю с девушкой и ожесточенно крикнула:

- Наверное, так надо было тогда?!

Бедная мама. Она ушла из жизни, прочитав обо всем этом...

"...А не потому ли я так легко бросил эту девушку в руки карательных органов, - писал далее отец, - что она при мимолетных встречах в техникуме с усмешкой встречала мой взгляд? Глаза у ее были синие (башкирка!)..." Не важно! Так надо было! Это классовая борьба, да?

- Дальше, дальше!.. О чем-нибудь другом!

"...Я уже знал: он приговорен, начальство решило не тянуть до трибунала, а застрелить якобы при попытке к бегству, потому что этот евангелист ярко и безостановочно говорил. Он цитировал библию, как я теперь понимаю - "Откровение Иоанна Богослова", слова про Страшный суд..."

- Это какие же слова? - плаксивым голосом спросила сама у себя Вера и открыла маленький черный томик "Нового завета", лежавший на книжной полке над постелью - туда, в изголовье, его поместила мать.

"...Пятый ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от бездны.

Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи... и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя.

Из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы...

В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают умереть, но смерть убежит от них.

По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну: и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее - как лица человеческие..."

- И тут сплошной ужас!.. - бормотала Вера. И снова глаза ее падали в тетрадь отца.

"...читал на память русских, не запрещенных поэтов, но эти цитаты, известные еще со школы всем нам, потрясали вдруг иным, как бы ранее не открывавшимся нам смыслом:

-...Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы па-ла-чи...

...И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведною кровь!

Он попросил воды - мы ему дали воды... Лицо остроносое, бледное, синие глаза как бы вывернуты снизу вверх, в рыжей бороде, висящей подковою, все время прыгают и говорят губы:

- Жизнь дана не вами, а Господом богом... и не вам ее отнимать. Вы бы лучше опомнились, милые люди...

"Милые люди".

И когда мы плелись к оврагу, за сожженную избушку лесника (а лес вокруг давно уж выгорел, тут дважды прокатилась война), он все оборачивался и говорил:

- Так стреляй.

- Я не собираюсь стрелять... - бормотал я. - Я вас веду в трибунал.

- Какой трибунал?! - с укоризной пропел-проговорил евангелист. - Вы не меня - себя обманываете..."

Папочка его застрелил. Вера лихорадочно листала слева направо и назад - может быть, найдется что-то другое... светлое...

"И с этого дня словно небо лопнуло надо мной - и открылось за ним другое, чистое и страшное... Надо возвращаться, уходить в бездну, откуда пришел, прибежал, чтобы полакомиться от щедрот негодяйской власти..."

- Нет, нет!.. - горбилась Вера над старыми страницами. - Тогда, наверное, все должны были так поступать?! А кто иначе поступал...

Но вот, вот что-то правильное, хорошее... Да, да!

"Летом 1944 года к нам прибыла группа бывших партизан. Предполагалось, что они немного отдохнут после скитаний в лесах, наберутся сил и немедленно будут направлены в передовые части.

Однажды мне звонит старшина роты, просит срочно прибыть. Через несколько минут я на месте, старшина докладывает: "Товарищ старший лейтенант, мною задержан вот этот боец, который чуть не заколол штыком вот этого солдата, едва спасли его от смерти." Я спрашиваю у нападавшего, в чем дело, а он говорит: "Доложите начальнику отдела, я ему расскажу, за что я должен был убить этого бандита". Я привел этих двух бойцов в контору контрразведки нашего полка и доложил начальнику.

Мы решили сначала поговорить с бойцом, который хотел убить сослуживца. Спрашиваем: "Расскажите, что случилось?" Солдат заплакал, мы его долго успокаивали. Потом говорит: " До войны я работал трактористом в колхозе, жена была дояркой, имели двоих детей, сына и дочь. Началась война, меня не успели мобилизовать, мы остались в тылу у оккупантов. Через месяц я ушел в лес к партизанам, а семья в деревне. Наш отряд быстро разросся, стал грозой для немцев. Более двух лет я партизанил. Человек, которого я хотел убить, - из нашего района, из соседней деревни, фамилия его Степаненко. Кем он работал до войны, я не знаю. А во время оккупации он пошел служить к немцам, был начальником полиции, активно помогал немцам выявлять наших связных.

Летом 1943 года мы напали на полицейский отряд, часть предателей застрелили, кое-кого взяли в плен, а этот скрылся. После с немцами он несколько раз пытался окружить нас и уничтожить, но это им не удалось. Тогда они взялись за наши семьи. Лично сам Степаненко вместе с немецкими солдатами закрыл мою жену с детьми в моем доме, заколотили окна и подожгли. На второй день, когда мы пришли в деревню, нам рассказали об этом оставшиеся в живых свидетели. После этого мы пытались вызнать, куда делся Степаненко, но его след простыл. И вот сегодня я случайно встречаю его. Как он попал в Советскую армию, не знаю, пусть сам расскажет."

Мы сфотографировали задержанного Степаненко, и в указанный район выехал оперуполномоченный Осянин, который допросил более 15 человек очевидцев, предъявив им фото Степаненко, и сельчане подтвердили рассказ партизана. На допросе Степаненко во всем сознался, но заявил, якобы его немцы силой заставили все это делать. После окончания следствия военный трибунал осудил Степаненко с выездом на место преступления к смертной казни через повешение. Наш партизан попросился с оружием в действующую армию - он будет мстить за родных..."

- Молодец, папочка! - Вера взяла красный фломастер и отметила плюсом сбоку эти полторы странички. Если будет кто из родных потом читать, пусть меньше тратят времени на ужасные другие истории, а прочтут вот эту.

А здесь что? Господи, немыслимо!.. Так наши жили в Монголии?

"Весной сорокового года помню: мы остановились в районе Боян-Тумэн-Сумэ... полевая кухня готовит обед, я копаюсь в своих книгах, ко мне подходит старшина и говорит: красноармейцы отказываются от приема пищи. Я пошел к бойцам: в чем дело? Они говорят: запах... в пятистах метрах валяются трупы... оттуда ветер... невозможно кушать... Я пошел посмотреть, что же там, и действительно: около тридцати трупов. Я подумал: наверное, война с японцами помешала монголам похоронить... Взяли лопаты, с отделением солдат вернулись и выкопали большую могилу, хотели зарыть. Но к нам подъехали на лошадях три монгола, один из их немного умел говорить по-русски. Он сказал: мы же ваших трупов не раскапываем, не трогайте и вы. А если вам здесь не нравится, степь большая. Так мы и сделали..."

- Значит, у монголов не было санэпидстанции, не было врачей? Но сейчас-то, наверное, они живут цивилизованно? Надо бы им помочь, конечно... послать молодых врачей проверить... Ах, о чем я?!. - Глаза у Веры ослепли от слез.

Нет, нет, она больше не может. Дочитает потом. Машинально полистала желтоватые страницы и вдруг наткнулась на почерк матери. И когда успела?! Это ближе к самому концу, под записями отца о прожитой жизни и перед его же рыбацкими заметками, которые надо читать, перевернув тетрадь вверх ногами. Мать, видимо, тоже хотела что-то здесь рассказать? Но оставила лишь список цен военного времени.

"1942-1945 г.г.

Мука, пуд (16 кг) - 2 тысячи 500 рублей.

Сливочное масло, фунт (400 грамм) - 110 рублей.

Учителям в месяц давали 1 кусок хозяйственного мыла - бесплатно.

Также давали 8 кг проса или ржи. Многие из моих коллег эту рожь в мешке носили в другое село, меняли на муку.

Керосина не было. Ложились спать в темноте, вставали в темноте.

Спички берегли. Утром выйдешь - над какой трубой дым, постучишься, поклянчишь с огоньком уголек и домой, растапливать печь. Степан Петрович узнал о моей экономии - очень рассердился. Но я жила в чужом доме, старалась делать, как многие вокруг...

В доме всегда холодно, дрова приберегали.

Но у нас было три козы - считалось: старшая - мамина, средняя - еруслановских детей, младшая - моя. И моя тоже вскоре стала давать молоко, это была радость. Старик козье молоко не любил - пил самогонку и крепкий чай...

При интернате одинокие учителя тоже держали коз... разводили водой и пили...

В деревне была вкусная вода и в колодцах, и в роднике, под Лысой горой. Прочитав Гоголя, я стала бояться, что на Лысой горе ночуют крылатые ведьмы. Но Степан Петрович высмеял меня, сказал, что там ветер, ведьмы не дуры - ночевать на ветру...

Часто через село шли слепые и погорельцы...я выносила им свой кусочек хлеба и в специальной кружке воды...

Очень боялась голоса Левитана по радио... что скажет.

И когда воет вьюга в трубе. Мне казалось - это Гитлер."

На этом записи матери заканчивались.

Вера, трясясь, как от высокой температуры, побрела на кухню, хотела попить чаю - не пилось. Накапала валерьянки - не помогло. Легла спать, закутавшись с головой в одеяло.

Она спала и не спала, боялась, что к ней среди ночи кто-то вот-вот постучится, но, к счастью, никто не стучался. И хоть понимала Вера, что мать сейчас в земле, далеко отсюда, иногда ей среди ночи явственно казалось - мать стоит рядом, в темноте над ней, и плачет: "Маленькая моя, одинокая... как ты будешь жить без меня? Ты такая доверчивая!.."

......................................................

Верочке не везло на любовь. Она еще в медицинском техникуме училась - послушалась однокурсниц, вздумала переписываться с мальчиком, служащим в армии. Тогда были в моде подобные переписки. Кто-то Верочке дал номер воинской части и фотокарточку молодого солдата, он писал, что Вера ему очень понравилась, и почерк ее, и слова... а когда она и сама послала ему свою фотографию, он ответил, что мечтает встретиться с ней, самой красивой девушкой на свете, что пусть она его ждет, как ждали невесты своих женихов с Великой Отечественной войны...

И Вера втайне от матери и живого еще отца решила, что выйдет за него замуж.

Вдвойне было радостно, что он родом из Чистополя, ему недалеко, когда демобилизуется, добраться до невесты.

И вот он явился - толстый, в серо-зеленой военной форме, опоясанный ремнем со звездой, в сапогах, в руке вещмешок. И совсем, совсем не такой, каков на фотокарточке, - какой-то грубый на вид, серый, уши торчат, а главное - сильно пахнет ваксой и потом.

Улыбаясь зубастой улыбкой, загремел с порога:

- Вера, это я!

И она обомлела от страха (это что же, я буду его женой сегодня же?)... и закрыла личико ладонями, и соврала, что уже поздно, что помолвлена. Вот так литературно сказала.

Он потемнел лицом, обиделся:

- А зачем обманывала?.. А я-то... Тут добраться - не пуговицу пришить... на пароходе билет денег стоит...

Вера обрадовалась, что он так заговорил:

- Я вам оплачу... честное комсомольское...

- Да ну!..- отгрызнулся он, сообразив, что ляпнул что-то не то, повернулся и потопал прочь. И уже от ворот, обернувшись, что-то яростно прошипел.

И Вере показалось: он грозится приехать и испортить ее свадьбу...И много лет Вера боялась, что этот парень с ушами торчком обязательно вернется к ней мстить...

Но, Слава Богу, не вернулся, навсегда исчез из ее жизни. Может быть, он и парень-то был неплохой, но вот так, не получилось...

Вера долго ни с кем не дружила, все дома и на учебе, - только с подругами в кино. Но во время прохождения практики в городской больнице познакомилась с хирургом, он учил ее мужеству - водил к трупам и объяснял строение тела. Вера сама знала анатомию, сдала на отлично, но врач знал анатомию лучше.

И однажды он грубо сказал:

- А вдруг мы с тобой другие? Вдруг марсиане? Вдруг у нас все не так? Давай проверим... - И по игривой его улыбке Вера поняла, что он имел в виду. Вот циник!

Она ахнула от страха и стыда и убежала из морга..

Конечно, многие юноши и мужчины и на улице, и на самом заводе делали ей недвусмысленные намеки (мол, давайте поближе познакомимся!), однако до встречи с Деевым она никому не позволяла себя целовать.

И теперь вот Верочка снова одна на всем белом свете, не считая, конечно, родных... но они далеко...

Лето зябкое и скучное вдруг посветлело, тучи разбежались, земля просохла, и солнце словно зависло в небе, не уходя до самой ночи. Нагрянул зной, в скверах города листва на деревьях обвисла, а за городом посевы рано пожелтели. Собаки валялись в тени, как мертвые. Мухи и оводы жужжали повсеместно. До поздних сумерек на улице народу почти и не было.

Но однажды Вера, возвращаясь домой в половине седьмого, прикрывая ладонью лицо от огненного заката, увидела возле своего дома на порыжелой земле валяющегося длинного человека. Голова его была покрыта газетой, на ногах плохо застегнутые кеды.

Что с ним? Тепловой удар? Подойдя поближе, Вера заметила - левая рука в крови. Господи, его убили? Говорят, нельзя трогать, пока не приедет милиция.

Вера бросилась в стеклянную будку телефона-автомата, набрала 02 и 03. "Скорая" приехала сразу же, из машины выскочили два паренька в белых халатах, отбросили газету, похлопали седоватого мужчину по щекам - он открыл глаза.

- Что с вами?! Пьяны?..

Седой что-то промычал.

- Ясно. Тепловой удар. - Парень постарше обернулся к Вере. - Говорит, ушел и упал. - И спросил у лежащего на земле человека. - Вас довезти?

- Вы не довезете.

- Почему?

- Я шел в Москву.

- В Москву? - Врач рассмеялся. - Далеко туда идти.

- Я знаю! - буркнул человек. И сел на земле, потер лицо ладонью, словно кашу размазал. - Фу! Жара! А каково в Италии?

- Что?!.

Вера уже хотела раздраженно уйти (конечно, это пьяница), но седоватый странник снова закатил глаза и упал спиной на траву.

- Придуривается, - сплюнул медик помоложе и мигнул Вере. - На вас играет.

Вера пожала плечами и ушла домой. Через какое-то время выглянула из окна - странно, человек так и лежит на земле, а "скорая" уехала. Он кого-то ждет? Или на жалость набивается? Пойти, помочь встать, отвести, куда он направлялся? Ведь быть не может, чтобы в Москву...

Вера поужинала - кусок в горло не лез. Снова глянула в окно - странный путник как валялся на ржавой земле, так и валяется.

Если бы он был пьян, врачи не стали бы с ним и разговаривать, но, судя по всему, это или сумасшедший, или несчастный одинокий дяденька, который никуда не торопится. Ему лет пятьдесят, а то и больше.

Уже в сумерках, открыв рамы окна, Вера еще раз выглянула - он лежал все в том же положении. Но если у него действительно тепловой удар, он может погибнуть. Хотя к ночи прохладнее стало...

И все-таки Вера не выдержала. Взяла бутылку из -под кефира, налила кипяченой воды и, прихватив полбуханки хлеба, вышла из подъезда. На скамейке уже сидели бабки из соседних квартир. Чтобы не подумали, что этот валяющийся на земле, ее знакомый, Вера сказала:

- Вон, больной человек какой-то... иду помочь. Как медик...

Старухи в татарских платках не отозвались, но маленькими сверкающими бусинками глаз продолжали следить за Верой. Быть не может, чтобы одинокая девица жила скромно. Конечно, беда, что матери лишилась, но теперь-то, небось, все парни к ней. А этот один, видно, шел да не дошел...

- Товарищ... - тихо позвала Вера мужчину. Горбоносый, с прилипшей русой челкой, может, и не такой уж седой, узкоплечий, исхудавший, как палка, в старых мятых штанах, в сером пыльном пиджаке... левая рука в ссадинах, с запекшейся кровью. В правой же - авоська, в ней то ли свернутый плащик, то ли рубашка. - Вам плохо?

Старик (конечно же, старик) открыл глаза.

- Где я?

- Вы в нашем городе. - Вера назвала город.

- Я еще не дошел.

- А вы в Москву идете?

Человек безо всякого выражения смотрел на нее.

- Я иду в гору. Земля круглая, все время вылезает холмом передо мной...

"Может быть, он наркоман?" - Вера ужаснулась. Но она знала, что такое наркоманы, видела в клубе, на танцах этих ребят с застывшими, сверкающими, как стекло, глазами. Нет, перед ней нормальный человек, просто непонятно изъясняется.

- Вот.. извините... хлеб, вода... покушайте.

Он поднял руку и вдруг цепко схватил ее за кисть. Вера вскрикнула.

- Отпустите!..

- Нет, это вы меня отпустите, - жарко задышал человек, не вставая. - Вы своим милосердием приковали меня! Я ведь запомнил вас еще днем... лежал и думал - есть у нее сердце или нет. Оказалось - есть. - Он ослабил хватку, ухмыльнулся. У него были дурные зубы, он плохо побрит, шея старая, жилистая. - Впрочем, если хотите, чтобы под вашими окнами сегодня умер человек с большой буквы, уходите. - Он отпустил руку Веры и, скривив губы, зарыдал.

Вера растерянно стояла над ним. Мимо проехала синяя машина с мигалкой, остановилась, попятилась. Из нее вышел, поигрывая наручниками, краснощекий милиционер.

- Что лежим? Здесь жестко, поехали с нами.

- Не трогайте меня, - рыдал человек. - Я одинок, как перст однорукого, у которого на руке остался как раз один перст, то есть палец. Я несчастен, как погребенный под красной лавой вулкана...

Милиционер, поморщившись, ткнул его ботинком в бок. Вера не выдержала:

- Не надо так!..

- Что, твой кавалер?

- Нет, что вы. - Вера покачала головой. - Я его не знаю. Но у него тепловой удар. Врачи приезжали.

- А что же не забрали?

Человек с земли прохрипел:

- А потому что равнодушные твари... Вот грянет Страшный суд, и не твой майор будет суд вершить, - он возвысил голос, - и не генерал, а... - закашлялся и сипло закончил. - Уйди, ты мне затмеваешь солнце.

- Солнце село, - насмешливо ответил милиционер.

- Вот мое солнце, - кивнул странный человек на Веру.

- А-а, ну тогда я вас оставляю...

- Нет... вы... - "заберите"?.. "помогите"?.. Вера не нашлась, что сказать, а лежащий на земле незнакомец, глядя на нее, молчал.

Милицейская машина уехала, и человек проговорил мягко:

- Не бойся меня... ты думаешь, мне сколько лет?

- Не знаю, - пугливо попятилась Вера. - Шестьдесят?

- Не угадала, - он закрыл себе рот темной ладонью.

- Больше?

- Сорок семь. Я одинок, несчастен...

- Вы все одиноки, - хмыкнула Вера. - А я замужем, и меня дома ждут. Ешьте, я пошла.

- Тебя ждут? - странник ткнул пальцем в ее сторону. - Ты не замужем. У тебя никого нет. Ты хорошая.

Вера страшно испугалась.

- Вы что... подглядывали... выслеживали?

- Да ну что ты! - сказал человек, щелкая суставами, медленно поднимаясь на ноги. Он оказался выше Веры на голову, был сутул, узок, как подросток, но лицо изрыто морщинами, на щеке шрам, а вот нос... нос, как у орла, раньше в книгах Вера про такие носы читала... Может быть, он иностранец? Шпион? И тут же устыдилась совершенно детских мыслей. Такие носы и в России бывают.

- Молодец, - снисходительно похвалил странник. - Посмотри внимательней. Я не враг тебе, не вор-убийца. Иду по России, ищу родную душу. Я сгорел, дитя мое, мне не нужны постельные сцены, мне не нужна и всякая снедь... ручей и кусок хлеба, да для смеху три комара на закуску - вот и все. Я и водку уже не пью, нальют - выпью, нет - только зубами щелкну, как волк. Я волк, дитя мое... А тебя как зовут?

Почему Вера не убежала сразу прочь, в дом? Почему стояла, оторопев, слушая загадочные речи грязного староватого человека?

И как же теперь быть, она его пригласит к себе? Хоть и жалко, хоть и видит, что добрый он человек, - нет, нет!..

И он как бы понял ее. Удлиненное лицо его стало печальным, бомж отряхнулся и, увидев, что кеды криво застегнуты, с треском оторвал и поставил на место "липучки".

- Простите, барышня, что в таком виде... я знавал и лучшие времена... но мы с вами разминулись как минимум на два десятилетия. Вам двадцать, а мне - я уже сказал...

- Мне не двадцать... - пискнула Вера, покраснела и попятилась еще дальше.

- Да, да.. может, еще меньше... - продолжал говорить в наступивших сумерках человек. Наверное, льстил, и это было тоже опасно. - Идите... Я уж и так благодарен вам за человеческую беседу. Я найду, где приклонить голову. Прощайте.

Вера, не оглядываясь, поднялась к себе домой, в окно не стала более смотреть, поужинала, послушала по телевизору новости. А перед сном все-таки осторожно высунулась в окно - возле дороги на земле никого не было.

Вот и хорошо.

Легла спать, вспомнила мать милую, сестер, братика... И во сне они все вместе - вместе с мамой же - плакали...

Но когда утром собралась на работу и вышла за порог, чтобы запереть квартиру, то едва не упала - возле ее двери, свернувшись, как старый худой кот, лежал на бетоне странник. Господи, он жив? Да, он был жив, он смиренно спал, и Вера стояла над ним, дрожа, боясь переступить через него.

Что делать? Разбудить? Предложить войти в квартиру? Но ей надо на работу... Или вот так оставить? Что подумают соседи? Да и что подумает он сам, когда проснется и позвонит - и поймет, что она уже убежала, перешагнув через него?

Верочка была воспитана на русской классической совестливой литературе.

4. АЛЬБЕРТ

Альберт ходил по городскому рынку в черной рубашке, в черных джинсах, нацепив черные солнцезащитные очки, да еще прибавьте черные узкие усики - ни дать ни взять торгаш с юга. Его здесь уже многие продавцы знали, особенно хозяева больших павильонов, да и в длинных рядах, где сверкают кожаные куртки и пальто, искусственные шубы и ондатровые шапки - он был человек охранного агентства "Ураган". Его привел сюда с месяц назад бородатый, с белыми глазами Елин, заместитель самого Куприянова, известного в городе бизнесмена, депутата горсовета.

У Альберта на шее висела цифровая телекамера, из нагрудного кармана торчал сотовый телефон. Он толкался среди покупателей и следил за порядком, а главное - не лезет ли с предложением "крыши" какая-нибудь шайка из соседних городов. Если видел второй-третий раз подозрительную группу, снимал на пленку, - все это потом загонялось в компьютер, в архив охранного агентства. Бывало, что на рынок заглядывали подзаработать и милиционеры, и самозваные налоговые инспекторы, и просто одинокие оголодавшие волчата из дальних бараков - все это Альберт должен был фиксировать и только: разбирались с незваными гостями другие.

На улочке Майской, подступавшей к городскому рынку, в доме №23, на первом этаже, находился один из офисов агентства "Ураган", там круглые сутки дежурили два-три вооруженных парня в афганках и масках. Стоило даже не позвонить - только нажать два раза на кнопку "1" на телефонной трубке - срабатывал закодированный вызов, и через полторы минуты появлялась подмога. Эти парни и разбирались. Если же заваривалось нечто более серьезное - помощь вызывали они - и подлетал на иномарках целый взвод тренированных сотрудников "Урагана" - все или бывшие пограничники, или прошли Афган и Чечню... Да и сам Куприянов, говорят, прежде работал в УВД...

Как же сюда попал Альберт?

Когда он получил телеграмму от Веры, что мама без сознания, он в слезах побежал к богатому приятелю, с которым когда-то вместе работали в экспедиции, к Олегу Вальнову, тому самому амбалу, с перебитым носом, но оказалось - Олег лежит с инсультом в больнице и деньгами никак помочь не может. Альберт страдальчески ссутулился и побрел к людям, к тем самым, что давали ему в долг. И неожиданно они уступили - сказали, что временно отодвигают срок возврата долга и на билеты сейчас дадут, но зато Альберт по приезде сразу же появится в агентстве.

С ним подписали кабальный договор - на десять лет, отныне он в любое время дня и ночи принадлежит "Урагану", идет, куда ему скажут, и делает, что ему скажут. Впрочем, было два варианта, отличающихся уровнем опасности - охранник в сауне (дежурство ночью) и смотритель на рынке, но Альберт всегда боялся бань, у него от жары могла пойти кровь носом, и он выбрал базар. Тем более что, повторимся, офис агентства в минуте ходьбы...

Альберт проработал месяц - и пока никаких эксцессов не случилось. Пару раз Альберт засветил диковатых парней из пригорода, с ними поговорили бойцы Куприянова - и непрошеные гости больше здесь не появлялись...

Но вот однажды он заснял на телекамеру, на всякий случай, вполне рядовую сцену - некие парни в кожаных куртках и штанах, блестящие, словно облитые дегтем, сунулись в павильон "Красная рыба", и следом Альберт вошел. Съемка велась незаметно - цифровая камера чуткая, подсветки не надо, да и размером она не больше фотоаппарата, но один из парней обернулся, окликнул:

- Эй, ты чего?

- Ничего, - отвечал спокойно Альберт, помня, что за его спиной вся мощь "Урагана".

Парни о чем-то негромко толковали со старшим продавцом Гиви, тыча пальцами в ведро с красной икрой. Продавец выглядел растерянным. Налетчики наверняка требовали "халявы". Альберт приподнял из кармана трубку телефона и хотел нажать на кнопку автоматического вызова подкрепления.

Но парень, который, видимо, заподозрил неладное и следил за Альбертом, прыгнул к нему и выхватил трубку, надавил на все кнопки. И вцепился в горло телекамеры.

- Давай кассету.

- Я здесь работаю, - пытаясь оторваться, пробормотал Альберт. - Мы делаем съемки посетителей для рекламы. - И кивнул старшему продавцу Гиви, но тот, глядя на него, молчал. - Или вы отпустите... или сейчас сюда приедет группа наших!

Из четверых парней в кожаном один был также в темных очках, и лицом поумнее. Он осклабился:

- Чего к нему пристали? Ну снимает и снимает. И трубку отдайте. - И подошел ближе. - Все пленки в мире продаются. - И негромко добавил. - Сотня "баксов" - и верну через минуту.

- Она не засвечивается, - хвастливо усмехнулся Альберт.

- Знаем, политех кончали. - И очкастый протянул руку. - Давай. Двести баксов.

Альберт еще с ума не сошел. Отдавать пленку да еще на глазах продавцов - немедленно об этом узнает фирма.

- Ну ладно, нет так нет, - как бы понял парень в очках. - Пошли парни. Хотели осетрины взять на шашлык - возьмем в другом месте.

И вдруг продавец Гиви будто проснулся, буркнул:

- Что же ты, Алик, у меня клиентуру отгоняешь?

Альберт огрызнулся:

- Сам не понимаешь?

- Это не какие-то, это просто покупатели.

С улыбкой переглядываясь, парни вышли, Альберт собрался с духом и тоже вышел. И тут же плечистые гости в черной коже оттеснили с широкими улыбками Альберта за киоск "Табак" и зажали.

- Давай, - прошипел очкастый. - Триста баксов. Ни одна сука не узнает.

"Они что-то натворили? Или им просто нельзя светиться в нашем городе?" - недоумевал Альберт.

- Да что такого в том, что я вас снял? Тут сотни лиц..

- Давай. Ничего объяснять не буду... - и очкастый дернул за ремень телекамеры. А тот, что первым приставал, вынул из кармана пистолет с глушителем.

Вокруг был жаркий июльский день, толпа галдела и двигалась кругами, и никто с стороны не крикнул: что вы с ним там делаете?

Альберт струхнул всерьез, он как можно небрежнее сунул руку в карман брюк, куда задвинул трубку телефона и дважды нажал на первую слева вверху кнопку.

Третий парень засмеялся, показывая Альберту узкий, как пульт от телевизора, прибор:

- Вызывает, гад. Звони, звони!

"Это у них глушилка, что ли? Сканер?" - успел подумать Альберт. Четвертый сзади крепко ударил его по затылку, и Альберт, простонав:

- Нет!.. - не отпуская камеры, упал в грязь, в окурки, в бумаги.

Очнулся от холодного прикосновения к шее - кто-то лил на него воду из бутылки. Альберт приподнялся на локти - камера была вся в пыли, но целая, кажется. И трубка в кармане. А над Альбертом стоял старший продавец магазина Гиви.

- Сильно они тебя?

- Нет. - Альберт медленно встал. Вокруг земля шаталась как плот. Нажал "eyeсt" - кассетка чернела на месте. И вряд ли они успели размагнитить ее и обратно вставить. Заторопились? Испугались чего-то?

Купил бутылку крепкого пива и выпил из горлышка. И на дрожащих ногах поплелся домой - базар уже закрывался...

Дина испуганно встретила его в дверях:

- Что с тобой?.. Пил?..

- Да, пил! - истошно закричал Альберт, готовый упасть и забиться в падучей от обиды, от непонимания. - Да, валялся в канаве!.. - Он осторожно потрогал затылок, прошел прямо в ботинках в ванную.

Дина, наконец, поняла, что мужа кто-то обидел, заахала, стала искать йод.

- Не надо никакого йода... - стонал Альберт. - Не пробили.

Постепенно он рассказал о случившемся. Дина воскликнула:

- Уходи с этой работы! Уходи! В самом деле, продадим эту говенную квартиру и тихонько уедем... купим в Уфе или Перми... Это культурные города, не то, что наш, бандитский...

Он молча мотал головой, и казалось, стены вокруг также качались. Нет, нельзя. Он подписал договор, люди из "Урагана" все равно найдут и могут просто убить... Нет.

- Ну, расскажи тогда своему начальству, как ты не сдался... - саркастически засмеялась Дина. - Лопух мой милый, верный, как Руслан...

- Гиви? Ты думаешь, продавец знал?

- Руслан - это собака... книгу-то Владимова забыл? Сам же приносил...

Альберт угрюмо посмотрел на жену и тусклым голосом ответил:

- Я не собака.

- Да я не говорю, что собака... бог с тобой!.. - вскинулась Дина и что-то еще продолжала говорить, но Альберт не слышал ее. Нет, он и жаловаться Елину не будет - он знал, на какую работу шел. А вот в компьютер лица кожаных парней он загонит с кратким описанием, когда и что они пытались делать. Надо еще с продавцом "Красной рыбы" переговорить - не угрожали ли ему.

Но Гиви, когда днем к нему зашел Альберт, сделал вид, что даже и не помнит, о чем это Альберт.

"Боится? Пригрозили?.." И Альберт вписал в компьютер свои соображения.

Пару дней на рынке было довольно тихо, если не считать скандала с грузинами, которые как торговали, так и торгуют своим виноградом, используя просверленные гирьки. Покупатели вызвали милиционера, откормленного белобрысого борова с наручниками на пузе, тот укоризненно переговорил с продавцами, как с близкими друзьями:

- Сандро, как ты можешь?

- Клянусь мамой, это не моя гиря...

- Я тебе верю. Но чтобы больше... - и ушел, что-то жуя.

Уловки базарных жуликов не касались Альберта, но он вписал в отчет и эту историю. И когда уже поздно вечером приплелся домой, у подъезда в черной сверкающей "хонде" его ожидал белоглазый Елин, заместитель Куприянова.

- Надо поговорить... - прохрипел он.

- Может, зайдете, Владимир Александрович? - Сам не зная почему предложил Альберт. Испугался разговора в машине? Вдруг что-то не то сделал Альберт, увезут куда-нибудь, бить будут? Или решат ужесточить условия возврата денег? Пусть уж и Дина сидит рядом, при ней, возможно, Елин будет человечней?

Они молча на лифте поднялись, вошли в квартиру. При свете электричества черный, страшный, как Григорий Распутин в кинофильмах, Елин предстал перед золотоволосой женщиной.

- Здравствуйте, сударыня, - пророкотал густым голосом - конечно, это он, он звонил по телефону не одиножды, когда Дина снимала трубку.

- Здрасьте... проходите, пожалуйста... - Дина испуганно перед ним засуетилась, убежала на кухню, включила чайник, вышла с подносом. Увидев равнодушное, мертвое лицо гостя, спросила:

- Или вам кофе?

Он ничего не ответил и, подмигнув Альберту, негромко буркнул:.

- Не менжуйся... Проверочка была, не понял?

- Да? - растерянно пролепетал Альберт. - А зачем? А-а.

- Х.. на, - равнодушно отозвался Елин и только сейчас обратил внимание на Дину. - Ничего не надо. - И снова перевел сверкающий, как у больного, взгляд на Альберта. - А теперь вот что. Тебе везет. Утром оденешься получше: галстук, то се, и в центральный офис на Ленина, к девяти. Будем знакомить с шефом. - И снисходительно выпятив красные губы в бороде, пояснил напряженно замершей Дине. - Похож на него. А шеф любит похожих.

Когда Елин медленно поднялся и ушел, не прощаясь, Дина заперла дверь, испуганно заключила:

- Тебя в охрану берут! Я слышала, все эти вожди в законе держат охрану из двойников.

- Да не похож я на Никиту Павловича!

- Да? - Дина принесла с кухни газеты, которые еще не выбросила в мусоропровод, полистала, разложила одну на столе. - Гляди.

На полосе чернел фотопортрет человека, действительно напоминавшего Альберта. Не так чтобы очень, но напоминавшего.

Смуглое лицо, усики, узко поставленные глаза. И такое тоскливое выражение в них, какое бывает или у робких хороших людей, вроде Альберта, или у мстительных сильных личностей. Дина - психолог, визажист, разбирается. Недавно одного сексуального маньяка в Челябинске поймали, по телевизору показывали - тоже такое лицо...

Ночью Альберт и Дина долго не могли уснуть. Жена пробормотала сквозь сон:

- Лучше пошел бы ты в сауну... в сумерках бы там затерялся...

- Ты не понимаешь! - вдруг горячо заговорил среди ночи, садясь в постели, Альберт. - Почему я выбрал базар? Ведь как пропали мои деньги... так и быть... На этом базаре увидел вывеску "Филиал "Альфа банка", зашел, ахнул: невероятный обмен! Подумал: верно, им надо быстрее прокрутить русские деньги? Если я обменяю свои доллары, получу в одну и три десятых раза больше, чем в Сбербанке. Основную часть снова на доллары, а пятьдесят, ну сорок тысяч рублей навара нам бы пригодились... покуда машины придут... я же хотел машины перекупить... Ну и вот.

- Так что? - Дина приподнялась в постели и посмотрела в упор в лицо мужа.

Альберт отвернулся, зашмыгал носом.

- Выдали полную сумку... пачками... и машину дали, чтобы сразу домой, чтобы не ограбили... я подъехал, отпустил ее, зашел в подъезд, не удержался - заглянул... А там... - Он замолчал. - Сволочи!

- Фальшивые? - ахнула Дина.

- Да нет. "Куклы". Сверху и снизу деньги, а внутри... - Альберт заскрипел зубами, зарылся в подушку лицом. - Хотел найти их... отомстить... Пошел утром, финка в кармане, а вагончика уже и нет. Никакого филиала "Альфа"-банка... Если у меня наладятся добрые отношения с Куприяновым, я пожалуюсь... может, поможет деньги вернуть? Он же член КПРФ. Значит, за справедливость?

Дина горестно усмехнулась.

- Маленький мой! А тебе не кажется... - Она хотела сказать, что наверняка это люди Куприянова и поработали? И еще хотела добавить, какой же он лопух, доверчивый, как девочка... Но ничего не сказала. - Тебе не кажется, утро вечера мудренее?.. Спи, милый.

Чего уж теперь кипятиться. Может, и вправду помогут?

5. МИЛА

Мила, как и мать с отцом, не успела выписаться в Кедрограде, и ей предстояло сделать это за себя и за мать (Иван, прощаясь, весьма невнятно буркнул, что пусть постоит хата). Да и надо было забрать некоторые вещи.

В автобусе из аэропорта в областной город она познакомилась с женщинами в черном - это были сибирские монахини - и впервые Мила подумала: а не уйти ли в монастырь? Девушки такие миловидные и тихие, моргают исподлобья яркими глазами. Одеты интересно: на них длинные до пят черные рясы, с широкими рукавами. У кого на голове, а у кого на коленях странные черные цилиндры...

Мила узнала от них: в монастырь сейчас принимают, потому что работы много.

- Работы? - удивилась Мила. - А я думала, там только молиться да плакать.

- Это потом, - объяснила самая серьезная и бледная из сестер. - А сейчас надо сад обработать, огороды... много работы.

"И здесь сад", - подумала Мила.

- Да и вот колокольню достроилии... надо было пятьсот тысяч кирпичей... Обратились к жителям города - и нам принесли кто пять, кто десять кирпичей... и набрали пятьсот тысяч! У нас хороши люди.

- А если я приеду? Я не злая, - неловко пошутила Мила.

- Приезжайте, - был ответ. - Мы видим, что вы наша.

- Телевизора там нет?

- Нет, - заулыбались монахини.

- Ужасно не люблю. И радио нет?

- Радио у игуменьи. Она бывшая знатная работница завода, вроде бы даже герой труда и орден имела...

"Боже, как интересно!" - подумала Мила.

- Найти нас просто, - объяснили ей молодые женщины. - От пристани в Есинске прямо и направо, мимо базара... вверх... Только не сразу к нам попадете.

- А что? Экзамен какой-нибудь?

- Можно сказать - экзамен, - серьезно кивнула бледная из сестер. - Вы крещеная?

- Нет, - смутилась Мила. - Но я, кажется... - Она не сказала "верую", постеснялась, но девицы ее поняли.

- Так вот. - Они объяснили, что сначала будет произведен обряд крещения, и вместе с ним - принятие Милой обета с постригом волос в знак служения Господу. Новоприбывшая становится рясофорной монахиней... это подготовительная ступень к принятию малой схимы... Богослужение совершается игуменьей... - Она благословляет, читает тропари, иерейскую молитву, а затем происходит и само крестовидное пострижение... ты облачаешься в рясу и камилавку.

- Это вот этот котелок?

- Ну, - совершенно по-сибирски ответили монахини. - Приезжай...

И только когда Мила уже пересела в другой автобус, что идет в ее атомный город, сокрушенно шлепнула себя по лбу: забыла спросить у монахинь, а куда это они летали самолетом? Поклониться каким-нибудь святым мощам?

Не важно. Мила пойдет в монахини.

А что делать? С мужем, этим полуголубым дурачком она развелась... детей у нее нет... Ах, как бы она любила своего ребенка! Вспомнился братец Николай, которого давно уж на свете нет. Ах, какой это был славный мальчик. У нее был бы такой же.

Совсем маленький, двух лет не было, уже заговорил. И заговорил назидательным голосом бабушки Любови. Ползет, бывало, по дивану и падает на пол. И сам себе гундосит:

- Упал мальчонка. - Или лезет на пианино, не умея еще удержаться на ногах, и сам же комментирует. - Что это такое делает Коля? А?

Стал повзрослее, все замечал, глазастый:

- Зачем папе кольцо? Разве папа невеста?

Стал еще старше - любил висеть на турнике, который папа Иван смастерил в углу комнаты, часами, закрыв глаза, как днем совенок на ветке...

Честный был парень. Сказал: каждый мужчина должен послужить Отчизне. И послужил... какая же нелепая гибель... а какая лепая? Под ножами чеченцев?

Да, отмолить свои грехи и помолиться за брата своего, и за деда своего... она уйдет в монастырь.

Но через час, выйдя из автобуса уже в своем секретном городке, Людмила Ивановна на вокзальной площади лицом к лицу столкнулась с суетливым человеком в белом тряпичном плаще и белых растоптанных ботинках, узнала его, ахнула, и эта встреча вмиг повернула ее судьбу совершенно в иную сторону.

Кто же был встреченный ею? Это был вечно торопящийся куда-то Вася, Василий Николаевич Бяков, да, с такой фамилией человек, но совершенно замечательный, ясный и веселый, он работал одно время с Милой в неврологическом отделении, а затем перешел в тюремную больницу. Зачем? Наверное, хорошо платят.

И сегодня увидев ее, он издалека рассмеялся белыми острыми зубами и, оборачиваясь вправо и влево, показал на нее (как бы всей толпе) рукою, да еще со свернутой газетой:

- Се кто идет? Се - гроза начальников, эколог и вообще прелестная женщина...

- Помолчи. Ну как ты? - спросила Мила.

Вася как бы заговорщицки прошептал:

- Давай вместо меня... терапевтом... обещаю хорошие бабки, санаторий МВД... хотя сейчас, правда, тюрягу отдали минюсту.

- А сам, что, уходишь?

Он снова крутанулся на месте, погладил ладошкой мокрые русые волосы. Почему он в плаще? На улице так тепло.

- А у меня нашли карася... нет, не карася... - смешно наморщил лоб. - Ну, какие твари в воде на дне?

- Пескаря, - подыграла, особо не задумываясь, Мила. - Ерша.

- Нет! - смеялся Вася.- Сом... нет. Ракушка.. нет, рачок! Ну, рак.

Мила похолодела от его ужасной шутки.

- Ты что?! Такими словами играть...

Но Василий, смеясь чистыми серыми глазами, ответил:

- Это не я играю - небеса играют. Наверное, сказались мои дежурства на реакторе... а может, наследственное. Раз я Бяков...

Мила схватила его за руки, сжала:

- Это правда? Ты болен?

- Я болен, - подхватил Вася. И как бы легкомысленно. -У меня пожар сердца... как у Маяковского... и как у Есенина? В первый раз отрекаюсь скандалить. - И весело оглядывая толпу вокруг на автовокзале, объяснил, что едет в Новосибирск, ну, бывший Новониколаевск, ну, город, где есть Академгородок, и там живут врачи - американским не чета. Ему, раз он Бяков, обещают особенный вид лечения... - Ну, посветят по всем бякам.

И он снова смеялся.

- Но я свое место не уступаю... я как генеральный прокурор... Просто у меня нет напарника... а больные тяжелые...

- В основном туберкулез? - попыталась унять его Мила и поговорить серьезней.

- Нет, туберкулезники в областной. А тут... всякое разное, вовсе не заразное.

Почему-то при этих словах, вспомнив сообщения прессы, что отныне доказано: рак - заразная болезнь, Мила приникла к Васе и обняла его, худого, как подросток, и поцеловала в губы.

- Ну, ну, - он смутился и отступил на шаг. - Но-но. Тебе тут оставаться... пустят слух: морально неустойчива.

- А я неустойчива, - едва не плача, ответила Мила и подумала, где же раньше была, почему этого мужественного, славного человека только издали и видела. - Возвращайся, докажу.

- Брось, знаю я вас, татар... кинжалом ночью зарежете... - он снова веселился, но был, кажется, тронут. Отвернулся, махнул рукой и впрыгнул в открытую дверцу автобуса - и автобус с рекламой "Coca-Cola" покатился...

Мила растерянно постояла и почему-то пешком пошла домой. Впрочем, тут и не так далеко.

В квартирке было душно, настоялся запах нагретого бетона и книг - солнце желтой лапой лежит на них. Мила распахнула окна, по жаркой улице машин проезжало мало, да и два тополя, которые росли возле окна, давали зыбкую тень. Пора тополиного пуха миновала, хоть он еще вяло сеялся, но на земле его почти не осталось, лежит черными веревками - дети сожгли...

В самом деле, что же делать дальше в жизни? Мила села перед телефоном, задумалась. Встреча с Васей не выходила из головы.

Бедный парень, он был одно время женат, но не повезло ему - девка попалась беспутная, вся в блестках, местная певица, правда, такая же дурашливая, как сам Вася, но пробы негде ставить - с кем только не гуляла. Наверное, беда в том, подумала Мила, что у них тоже не было детей. Лиза уехала от Васи в областной город, пару раз мелькнула на телевидении, а где сейчас и с кем живет - бог весть.

- А правда, не пойти ли мне в ад?.. - подумала Мила. - Чем не работа? В конце концов, кто-то же должен? - Она вспомнила слова монахинь про сад... да и мама говорила: приезжай доченька, вместе будем поднимать родину наших родителей, возвращать к жизни сад. Но там, в деревне, уже есть свой фельдшер, она же акушер - некая тетя Рабига, так что для врача нету места, да и школы практически нет... что там делать Миле? А насчет сада... сада, сада... не всем же идти в сад, кому-то - в ад?

Ах, прощай монастырь, келья да иконы! Мила вдруг рассмеялась звонко, как час назад Вася Бяков. Скажи ей когда-нибудь кто-нибудь, что перед ней встанет такой выбор: тюрьма или келья, сочла бы этого человека идиотом. Жизнь так прекрасна - зачем?! Но сегодня именно такой перед нею стоял выбор.

- Надо сходить, посмотреть. И я решу...

Но к чему говорить какие-то слова? Она уже решилась, решилась.

Через два дня Мила была зачислена на работу в васину больницу.

Больница как больница, только на территории тюрьмы, огороженной высокой каменной беленой стеной, с четырьмя или пятью рядами колючей проволоки поверху - похоже на нотописец с нотами. По углам двора - сторожевые вышки, но редко на них на всех охрана - обычно на двух. Ведь если убежишь, в этом городе все равно негде спрятаться, а из города бежать сквозь тайгу - попадешь на забор пострашнее...

Лечебное заведение о двух этажах, около двадцати палат. Главврач - хирург Андрущенко, мосластый, прокуренный дядька лет пятидесяти. Он, конечно, слышал про Людмилу Ивановну, про ее выступления в защиту экологии, но не удивился, что перешла к нему: мало ли какие причины. Несмотря на развал медицины, здесь оплата труда все равно выше, чем на "воле".

- И уж тем более, на вольной воле, - хмыкнул он, имея в виду страну за пределами атомного городка.

В первый же день работы Мила пошла по палатам знакомиться с больными. Конечно, малость трусила - говорят, тут лежат и матерые преступники, не только те, кто по пьянке и легкомыслию натворили бед...

Но, больные, они везде похожи - в тапочках, в пижамах, лица высветлены страданием. И уж точно эти люди здесь не пьют.

Один из них встал с койки и рывком подошел к Миле, она даже отшатнулась.

- Это вы - Куропаткина? Вы?

- Я... - растерянно пробормотала Мила.

Больной нагнулся к подушке и вытащил книжку, с зеленой обложкой, большую, журнального формата, и Мила покраснела от неожиданности. Она давно ее не видела, а написала лет десять назад, когда впервые ужаснулась в каком городке живет. Книгу "Независимый взгляд" издали в середине девяностых при содействии движения "зеленых" К-ской области, академика Яблокова из Москвы и даже какого-то экологического фонда из Сан-Франциско (Plougyshares Fund).

С удивлением, словно теперь самой не верится, что она и есть автор, Мила приняла в руки эту вовсе не забавную книжку.

- Вы что, это здесь читаете?

Больной засмеялся и закашлялся. У него была круглая обритая голова, губы с заедами, пытливые угольные глаза. Кажется, Мила прежде его встречала в компании отца.

- Да вчера, как узнали... что вы идете к нам.. в библиотеке попросил. О, наверно гэбешники за эту книгу вам голову готовы были открутить?

- Да нет... как-то миновало. - Мила с неприятным чувством вспомнила недавний визит в местное отделение ФСБ. - Обошлось. - (Наверно, из-за деда обошлось, только теперь сообразила она. Но если она осталась в закрытом городе, они снова начнут цепляться?..)

- А вы-то как... попали сюда? - спросила она.

- Я?!. Забыл выключить одну штуку... напарник получил дозу. Слава богу жив, но поднял шум... - Больной вскинул руки, как дирижер. - В общем, всё правильно. Я только попросил, чтобы меня в нашем городе оставили - у меня жена больна. Пусть уж навещает.

- А теперь сами заболели...

- На трудработах вены вылезли... сердце стало екать...

- А вас что, заставляют работать? И где?

Он усмехнулся и бережно забрал книгу.

- Все нормально. На меня радиация уже не действует

- Ты уж договаривай, - вмешался другой больной, поднявшись с койки с костылем в дверях, одна нога в гипсе. - А то она решит - мы в "горе" колупаемся. Нет, Людмила Ивановна, мы технику разбирали, которая здесь еще со времен Чернобыля валяется за городом... привезли, бросили... Так что дезактивация, промывка наиболее ценных частей... а так, остальное - в землю.

- Да, да, - нетерпеливо поддакнул бритоголовый. - Я о другом хотел сказать. Только на ухо. Можно? Я не заразный.

- Да что вы. Пожалуйста. - Поймав удивленный взгляд медсестер, Мила вышла с ним в коридор. Но, впрочем, он и не умел говорить шепотом - забормотал, напрягая сиплый голос:

- Не кажется ли вам?.. Если раньше мы были заложниками партии и ее тайного ордена КГБ, то ныне мы - заложники энергетики во всех ее видах.

"Имеет в виду космическую, что ли? Уж не сумасшедший ли?.." - жалея его, подумала Мила.

- Начиная прежде всего с нашей, атомной... - продолжал больной.. - Вокруг всех этих ГЭС, ГРЭС, угольных шахт, газа скучилась вся современная шпана, бандиты в галстуках, члены самых разных партий, которые сами по себе ничего не значат - значит только энергетика. Вот чего надо остерегаться - их диктата.

- А что мы можем поделать? - пожала плечами Мила.

- Надо жестко национализировать все виды энергии. Да, да. Национализация атомной не такая уж глупость. Вы, конечно, скажете, что она и так национализирована - над ней Минатом? Я не сумасшедший, я помню. Но все дело в том, что Минатом с давних пор ведет совершенно свою, обособленную политику, и всегда ставит правительство и народ перед свершившимся фактом. Примеры?

"Нет, он не сумасшедший", - подумала Мила. Она знала и про то, как многие годы сжирал полбюджета этот монстр с его Минсредмашем, с его параллельно работающими военными заводами, когда из десятка невероятно дорогих изделий выбиралось одно или другое лишь по той причине, что главный конструктор понравился члену Политбюро, а все остальное шло под пресс, на переплавку. Она знала, что завод, изготовлявший реакторы того типа, что взорвался в Чернобыле, стоит мертвым складом - нет идиотов, которые купили бы у него этот капризный меченый реактор. Она также знала, что органы госбезопасности в закрытых городах Минатома всегда работали на пределе здравого смысла - подслушка, провокация, шантаж были их орудием. Изменилось ли что-нибудь сейчас?

- Надо срочно написать письмо новому президенту! В газетах сообщают: его уговорили-таки снова поднимать Минатом!.. А это означает для нас с вами...

- Корнаков, - звонким голосом перебила его, также выйдя из палаты, медсестра Зинаида, дама с постным лицом, которая, судя по уверенному поведению, была здесь не просто медсестра. - Вы утомили Людмилу Ивановну.

- Я согласен, - тут же нарочито громко отозвался больной. - Конечно, ядерный щит нужен!

- Нет-нет, все в порядке... - Мила с терпеливой улыбкой кивнула и медсестре, и Корнакову. - Мы же еще увидимся? - И пошла далее по палатам.

Она за смену успела обойти еще десяток мужчин и женщин, изучить, конечно, пока поверхностно историю их болезни. Здесь в основном лежали с пневмонией, с язвой и с ишемией. Но именно встреча с бывшим работником реактора снова ввергла Милу в угнетенное состояние.

"Господи, что-то новое грядет? Да, да, я сама слышала по телевидению... но поскольку как бы отрезала от себя наш город, не приняла близко к сердцу... С одной стороны, снова работа... может быть, отец с Алтая вернется, из своих глупых скитаний... Но что же это, мы опять начнем вырабатывать оружейный плутоний? И снова обманывать народ, что нет никаких сбросов, а они неизбежны? По реке вниз к океану по берегам светится песок, светится рыба... С другой стороны, если мира не будет, встанет неизбежность продолжать оборонные заказы?"

Ночью она долго лежала, глядя в светящееся из-за белой ночи небо. Не спалось.

Поднялась, включила свет, сняла с полки свой экземпляр книги "Независимый взгляд". Есть тут, чего она должна сегодня стыдиться? "Хроника создания атомного оружия." Сейчас это известно многим, но еще лет десять назад?..

"1940 год. По инициативе академика Вернадского создана Урановая комиссия... 1942 год. Поручено Наркомцветмету приступить к производству урана. Первый слиток урана получен в декабре 1944 года...1943 год. Создан Курчатовский институт..." Глаза бы не видели!..

Швырнула массивную книгу на место - не попала... зеленая, широкого формата книга, шелестя, соскользнула, играя белыми крыльями, как птица, на пол и там захлопнулась. Но нам кажется, есть смысл познакомить читателя, пекущегося о завтрашнем дне нашей родины, с некоторыми датами и цифрами - даже более точными, чем в книге Милы. Это может сделать наш ангел-хранитель, который, к счастью, все еще летит "по небу полуночи"...

РАССКАЗ ПОЛУНОЧНОГО АНГЕЛА:

"Как сказано в Евангелии от Иоанна, мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели...

В 1945 году в Москве был создан Специальный комитет под председательством Лаврентия Берия...

В 1948 году в Челябинске-40 запустили первый реактор "А" для наработки оружейного плутония... И далее по всему СССР: в том же году в Кирове-Чепецке налажено производство гексафторида урана... в Новоуральске получена первая партия оружейного урана... в Новосибирске строится завод №250... в Москве организован филиал Конструкторского бюро-11... в Обнинске запущена первая в мире АЭС мощностью 5 тысяч кВт... на архипелаге Новая Земля создан второй полигон для испытаний ядерного оружия...

29 августа 1949 года произведен первый взрыв плутониевой бомбы (20 килотонн тротилового эквивалента - ТЭ) под Семипалатинском. В 1953 году там же - первое испытание водородной бомбы (400 килотонн ТЭ)!.. Но все это - цветочки на виноградной лозе, как говорил сам Берия.

Вот "ягодки": в 1954 году, 14 сентября, проведено общевойсковое учение в районе станции Тоцкое Оренбургской области. С самолета сброшена и на высоте 350 метров над землей взорвана атомная бомба мощностью 40 кт ТЭ. Образовался пылевой радиоактивный след протяженностью 210 и шириной до 28 км (достиг Сибири).

Сразу же после взрыва через зону поражения были пущены живые люди - советские войска. В то время основным поражающим фактором атомного взрыва считалась ударная волна. Солдаты же и офицеры испытали впервые на себе поражающее действие радиации. На учения были привлечены 45тысяч солдат, 600 танков и самоходно-артиллерийских установок, 320 самолетов, 500 орудий и минометов, 600 бронетранспортеров и 6 тысяч тягачей и автомобилей.

В настоящее время сердобольным и честным людям из "Зеленого движения" России удалось разыскать только около 4 тыс. участников тех событий. Впрочем, что искать других - они в земле...

Далее зона работ расширяется: в 1955 году Сибирский химкомбинат в Томске-7 выпустил первую партию оружейного урана... Образован Уральский ядерный центр - дублер Арзамаса-16... В 1955 году произведен первый взрыв новой, "сахаровской" термоядерной бомбы... В 1956 году в Обнинске запущен наземный прототип морского реактора, положивший начало военному атомному флоту...

"Ягодки Берии": 29 сентября 1957 года - "кыштымская" ядерная катастрофа. Тепловой взрыв емкости с высокоактивными отходами на химкомбинате "Маяк" (Челябинск-40), повлекший выброс радионуклидов общей активностью 20 миллионов кюри. Радиоактивный след взрыва протянулся к востоку на 1000 км. Загрязненной оказалась территория площадью около 20 тыс. квадратных километров с 217 населенными пунктами, в которых проживало около трети миллиона жителей. Все они получили облучение свыше допустимых годовых уровней...

"Цветочки": 25 августа 1958 года. На Красноярском ГХК начал работать промышленный реактор АД (название подлинное!). Второй реактор - АД-1 - запущен в 1961 году...

"Ягодки": 30 октября 1961 года на полигоне Новая Земля осуществлен самый мощный 60-мегатонный взрыв водородной бомбы на высоте 4 км. Этот взрыв колоссальной силы до сих пор никем не превзойден. Впоследствии А. Д. Сахаров напишет, что каждое испытание мегатонны взрыва водородной бомбы вызывает на земном шаре до 50 тысяч жертв от радиоактивного заражения атмосферы...

Зеленые могут добавить десятки тысяч заживо сгоревших оленей, белых медведей, песцов, гусей и мышек среди ягеля...

26 апреля 1986 года случилась Великая Чернобыльская катастрофа, о коей мы все скорбим. Она повлекла многочисленные беды на землях Украины, Белоруссии и России. По силе радиационного заражения эта авария оказалась равной действию взрыва 300 бомб, аналогичных сброшенный на Хиросиму...

6 апреля 1993 года произошел тепловой взрыв на радиохимическом заводе СХК Томска-7, приведший к значительному разбросу радиоактивных веществ за пределами санитарно-защитной зоны...

Ну, и наконец - городок, в котором прожили столько лет Иван и Любовь с дочерью Милой и сыном Николаем: недавно здесь запустили третий реактор - для наработки плутония и одновременно - для теплоснабжения городка. Два запущенных ранее, того же типа - АД - до недавней поры вырабатывали начинку для бомб... их "законсервировали", но, выходит, дракон снова оживет? Он живет в шахтах, в "горе" - там он, этот опирающийся на три реактора таинственный и страшный радиохимический завод...

Место в гористой тайге выбрал лично Берия. Он сказал с улыбкой Сталину:

- Если начнется атомная война и вражеская бомба попадет в рабочую зону, "гора" просто захлопнет людей и предприятие. И никакие секреты врагам не достанутся.

Берия хотел и жилой городок засунуть в каменную нору, но Сталин, что так мало похоже на Ирода, все же пожалел людей:

- Пуст хот иногда дишат воздухом...

......................................................

Мила лежала на тахте, глядя на потрескавшийся потолок. Ремонт бы надо сделать... зачем?! Или ей здесь предстоит жить долго?

Во всяком случае, пока она остаётся. Хотя бы до возвращения Василия. В конце концов, это ее город, это ее родительский дом...

6. СТАРЫЙ САД

Любовь получила письмо от дочери и горько ей стало - тяжелую ношу взвалила на себя Мила. И не надоело ей обитать в душном секретном городе? Да еще в тюрьму пошла... А в деревне бы она отоспалась, отдохнула... уж как-нибудь вместе на пенсию Любови прожили бы...

В середине мая, наконец, потеплело, ветер переменился - надавил с юга, и ночью Любовь проснулась как в детстве от грохота внизу, под огородом и садом - пошел лед. Она вспомнила, как рассказывала когда-то в Сибири маленькой Миле про ледоход, а Мила спрашивала с обидой: почему же на нашей реке нет ледохода? А потому, объясняла Любовь, что выше города стоит ГЭС, вода скатывается через нижние трубы плотины, идет донная, плюс четыре, вот и не замерзает зимой...

А когда грянула в июне гроза, вспомнилось, как Мила садилась на пол и закрывала ладошками глазки. Очень чувствительная девочка росла. И вдруг - такой мужественный шаг...

Впрочем, все Фатовы были чувствительные. Альберт уже во второй класс перешел, а в грозу плакал, боялся молний... Бедный братик, не убьют его кредиторы? Время нынче суровое. Дина очень не понравилась Любови, но Любовь ничего брату не сказала. Может, такая и нужна Альбертику - холодная и весьма активная дама. Он-то всю жизнь стеснительный, добрый, хвастливый немного - герцог Альба - но и честный. Как он там? Приникает к Дине, как к мамочке?

Только сыночек Любови Коля был храбрый... даже когда маленький, молниям палец показывал, рычал, как собачкам: р-р-р!.. Только что уж теперь? Трудно сказать, кому легче жить - храброму или опасливому?

Целый день она ходила по дальнему краю огорода в резиновых сапогах, как будто нацепив на ноги автомобильные шины - столько грязи - выдирала, надев верхонки, кусты разросшейся малины, желтые старые и грязнорозовые молодые стебли в иглах... Вытягивала из мокрой земли и бросала за повалившийся и сгнивший плетень, на край оврага... Когда сил не хватало вытащить, обкапывала тяжелой лопатой... Устала, взмокла, остановилась на ветерке и увидела на красноватом валуне греющихся на припеке двух гадюк. К обеду улезут в тень - вниз, в расщелины. А то не дай бог и в баню... вспомнились страхи детства, деревенские разговоры...

Тамара пришла помочь уже к вечеру - у нее у самой забот полон рот.

- Тебе бы назьма натрусить... - сказала она, рассеянно оглядывая огород. - Возле оврага ветер, солнце... землю, небось, уносит.

- А где его взять?

- Дерьма-то?.. - устало улыбнулась соседка. - Чего много у меня, так это... целая гора за хлевом... да он уж сто лет как перегорел, чистый перегной... только вот таскать придется на носилках. Разве что женихов попросить?

- А может, обойдемся?..

- А что так?! - Тамара развеселилась. - Струхнула? Или решила своего Ивана ждать?

Что могла сказать Любовь?.. Они пошли во двор Тамары, и Любовь углядела в дальнем углу двора телегу, бестарку, как раньше называли такие простейшие телеги. Тамара по взгляду Любови поняла, одобрительно хмыкнула:

- Молодец, физик. Уж как-нибудь утянем... а я и забыла - стоит и стоит...

Уже в поздних сумерках они перекатили груженую телегу во двор к Любови. Завтра Любовь сама ведрами да вилами перебросает перегной на огород. Помылись во дворе, поливая друг дружке, и Тамара, позевывая, спросила:

- А не хочешь водочки?

- А давай! - неожиданно согласилась Любовь. - Сейчас схожу куплю, наверное магазин еще торгует...

- В другой раз. У меня есть... принесу... - И от дверей. - А ты пока закуски спроворь. Найдется?

- Конечно.

Любовь пожарила на газе глазунью, нарезала сыра, хлеба, луку. Сели с Тамарой, налили в стаканчики, рассмеялись и выпили.

- А знаешь, - сказала Тамара, - я рада, что ты приехала. Моя мама с твоей не шибко дружили... мать у меня на язык была остра... а я жалею людей...

Женщины слегка опьянели, и Тамара, расстегнув кофточку, тихо запела:

- Ой, кто-то с горочки спустился... Наверно, милый мой идет... На нем защитна гимнастерка, Она меня с ума сведет...

А потом и вовсе незнакомую песню завела, горестную и очень настоящую...

Что это за месяц - когда светит, когда нет? Что это за солнце летом греет, зимой нет? Что это за милый - когда любит, когда нет? Отъезжает мой любезный в недальний городок...

Любовь таких песен в своей зоне (а ее закрытый город чем не зона?) не знала.

И что за жизнь там была эти едва ли не сорок лет? Зачем Люба туда после мединститута уехала? Что вот тут, в родных до слез дубовых рощах и сосновых борах было плохо? Почему надо непременно за Урал, к черту на кулички? Почему аж на Камчатку, например, как Марина Попова, ее однокурсница, которая там от отчаяния недавно, не имея возможности прилететь в Россию на похороны матери (билет нынче стоит невероятных денег), сошла с ума и побежала на гору, крича, что бросится в вулкан?

Но ведь не сама Марина и не сама Любовь рвалась, просилась... Нет, и сами рвались, и просились! В этом весь ужас! Так воспитали, так подготовили, звали, обольщали подъемными и душу переворачивали маршевыми песнями, дудели в медные трубы, но добивались своего - после окончания институтов все или почти все ехали куда подальше - на освоение новых земель, на далекие стройки, как будто там нет своего народа, физически для этого лучше подготовленного, отрывали от родителей, разрывали огромные семьи... а именно для того, чтобы устроить некий новый народ. Лишенный привязанности к прошлому.

Отец как-то сказал, что только Великая Отечественная война сбила случайно в одно место разрозненный народ, и снова что-то начало прорастать по горизонтали. А потом опять его разрубили - кого в тюрьмы, кого на Север, на Восток, в тот же Казахстан, на целину, на стройки... опять-таки система секретности разделяла, стукачество отпугивало друг от друга, непременное пресмыкание перед властью загоняло каждого в темную нору стыда...

Впрочем, нынче кавказские войны, кажется, тоже снова как-то потеснили людей друг к другу... Неужто нужна беда, чтобы мы стали справедливее друг к другу?

"И что там, в зоне, была за любовь? Я ведь хотела уехать, вырваться в более теплые края, ближе к матери и отцу, но встретила Ивана. Но, если он бросил меня, была ли это, всерьез говоря, любовь? Ах, уж эти физики с их (нашим) холодным рассудочным юмором, с их (нашим) кукованием на кухне под хриплые магнитофонные песенки Окуджавы и Галича, с их (нашим) как бы высокомерным отчуждением от дальней московской власти, а сами сидим, как в стеклянной банке, привыкнув ходить по струнке, говорить тихо, поглядывая на потолок...

Ну, встретил он меня, узрел в жидкой толпе маленького секретного города. Девиц свободных здесь всегда бродило немного, а телесно я была, наверное, не дурна... А прожили жизнь, увидел - серая мышка. Как все просто объясняется теперь..."

Любовь молча смотрела на соседку, которая тоже одинока в этой русско-татарской деревне, и которой, наверное, тоже горько и смертельно жаль убегающей жизни... и стала, как получается, подпевать ей...

Но потом из неизбежного чувства внутреннего сопротивления (как бы не желая признать, что жила никчемной жизнью) предложила спеть Окуджаву, да, да, Окуджаву, красивый был поэт! Тамара не знала этих песен, но мелодии схватывала в секунду:

По Смоленской дороге - леса, леса, леса... По Смоленской дороге - столбы, столбы, столбы... Над Смоленской дорогою как твои глаза - Две вечерних звезды - голубых моих судьбы...

И еще:

Опустите, пожалуйста, синие шторы... Медсестра, всяких снадобей мне не готовь... Вот стоят у постели моей кредиторы - молчаливые: Вера, Надежда, Любовь...

Напелись - словно вдрызг сладко поплакались. Простились ночью.

Над селом мигали тусклые звезды, вяло перебрасывался теплый ветер, летала по двору сова и мелькали летучие мыши. Тело ныло от проделанной за день работы, но на душе стало легко и прозрачно: не одинока здесь Любовь.

Спать не легла, села писать письма всем родным - как старшая, как бы на правах матери: берегите себя, любите близких... И только Верочке не написала - недавно виделись.

Но утром она сама вдруг явилась, младшая сестренка.

Сквозь сон Любовь не сразу услышала: кто-то тихо, с перерывами, монотонно стучится в сени. То ли незаметно дождь подкрался? То ли, проснувшись от света, овод мечется? Нет, это человек. Но Тамара так не стучит. Неужто опять какой-нибудь старичок?

Вышла, отперла дверь - на крыльце стояла, стеснительно ежась, Верочка в мамином серебристом плаще и разбитых туфельках.

- Ты?!. Маленькая моя! - Любовь обняла ее. - Что же так негромко?!

- Любочка! Я не знаю, что мне делать... вот, к тебе...

Вера приникла щекой к щеке старшей сестры. От Веры пахло бензином.

- Успокойся... идем... - Любовь ввела ее в дом. - Еще так рано... Как ты добралась?

Верочка рассказала, что по знакомству на заводе ее подсадили на машину колонны "дальнобойщиков" - парни едут в Уфу, везут новые колеса. А сюда, в сторону от шоссе, завернули, чтобы ей пешком не идти.

- Я всю дорогу боялась их... но они даже не матерились, только курили.

Любовь напоила сестренку чаем, потрепала как в юные годы за уши:

- Теперь говори, только честно. Что-нибудь случилось?

- Нет... нет... но, конечно... - Вера долго не решалась начать, и наконец, уведя беспокойный взгляд за окно, в зеленеющий сад, вспыхивая и бледнея, рассказала о событиях последних дней.

Итак, что же поняла из ее торопливых слов Любовь? Этот странный долговязый человек с улицы дождался на бетонных ступенях подъезда, когда Вера вернется с работы, попросил стакан воды и, когда она отперла и пошла за водой, шагнул без приглашения в квартиру. И сказав: ты добрая душа, не выгонишь меня в холодный космос... лег на кровать в чем был.

Вера закричала ему, что это кровать мамы, что она скоро придет, приедет, он хрипло так засмеялся: я знаю, что она умерла... но если она придет, я, конечно, уступлю место. Но она придет только в одном случае - если я сотворю что-нибудь нехорошее. А поскольку я не намерен обижать тебя, дитя мое, то она не придет из своей могилы... Лег и уснул, как деревянный... только кеды сбросил, почесав ногу об ногу...

Что делать? Милицию звать? Вера тихо скулила поодаль от него, выбегала на улицу, возвращалась... К вечеру он проснулся.

Вера приготовила речь, просила не мучить ее, уйти... а он говорил, что в прежней жизни был архитектор, мечтал о голубых городах, но нас, говорил он, погубила привычка к тесноте и темноте... мы - кроты, говорил он... и еще говорил, что писал замечательные стихи, но бросил, потому что народ погубила дурацкая любовь к политике... мы - пикейные жилеты, говорил он... и вообще, считает: любая собака интересней любого вождя, потому что она сама машет хвостом, а вождя заставляет вертеться его хвост, то есть его окружение, шайка жуликов-олигархов... и говорил еще, что он композитор, и засвистел мелодию "танго соловья" совсем как на пластинке... Вера лила слезы и слушала таинственного дядьку, и не знала, что делать. Она ему поверила.

- Ах, моя дорогая!.. - Любовь снова обняла сестренку. Та, шмыгая носом, продолжала свой рассказ.

Этот пожилой человек признался, что страстно, неземной любовью любил юную женщину, знаменитую в СССР актрису, они должны были пожениться, но она погибла в авиакатастрофе... И вот с тех пор он скитается. Не любит женщин и не верит женщинам. Только вот Вера показалась ему достойной высокого, звездного звания женщины. Он говорил и говорил...

- Господи!.. - воскликнула Любовь. - Неужто всерьез ты восприняла этого алкаша?!

- Он не пьет! Он при мне ни разу не выпил!

- Это все равно! Где твой ум?..

- Нет-нет, - затараторила Вера. - Он ушел, ушел.. он живет на улице и... и смотрит в мое окно... А мне надо в Казань на месяц, на повышение квалификации... Может быть, его пустить пока, поживет, наберется с силами? А потом, он говорит, уйдет к Черному морю... где он похоронил виноградную косточку и сейчас там, наверное, уже выросла лоза с золотыми гроздьями...

Любовь в ужасе смотрела на свою почти безумную от переживаний сестренку.

- В квартиру пускать - ни в коем случае! Он ее... или продаст без тебя, или еще кого туда введет... и тебя же потом не пустят.

- Он так и сказал... что, наверно, я так думаю... Но он поклялся, что будет только сторожить квартиру и молиться, чтобы вернулась... И сразу же уйдет к Черному морю, где он...

- Где он похоронил виноградную косточку?.. Ты уже говорила. Милая моя!.. Нет, давай я с тобой поеду, я с ним поговорю...

- Нет!.. - заплакала в голос Вера. - Нет!..

- Почему?!

- Он тебе не понравится... но если его одеть...

- Отмыть... постричь... да?

- Ты надо мной смеешься... - плакала сестренка, и по скуластому ее лицу катились белые от бокового света, словно рисинки, слезы. - Мне никогда не везло... а как же заветы Христа... и Магомета... и всех их? "Возлюби ближнего..."

Любовь прижала ее к себе крепко, как больного человечка, которого треплет лихорадка, и больше ничего не говорила. В самом деле, что сказать? Что?!

......................................................

Вера уехала на следующее утро на автобусе через райцентр. Она угрюмо и упрямо прятала глаза. Наверное, все-таки проклятого болтуна-странника пустит в квартиру. А там, как она сказала, видно будет - если сам не захочет уйти, Вера позовет милицию.

Так она пообещала.

Да, и уезжая достала из сумочки чуть согнутую толстую тетрадь в коричневом коленкоровом переплете, объяснив, что папина. Вера боится, что кочующий дядька может заглянуть в нее, а там - страшная тайна жизни отца и мамы.

Любовь, оставшись одна дома, сразу же раскрыла пожелтевшие страницы, и сердце ее мучительно сомкнулось. Господи, как же он мучился, отец наш милый? И как мамочка пережила это многолетнее жуткое раздвоение души?..

Любовь схватила в сенях топор и лопату, выбежала снова в огород корчевать малину. Хоть и ягодки у нее нарастут красные, крупные, но белый-то хлеб крестьян - картошку - она теснит. Видишь, как яростно заполонила сотки полторы, неслыханное дело...

А тетрадь Люба почитает ночью. У нее теперь ночи долгие и темные.

7. В ГОСТЯХ У СЛЕДОВАТЕЛЯ

Надежда все-таки уговорила мужа взять ее с собой, на дачу к Садыкову. Этот следователь, конечно же, не может знать, кто она такая - жена адвоката или его полюбовница, но и до приставаний вряд ли опустится, все-таки из генеральной прокуратуры... они там в последние годы сильно прославились по амурной части...

Впрочем, если начнет приставать, Надежда постоит за себя - Сашка когда-то в военном городке, в Борзе, научил ее двум-трем приемам самбо...

Итак, Станислав Петрович и Надежда стали готовиться к поездке за город, на дачу "важняка" с тюркской фамилией.

Надежда надела бордовое, в цвет зерен граната платье, повесила на грудь золотой кулон, гранатовые сережки на уши, темномалиновые же туфельки - Станислав Петрович оглядев жену, аж посерел от страха - слишком уж привлекательна. Надо хоть помады лишнего на губки напустить или чего другого добавить на лице, иначе не поверит Садыков, что это его, Станислава, краля.

Но почему люди Яхъяева так настаивали, что он непременно должен закатиться в гости с какой-нибудь женщиной? Дело в том, что у Мирзаяна Амировича Садыкова - молоденькая жена, по слухам, мисс-1998 какого-то провинциального русского города - тонкая, рослая, с золотистыми роскошными волосами, зовут Таня, видимо, русская. И Садыкову приятно видеть, как она бьет своей красотой, как боксер на ринге, любую другую женщину.

В данном случае это будет нетрудно - Надежда, если честно сказать, уже не та, что была, заметно пополнела, у нее взрослые дети - какая уж из нее "ночная бабочка"? Но при свечах, в застолье - еще ничего, сохранила фигуру... особенно если подтянуться, пару вечеров сладкого не поесть...

Диктофон размером со спичечный коробок, поданный мужем, сунула за лифчик, да еще булавкой прикрепила шелковый хвостик аппарата. Лишь бы булавка не открылась...

Сам адвокат собрался также как бы для отдыха - в белой шелковой курточке, в белых штанах, в белым мягких штиблетах.

Но сначала он съездил на разведку в далекий дачный поселок - жарким днем - днем меньше обращают внимания на чужих. Покатил на электричке, один, без жены, под цветным зонтиком, в зеленых очках, пошастал по переулкам, выведал, кто соседи у Садыкова, и узнал, что в одной из дач обитает известный художник, холостяк Илья Галаганов, который недавно улетел в Италию... Станислав Петрович решил как бы к нему и поехать.

Детей предупредили: никому двери не открывать, на телефонные звонки не отвечать, сидеть дома.

Был теплый вечер июня, в подмосковных лесах еще посвистывали соловьи, когда Станислав Петрович на своей машине с женою рядом, прихватив ящик испанского красного вина "Liria", красной рыбки и очищенных орехов из "Елисеевского", шутливо перекрестившись, подкатил к воротам Галаганова.

Ворота не запирались, адвокат открыл их и проехал в двор, но как бы только теперь понял, что художника дома нет.

- Илья Сергеевич?.. милый, где вы?.. - походил, картинно подпрыгивая, вокруг деревянного двухэтажного дома с башенкой, но ему, понятное дело, никто не ответил.

С унылым видом сунулся во двор с левой стороны - там, среди огромных мрачных елей, девочка в синей миниюбке медленно покачивалась на качелях, читая книжку.

- Вы не знаете, где сейчас может быть ваш сосед, Илья Сергеевич? - спросил адвокат.

- Илья Сельгеич в Италии, - смягчая "р", ответила девочка, мельком глянув на чужого дядю и снова уткнувшись в книгу.

- Как?! - громко ахнул Станислав Петрович. - А сам приглашал на вечер пятницы.

- Он и уехал в субботу... - объяснила девочка, поправляя юбку. - Вы, навелно, пелепутали пятницу.

- Ах ты, - пробормотал сокрушенно Шуллер. - Извините... до свидания... - и побрел к соседям справа, в монументальный замок с двумя башенками, окруженный каменным забором. Ворота с калиткой здесь были из листового железа, покрашены зеленой краской, как перед воинской частью, - не хватало посередке нарисованной метровой красной звезды.

- Не пустят... - тихо шепнула Надежда.

Со двора попахивало жареным мясом и древесным дымком от мангала.

Станислав Петрович нажал на кнопку звонка. Интересно, нет ли здесь где-нибудь телевизионного глазка? Кажется, нет.

Из глубины двора женский голос спросил:

- Вам кого?

Видимо, хозяин в доме. Наступил самый шаткий момент - надо через достаточно громкий разговор с этой женщиной заинтересовать его. И нечего крутить, финтить - тот должен сразу понять, кто за воротами. А для окружающих - там могут оказаться и сторонние люди -достаточно кратко проиграть имя Галаганова...

- Не у вас ли знаменитый художник Илья Сергеевич? Пригласил приехать в пятницу с ящиком хорошего вина... вдруг над забором какая-то девочка смеется, говорит: он в роме... Я подумал, дружок мой загулял, в роме лежит... а оказывается - в Риме, это по итальянски... в Италии!

Женщина легко засмеялась.

- Нет, его у нас нет...

- Я сам не художник, адвокат... ну, съеду к речке... выпьем мы с моей подругой винишка, кстати, тоже итальянского, и в Москву...

- Кто такой? - раздался тихий голос мужчины. Это несомненно был Садыков. - Что он там стоит?

В это мгновение диктофончик у Надежды шлепнулся из-под платья на землю. Станислав Петрович нагнулся, быстро подобрал его, нажал - аппарат не работал. Станислав Петрович швырнул его в крапиву.

- Я?! - громко, слегка задохнувшись, крикнул Шуллер. - Если вы тоже художник, вы меня не знаете... я скромный человек... меня Станислав Петрович зовут...

После паузы Садыков что-то негромко сказал, и калитку отперли. Перед незваными гостями стояли два чернявых паренька в черных костюмах, белых рубашках. А поодаль, в тени деревьев, за длинным столом, сидел одинокий маленький пузатый человек в ковбойке с завернутыми рукавами и полотняных брюках, в тапочках на босу ногу.

- Проходите... гостем будете... - он очень внимательно смотрел, впрочем, не вставая, на Станислава Петровича и на его спутницу.

Станислав Петрович, широко улыбаясь, отдал ключи от своей машины одному из парней:

- Возьмите, пожалуйста, дорогой, там в багажнике...надоело возить... может быть, здесь пригодится... - Ах, зря он сказал "дорогой", он же еще как бы не знает, кто здесь живет.

Охранник подождал некоего сигнала от своего хозяина и, видимо, дождавшись, удалился и внес во двор картонный ящик с вином и пакеты с красной рыбой и орехами. Когда Шуллеру отдали ключи, другой охранник молча тронул его за плечо - адвокат обернулся и увидел в кустах высокое новенькое устройство, какие стоят в аэропортах, - определитель металла.

- О, это всегда пожалуйста! В таком мире живем! - воскликнул адвокат, переглянувшись с женой и с ожесточением радуясь, что во время освободились от диктофона - наверняка бы электроника "засвистела".

После мужа через определитель прошла Надежда.

Толстячок из-за стола поднялся, рябое круглое его лицо было невозмутимо, только глаза масляно поблескивали:

- Садыков... - он подал руку Станиславу Петровичу. - Мы с вами на одном фронте работаем. Но о работе не будем. Сегодня пятница, будем отдыхать. - Он вдруг улыбнулся щербатой улыбкой и показал рукою на свою жену - та уже сходила домой и вышла приодетая, со сверкающим белым, с красными розочками восточным платком на голове. - Моя Таня.

Шуллер закатил глаза:

- О!.. Теперь я понимаю, почему здесь такие строгости... - и как бы спохватившись, обернулся к жене. - Моя Надежда. - Он решил в последнюю минуту назвать ее настоящим именем - Садыков может потом проверить. - Как у Ленина... Наденька, не пгавда ли?.. - У него это получалось смешно, и Садыковы засмеялись. - Но и у другого вождя была Надя... только у меня рука не поднимется ее застрелить, даже если изменит...

Станислав Петрович опасно шутил, можно было ранить гордую душу восточного человека, но ведь Садыков, судя по фамилии, никак не может быть грузином или осетином?! Скорее всего таджик.

- Проходите, пожалуйста... садитесь, пожалуйста... - пропела Таня.

Но Станислав Петрович сказал:

- Только если поставите на стол и наши бедные подарки.

Садыков кивнул охранникам, те принялись откупоривать бутылки и резать розовую семгу, а хозяин, глянув на жену, как бы сердито пробурчал:

- Сними, сними платок... друзья друзей - наши друзья...

Таня сдернула платок с головы, и Шуллеры впрямь залюбовались ее пышными, яркими, как само вечернее солнце, волосами.

Через полчаса-час хозяева и гости вели вчетвером вполне милую и пустую беседу. На вопрос, есть ли у Шуллеров дача, Станислав Петрович рассказал истинную правду - что у них дом в деревне, и конечно, очень скромный.

На что Садыков ответил, что зато воздух в деревне сладкий, как виноград, а здесь со стороны шоссе ночью доносится гул и горький запах выхлопных газов.

Затем к воротам подъехала длинная черная машина, мигнула фарами, и появились гости Садыкова, которых, собственно, он и ждал, томя над угольками шашлык. Это оказались его друзья из Киргизии. Они привезли бидон майского меда и разделанного барана - мясо тут же подвесили на крюк и распалили из березовых чурок, а затем и черемуховых палок бездымный костерок...

Садыков не стал подробно знакомить Шуллеров с киргизскими друзьями, да Станиславу Петровичу это и не нужно было. К ночи наелись, напились, пришла пора уезжать, и Станислав Петрович с Надеждой поднялись из-за стола.

- Куда же вы? - удивленно воскликнула Таня. - Обижаете! У нас специальные комнаты для гостей!

Но Станислав Петрович прекрасно понимал, что все эти слова - лишь знак гостеприимства. Впрочем, если бы он с Надеждой согласился на ночлег, их бы уложили в белые постели. Но он понимал, что такое решение, даже со ссылкой на усталость и опьянение, могло показаться слишком подозрительным - случайно попал в гости и остался?!

- Спасибо, спасибо... - хорошо поставленным голосом адвоката рокотал он, кланяясь во все стороны. - Идем, моя рыбка.

"Рыбка" тоже улыбалась, своими щедрыми формами вызывая завистливые взгляды пирующих южных мужчин.

- До свидания, Мирзаян Амирович!.. - произнес Станислав Петрович, сделав пару шагов к калитке и остановившись. Он ведь о деле сегодня намерено не говорил, даже не заикнулся. Но чувствовал по редким внимательным взглядам Садыкова, что тот, как человек исключительно умный, догадывается - не случаен сей визит.

Посадив жену в машину, Станислав Петрович снова вернулся во двор и замер у ворот - вдали горела лампочка, освещая стол и сидящих людей. Поднимется и подойдет к нему следователь генеральной прокуратуры или нет? Он как бы и не смотрит на гостя.

Но вот он медленно встал, обошел стол, глянул в красные угли костра и лениво приблизился к адвокату.

- Почему же не захотел остаться, дорогой друг? - негромко спросил он.

- Ах, Мирзаян Амирович... мне надо сегодня позвонить... в далекие края... - еще тише, чем он, отвечал адвокат. - Земля мала... Я рад, что случайно встретил вас... мне было велено передать, что перешлют для дегустации два еще зеленых лимона... - Станислав Петрович использовал тот язык, на котором ему самому сообщили о деньгах. - Только скажите куда.

- Да не на-адо - протянул Садыков, улыбаясь. - Зачем?

- У вас гостей много бывает... может побольше... три?

Садыков переменил лицо, помолчал.

- Посмотрим, - сказал коротко. - Я знаю тебя. Я тебе сам позвоню. - И пожав руку, воскликнул. - Клянусь аллахом, твоя жена не хуже моей... Передай, что мне она очень понравилась. И Тане понравилась. Вы хорошие люди. До свидания, дорогой.

Кажется, его слова можно было понять, как одобрение всей этой поездки.

Станислав Петрович по молодому юркнул за руль и рванул машину на полную катушку - в темноту, в Москву!..

- Ты что, с ума сошел?.. - вскрикнула Надежда. - Разобьемся!

- Не разобьемся. Теперь - не разобьемся...

Дома их ждали дети, они не поссорились, зубы почистили, обувь была вытерта, никто их не обидел, никто сюда не звонил. Какое счастье!

8. ЗНАКОМСТВО С ДВОЙНИКАМИ

Куприянов вблизи показался вовсе не похожим на Альберта, у него щеки как у хомяка, шея толстая, но вот глаза... глаза, точно как у Альберта, тоскливые, сидят близко к переносице, и нос такой же прямой и тонкий.

Трудно было представить, глядя на этого невысокого человека, что за его спиной - банк "Роскредит", огромный медеплавильный завод, десятки магазинов и десятки бензоколонок, пункты обмена валюты и много чего еще, включая охранное агентство "Ураган".

Альберт видел его пару раз издали - этот человек, кажется, никогда не оглядывался, а если и разговаривал с кем-то, кто позади, - разве что скосив взгляд. И Альберт со страхом подумал, что сейчас он его унизит, напомнит про долг. Ведь ясно, что про денежный долг он знает...

Но Куприянов, оглядев Альберта, только засмеялся.

- Так вот вы какой! - сказал Никита Павлович, пожимая холодную руку гостю и всматриваясь собачьими глазами в лицо. Впрочем, от собаки слышу, готов был признать про себя Альберт, - да, да, словно в зеркало заглянул... - Вот вы какой. Садитесь. Поговорим.

Альберт сел на стул, Куприянов опустился в кресло, стоявшее в углу офиса - не за стол. За столом сидел, ухмыляясь в бороду, его заместитель Елин.

- Он честный парень, - хмыкнул Елин. - Не жаловался, только фиксировал... когда наши его из-за пленки поколотили...

- Честный - это хорошо. - Куприянов едва заметно нажимал на "о". - Мы все тут честны перед Богом... ну и перед законом тоже. - Он кивнул Елину, тот снял трубку, буркнул:

- Давайте.

И в комнату вошли еще двое мужчин, может быть, несколько моложе Альберта, но, как и он, весьма смахивавшие на Куприянова. Один покрепче в плечах, лицом смуглее - казак? украинец? Другой рыжеватый, в веснушках, но и щекаст, как Никита Павлович.

Оторопевшему Альберту Елин без улыбки своим густым баском разъяснил, что на всякого рода митингах все время один из двойников - он прямо так и назвал: двойников... - должен быть позади, неподалеку от шефа, но не виду. И в те минуты, когда Никита Павлович, как бы решив отойти от микрофона на мгновение, с кем-то посоветоваться, зайдет в толпу соратников, двойник по сигналу должен выступить вперед и стоять, кивая, словно это он и есть сам Куприянов.

Одежда, разумеется, будет одинаковая. Но рта не раскрывать, кроме особых, специально оговоренных случаев.

Пока Елин говорил эти слова, Куприянов, откинувшись в кресле, поглядывал на всех троих своих двойников и, видимо, сравнивал. И наконец изрек:

- Он мне он нравится. - И помолчав, негромко спросил: - А как голос?

- А зачем ему голос? Голос не шибко звучный, - ответил Елин. - Но если постарается...

- Дай-ка ему. - Куприянов показал на кипу бумаг. - Пусть попробует.

Елин выбрал один из листочков со стола, протянул Альберту.

- Читай, будто перед тобой тысяча человек, а возле рта - фигофон. Четко говори, каждое слово - как арбуз.

- Ну-у, арбуз... - буркнул шеф. Но кивнул..

Альберт взял в дрожащую руку бумагу и начал читать, в последнюю секунду вспомнив: Куприянов немного "окает".

- Дорогие земляки! Где наша народная власть? Где? В чем она? Правильно. Именно там. - Альберт ухмыльнулся. Хулиганство какое-то, а не текст.

- Не ржать, - одернул его Елин. - Это люди должны давиться от смеха. А ты серьезен и даже зол..

Куприянов отрицательно покачал головой.

- Слушаю, Никита Павлович? - тут же вскинулся Елин.

- Не зол, - медленно продолжал шеф. - Напряжен. От слова "напряг". Я иду работать. Я буду депутатом Госдумы. И меня никто не остановит.

- Понял? - Елин мигнул Альберту.

И Альберт продолжал:

- Много красивых слов мы слышали. Но они, как весенний цвет, - лежат затоптанные. А яблок нету. У кого они? А они в швейцариях и америках. А мы тут живем. Мы тутошние. Мы свои. И мы не отдадим Родину на разграбление. А зависит, знаете от кого? От вас, земляки. Так решайте, кто вам нужен во власти. А я поехал на свой завод... с утра печь барахлила...

Альберт медленно вернул листок Елину, Елин смотрел на шефа.

- Есть в нем, есть какое-то страдание... это хорошо. Но мало понту... куражу... А это иногда надо. Ты не бойся, - Куприянов обратился к Альберту. - Говори так, чтобы тебя слышали по всему Уралу. Но упаси бог дать петуха... лучше прошептать, чтобы уши вытянули... нежели дать петуха. Понял?

Альберт кивнул.

- Оружия у вас не будет. Я и сам хожу без оружия. Мы исполняем закон. Но не бойся. Если кто вдруг поднимет на тебя руку - ее тут же отсекут выстрелом. У нас свои снайперы, в УВД и ФСБ. Тоже патриоты, наши люди. С богом!

Он поднялся. Елин вскочил, проводил его, видимо, до машины и вернулся через пару минут, повеселев. Обнял за плечи всех троих двойников, сомкнул в круг:

- Ну, мои Никиты Палычи... вперед! У вас, - он, смеясь, дышал в лица двойникам со стажем, - сегодня работа по плану... А герцог Альба поедет со мной одежку примерить.

И кличку юности откуда-то узнал! Наверное, от геологов - друзей Альберта...

Но теперь-то Елин обнимал его в машине, травил анекдоты про что попало - про светофоры и "зебру" на асфальте, про инспекторов ГИБДД... Альберт слышал и не вслушивался в его хохмы. Он, кажется, должен бы сейчас радоваться - у него будет работа, ему практически прощают огромный долг, но кем же он становится?

Елин сказал, что Николай, тот, что смуглее и крепче, сегодня проедет на "Волге" шефа в пригород, к баракам, чтобы люди видели будущего слугу народа возле всякого говна. А рыжий малый, Алеша-попович (кличка) покатит в "Линкольне" по центральным улицам, разглядывая магазины, светофоры, толпу...

- А мы с тобой будем учиться походке и манерам шефа. Только сначала оденешься.

И в некоем подвальном магазинчике с названием "Сэр" девица, похожая на сову, с громоздко накрашенными глазами, подобострастно растягивая губы перед Елиным, быстро нашла двое брюк и двое пиджаков, которые с маху подошли Альберту. В одну пару он сразу и нарядился.

- Галстук красный, но не пионерский, - острил Елин. Да, да, Альберт вспомнил - у Куприянова бордовый. - Надевай. Как повяжешь галстук, береги его. Он ведь с "Телиани" цвета одного.

Альберт тоже улыбался, как и продавщица, но почему-то на душе становилось все гаже и гаже. И когда увидел себя в зеркале неожиданно очень похожим на Никиту Павловича (а за спиной лыбится Елин - он даже протянул руки и причесал своей расческой Альберту волосы, чтобы как у шефа), Альберт почувствовал себя полным ничтожеством.

"Ну, почему, почему всё так? Я, сын заслуженного учителя России, яркого, уважаемого человека... геолог, вместе с товарищами открывший месторождение на Ямале... почему я вдруг потерял себя? И видимо - навсегда. Я мог стать смелым журналистом - и не стал... испугался... И вообще старался не ссориться ни с кем, особенно с начальством... Лишь по пьяни кричал, бунтовал перед какой-нибудь женщиной... Ну, почему, почему я всю жизнь не могу того, чего я хочу? Сколько это может продолжаться? А ведь я все понимаю. И знаю, как бы надо себя вести, чтобы потом уважать себя. Если бы я, например, вчера сказал Дине прямо: Дина, а в самом деле, давай к черту отдадим эту квартиру, я потом заработаю ее тебе, как-нибудь, и уедем отсюда... разве же она, почувствовав мою решительность, не согласилась бы? Она же любит меня."

- Ну? Доволен? - большим пальцем больно толкнул его в спину Елин. Альберт чуть не клюнул огромное зеркало, перед которым стоял.

- Да, - тихо отвечал Альберт. - Конечно.

Сложив старую одежду и одну новую пару в широкий пакет с ручками, они вернулись в малый офис на базаре, закрылись в комнате, где было пиво, минеральная, и Елин принялся учить Альберта:

- Ходишь неторопливо... как бы на ногах твоих пуды денег... - он похохатывал своим густым баском. - Но и не как поё... баба. А как мужик. Вот так, так.

"Всё. Я шестерка. Я мишень", - окончательно понял Альберт.

- Головой не верти, не гусь. Так. Руки в карманы... он иногда любит в карманы... не пиджака, бля, а в штаны. В "бруки". Так.

"Или еще не поздно оторваться?.. Не будут же они за мной следить... Или организовать что-то воде аварии... как начну работать на них... Ах, если бы неудачное покушение... так, в руку или ногу пулю... Они бы отпустили с миром. Или нет?"

- Нет! - кричал весело Елин. - Ты не верблюд, не сутулься. Ты хозяин. Ну-ка, выйди и войди. И сядь за стол.

Альберт вышел в большую комнату офиса (Елин сделал так, что в эти часы здесь никого не было) и вернулся. Елин стоял в углу, скрестив на груди руки, и оценивающе разглядывал Альберта.

Альберт как деревянный шагнул к столу, сел, откинулся на спинку стула. И вспомнив, как Куприянов забрасывает ногу на ногу (вскидывая очень ее высоко), сделал то же самое. Елин с треском расхохотался.

- Молодец! Не знал, что ты такой артист! А главное, шеф прав: в глазах тоска-а, мысль... люди сразу смиреют. Все, песец! С бронежилетом завтра. Давай теперь оденься, как был... По рюмке и разбежались.

Придя домой, усталый Альберт сбросил ботинки и лег на диван.

- Ужинать будешь? - спросила Дина. Она тоже только кто пришла из своей парикмахерской и растирала в ванной ноги.

- Нет.

Но и отдыхать времени у Альберта не было. К завтрашнему утру он должен изучить хотя бы пару манифестов Куприянова.

- Что читаешь? - Дина нагнулась над ним. - "Я, человек с простой фамилией, русский, никогда не был в партиях, я иду в народ, чтобы помочь ему обрести справедливость и счаcтье..." Ой, Альбертик, да это же Куприянов, вор в законе! "Великий" человек!.. Ты с ним теперь встречаешься?

- Да, - тихо ответил Альберт, не смея поднять глаза, - ему казалось, что она сейчас по взгляду поймет, что Альберт не просто встречается с Куприяновым, а становится его рабом возле ног, живой мишенью, одной из многих.

Долговые расписки действительны в течение трех лет. Через три года Альберт убежит от них.

Вдруг вспомнился дед Иван Сирота - все звал Альберта Али-бабой. И хихикая, все спрашивал: "Али-баба, а где твои сорок разбойников?.." Ах, как бы увидеть дедушку, пока он жив, на лодке-долбленке с ним по речке проплыть... или по глубокому озеру, возле Синего бора... там в воде то ли караси красным плавничком мелькают, то ли глаза чертей, как уверял когда-то дед Иван...

Ночью Альберт во сне плакал. Ему снилось: на него надевают бронежилет огромной тяжести, такой тяжести, что ноги подгибаются. Елин, показывая пальцем, хохочет, а Куприянов хмурится: а пристрелите-ка его... да покажите по телевидению... пусть народ думает, что на меня было покушение... а потом скажете, что выздоровел... ну, через неделю... И я думаю - народ за мной пойдет до Кремля!

Альберт мокрый, как из реки, проснулся среди ночи - Дина спала. Вспомнив сон, с горечью подумал, что сон вполне может оказаться вещим. Нынче в борьбе за власть все средства хороши...

9. СТАРЫЙ САД

Любовь с утра занималась садом. И только сейчас вдруг заметила: некоторые нижние ветки смородины придавлены и вмяты в землю никак не зимними сугробами - это мать их прикопала, да еще кирпичами кое-где прикрыла, чтобы легли плотнее и прикипели к земле ворсом новых корешков.

Увидела - и снова слезы накрыли глаза: значит, мать верила, что кто-то весной заметит и отрежет пригнутые ветки, и пересадит отдельно. Шесть новых кустов поднимутся в саду, если, конечно, черенки приживутся - не поздно ли, уж почки раскрылись...

И все же Любовь отсадила их, поливала и притаптывала, и снова поливала, восприняв шесть примятых прутиков как неожиданный, самый последний привет от матушки.

И во время - установились знойные дни, небе засверкало синее и бездонное, как в детстве, ни облачка, лишь к вечеру сквозь пламя заката иногда тянутся тонкие тучки, похожие скорее на стаи птиц. Земля во дворе мгновенно высохла, закружили, как галактики, оводы, у забора зацвели желтые одуванчики. Лето словно заторопилось скорее дозреть до зерна... а там видно будет.

Точно так же торопились жить мать с отцом - а жизнь их заключалась в работе. Значит, торопились работать? С детьми поговорить некогда. Люба помнит: когда она с другими учениками возле деревянной школы сажала сирень и тополевые палки, отец, директор школы, и мама, учительница литературы, говорили в голос о волшебных дворцах Востока и Запада с их розами, расцветавшими под стеклом даже зимой, и о зеленых садах будущего в России. А дома - большей частью молча, только успеть детей накормить да спать уложить...

Школы старой нет в помине, нет и посадок... где они? Их раздавили, размозжили трактора, сжевали и вырвали козы.

Надо бы пойти и посадить сад там, где он когда-то был. Придется поискать в лесу, дикую сирень выкопать, а хорошие яблоньки перенести со своего огорода. Но это - осенью, сейчас не приживутся...

Любовь раскрыла тетрадь и захлопнула, словно в лицо ей бил пронзительный жар из печи. Распахнула и снова закрыла... глаза каждый раз успевали выхватить строки, некоторые уже были ей знакомы, читала она их, лия ночью слезы...

А вот это что? В самом конце приписано зачем-то: "Член Государственной Думы Мухамед-Закир Рамеев (Дэрдменд)". Это... знаменитый запрещенный татарский поэт? Когда-то отец читал стихи про корабль, говорил, что Дэрдменда... в бушующем море ветер гонит корабль... и кто-то тянет корабль ко дну и кричит, и пророчит гибель...

Любовь помнит, тихо спросила:

- Пап, а кто может тянуть корабль ко дну? Спрут?

Он, словно запнувшись на бегу, глянул на дочь, сверкнул расходящимися, как солнечные лучи, зубами.

- Ты права. Спрут реакции.

Дочь не поняла.

- Химической реакции?

И он снова развеселился:

- И химической, и физической... а корабль - наша Родина. - Но лицо его тут же потемнело, отец под взглядом матери поправился. - Но это было написано до революции. Это было до.

Почему они так испугались?

Любовь пошла по деревне, разыскала местную библиотеку. Таковая располагалась возле оврага, в кривой, едва не сползшей вниз, душной и пахнущем клеем и мышами избенке. Здесь спиной к полкам сидела девица в очках и вязала шерстяной носок, она была юна, но будто уже готовилась на унылой работе постареть и стать бабушкой, чтобы соответствовать образу сельской библиотекарши.

- Здрасьте... - поздоровалась Любовь и попросила найти ей стихи Дэрдменда.

- Кого? - не поняла девица. - Термех?

Новые времена. Про термех она знает, а про Дэрменда нет.

- Ну, давайте с вашего позволения я поищу сама... - И получив равнодушное согласие, пошла между стеллажами. На "д" здесь стояли гуськом книги Добролюбова, Дубова (Люба помнит - детский писатель), затрепанные "Бедные люди" Достоевского... Дэрдменда в помине не было.

Увидела книгу - на красной матерчатой обложке "LENIN". Машинально открыла - латинским шрифтом... на татарском языке! Ах, да, мама же как-то рассказывала, что в пору ее детства и юности татарские книги и газеты печатались с использованием латинского алфавита. Прочитала: "Ikmek turynda..." - и поняла, и перевела всю фразу: "Насчет хлебной монополии...Распределив его (хлеб) правильно, мы будем господствовать над всеми областями труда."

Это уж точно.

Любовь уже собиралась уйти, не найдя ничего интересного, да и время поджимало, как глаза ее упали на фамилию Султанбеков. Господи, однофамилец мамы! А может, и родня???

Раскрыла книжечку в жесткой обложке. Б. Ф. Султанбеков, "История в лицах". Тут об авторе... нет, это казанский человек, большой ученый... Может быть, что-то о Дэрдменде есть? Ну, конечно же, есть!

- Можно, я эту книгу возьму почитать? - спросила Любовь у девицы.

- Паспорт есть? - вскинула девица сонные коричневые глазки, обведенные синим карандашом.

- Паспорт дома.

- За паспорт даем, - отрезала девица и снова принялась вязать.

"Ну не скандалить же, не умолять же?.. Ладно, приду в другой раз с паспортом..." И пробежав взглядом три странички о таинственном поэте, Любовь поставила книжку на место и поспешила домой - сегодня у нее в планах было навести порядок на чердаке...

Впрочем, автор вынужден с горечью сообщить, что у Любови в ближайшее время не найдется возможности заглянуть внимательно в книгу Султанбекова, а в этом месте нашего повествования нам надо бы вспомнить о судьбе замечательного поэта... Нам поможет наш ангел полуночи, которому ведомо всё...

РАССКАЗ ПОЛУНОЧНОГО АНГЕЛА:

В истории России правительство всегда, пожалуй, вступало в противоречия с парламентом (как прежде - царь с боярами).

До 1917 года эти противоречия, как правило, приводили к разгону парламента (правда, без обстрела его из танков) и к попыткам избрать более послушных депутатов.

1-ая Государственная Дума просуществовала 72 дня, 2-ая - 103 дня, а 4-ая, проработав несколько лет, также была распущена царем и не восстановлена победившими революционерами.

В 1-ой Государственной Думе, созванной в апреле 1906 года, среди депутатов имелось несколько десятков представителей мусульман. Среди них был поэт Рамеев-Дэрдменд. Больше ни в одной Думе ни татарских, ни других национальных поэтов не заседало (только позже, в советские времена, членом Президиума Верховного Совета СССР избирался Расул Гамзатов).

Кто был такой Дэрдменд? Весьма скромный внешне человек пятидесяти лет, имел несколько золотых приисков в Оренбургской губернии. Верил в программу кадетов. С думской трибуны не выступал. Не считал свое знание русского языка достаточным для столь ответственного дела. Но на заседаниях мусульманской фракции говорил ярко и умно. Не сделал и сотой части того, что мог бы сделать для России в Думе она была разогнана... Более политикой он не занимался. Но его пророческие стихи ходили по рукам и русских, и нерусских. Стихи "Корабль" как бы перекликались со стихами Блока про "невиданые мятежи".

Вспомним и куплеты неведомых авторов (может быть, не без Дэрдменда созданные) - их распевала уже 3-я дума:

Ох! Высокая палата,
Чтоб те пусто было!
Нет житья от депутата:
Продувное рыло!
Что ни день - с трибуны брешет,
Деньги получая,
И давно затылок чешет
Русь от них святая!

Стихи Дэрдменда до восьмидесятых годов в СССР были запрещены.

Следует добавить (уже отходя от книги Султанбекова), что по инициативе Крупской в 20-е годы было рекомендовано всем Политпросветам, Гублитам и ГПУ развернуть работу по освобождению полок библиотек от "вредной" литературы. Особенно опасными считались книги и журналы, вышедшие после февральской революции, ратовавшие за конституцию, демократическую республику, гражданские свободы. Изымались книги о религиозном воспитании, все дореволюционные хрестоматии и буквари.

Из художественной литературы были запрещены 63 книги для взрослых и 61 - для детей. Наркомпрос к списку Крупской добавил еще пару десятков нежелательных авторов... Среди них: Аверченко, Амфитеатров, Бокаччо, Гнедич, Гумилев (недавно расстрелянный), Арцыбашев, Дюма-отец, Данилевский, Загоскин, Б. Зайцев, Крестовский, Лесков ("На ножах", "Обойденный"), Лажечников, Мельников-Печерский, Мережковский, Сенкевич, Сологуб, Стерн (любимый писатель Л. Толстого!), да и сам Л. Толстой ("Народные рассказы", Отец Сергий" и все его религиозные и философские статьи), Хаггард и другие писатели.

По разделу философии изымались: Платон, Декарт, Ницше, Кант, Шопенгауэр, Мах, Спенсер...

Великий мыслитель всех времен Сталин учился в семинарии, и прекрасно знал: в начале было Слово... и здесь уж он постарался, чтобы народ знал как можно меньше...

Как сказано в Евангелии от Иоанна, говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели...

......................................................

Соседка Тамара собралась в гости на три дня к дочери в Казань, попросила поприглядывать за ее курами и собаками. Сука лежала в тени, и ее щенки, уже крупные, тявкали на пространство вокруг, а когда приходила Любовь, хватали зубами ее за туфли.

Любовь варила им картошку с костями, которые купила для них Тамара. Один щенок со смешной башкой - левая половина мордашки черная, но вокруг глаза белое пятно, а другая половина белая, зато глаз будто в темной яме, - очень приглянулся Любови, она стала его выделять, поглаживать, подкармливать - и щенок перебежал к ней окончательно. Он устроился под крыльцом и сквозь щели между досками, там, в тени, можно было видеть, как сверкают его карие глазки.

А однажды песик и голос подал, тоненький, но настойчивый, - Любовь удивленно выглянула из сеней. Возле калитки стоял старик Дмитрий Иванович в синей рубашке, в довольно чистых штанах, и кланялся.

- Здравствуйте, - сказала Любовь. - Но это уже смешно..

- Почему же смешно?

- Как же не смешно?

- Да нет... - он, кажется, понял, что Любовь подумала о чем-то ином. - Дед ваш помирает... дружок мой - Иван Сирота.

- Иван Егорыч?! - ахнула Любовь и покраснела от стыда. Она о нем и не вспомнила, переехав в деревню, думала, что давно помер.

Дед Иван был двоюродным дедом, вернее, так: его жена Нагима была единоутробной сестрой отца, таким образом Иван приходился Фатовым зятем, а Любе?... Дедушка и дедушка. Смешной маленький старик с круглой как арбуз головой, обритой или оплешивевшей с молодости, трудно сказать. Любовь помнила, как он рассказывал ей, маленькой, про гражданскую войну, сильно зажмуривая желтые, как пчелы, глаза и резко их открывая:

- Вот так страшно было... врагам от меня! - И снова зажмуривал изо всех и снова открывал. - Страшно!

- Он в Кал-Мурзе? - спросила Любовь у Дмитрия Ивановича. Тот кивнул.

- Просил, ежели сможете, заглянуть... Может, проводить?

Кал-Мурза - родина отца, от Березовки идти всего километра два-три. Да вон видны ветлы этой деревушки.

Любовь вернулась в избу, торопливо собралась - надела платье подлиннее (старики и старухи здесь не любят, когда женщины, тем более в возрасте, форсят), прихватила фотокарточку дочери и Альберта, вдруг спросит. Альберта он любил, называл его Али-бабой...

- Я вас провожу? - галантно повторил русский старик. Сблизи он был весьма симпатичен, глаза как знойное небо - белесо-синие, лицо сухое и умное, как у какого-то знаменитого киноартиста, только вот худые ноги подрагивают и заплетаются.

- Да я быстро пойду, - отговорилась Любовь и вправду поспешила так, что Дмитрий Иванович остановился, махнул рукой и свернул в переулок, обросший по плетням молодой крапивой. Обиделся, наверно.

Любовь миновала ворота деревни, закрыла их за собой. Дорога через коричневое гороховое поле повела ее над яром речки, мимо поваленных столбов с кудряшками проводов (ремонтируют, что ли?) и привела к двум-трем маленьким старым избам с заколоченными окнами. А где же сама деревенька Кал-Мурза? Остатки гнилых бревен, разбросанные черные кирпичи в зарослях конопли, обрушенные вовнутрь печи... А люди-то где же? Вокруг никого.

И только сейчас Любовь поняла: село увезли, перетащили на другое место. Да, да, мать же говорила - возле русской деревни Беловка, где яр повыше, поставили новую Кал-Мурзу. А сюда должно подняться море... Правда, уж много лет обещают, но ведь когда-нибудь поднимется...

А Беловка - она совсем с другого боку от Березовки, на запад. Старик Дмитрий предлагал проводить, а ты, балда, отказалась.

И снова под раскаленным, как жестяной навес, небом шла Любовь по проселочной дороге. Белая пыль жгла ноги, забиваясь в пантолеты. Зря не взяла шляпу, боясь насмешек. Не те времена нынче, Любовь, можно было и шляпу надеть, и легкие белые брючки. А теперь вот тащись да парься в платье до щиколоток...

Снова она ступила в родную Березовку, возле колонок с водой гоготали гуси, горделиво ворочая носами, рос плотный сочнозеленый спорыш. Навстречу Любови на велосипеде, вихляясь, ехал старик Дмитрий Иванович.

- Хотел догнать... колеса спущены... - задыхаясь, пробормотал он, делая круги вокруг Любови. - Вы же не туда пошли...

- А я...я хотела глянуть на старые места...

- А-а. Так вот, могу конягу дать...чтобы вам быстрее. Хотя в юбке-то несподручно?

- Да дойду я, - уже злясь на себя, отвечала Любовь. - Тут далеко?

- Километров пять.

- Ого!.. - глянув на безумное желтое солнце, зашла домой, переоделась, как Робинзон Крузо на острове, - нацепила на голову соломенную шляпу, платье - вон с себя, натянула белые штаны, зашнуровала кеды.

Старик с велосипедом ждал за воротами. Такой робкий, без приглашения и во двор не зайдет.

- Поедете?

- А давайте! - Любовь не садилась на велосипед, наверное, лет тридцать, думала, что сейчас же упадет и расшибется, но руки сами завертели рулем, как надо, и Любовь не очень ровно, но получше, чем Дмитрий Иванович, выехала на грунтовую дорогу, почти шоссе.

Ее обгоняли мотоциклисты и грузовики, один КАМАЗ с прицепом остановился, парень из белого облака пыли прокричал:

- Довезти? - И прозрев, наконец, ее далеко не юное лицо, скривился. - Ну, как хотите.

"Если бы на моем месте была Мила, уж уговорил бы, небось, забрал в кабину вместе с велосипедом", - с горечью подумала Любовь и еще раз осознала, какая она уже старуха.

Сердито крутя педалями, въехала в деревню, где вдоль улицы торчали в ряд недавно посаженные палки. У большинства изб на бревнах сохранились цифры, начертанные мелом: нумеровали и перевозили, а здесь заново собирали дома. Стало быть, это и есть новая Кал-Мурза. Хотя разница с той дореволюционной деревушкой огромная - ворота из свежего дерева, там и сям приткнулись "Жигули" и даже две-три иномарки, на крышах - сплошь телевизионные антенны.

- Не скажете, где Иван Егорыч Сирота живет? - спросила Любовь у черномазого мальчишки, который строгал из деревяшки автомат. - Дедушка.

Мальчишка вскочил и прицелился в сторону речки:

- Тра-та-та-та!..

Стало быть, вон та избенка, что на краю обрыва, как и в прежней, старой Кал-Мурзе, она и есть изба Ивана Сироты? Господи, ее и перевезли? Правда, крыша новая, из шифера, наличники покрашены розовой краской, но сами - бревна темные, как кирзовые сапоги.

Странно, в детстве дом старика-рыбака виделся Любови огромным, а сейчас... три шага в ширину, пять в длину? А крылечко с ступеньками? Вроде стопки книг... Дверь в сени, как отперла ее Любовь, наотмашь с грохотом отлетела вовнутрь.

- Здрасьте... изанмесез... есть кто-нибудь?

Тишина. В избе прохладно, пахнет влажными полами - недавно мыли. Пахнет полынным веником. Почти половину избы занимает беленая печь.

Любовь заглянула через дверной проем в большую комнату и сердце заныло - все, как вечность назад: справа - кровать, слева - занавеска, там, видимо, возле печки у старика лежанка. Вдали, посередине избы, черно сверкает зеркало, шепчет что-то приемник на столе. Раньше радио висело на косяке окна, - этакая зевластая черная тарелка.

На полу овальный коврик, на стене над кроватью большой старый ковер с лебедями, один верхний угол отогнулся и завис, как кепка.

- Есть кто? - почему-то робея, повторила Любовь. И услышала сзади шорох - вошла крохотная старушка, вся согнутая, как Баба Яга, в темнокрасном платке, в старушечьем платье неопределенного цвета, в рыжих шерстяных носках - галоши оставила на крыльце.

Старуха явно не узнала Любови, тихо спросила по-татарски:

- Вы не врач будете?

- Юк... нет... - отвечала Любовь. - Мин Люба Фатова булам иде.

- Люба'?.. - переспросила Нагима-эби. - Булат кызы мени?.. Что ли, дочка Булата! Ой, родная!.. - Она обняла Любовь за талию, причитая, как над умершей. - Ой, моя дорогая... моя золотая...

За занавеской что-то зашевелилось.

- Кто там слезы льет?.. - хрипло спросил по-русски голос. - Я еще не умер. Я еще только еду в поезде.

Для русского читателя заметим, что в татарской речи нет мужского и женского рода, и смысл постигается из контекста. И горький юмор старика, неплохо знавшего татарский язык, как раз и обыгрывал слова старухи.

- А ты лежи!.. - сердито оборвала его старушка Нагима. - Мне сейчас некогда тебя хоронить... вот, картошку выкопаем, телка подрастет... рябина красной станет, чтобы уж красиво было хоронить... А пока что в гости к нам Люба приехала, дочь Булата... да ты, наверное, его и не помнишь, он тебе не родня, он мне родня... - И пояснила насмешливо, выглядывая снизу на Любовь, как старая курица. - Только Ленина помнит и Фрунзе.

За занавеской кряхтя дед возился.

- Да не вставай!.. а то еще упадешь да что-нибудь себе сломаешь... - продолжала старушка скрипучим голоском. - Сейчас все дорого - и гипес, и марла...- Она временами переходила на ломаный русский язык.

- Болтушка. Сейчас я тебя... мизинцем левой руки... прибью за такие речи, поняла, нет?...

Тряпка, свисающая с бечевки, сморщившись, отъехала в сторону, появился дед Иван. Он тоже стал маленький, лысый, как целлулоидная советская кукла, в сизом исподнем, драной майке, босой, на пальцах левой руки выколото - очень смутно видно - Иван, а на правой руке - Фрунз.

Любовь подбежала к нему и обняла старика.

Он сипло дышал. Видимо, вставание ему далось тяжело, и он накапливал силы.

- Вот, болею... - прохрипел он. - Зачем такой зной? Когда я басмачей гонял в Средней Азии, днем ложился в тень, как ложатся все верблюды и ослы. А дрались мы вечером. Но, увы, еще не вечер... - странно острил этот плохо побритый дедок с личиком, как яблоко. - Я рад, что ты пришла ко мне.

- Она и ко мне пришла! - возражала старушка, уже включившая электросамовар. - Теперь, Любаем (моя Люба), у нас электричество... сейчас чай будет... сладкий...

- Спасибо... - Люба провела деда Ивана к зеркалу, посадила на стул. Раньше, она помнит, у них по избе простирались лавки, широкие, удобные, но времена иные - теперь все, как у всех.

- Хоть бы оделся! - сердилась из кухни старушка. - Кому нужно видеть твои крылышки... ты же не птичка...

- Болтушка!.. Сколько лет живем - и все говорит... она даже Ленина переговорит, если Ленин из гроба встанет.

- Ленин уже не встанет, Шаймиев не даст... - шамкала Нагима-апа.- Место занято, как на танцах.

Старик насупился - не любил, когда женщины всуе болтали о политике. Но сдержался.

- Жарко... - тихо пожаловался он. - Зачем еще одеваться, если и этак жарко... сейчас бы в воду лечь...

- В воду? Ты в водку лечь мечтаешь...

- В водку не хочу... я и так проспиртованный... все мои одногодки разрушились, как старые грибы, а я железный! Поняла, нет? - Дед Иван зажмурил и открыл глаза. - Стальной!.. - И вдруг сник, уронил голову на колени, потерял сознание.

Любовь с трудом удержала его на стуле, испуганно зашептала:

- Нагима-апа!..

В большую комнату юркнула тенью старушка, они вместе перетащили старичка на его лежбище, на ватное желтое одеяло... Потом хозяйка принесла стакан воды, побрызгала на шею, на грудь старика - он простонал и открыл глаза. Долго, словно не понимая, что с ним, смотрел на женщин.

- Лежи, проклятый... - прошептала старуха. - И помолчи, мой дорогой.

И женщины ушли на кухню пить чай. В прежние годы у Ивана Сироты всегда имелся в запасе мед, чистый, как родниковая вода, и сотовый, тяжелый, как свинцовый жилет инженера на реакторе. Ныне же Любовь увидела на столе только сахарный песок в кружке и хлеб. Ей стал так тяжко, так совестно: приехала в гости, называется! Но ведь Люба думала, что старик совсем плох... Она еще привезет им какие-нибудь сласти. Завтра же.

Глянула в окно - увидела только сейчас: никаких клетей у стариков теперь не осталось, ни хлева, двор крохотный, только штакетник, невысокая поленница да деревянная уборная поодаль на огороде... Огород засеян картошкой и еще, кажется, лук растет... и весь сиротский их сад, с оводами вместо пчел...

Между тем неугомонный старик в соседней комнате спать не собирался, он стал из-за занавески жаловаться Любе на жену.

- Всегда меня обижала, всегда... детям сметану, а мне снятое молоко... детям конфету, а мне соль... детям поцелуй, а мне перец... А зачем мне соль и перец? Я не вареная рыба...

Старушка улыбчиво и сутуло слушала, хлебала чай из тарелочки. И время от времени, чуть выпрямясь, как бы всерьез пререкалась:

- А сам? В молодые годы бросил меня... зачем ты мне старый, даже если с медалями?

- Но мы же успели детей родить?

- И где они все? Дочь в райцентре... сынок тоже там где-то бегает...

- Уж не думаешь ли?.. Ну, давай-давай, вот умру... а ты замуж иди... Тут, Люба, ходят какие-то на очереди...

Любовь засмеялась:

- Дмитрий Иванович, что ли?

- Нет, Димка же у тебя, в твое село переехал... там русских больше... Я тоскую по нему. Но досюда Димке не дойти... болты в коленях стучат... - И на пороге показался дед Иван, на его плечах лежала женская шаль. - А я еще ого-го. - Он сел рядом, дыша, как солома на ветру.

Любовь посмотрела намокшими от слез глазами на стариков, спросила:

- Как же вы зимовали? Дрова-то были?

- Дрова есть, - небрежно отвечал дед Иван. - И много еще. Жизнь сгорела, вот что печально.

Любовь вскочила:

- Бабушка, дайте ведер, за водой схожу...

- Не надо, не надо! - смешно заверещала бабушка Нагима. - Я сама, сама... утром, пока не вспомню, что старая, быстро ношу...

И все-таки Любовь принесла три коромысла воды из колодца возле сельсовета, залила в бак в сенях и тихо сказала старухе:

- А может, письмо написать детям? Приедут, помогут?

- Нет! - загремел из избы Иван Сирота. - Сами не вспомнят - не надо. Значит, мой род должен вымереть, как вымерли эти... динозавры. Один мой Алешка погиб смертью храбрых, я в этом лично уверен.

Любовь словно в грудь ударили. "Господи боже мой, это же их сын Алеша - любимый племянник отца, сгинул только потому, что мой отец искал его во время войны через структуру СМЕРШа?! Так сказал отцу начальник ОКРа Кокорин, это есть в тетрадке..." В глазах у нее стало темно.

Нечаянно оттолкнув старуху, Любовь схватила таз, тряпку и принялась мыть полы на кухне и в сенях. Половицы, видимо, были новые и небрежно выструганы - тут же занозила пальцы... "Так мне и надо."

Потом снова сбегала с ведрами, принесла воды. И уже в желтоватых сумерках, когда зной спал, но пыль еще над деревней висела, едва не падая от усталости и потерянности, покатила на велосипеде обратно в Березовку.

Колеса в густом горячем месиве дороги увязали, как в вате. Надо было остаться переночевать, но нельзя, нельзя... Старушка Нагима уговаривала, конечно, но Любовь объяснила, что соседка Тамара поручила ей последить за ее курами...

Над полями ржи и над черными полями гороха сквозь дымку брезжили огни обеих деревень, пахло дымом печей. Слышалось мычание коров, блеяние овец, дробный стук их копытец. Пробренчала цепь - это в новой Кал-Мурзе, в том самом колодце...

А вот, наконец, и ее ворота. Старик Дмитрий Иванович сидит на крыльце и курит. Еще и курит, ветхий черт.

- Спасибо, - без сил прошептала Любовь, передавая ему железного коня. - Вы меня выручили.

- А вам телеграмма, - дохнув табачищем, старик подал бумажку, на которой от руки было что-то написано.

Мамы уже нет на свете, бояться нечего. Разве что Альберта опять обидели, а то и муж Иван с Алтая просит прислать денег на дорогу. Нарочно не стала при старике читать.

- Спасибо, спасибо. - Любовь заперла за собой сени, вошла в дом, зажгла свет и разобрала:

"ПРИЕЗЖАЙ Я НЕ МОГУ ЕГО ВЫГНАТЬ ВЕРА".

На следующее утро, попросив чрезвычайно обрадованного Дмитрия Ивановича пожить тут и присмотреть за курами и собаками, Любовь покатила на перекладных в город к Вере.

10. ТРЕВОЖНЫЕ НОВОСТИ

Беда приходит, когда веселишься, сидишь - улыбка до затылка, ноги врозь. А чего бы не веселиться? Контакт со следователем Садыковым установлен, он, кажется, вполне определенно согласился принять деньги, а уж передать их ему - это не Станислава Петровича забота, найдутся люди. Стало быть, адвокат свои доллары отработал, и если даже при случае отойдет в сторону, ему не будут мстить...

Вечером, загнав детей в их комнатку, интимно ужиная с красным вином при свечах, Станислав Петрович, поглаживая обнаженное гладкое плечо супруги, безостановочно шутил:

- Жаль, у тебя фамилия не Штурман...

- А почему?

- Я бы тебе в постели шептал: ты мой Штурман, а я твой лоцман...

- Дурачок, - нежно отвечала Надежда.

Утром они встали чуть позже, чем обычно, включили телефоны - и тут же замяукал мобильный Станислава Петровича.

Из гильдии адвокатов звонил коллега, молодой и толстый парень Юра Винкер, он довольно злорадно спросил:

- Ты еще не в курсе?

- Что ты называешь курсом? Некую золотистую лужу? - Станислав Петрович по интонации Юры понял - случилось что-то нехорошее.

- Садыкова отстранили от дела.

- Назначат другого, - хмыкнул как бы беззаботно Станислав Петрович, хотя по ногам пробежал искорки морозца. - Подслушали? Подсмотрели? По какой-то иной причине отстранили? И что теперь, кто будет вести дело Яхъяева?

- Дядя Стас, бутылка с вас, - пошутил Юра. - По слухам, твоего подопечного передали Ишигину.

- Ишигину?!. - Н-да, вот это была неожиданная и весьма неприятная новость. Ишигин - пожилой волчара, в смутное ельцинское время был даже заместителем генерального, давно бы пора на пенсию, но держится, а чтобы не намекали на старость, все время берется за опасные сюжеты. Этот будет копать долго и упорно.

- Что ж, - еле смог пробормотать Станислав Петрович, - что будет, то будет.

Он сунул трубку в карман и сел, потерянно глядя под ноги.

- Что?.. - спросила Надежда.

Адвокат негромко объяснил.

Вышли дети из спальни, начали щебетать про свое, умываться, бегать по квартире - Станислав Иванович, обычно ласковый к ним, сидел, как каменный, привалясь к секретеру. Надежда шепотом поговорила с детьми, сунула им деньжат и куда-то отправила, наверное, в Нескучный парк, давно обещали. Что ж, каникулы есть каникулы, пусть отдыхают...

Знают ли близкие Яхъяева и сам Михаил Михайлович о случившемся? Станислав Петрович ждал немедленного звонка, но ему не звонили.

Не позвонили и на другой день. Быть не может, чтобы весть не дошла до магната - в газетах сообщили, по телевидению сказали. Мотивировка отстранения Садыкова - отправлен на заслуженный отдых, человеку исполнилось 62 года.

Нет, тут что-то не то. А что?

Станислав Петрович уезжал в офис, занимался делом Коли Крылова, молодого предпринимателя с Митинского радиорынка. Но тревога все более сжимала его нутро.

Ее, эту тревогу, усугубило еще и то, что некие два молодых красавца-русича продолжали задаривать цветами его секретаршу белокосую Киру. А учитывая, что все женщины падки на лесть, Шуллер начинал опасаться, не играет ли она двойную игру... Хотя что она знает? Но подслушивать может...

И вот однажды вечером домой к Шуллерам приехали совершенно незнакомые люди. Надежда открыла дверь машинально, да еще и не поздно было - половина седьмого, только что Станислав Петрович вернулся с работы и вошел. Может быть, они его на улице и поджидали, позволили спокойно войти. Он разулся, сбросил пиджак, сдернул галстук - и вот, они на пороге.

Два господина в штатском. Почему автор упирает на одежду? Да потому что легче было бы представить эти могучие торсы в военных куртках, а крепкие ноги в пятнистых брюках с ножами в кармашках, да и ступни в подкованных американских ботинках. А зашли они в сереньких одежках, в кожаных штиблетах, у одного на голове клетчатая кепочка, он пониже ростом.

- Здрасьте! Здесь живет Станислав Петович? - осведомилась кепочка.

- Это я, - отозвался адвокат, улыбаясь и щурясь. Когда Станислав Петрович улыбался и одновременно щурился, он лихорадочно думал. В данную минуту он, разумеется, пытался сообразить, кто же это такие?

Надежда поняла его тревогу, взяла в руку свой мобильный телефон и спросила, как бы продолжая разговор с мужем:

- Так что ей сказать?

- Погоди, потом, - буркнул муж, прекрасно поняв ее и внутренне оценив ее сообразительность. - Секунду. У нас гости.

Когда приходят двое, да еще люди с неказистой внешностью (у того, который в кепочке, лицо, как блин, а у другого - вроде утюга, носом резко вперед), да еще один выше другого, как Пат и Паташон, или Тарапунька и Штепсель, всегда жди особой неприятности.

- Нам бы тет а тет погуторить, - сказал похожий на утюг.

- Пожалуйста. - Станислав Петрович глянул на жену. - Подожди на кухне. А если не терпится, позвони ей. А мы пока поговорим.

Надежда ушла на кухню, неплотно прикрыла дверь и подумала: а в самом деле, не набрать ли номер милиции? Или пока что не стоит, подождем? Они здесь не должны решиться на что-либо противоправное, так как она, МОЖЕТ БЫТЬ, уже милицию предупредила, а милиция, к счастью, в соседнем доме. А еще у известного адвоката могут быть свои охранники.

Нет, гости явились именно ПОГУТОРИТЬ...

-... Вам бы надо выйти на близких людей Фиша, - услышала Надя. - Чего уж теперь... человека не вернешь... Предложить хорошую часть акций своей империи... тогда они заявят, что у них нет претензий к господину Яхъяеву.

- Откуда вам сие известно? - спросил адвокат. - Кто вы сами такие?

- Мы третья сила, - туманно ответила кепка. - Нам эти разборки ни к чему.

- Вы похожи на мэра Лужкова, - процедил, как цепь сквозь зубы, Станислав Петрович, - но я не думаю, чтобы вы пришли от него. Или вы, скажите прямо, посланы людьми покойного? Так сказать, с кладбища?

- Нет, - кратко ответил утюг. И с храпом потянув, очистив вовнутрь нос, как известный комментатор ОРТ, добавил. - Скорее, мы печемся о добром имени Михалыча.

"Михалыча". Весьма запанибрата. Всё раздражало Станислава Петровича в их словах и манере держаться, но, с другой стороны, более солидных людей к нему бы никто не послал - солидные люди наперечет даже в Москве. А этих, если что не так они сделали, потом и с фонарем не найдешь.

- Хорошо я подумаю... - нахмурился адвокат.

- Так и передать?

- Кому?

- Кому надо, - улыбнулась кепочка.

- Передайте, - кивнул адвокат и замолчал, картинно выпятив грудь. Мол, аудиенция окончена.

Гости глянули друг на друга, повернулись и пошли. Их кухни вышмыгнула Надежда, адвокат запер дверь.

- Не вздумай! - прошептала жена. - Если ты пойдешь к людям Фиша, они решат: Яхъяев предлагает откупное, а значит, виноват.

Станислав Петрович обнял ее, плотную, теплую.

- Поверь мне, я не такой глупый, каким кажусь к вечеру. Я об этом сразу же подумал. Но дело даже не в этом. Пока мне сам Яхъяев что-то не скажет, ничего делать не буду. Даже блефовать от его имени.

Они сели ужинать, и постепенно Станислав Петрович снова стал угрюм.

- Нет, сами пустышки в наглую бы не явились... значит, кто-то где-то что-то... Да и смешно сказать: пойди к людям Фиша... а они в Израиле живут. Хорошо бы, конечно, стену плача увидеть... поплакать... а то у нас всё комнаты смеха... Нет уж, нет уж.

Так и порешили.

Но пустышки пустышками, однако на следующий день грянула беда: Станислав Петрович был жестоко избит в собственном подъезде. Оставив машину на стоянке, поднимался к себе в квартиру, и на него, как он потом рассказывал, накинули что-то черное. Соседи услышали шум, стук каблуков по лестнице, стон... наконец, выглянули и, узнав в окровавленном человеке адвоката Шуллера, постучались в дверь к Надежде.

Надежда с дочерьми перенесла мужа домой, вызвала милицию и "скорую".

"Скорая" прилетела мгновенно, увезла мужа в "Склифосовскую", врачи Надежду с собой не взяли, объяснив, что жизнь адвоката вне опасности, хотя, кажется, сломано ребро и разбито лицо ботинками...

Уехала "скорая" - явилась с опозданием милиция. Узнав, что случилось, укатила туда же, на кольцо...

И зазвонил телефон - городской, тот, что на столе.

Незнакомый - или знакомый? - мужской голос проговорил:

- Это наш первый звонок... чтобы не жались... Жизнь дороже. Или вы не согласны?

И послышались короткие гудки.

"Чего, чего они хотят?! При чем тут " не жались"? Деньги ж и всякие акции не у Станислава Петровича!"

Стоя перед мамой, заплаканная Таня испуганно икала, а младшая дочь сидела возле батареи, по взрослому уставившись в ночное окно.

11. УЖЕСТОЧЕНИЕ

Милу несколько раз уже приглашали на "ультрафиолетовый огонек" (сокращенно - "уф-огонек") к студентам технического университета - в атомном городке имеется филиал сибирского ТУ, где, кстати, проработала все эти тридцать с лишним лет мама. А "уф-огонек" был задуман студентами как небольшой клуб для особо пытливых и честных. И каждый раз Мила отказывалась, говоря себе: зачем им это надо? Да и ей сейчас ни к чему... она врач, терапевт, с утра до ночи возится с больными в тюремной больнице. Студенты же будут, конечно, шуметь об экологии. А какая может быть экология, если уже точно известно - оборонную промышленность решено поднимать, а значит, будут достраивать РТ-2, завод по переработке отработавших твелов (тепловыделяющих элементов) или, проще, сборок...

Но студенты ее достали - явилась совершенно сказочная парочка первокурсников, похоже одетые - в свитерах и джинсах - девочка и мальчик, которые войдя в квартиру к Миле, тут же вынули из сумок около двадцати зеленых книжек "Независимый взгляд":

- Хоть автографы напишите!

Мила, нарочито насупясь, начертала на титульных страницах свою фамилию: Куропаткина, Куропаткина... (Она, выйдя замуж, не сменила фамилию - как знала, что ненадолго!)

Мальчик подавал на подпись и отбирал книжки, а девочка ахала:

- Вы для нас как академик Яблоков! Мы почти всё тут наизусть выучили...

Затем мальчик достал фотоаппарат:

- Можно? Раз уж у вас нету времени...

- Да дело не в этом! - воскликнула Мила. - Ну что, что от нас зависит?! Тогда власть была рыбья, зеленые могли хоть что-то говорить, а сейчас...

- А сейчас власть мудрая, - по взрослому отметила девочка. - Должна уметь слушать.

"Интересное поколение, - подумала Мила, разглядывая подосланных студентов. - "Власть мудрая". В этих словах ирония или они всерьез? Черт их знает."

- Ну, хорошо. Я приду к вам на "уф-огонек". Мы обсудим кое-что, но всерьез. Не боитесь?

- Ура!.. - был ответ. - В вас, Людмила Ивановна, еще не угасло гражданское сознание.

... В аудитории набилось человек четыреста, для нынешних времен много, очень много. На встречу с прилетевшим из Америки и заехавшим в секретный город Вилли Токаревым, помнится, пришло раза в три меньше - надоело, уже слышали. А ведь "звезда"! Эдик Лимонов приезжал, писатель, особенно ненавистный Миле - мазохист-сексолог под красным флагом, и хоть встретила его у входа в актовый зал университета толпа, но вовнутрь на встречу зашли только человек двенадцать, и те все время свистели и топали ногами...

Когда девочка Ксения, приезжавшая домой к Миле, объявила:

- У нас сегодня в гостях кандидат медицинских наук Куропаткина Людмила Ивановна!.. - в зале замигали сине-фиолетовые лазерные лучи, раздались аплодисменты, и сразу наступила тишина.

Мила, непонятно почему волнуясь, спросила:

- Кто хотел бы помочь мне... вернее, пофехтоваться идеями, чтобы определиться, чего мы, собственно, хотим?

В зале произошло брожение, раздались шепотки, наконец, спустился к трибуне лектора черноволосый, желтолицый скуластый паренек, сначала Миле показалось - нерусский, но по речи сразу поняла: русский. (А может быть, метис... такие мальчики бывают очень талантливы...)

- Итак, мне сообщили, что литературу об экологическом состоянии нашего региона вы изучили. Если коротко, только цифрами, что нам известно? - И она начала задавать вопросы. - Какие реакторы стоят на комбинате?

- Уран-графитовые. Их три.

- Какие?

- Первые два - прямоточные, забор охлаждающей воды берется из реки и туда же сбрасывается. Третий имеет замкнутую систему охлаждения, служит городу источником тепла.

- Что производят два первых реактора?

- На их основе РХ-завод производит оружейный плутоний в виде диоксида плутония и регенерированный уран в виде уранилнитрата.

- Куда все это идет?

- В связи с отсутствием четкой госполитики в последние пять лет складировалось у нас.

- Какие побочные продукты?

- Очищенный от осколочной активности уран и жидкие радиоактивные отходы. Их закачивают в подземные горизонты на полигоне "Западный". - И студент добавил, угадав следующий вопрос. - Но высокоактивные в стальных "банках" ждут своего часа - переработки, захоронения.

- Общее ощущение у вас, живущих на этой нашей, огороженной всякими колючками земле?

- "Я люблю эту бедную землю, потому что другой не видал", - процитировав Мандельштама, желтолицый парень улыбнулся. ("А может быть, он болел желтухой? - подумала Мила. - Нынче вместе с гриппом "А" ходил и вирусный гепатит?"). - Как на бочке с порохом, Людмила Ивановна.

- Спасибо. Кто еще?!

Вышла тоненькая бледная девушка, чем-то похожая на Милу в ее молодые годы, - в очках, кудельки над ушами, белый воротничок.

- Как мы храним эти отходы?

- В комплекс поверхностных очистных сооружений входят четыре открытых бассейна-отстойника и двадцать резервуаров. Объем резервуаров - до полумиллиона кубометров. Общая активность - двадцать тысяч кюри. И в бассейнах - до сорока тысяч кюри.

- Это много? Мало?

- Как хранить...

- Что вы имеете в виду?

- Полигон "Западный". Сюда перекачивают средней активности и низкой. Но никто не поручится, что со временем все это не выльется в нашу великую реку, не заразит Сибирь!

Мила вздохнула.

- Давайте меньше эмоций, больше цифр. Что представляет собой полигон?

- Это скважины, пробитые до песчаных линз. Высокоактивные закачиваются на глубину до четырехсот метров, низкоактивные - на глубину до двухсот метров.

- Какие плюсы?

- Полигон близко от завода, в десяти километрах. "Радиевый институт" лет десять назад измерял радиоактивность на поверхности - цезия-сто тридцать семь в два раза меньше эталона.

- Этому можно верить?

- Может быть, покуда все так. Но из-за плохой изученности геологами полигон выбрали возле меридионального разлома. Во-вторых, надежность глинистого горизонта не доказана, да и в пластах обнаружены разнонаправленные трещины. В третьих, мы живем в сейсмической зоне, при возможных подвижках коры радиоактивные отходы могут вытечь в реку. Также вызывает сомнение оценка естественной скорости потока подземных вод... она искусственно занижена... И наконец, ваши исследования, проведенные вдоль трубопровода, по которому качают, показали: плотность загрязнения по цезию-сто тридцать семь, рутению-сто шесть, сурьме-сто двадцать пять, кобальту-шестьдесят, америцию-двести сорок один превышает глобальные уровни в десятки тысяч раз. И особую тревогу вызывают плутоний-двести тридцать девять и двести сорок...

- Спасибо. Следующий! Так что же делать?! Строить завод РТ-два?

Вышел парнишка, который приезжал к Миле. Он волнуясь, расстегнув куртку, покраснев, быстро заговорил:

- Не дадим превратить Сибирь в радиоактивную свалку! Если построят РТ-два, сюда повезут со всего мира... и как бы мы хорошо не строили, все равно будем торопиться, халтурить, воровать, и в итоге в светящейся грязи погибнем.

- Но ведь у нас уже и сейчас тут хранится выше головы! - сказала Мила. - Если суммировать объемы отходов на заводе, на полигоне, добавить две с половиной тысячи тонн в хранилище отработавших ядерных стержней... получается более трех миллиардов кюри. Сколько было выброшено в атмосферу в результате Чернобыльской катастрофы?

- Около пятидесяти миллионов кюри, - подсказал из зала желтолицый парень.

- Значит, у нас хранится уже сейчас более шестидесяти "чернобылей". Что же делать? А если метеорит упадет? Или атомная бомба? Да и сама, как видите, эта грязь расползается... Что, что делать прямо вот сейчас? К чему призывать правительство, Минатом?

В зале наступила тишина.

Мила кивнула симпатичному мальчику:

- Спасибо. Я к вам еще как-нибудь приду, а пока - подумайте... почитайте... и не только мою скромную книжечку... там лишь сводные, рассекреченные данные... Вы сами, головами своими поработайте. И может быть, вместе мы составим более или менее четкий меморандум. И тогда люди скажут: а студенты не просто балаболы, умные ребята. Ведь так?

- Так, - негромко ответил зал, и Мила пошла домой.

А через день ей позвонили на работу в больницу - женский голос пригласил "в удобное для Вас время" в офис местного отделения ФСБ.

"Опять надумали взять в клещи?! Ничего не выйдет! Я этой молодой гэбэшнице объясню, что здесь невозможно насилие..." - размышляя таким образом, напустив на лицо отчужденность, Мила явилась тем же вечером в знакомое здание на улице академика Сахарова.

Впрочем, здесь работали уже другие люди. В кабинете, где она побывала в начале лета, теперь сидели пожилая, с рыжими кудряшками женщина. Взглянув в ее тусклые глаза (старая чекистка, что ли?), Мила струхнула.

Но коли пришла, не бежать же. Чем быстрее она выскажется, тем быстрее уйдет. Мила усмехнулась, готовая начать дерзкую отповедь, но пожилая работница раскрыла некую папку и не дала ей рта открыть.

- Людмила Ивановна, вы из уважаемой семьи... Иван Васильевич -замечательный инженер... ваша мать - умная и достойная женщина... мы сожалеем, что пенсионный возраст понудил их уехать в теплые края...

"Дело не в этом!.." - хотела тут же возразить Мила, но офицер ФСБ (она же наверняка офицер!) продолжала:

- А вы? Какое-то время мы вам потворствовали... ну что ж, дело молодое.. хочется запретной литературы... острых споров...

- Что вы имеете в виду? - наконец, вставила вопрос Мила. - Сегодня нет запретной литературы... вы вспомните, в какое время живете!

Женщина переждала, пока Мила закончит фразу. Кивнула, погладила листочки в папке, заполненные разными чернилами, а какие-то и отпечатанные на машинке. Что это там? Доносы?

- Согласна. Сегодня нет запретной литературы... раньше она была, а мы люди подневольные, на службе... знали, что вы и Солженицына читаете, и Владимова... но вас же не арестовывали?

- Арестовывали! - вызывающе возразила гостья. - Моих друзей арестовывали! Незнамова кто вытурил из нашего города? И жену его, поэтессу Алину?!

- Я не вытуряла, как вы выразились. Я работала на основном объекте. Литературой занимались другие.

- Тогда что же сейчас на эту стезю перешли? Боюсь, дело для вас новое.

- А я не переходила. Я вас пригласила именно по вопросам объекта. Что касается Незнамова... и его жены... - Она заглянула в листочки. - Дело давнее. Но разве можно так вести себя в государственном органе? На предупреждение сотрудника, что инженер Незнамов может лишиться допуска, Елена Николаевна заявила: я еще могу понять, как можно лишиться девственности, но как можно лишиться какого-то допуска?!. Ну не наглость?! Разве наш работник виноват, что тогда были определенные правила? На квартире собиралось до десяти человек, и вы в том числе, читали антисоветчину... говорю опять-таки языком того времени... Но вас же не тронули! И никого не тронули! Только Незнамовых... и лишь потому, что поэтессе захотелось славы... через неделю о ней уже говорила "Немецкая волна". - И женщина снова погладила листочки. - Ах, Людмила Ивановна. Вы многого не знаете.

Мила не выдержала, кивнула на папку.

- Что там? Доносы тех времен? Даже не хочу видеть.

- Вы так называете характеристики на вас? Они в большинстве своем положительные.

- Все равно не хочу!..

- Но мы не можем пройти мимо нынешних писем.

- Нынешних?..

- Да. Вот молодая девушка, фамилию я, разумеется, не назову, пишет... что вы пугаете молодежь... что эсхатологическое мышление может привести только к беде... что не следовало бы даже внутри нашего города козырять секретными данными.

- Какими секретными?! - изумилась Мила. - Все это тысячу раз известно, печаталось в разных журналах...

- Не знаю, может быть в Америке и печаталось, ЦРУ иногда намеренно производит утечку информации, чтобы напугать окружающий мир, отпугнуть инвесторов от России... а нам-то для себя, для своей молодежи зачем все это собирать?!

У Милы от гнева помутнело в глазах.

- Слушайте, - прошипела она. - Моя книжка у вас есть? Такая зеленая?

- Конечно, - отвечала женщина.

- И вы что, не верите тамошним цифрам?

- А это мое дело, верю я или нет. Я, может быть, знаю много из того, что вам вовеки не узнать... но зачем гнать молодых людей из нашего города? Сами вы убежали, но, хорошо, вернулись... молодец... но их-то зачем гнать?

- Я не гоню!..

- Гоните! Кто захочет жить в закрытом городе, который вот-вот взлетит на небеса, заразив полмира?!

- Я так не говорю. Мы как раз и обсуждаем, как правильнее поступить сегодня - строить РТ-2 или нет?

- Это решат без вас. А если хотите участвовать в принятии решений, избирайтесь депутаткой, езжайте в Москву. А тут сидеть и курить, как говорится, на пороховой бочке...

"Они подслушивали, записывали... или кто-то подробно донес, - поняла Мила. - Да и что я тут выясняю?"

- Чего вы хотите? - грубо спросила Мила.

- Вот это другой разговор. - Женщина внимательно посмотрела на нее тусклыми, мертвыми глазами. - Не встречайтесь больше со студентами. У меня у самой там дочь учится... я не хочу, чтобы она во сне по ночам стонала...

- Это которая? - спросила Мила, но женщина только дернула сухими губами.

- Хорошо, - вдруг согласилась Мила.

"Они ведь не отступятся, подумала она. - Я их боюсь. Про них такое рассказывают. У этой тетки глаза, как у седой волчицы."

- Хорошо, - повторила она. - Я к ним больше не пойду. - "Господи, я предаю ребятишек?! Да нет же, нет. Я им уже помогла!" - И чуть ли не жалобно воскликнула. - Они сами задумались над судьбой города! Не я к ним напросилась!

- Теперь с ними другие поговорят. - Женщина помолчала и наставительно добавила. - Нам нельзя терять молодежь, Людмила Ивановна. В конце концов, когда еще будет всеобщий коммунизм или капитализм, а "оборонка" будет еще долго нужна.

"Сейчас все-таки напомнит о дедушке... начнет уговаривать работать на них?.." - устало подумала Мила. Тошно ей было сейчас, мерзко. "Сейчас, сейчас начнет..." Но ее собеседница, тряхнув рыжими кудряшками, поднялась из-за стола и дала понять, что у нее больше нет вопросов к гостье.

Мила вышла из офиса ФСБ и возле уличных дверей лицом к лицу столкнулась со странно знакомой женщиной. Ах, да это же в миниюбочке молодая старушка Светлана-разлучница, та самая, к которой бегал отец.

Мила растерянно уставилась на нее. Светлана вдруг страшно смутилась, отшатнулась.

- Что, на работу ходишь? - наконец, как можно язвительнее спросила Мила. - И как, хорошо платят?

- Да что с тобой, Милочка?

- Я вам не Милочка. Пошла вон!

И Мила звонко застучала каблучками по асфальту прочь, не оглядываясь. А ей очень хотелось оглянуться да подглядеть: не зашла ли в ужасное здание Светлана?

А может быть, зря на нее накричала Мила? Может быть, старуха случайно здесь оказалась? Ведь улица Ленина - центральная, и если идти по правой стороне, любой человек может оказаться у дверей контрразведки страны.

И все равно Мила по заслугам воздала, не надо было папу воровать.

А сама Мила ни при каким условиях не станет доносчицей на кого бы то ни было. У нее работы выше крыши, она врач. Так и быть, она отойдет от экологии в сторону, пусть зеленым движением занимаются молодые.

Нет, она не струсила - она убедилась: нынешние молодые очень серьезны. Студенты хотят жить в этом городе, хотят сами распоряжаться своим городом, а не только в пьяном угаре слушать песни Высоцкого и Галича, как когда-то друзья и подруги Милы...

И все равно - тяжко, мерзко было на сердце... Почему, попадая в эти заведения, все-таки дрейфишь и как бы оправдываешься? Ну, что, что они могут сделать? Убить? Выслать? Нет, ей сейчас никак нельзя уезжать, она должна дождаться Василия...

12. У ВЕРЫ

Любовь позвонила - ей открыл дверь пожилой милиционер с мрачным лицом.

"Господи, что случилось?! - ахнула Любовь про себя. - Бродяга убил ее?.. изнасиловал?.."

- Вера дома? - пресекшимся голосом спросила Любовь.

- Дома, дома, - ответил служитель порядка. - Разбирайтесь сами, девушки. А еще раз вызовете - всех увезу в КПЗ.

Он ушел, и Любовь нерешительно шагнула в комнату. На кровати разлегся в позе Стеньки Разина на корме с известной картины Сурикова долговязый старик с глумливым, как показалось Любови, лицом.

Напротив него в раскладном высоком кресле сидел, как царь на троне, пьяный толстый Галим Деев (Любовь его сразу узнала, хотя Галим был непривычно грязен, в мятой одежде, с соломинками в волосах).

- Где Вера? - топнула ножкой Любовь.

Из кухни выглянула заплаканная сестра.

- Я тут, Люба. Выгони их, пожалуйста.

- Я болен, - тут же отозвался бомж, не вставая с постели. - И вообще, мы с Верой Булатовной второй месяц ведем совместное хозяйство, я ей полы вымыл, а этот алкаш...

- Это ты алкаш! - вскочил Галим и выхватил из кармана, как нож, мобильный телефон. - Я сейчас милицию вызову... скажу, что ты грабитель... ты пропил все ее деньги...

Бомж с сожалением смотрел на соперника.

- Я верну. А почему я вынужден был занять у нее немного денег? Вера уезжала на учебу, я затосковал по ней и купил портвейна "Акстафа". Я все верну.

Вера вдруг подошла и вырвала у Галима из рук телефон.

- Хватит! Ты уже вызывал! Люба, выгони их.

Любовь прошла на кухню, схватила полынный веник и, вернувшись, хлестнула Галима по лицу. Тот сразу же сморщился, заплакал и, поднявшись, как всадник, на кривоватые ноги, покорно поплелся из квартиры прочь. Любовь приблизилась к долговязому - тот молча отвернулся к стене, выставив худые лопатки. Любовь начала бить старика по уху, по шее - бомж заметно покраснел, но не вставал.

- Люба, ему больно! - пробовала остановить ее Вера.

- У твоей сестры, Вера, каменное сердце... - пробормотал странник. - Из таких сердец можно выкладывать стены Кремля - ни одна пушка не пробьет!

- Пушка не пробьет?! - Любовь удвоила усилия, хлестала наотмашь, приговаривая зло. - Немедленно вон! Оставьте мою сестру в покое! Она добрая, но нельзя же так, ты, сутенер!..

Долговязый бродяга со стоном подтянул колени, скрючился, как ребенок, которому не дают доспать, и продолжать лежать.

Любовь схватила стул и грохнула о железную спинку кровати - ножка стула отлетела и попала бродяге в бедро. Человек взревел, перевернулся и опустил ноги с на пол.

- За что?! За что оскверняют святое чувство любви?.. Где ангелы? Где вы, белокрылые?! Почему терпите это святотатство?.. - выл, кривясь, как змея на сковородке, бомж.

- Эх вы, а еще седой... не стыдно?

- Любви все возрасты покорны... ночами жуйте комбикормы... - Бомж снова лег и, как ребенок, сложил ладошки под щеку.

- Циник!.. Уходите же! - Любовь растерянно оглянулась на сестру - та со смутной улыбкой, тоже, видимо, в нерешительности, смотрела на пожилого бродягу. - Звони в милицию. Он вор, и его заберут.

- Он взял сорок рублей, - пролепетала Вера со странной интонацией. То ли хотела сказать, что да, вор, а то ли хотела сказать, что никакой он не вор, и взял-то мелочь, нынче сорок рублей не деньги.

Любовь медленно отняла у нее из пальцев телефонную трубку.

- Звоню в милицию и в психушку.

Бомж при этих словах нахмурился и снова сел, спустив худые ноги в драных носках. Впрочем, они у него, кажется, были все же постиранные.

- Ну что я вам сделал, Любовь Булатовна?! Ваша сестра, пусть даже она тоже Булатовна, нежная, добрая, а вы именно как дамасская сталь, которую, между прочим, знаете как варят? Все время размешивают... поэтому в ней волокна как бы спутаны... как ваши прелестные волосы, дитя мое! - Он кивнул. - Да, да, вы тоже для меня дитя! Вам ведь лет тридцать пять??

"Хам! - совершенно обозлилась Любовь. - Конечно, перед таким словесным водопадом Верочка оробела. А может, не дай бог, и влюбилась?.."

Любовь, нервно тыча пальцем, набрала 02:

- Алло? Занято. - Блеснула глазами на Веру. - Как звонить в психушку?

- Ну зачем?.. - протянула жалостливо Вера. - Там его строфантином зафиксируют... изобьют... сердце может не выдержать...

- Нет, мое сердце выдержит, - гордо заявил бомж. - Мое сердце теперь уже все выдержит, раз вы меня гоните. Звоните, звоните. Если уж оно выдержало высокомерное отношение ко мне людей, даже не желающих представить, кто перед ними... кем я был да и ныне кто я есть... выдержит! - Он протянул обе руки, как бы в ожидании наручников.

Вера заплакала. Любовь, не зная что делать, обняла ее.

- Вы сами... жестокий, жестокий человек! - сказала она человеку, насильно вторгшемуся в жизнь Веры. - Ну, оставьте нас, я умоляю!

Бомж достал трусящимися руками мятую сигарету из нагрудного кармашка рубахи и, чиркнув спичкой, закурил.

- Не курите здесь! - срывая голос, закричала Любовь.

- Я открою форточку... - жалобно шепнула Вера.

Резко распахнулась дверь, появился совершенно с безумными глазами Галим.

- Мне нельзя курить, а ему можно? - Неужто он стоял на лестничной площадке и подслушивал? - Мне отказываешь в дружбе, и только потому, что был женат один раз, а он... он во всех городах оставил детей... ты посмотри на его руки, они исколоты...

Бродяга, охотно демонстрируя, вытянул руки. Любовь увидела на пальцах правой кисти синие буквы "право", а на левой - "левая".

- Зато у меня душа чистая, без единого пятнышка, как парашютный шелк.

- Да что ты мелешь, алкаш?! - зарычал возмущенный Галим.

- Не кричи так, - тихо попросила Вера. - У меня голова болит.

- Ты за него?! Он врун, и ты стала вруньей! И я тебя покрываю?..

- В чем? - изумилась Вера.

- Ты говоришь, что придумала воду, обогащенную кислородом... а ее до тебя в Челябинске придумали! Ты обманщица! - И поскольку Вера молчала, он пояснил старшей сестре. - Эту воду рабочие называют "вера". А я ее покрываю.

- Вы ее любите, - поняла Любовь.

- Да! А он - прилипала!

Бомж докурил и, не вставая, ухмыльнулся:

- Предлагаю дуэль. Пьем стаканами любое вино. Кто первым упадет, тот проиграл. Если ты считаешь, что я алкаш, посмотрим, прав ли ты.

- Ты... ты бездонная бочка...

- Еще два подобных слова, и я буду вынужден вызвать тебя в суд за оскорбление, потребую сатисфакции. Сто тысяч рублей, я думаю, этот минимум, который я потребую.

- Вот что, - словно очнулась Любовь. - Давай позвоним Станиславу Петровичу в Москву, он посоветует, что с ним делать.

- Вы про меня? - спросил бомж.

Вера молча ушла на кухню. И Любовь вошла за ей.

- Я не понимаю... - шепотом быстро заговорила она. - ты что, хочешь, чтобы этот вонючий старик остался у тебя? Так уж лучше - Галим? Хоть в галстуке.

- Нет, нет... - дрожа, отвечала сквозь слезы сестра. - Пусть уйдут оба, оба.

- Да? Ты так хочешь?

- Да, - еле слышно прошептала Вера.

- Хорошо. Зер гут. - Любовь командирским шагом вышла в большую комнату. Галим, стоя на коленях перед бомжем, плакал. Тот кривился в улыбке.

Любовь ударила Галима по плечу, сунула ему в руку его трубку.

- Что?! - вскричал Галим, ползая по полу.

Любовь молча пошарила глазами по полу, увидела утюг, подняла, подключила к розетке удлинителя.

- Кажется, достает во все углы?.. Так, господа. Я не шучу. Мне никогда не нравились подонки. Особенно если они паразитируют на доверчивости молодой женщины. Прочь отсюда!

Галим вскочил, метнулся к двери, упал и снова поднялся. Бомж захохотал, гортанно, как гусь. Но увидев приближающееся светлое дно утюга, тоже, наконец, встал с дивана:

- Вы - не женщина, вы мегера! Содом и Гоморра с геморроем!

Любовь молча приблизила утюг к его скуле, бомж отшатнулся.

- Вы пожалеете... - проскрипел он каким-то иным, животным голосом. - Она будет вспоминать обо мне, как об ангеле небесном, который нарочно в таком вот виде явился к ней... неприбранный, несчастный... сирый, голодный!

- Вон!..- наступала на его Любовь. - Во-он!..

- Если бы я был дурным...

- Во-он!..

- А я ничего...

- Сволота, во-о-он говорю!.. - хрипела с ненавистью к подонку Любовь. Утюг был тяжеловат, и Любовь все-таки, не удержав его, прижгла старику плечо.

- С-сука!.. - цыкнув сквозь зубы, бомж вслед за Галимом выкатился из квартиры.

Любовь торопливо заперла дверь и села на стул, и обожгла себе утюгом колено - положила на него, забыв, что горячий..

- Гады, гады!.. - закричала от боли Любовь. - И это все ты, дура! Тебе замуж надо. - И сдерживаясь, помолчала и решительно добавила. - Я, я тебе найду жениха!

Словно тень, Верочка вышла из кухни.

- Поеду к тебе жить в деревню?

- Нет. Хотя... А что ты там будешь делать?

- Не знаю.

- Решим потом. Сегодня суббота - два дня не выходи никуда. Бродяга уйдет. И этот протрезвеет. Я переночую с тобой и завтра домой. И давай недельки две обе подумаем, как быть. - Любовь понизила голос. - Если же не дай бог что, сразу телеграмму.

... Утром следующего дня Любовь вернулась в деревню.

Дмитрий Иванович сидел на крыльце ее дома, играя на гармошке, в зубах дымилась папироса. Он, кажется, был трезв, но среди дня играть "Когда б имел златы горы..."?

- Что это вы тут?..

- Караулю.

Заметив его убегающий взгляд, Любовь обернулась - в соседнем дворе бегала с курами Тамара. Любовь помахала ей рукой - Тамара словно не видит.

- Томочка!..

Тамара демонстративно отвернулась.

- На меня ругается... - пояснил старик, запирая на ремешок меха и вставая. - Говорит, петуха ее съел. Ну, пропал петушок. А я что, лиса? Я курятину за мясо никогда не почитал.

"Господи, вот еще незадача! Не хватало мне ссоры с соседкой. Может, правда он съел петуха?"

Любовь заглянула в лицо старику. Но честно распахнутые глаза Дмитрия Ивановича были небесно светлы. И был он, кстати, похож, как брат на брата, на того бомжа, только тот бледнолицый, городской, а этот пятнами на впалых щеках порумянее, деревенский...

"Ах, не выйти ли Верочке за того, а мне за этого - вот будет семейка!.."

- Почты не было? - спросила, поднимаясь на крыльцо.

- Нет. - Старик постоял и пошел, опустив голову, к воротам.

- Спасибо вам, Дмитрий Иваныч.

- Сау булыгыз, - по татарски ответил старик, что означало "будьте здоровы".

Хлопнула калитка. Обиделся?

Господи, да что вы все обижаетесь? У Любови у самой сердце не на месте. Муж не пишет. Братишка замолчал. Не пишет и Наденька из Москвы. У всех своя жизнь...

А кто это путается под ногами, лижет ее танкетки? Господи, это же щенок с чернобелой, совершенно шахматной мордашкой, с зеркальными дивными глазками! Как тебя назвать, маленький? Давай я тебя назову Алехин? Нет, надо, говорят, чтобы был звук "р". Каспаров? Или Тигран Петросян? Точно!

- Тигр-ран, заходи!

И песик Тигран неуверенно прошел в сени и лег, преданно глядя на хозяйку, стукая по полу маленьким хвостиком.

13. БОЛЕЗНЬ СТАНИСЛАВА

Станислава Петровича выписали через неделю, наложив гипсовый кожух на ребра и зашив рваную ранку над губой. Он должен был через какое-то время прийти, показаться хирургу. Но адвокат, выйдя из ворот Склифосовской, тут же на попутной машине с помощью Нади переехал в платную больницу возле Серебряного бора и лежал там еще две недели в отдельной палате.

Ему аккуратно долечили бок, рассосали синяки, вставили зубы (бандиты вышибли два верхних зуба и один нижний), а главное, он успокоился. Надежда рассказала ему про ночной звонок. Но больше, к счастью, не звонили - видимо, прекрасно знали, что адвокат в больнице, а что может сказать Надежда?..

- Кто же эти люди? - размышлял, морщась от боли, Станислав Петрович. - Это не могут быть люди Яхъяева... я на них работал, старался... я не виноват, что Садыкова заменили... Но это и не люди покойного Фиша... не могут же они дойти до такого цинизма - отказаться от мести, от скандального суда взамен на энное количество акций?

- А почему нет? - сказала Надежда. - Акции - ты же сам говорил - власть, огромные деньги. Того человека уже не вернуть. Сами же родственники не решились обратиться с таким предложением. Кого-то попросили.

- Или кто-то сам предложил услугу? - Станислав Петрович быстро полистал принесенные женой газеты "Коммерсантъ", "МК", журнал "Эксперт" и прочую прессу. - Но как я-то могу без разрешения Михаила Михайловича на кого либо выходить?!

Супруги молча смотрели на экран телевизора. В криминальной хронике давно не говорилось ни слова ни про Яхъяева, ни про покойного Фиша. Но это никак не могло успокоить. Когда тихо, не менее страшно.

Кира, секретарша Станислава Петровича, передала через медсестер записку, в которой написала бисерным почерком, что уезжает в Калугу к своей маме - у матери ужасная астма, она ей везет люстру Чижевского, надеется вернуться через дней десять. "Никаких новостей."

Странно! Неужели никто не идет в офис с просьбой, чтобы известный адвокат взял его (или ее) под защиту? Или кто-то оголил пространство вокруг Шуллера пугающими слухами?

Недоверчиво поглядывая на капельницу, Надежда заикнулась было о возвращении Станислава Петровича домой, она бы не хуже медсестер заботилась о нем, но адвокат покачал головой:

- Мне надо как бы в стороне побыть, подумать. За тобой не следят?

- Нет. - Надежда рассмеялась и рассказала, как выскакивает из своего подъезда в светлом плащике, заходит в магазин, складывает плащ в сумку, надевает эстонскую кепочку с прозрачным козырьком и выбегает, и - в первый попавшийся автобус. И еще ни разу не заметила за собой возле больницы подозрительного лица.

- Солнышко мое!.. городское, в отличие от солнышка лесного... - привычно пропел и ласково улыбнулся муж. - Они меня найдут в два счета, если захотят. Обзвонят все больницы - и найдут. Да уже нашли, конечно. Но я оплатил охрану... ты не заметила?

- Нет... - округлив глаза, прошептала Надежда. - А где они стоят?

Адвокат подмигнул.

- Ах, надо было назваться другой фамилией... - сказала, оглядываясь, Надежда.

- Для этого пришлось бы заплатить раза в три больше. В соседней палате, я видел, лежит какой-то звероподобный господин... может быть, чеченец или еще кто... Так ему еду носят прямо в постель.

Вспомнив про деньги, Надежда загрустила. Деньги таяли. Правда, есть у супругов какие-то мифические доллары в Швейцарии, но как до них добраться?

Надежда поцеловала мужа и поехала домой. Скоро детям в школу, нужны учебники, тетрадки, цветные авторучки, фломастеры. А осенняя обувь? А шляпки? Наташа просит взрослый зонтик. Что делать? Что ждет их со Станиславом завтра?

Дома девочек еще не было - наверно, в кино. Лишь бы никто их не выкрал, не взял в заложники, это сейчас запросто... Ах, мечтали лето провести у моря на юге - вот тебе море, вот тебе юг!

От тоски великой Надежда решила позвонить Альберту, набрала по коду - никто не ответил. У Верочки нет телефона, у Любови в деревне - тем более... Надежда заплакала.

Утром отправив детей с их подружками и родителями подружек в Новый Иерусалим, села шить длинные платьишки - возвращается мода на длинные, вечерние, с блестками.

В дверь позвонили, Надежда испуганно вскочила - это не мог быть муж, он собирался полежать в больнице еще дня три, а если бы передумал, он по телефону бы предупредил.

Отвечать? Не отвечать? Схватила свой сотовый телефончик. Если что, сразу же наберет 02. Станислав ей сказал, что ныне у дежурных московской милиции стоят определители номеров, и если человек не успел сообщить, что случилось, но звонок его показался тревожным, милиция мгновенно вычисляет адрес и едет...

А возможно, это успокоительная байка. Все-таки лучше успеть сказать.

Позвонили еще раз. Но вполне корректно, неназойливо. Надежда решилась.

- Кто там?

- Это я, Володя, - был ответ.

Это "явился-не запылился" ее бывший муж, художник и баламут, отец Наташи. Надежда отперла дверь, он предстал перед ней в яркой малиновой толстовке, в черных американских джинсах, в огромных смешных кроссовках, но уже без бороды, молодится, со сверкающими глазами, правда, в обводке сизых теней... пьет, наверно. Руки вскинуты за косяк. Но вот он опустил их и протянул Надежде, шелестя прозрачным кульком, с десяток белых и желтых чайных, крупных, очень дорогих роз.

- Здравствуй, милая!

- Здравствуй, - хмуро ответила Надежда. - Зря это... Ну, ладно, спасибо. - Она приняла цветы и пытливо смотрела на Володю.

- Нет-нет, - он рассмеялся. - Мне ничего не надо. Я уже понял - Натки дома нет. Муж в больнице...

- Откуда знаешь? - Надежда было неприятно услышать, что Володе что-то известно про их несчастия.

Володя выложил на стол газету.

- Человек знаменитый... о нем пишут... - Он молча уставился на бывшую жену. Нет, он не просто так пришел.

- Ну, что стоишь? Проходи, садись... хотя я занята... но, так сказать... - Она поставила цветы в хрустальную вазу, налила воды. - Садись.

Бывшие муж и жена оказались друг против друга через стол.

- Что-нибудь случилось?

- Да у меня-то ничего... - заговорил играя глазами легкомысленный Володя. - Недавно выставка была в Голландии. А до того в Индию съездил, пописал всякие храмы. Небо там - с ума сойти. Приглашают в Штаты. - И он снова замолчал.

- Ты уже не пьешь?

- А что, хотела бы предложить по случаю встречи? - Он расхохотался. - Нет, не доставлю тебе такую радость... чтобы ты потом снова с грустью сказала себе: правильно развелись, пьянчушка?.. - И деловито закончил. - С Нового года не принимаю.

Они снова помолчали. Надежда вдруг рассердилась - то ли на него, то ли на себя, что вот, позволила ему рассиживаться да хвастать...

- Ну, ладно, - она поднялась. - Мне надо детям шить.

Он тоже встал, сунул руку в боковой карман пиджака. Не зарезать же он ее собирается?

- Письмо Наташке? - кивнула Надежда.

Он вынул конверт.

- Тут деньги. Не включай военную сирену, у меня нынче их много... купишь ей, купишь Таньке... я их... вас всех люблю... Хоть и женился недавно.

- Женился? - удивилась Надежда. - И слава Богу. А деньги у нас есть. Купи жене чего-нибудь.

- Она сама купит чего ей надо... хоть "мерседес"...

- Такая богатая?!

- Дочь одного чиновника... - Надул розовые губы, хотел помолчать, но не удержался от хвастовства. - Влюбилась в мою живопись... говорит, гений. Приятно. "Плиятно", как выражалась в детстве Натка.

Надежда улыбнулась.

- А помнишь, - обрадовался ее улыбке Володя. - Твоя подруга приходила, физичка, ты ей юбку шила. Натка кричит в окно: а вон твоя подлюга идет.

Надежда, обрадовалась, конечно, что, наконец, жизнь баламута наладилась, хотя новость эта в сердце ее остро кольнула. "Эгоистка!" - подумала про себя. И еще с горечью вспомнила, что никогда особо не хвалила Володю, ей были непонятны его полулюди-полудеревья, полулошади и полуцветы... Ну, дай ему бог счастья. А денег Надежда не примет.

- Нет. Спасибо. - Она шагнула к двери, нарочно сделав лицо суровым (Володя в прежние годы называл такое выражение ее лица ефрейторским) и повторила. - Спасибо, что зашел.

- Ну, не будь дурой!.. - обиделся Володя. В самом деле, в кои годы он не тянул из Нади деньги, а принес. - Тут мелочь. Ну, девочкам твоим на мороженое. - Бросил конверт на стол и, сам рванув дверь, быстро ушел.

Надежда подошла к окну - Володя выскочил из подъезда, поозирался и, помахав руками, остановил попутную машину, уехал.

Надежда заглянула в конверт - там были доллары, десять бумажек по сто долларов. Тысяча долларов. По нынешним временам, это большие деньги.

Чего уж так размахнулся Володя? В самом деле разбогател? Или решил показать, какой удачливый... а ты, мол не оценила...

Надежда раскрыла оставленную им газету. Что там пишут про Станислава Петровича? И не сразу до нее дошло, что заголовок статьи "Продажный адвокат" - это как раз о ее муже. Словно прожектор ударил в глаза.

"Господи, за что?! Про Стасика?! Это же неправда!" Некий Бурштейн в огромной статье легко и глумливо докладывал общественности, что адвокат Шуллер, не отказавшись работать на нефтемагната Яхъяева, предложил тайно свои услуги противоположной стороне - семье покойного Фиша, и даже открыл в сбербанке на Тверской, возле магазина "Наташа", счет, на который уже переведены, как некий аванс, девятьсот рублей, которые ныне по курсу равны тридцати серебряникам, пардон, тридцати долларам... Интересующиеся могут проверить. Во всяком случае, московской гильдии адвокатов есть что обсудить...

Далее рассказывались и вовсе дикие небылицы. Будто бы Станислав Петрович обслуживает только богатых клиентов и берет в лапу, не засвечивая для налоговой инспекции, невероятные гонорары... а вот молодой паренек Крылов, которому адвокат обещал помощь, покончил с собой, прыгнув от отчаяния на улице под машину... А сам адвокат лежит сейчас в больнице возле Серебряного бора, ему делают омолаживающую пластическую операцию...

"Бред, бред! Безответственный бред!.."

Зазвонил сотовый телефон Надежды.

- Слушаю.

Звонил муж. Голос был хриплый, усталый.

- Ты прочитала?

- Да. Я сейчас к тебе приеду!

- Не нужно. Я выписываюсь. Через полчаса завари крепкого чаю.

Надежда посидела, словно в прострации, какое-то время, потом зашла на кухню. Глаза горели, но слез не было. А было только страшно. Зачем, зачем она рвалась жить в этот город? Какие тут подонки в газетах работают.А ведь и до телевидения может дойти очередь, если кто-то захочет дальше компрометировать Станислава Петровича, не пожалеет денег. И тогда вся страна услышит эту ложь про Станислава Петровича... родня услышит - Любовь, Альберт, Вера... школьные друзья...

Но кто этот человек, который захотел затоптать Станислава Петровича? Кто этот "кто-то"?!

Открыв своим ключом дверь, в квартиру вошел муж. Он отбросил в сторону сумку с барахлом, сорвал с себя ветровку, и они с Надеждой обнялись.

- Не переживай... - моргая, бормотала Надежда. - Как-нибудь...

- Да, да.

- Ты подашь в суд?

- На журналюгу? А там ни к чему не привяжешься. Он пишет: как стало известно из одного письма в редакцию... как нам сказал один из адвокатов, просивший не называть его имени... Если поднять шум, могут и письмо показать (долго ли сочинить)... и, кстати, я уверен, что счет на мое имя открыт... весело работают, сволочи.

- Зачем им это?!

Станислав Петрович, серый от усталости, помолчав, ответил:

- Хотят поссорить с Яхъяевым. А это может означать следующее: новый следователь посмотрел "сопли" и понял: дело рассыпается... Стало быть, с Яхъяевым снова можно дружить... а поскольку я был здесь как бы его поверенным, хорошо бы меня отшить... Яхъяев может и мои швейцарские деньги аннулировать. Если поверит.

- Он не должен поверить. Он же умный?

- Я тоже надеюсь. В конце концов, за мной наверняка приглядывали его люди... скажут ему... - И вдруг он прищурился и улыбнулся. - Или это Садыков?! Его попытка вернуться под красное солнце?.. Ладно. Пьем чай. Или налей мне водки.

- Я тоже выпью.

- Водки?! Гм, гм, как говорил Ильич.

Надежда и Станислав Петрович чокнулись стаканами и долго сидели, обнявшись на кухне.

- Стасик... а ты не мог бы съездить в Швейцарию? Поговорил бы с ним...

- В Швейцарию? На какие шиши?

- У меня есть НЗ... - слукавила Надежда и подала конверт. - Вот, тысяча... сэкономила во время наших двух поездок с детьми в Испанию...

Он удивленно заглянул в конверт.

- Но ты же понимаешь, это только на билеты. И к тому же нужен вызов. - Станислав Петрович задумался. - Разве что в Германию... там у меня приятель в посольстве, попрошу прислать факс... оттуда и проскочу?..

"Могут и туда не дать визу, - подумал он по себя. - Именно из-за этой гнусной газетенки. Вот будет позор. Или все же рискнуть?"

- Нет, сделаю так: завтра пойду в "Лайф"-банк, открою там счет и попрошу вернуть из Цюриха часть денег в их же банк. Если откажут, значит, все разговоры о гонораре - туфта. И меня обманывают, как маленького. Хоть и фамилия у меня более знатная, чем у них, - Шуллер!

14. ВОССТАНИЕ

Город шумел слухами, рассказывали о беспрецедентном трехмесячном противостоянии вокруг медеплавильного завода органов правопорядка и армии Куприянова, про то, как не могли во исполнение решения арбитражного суда пробиться вовнутрь, в дирекцию завода, ликвидатор и судебный пристав, о том, как вышли к воротам рабочие и погнали прочь милицию.

- Оставьте нас в покое! Завод работает, мы получаем зарплату!..

Говорят, они подожгли пару машин, одну милицейскую, разбили у журналистов несколько телекамер. Мэр по радио и через мегафон с грузовика взывал к соблюдению закона, но его не слушали. Порядок мог бы навести губернатор, имеющий неплохие личные отношения с Куприяновым, но, как на беду, улетел в США...

Альберт не очень вникал в проблемы этого завода - что ему медеплавильный?.. он со своими коллегами-близнецами под руководством бородатого местного "Фиделя" - Елина - готовился к предвыборным митингам. Иногда все же мысль мелькала: если завод исправно выплавляет медь и рабочие довольны, то почему решили сменить руководство? Или он, завод (точнее сказать - Куприянов), не платит налогов в бюджет? Или Никита Павлович его незаконно перекупил? А что сегодня может значить "незаконно? Спросить у кого-нибудь? А зачем? Еще схлопочешь ни за что...

По центральному телевидению о событиях на Урале помалкивали, местный, наиболее популярный телеканал хвалил с утра до ночи "простого народного лидера" Куприянова, показывая, как он посещает в больницах занедуживших своих рабочих, режет красную ленточку перед магазином "Бесплатный хлеб" для пенсионеров "медного" района, как пешком в одиночку идет по городу, хозяйским глазом оглядывая улицы...

Дина уже не раз пытала Альберта:

- Ну, расскажи, что у тебя за работа? Кто одежду такую классную подарил? Ты хоть понимаешь, вот это - лен, а это - тонкая английская шерсть...

- Потом, - отмахивался Альберт. - Раньше времени не стоит.

Ему было стыдно признаться, что отныне он - просто напросто мишень, похожая на шефа, сочиненная на всякий черный случай.

И все же в новых обязанностях была некая страшноватая романтика, дух безоглядной дерзости. В животе поигрывал жар в ожидании беспощадной пули, лицо заранее кривилось, предвкушая гнилые помидоры от разъяренных людей города.

Но что делать, если его схватят те же милиционеры? Какие документы с собой носить? Чтобы не высмеяли Куприянова (двойников нанял!), надо, наверное, выдать Альберта и тех двух парней за братьев Куприянова? Если не родных, то хотя бы двоюродных?

При встрече с Елиным, смущаясь, Альберт высказал-таки свое предложение. Николай - смуглый двойник - хрюкнул:

- А ху-ху не хо?.. Так тебя шеф и запишет в родственнички!

Но Елин, как это ни странно, отнесся очень серьезно к словам Альберта, и уже на следующий день сообщил группе ошеломленных "близняшек", что шеф согласен, что это умно, и что им выдадут для работы новые паспорта на фамилию Куприянов, только имя и отчество у каждого останутся прежними, чтобы не путаться.

Итак, покуда нет никакого "ЧП", они играют роль самого Никиты Павловича, а если влипают в чужие руки, то показывают паспорта и объясняют, что старший двоюродный брат попросил их выслушать и записать просьбы народа.

Получив настоящий паспорт, со всеми печатями, Альберт успокоился. Теперь он не просто двойник, "подстава", но и как бы человек, пусть символически, но родственный грозному человеку города.

Тем временем Елин накачивал их информацией, которая поспособствует тому, чтобы двойники в любом ситуации не терялись, а шли "фарой в крапиву" и "мордой вперед."

- Мы сделаем так, - говорил он, важно расхаживая перед ними, - каждый из вас время от времени будет сдавать для самого же себя кровь...

- На случай ранения? - понятливо кивнул рыжий Алеша.

- Не только. Перед ответственным заданием закачаем, так делают спортсмены... организм мобилизуется - два негра не удержат! Любую стену перепрыгнешь!

- А я слышал, когда баб готовят к состязанием, им рекомендуют ночь любви, - порозовел меж веснушек рыжий Алеша.

Елин саркастически выслушал парня.

- А нашему брату лучше эту ночь спать. Одному. И лучше трезвому. Второе. - Он нажал кнопочку под столом - в офис вошел дылда с кейсом. Дылда поднял крышечку, разложил на столе белые листы и открыл круглую баночку с чем-то черным. - По очереди - вперед!

Альберт не сразу понял, что у них сейчас возьмут отпечатки пальцев.

- Зачем?! - вырвалось у него. (Он окончательно попадает в рабство? И убежишь - поймают?)

Николай, смуглый казачок, жестко стрельнул взглядом:

- Перед Чечней мы сами просили сделать это... если что, хоть по пальцам определят, ты или нет.

- Ну не пугай!.. - басовито заржал Елин. - Мы играем на "баяне", чтобы... ну мало ли. Давайте, давайте! - Он так и не объяснил, зачем снимают отпечатки пальцев. Всех пяти. В краску - и катком на бумагу... в краску - и катком... прижимая... Остаются узоры, каких на свете больше нет ни у кого...

"Наверное, нас могут похитить... - соображал, бледнея, Альберт. - И чтобы торговаться, чтобы знать, что мы точно у врагов, Куприянов должен иметь такую картотеку. Но не потому, конечно, что мы так ему дороги, а потому, видимо, что кое-что знаем, да и новых "близняшек" найти не слишком легко. Лицо у него специфическое."

И вот наступил день первого крещения для Альберта. С утра мерцал ледяной с ветром августовский дождь. Погода вконец испортилась, хотя до осени еще далеко.

Альберту выдали плащ, как у шефа, - голубой, с пояском, и шляпу. Он сидел в "Волге" с затемненными стеклами на площади возле парка Металлургов. Неподалеку, под брезентовым навесом, музыканты готовили динамики. На столбах и стенах мокли плакаты и листовки: "Куприянова - в депутаты!!

Жидкая толпа маялась под зонтами - здесь в основном стояла оплаченная публика, свои люди, но подошли уже и пенсионеры со старыми медалями на груди, и молодые жующие люди. Нужно было начинать. Ждали самого. Но он все не ехал.

Наконец, у Елина замурлыкал "мобильник". Он толкнул Альберта в плечо:

- Придется тебе! Сейчас явится наш "комсомол", ты выйдешь и поднимешь руку. Больше ничего.

Сквозь дождь показался черный автобус "мерседес", из него высыпали в спортивных белых одеждах мальчишки и девчонки, выстроились в ряд, грянула музыка - и они стали изображать приемы восточного боя.

- А-ха!.. Йе-ха!.

Затем румяная девица лет двадцати в белой миниюбке всех легко остановила и грозно кричала:

- За дело Купр-риянова Никиты Ильича... будьте готовы!..

- Всегда готовы! - отвечали дети.

Вышедший под дождь Альберт изумленно таращил глаза. Не ослышался ли он? (Между тем рука сама поднялась над головой и помахивала, помахивала, приветствуя детей).

- К служению нашему народу р-русскому... будьте готовы!

- Всегда... готовы!

И тут кто-то осторожно потрогал Альберта за рукав. Он нервно покосился - на него смотрела телекамера, прикрытая сверху козырьком от дождя.

- Никита Палыч!.. пожалуйста... два слова нашему телеканалу.

"Черт возьми, почему нет охраны! - Альберта бросило в жар. Он машинально улыбался. -Когда приезжает шеф, возле него стенка охраны. А когда двойники - никого! Любой идиот поймет - тут что-то не так."

Но сейчас было не до разборок. Альберт погасил улыбку и медленно (как шеф), как можно тяжелей проговорил:

- Когда... я вижу такой нашу молодежь... я верю в будущее России! Мы всегда ей подставим плечо. - И отвернулся, и снова вскинул руку.

Ливень усилился, Елин подбежал и быстро повел Альберта под руку в машину. Мальчишки и девчонки, подпрыгивая и тряся головами, бежали в автобус. Музыка гремела.

- Все в порядке!.. - задыхаясь (пузо-то мешает!), сообщил Елин. - Три телекомпании снимали! Дождь помог, поторопил... Что хмурый?

Альберт высказал ему свои соображения насчет охраны. Елин стукнул кулаком по колену.

- Бля!.. Ты это... шефу не говори... это мой прокол.

- Не говорить? - как-то с усмешкой, подло у Альберта это получилось. Коли они с ним так, то и он так. - Ладно.

- Свои люди, сочтемся. - Елин, пыхтя, обнял Альберта за шею. - Идею я шефу внесу. Действительно, какой же Куприянов - один без телохранителей?!

Но, наверное, действительно похож Альберт на шефа. Когда он выскочил из "Волги" около своего дома под непрекращающимся дождем, к нему, всмотревшись, шагнула старуха с черным зонтом:

- Никитушка Палыч!.. Вы, милый?! У меня кран течет... звонила в домоуправление - не идут. Не прикажете, Никитушка Палыч, чтыба они лучше работали?

- Хорошо, - коротко ответил Альберт. - Я тут в гости, неподалеку... особенно не рассказывайте...

- Да, да, - расцвела старушка. - Дай Бог вам здоровья...

Альберт нырнул в свой подъезд, подумав, что, конечно же, бабуля раззвонит, и это хорошо - люди будут путаться: то ли это Куприянов в гости к Альберту приезжает, то ли они братья родные...

Вбежал домой мокрый, распаренный. Увидел, как пасмурная Дина сидит перед зеркалом, трогая кисточкой свои ресницы, и чтобы ее сию секунду развеселить, не удержался - рассказал, какую роль он сегодня сыграл перед горожанами.

- Вот какая у меня теперь работа!

- Да иди ты!.. - Дина расхохоталась и как-то иначе на него посмотрела. - Молодец! Значит, ты можешь в нашем городе много чего... тайком от Куприянова.

- Не... - сразу струхнул Альберт.

- Это я к слову... Если бы прежние времена, дефицитные вещи бы доставали. А сейчас все есть. Были б деньги. Они тебе платят?

Альберт молча протянул ей шесть сиреневых пятисотрублевок, полученных от Елина в машине.

Дина, давно не державшая в руках хорошие деньги, развеселилась. Сбегала вниз, в магазин, принесла малосольной рыбки, маслин, сварила картошки.

Они еще ужинали, когда по телевидению показали тот самый митинг, на котором маршировали под дождем куприяновские пионеры. И надо сказать, Альберт на экране вправду выглядел величаво и весьма напоминал своего начальника.

- Надо же, вор в законе... завтра депутат... и какой имидж! Ты ему пару цитат умных найди...

- Зачем?

- Сейчас без цитат Москва не поддержит... какого-нибудь умного адвоката заранее выделят...

Супруги выпили, веселясь и целуясь, водки, и уже в постели Альберт вспомнил, какое очередное умное предложение он высказал Елину по поводу охраны. В конце концов, пусть и его охраняют... иначе кто же поверит, что он Куприянов, если он один перед толпой?

Дина с горечью пробормотала:

- Эх, ты! Ты мог сам это Куприяну сказать... и он бы тебя приблизил... Бесплатно отдал замечательную идею!

- Да ладно.

- Всегда такой. Надо же все-таки и про себя не забывать. Капитализм.

- Да ладно... - Альберт вспомнил разговор с сестрами летом. Он им сказал: "Мы - дети и внуки бедных, непритязательных в жизни, потому и довольствуемся малым. Заработали копейку - куда ее? Ну, купили то, сё, но не более других. Остальное пропили. Никакого огромного тщеславия, снедающего душу." И еще добавил, что завидует евреям. У них глаза наполнены тоскливым огнем с малолетства. Они - Ротшильды, Эйнштейны, скрипачи и математики гениальные. Единственный выход для русского или татарина, чтобы чего-то добиться- жениться на еврейке. Она будет подзуживать. Вон Надька, правильно - за еврея... И тут на брата накричала, став пунцовой, седоволосая уже Любовь: "С ума сошел?! А чем мы хуже? Наши великие куда делись? Пушкин и Державин, Мусоргский и Рахманинов... Просто мы - огромные народы. А когда народ огромный, быть беде, себя не жалко... Вот напугают нас, как эстонцев, СПИД и водка - снова взорлят гены..."

Эстонка Дина спала.

Альберт вдруг вспомнил про тетрадь отца, которую он так и не дочитал... и ему среди ночи, сию секунду, смертельно захотелось вдохнуть запах тех страниц, пропахших рыбьей чешуей, увидеть дерганый, как молнии, почерк отца, прикоснуться к его мыслям... Но тетрадь - далеко, на запад от Урала.

А на восток от Урала, где-то далеко в Сибири и его первое потрясение - мертвый город, который был построен по ошибке геологов, в том числе и его, Альберта, ошибке. Хотя его вина тут ничтожна, но все равно - и он там был, и он радовался, что нашли "стратегическую руду".

Этот пустой красивый город в тайге - его боль и стыд на всю жизнь. Может быть, он когда-нибудь вернется туда. И будет там жить - один, среди сов и белок, змей и медведей...

15. ПОПЫТКА ПОКАЯНИЯ

Любовь дочитала тетрадь отца до последней строчки и потом сутки лежала пластом, исходя слезами. Безостановочно скулило сердце - не помогала и валерьянка...

Тамара в гости больше не заглядывал - рассердилась из-за пропавшего петуха. Куда-то исчез и старик Дмитрий Иванович.

Прошли жаркие грозы, похолодало. В этих краях к 19 августа всегда ветер и непогода. А ведь пора уже и начинать косить хлеба... рожь лежит за деревней спутанная, как "мокрые" волосы современных телевизионных певиц в дезабилье... мальчишки бегают по селу, надкусывая, как некий мохнатый виноград, грозди лесных, еще молочных орехов...

Огород у Любови налился соками земли, картошка отцвела и теперь порхали рядом бабочки-капустницы, как взлетевшие с земле цветки картошки. Огурцы на навозной горке выперли размером с бутылку, кабачки под шершавыми огромными листьями наросли, как бочонки. Смородина поспела, черная с туманцем, сладкая до головокружения, а выброшенная вдоль оврага прочь, но прижившаяся на новом месте, неугомонная малина развесила на желтых прутиках своих рясные ягоды самого разного цвета - от сочнокрасного до кремового...

Но ничто не радовало Любовь - для кого все эти сласти и щедроты? И если она заставила все-таки себя пойти в сад, собрать два тяжеленных ведра смородины и сварить с сахаром в тазу на газовой плите, то лишь потому, что вперед зима и, может быть, хвори. При простуде пригодится и малина, Любовь залила и малинового варенья семь банок...

Потом бродила по огороду, отрешенно глядя вокруг, и со страхом, неожиданно узрела возле ног своих, на пестрой, изъеденной картофельной ботве полосатых, с хрустом жующих колорадских жуков... Откуда они?! Почему не видела раньше?!

Заметалась, принесла спички, разожгла костерок из лучинок и газет возле малинника и принялась жечь жестких тварей. Начала жечь... и вспомнила один из недавно прочитанных рассказов отца из его тетради.

"Осенью 1943 года мы арестовали Баландина, уроженца Москвы, на вид кролик. По специальности математик, до войны работал в одном из высших воинских учебных заведений столицы, имел научные труды. В декабре 1941 года, когда немцы подступили к Москве, забрал свои книги и во время оборонных работ перебежал к немцам. Немцы охотно приняли ученого, и в течение 2 лет он преподавал у них в разведшколе. В конце 1943 года его самого перебросили через линию фронта с заданием, но он был нами разоблачен.

После окончания следствия, предъявив статью 206 (по старому уголовному кодексу), мы с начальником ОКРа повели с Баландиным откровенную беседу. Мы говорили: "Благодаря Советской власти вы получили высшее образование, вам доверили преподавание в вузе, а вы вместо благодарности пошли на измену. Расскажите, что вас толкнуло на это? Может быть, Вы что-то скрыли во время следствия? Следствие завершено, ничего записывать не будем, так как Вы сами подтвердили вашу вину и подписали протокол. Но что случилось с вами, расскажите." И он ответил:

"Хорошо, я расскажу вам правду. Я родился в Москве, мой отец был троцкистом. Когда, после смерти Ленина, началась борьба между большевиками и троцкистами, у нас на квартире часто собирались единомышленники отца. Я тогда был юн. Они говорили меж собой, что большевики ведут страну не по правильному пути, что Советская власть долго не продержится. Это продолжалось несколько лет, и я принял их суждения за истину. В момент разгрома троцкистов я был уже студентом, заканчивал институт. Моего отца почему-то не тронули, он, наверно, был не руководителем, а рядовым троцкистом... Я закончил институт, защитил диссертацию. Отец умер перед войной. А когда война началась, вспомнились разговоры троцкистов у отца, и я решил, что они были правы, эвакуировал в тыл семью, а сам остался в Москве, немцы были совсем рядом. Я поверил, что Советская власть вот-вот рухнет... Теперь я понял, что глубоко ошибался. Могу лишь сказать, как бывший учитель: огромное значение в воспитании молодого человека имеет семья. Если бы у нас не собирались троцкисты, может быть, моя жизнь бы пошла иначе..." Это, конечно, не оправдание, это соломинка для утопающего. Изменник получил по заслугам. Жечь их, как ядовитых змей и жуков!"

Но сбоку отец приписал красными чернилами: "Сынок, а сейчас вот думаю... почему же человек не может иметь убеждений, отличных от убеждений большинства? Почему, в конце концов, не может уйти из страны, где вершится кровавый закон подавления одураченным большинством думающего меньшинства? Да даже если большинство и право? Почему нужно уничтожать инакомыслящего? Я думаю, сынок, этот умный человек - профессор же! - солгал, слукавил, снизошел в своем ответе до нашего уровня, когда говорил про воспитание... Если он сам, по своему желанию перебежал к немцам, значит, его не остановила даже страшная и естественная мысль, что он изменяет Родине? Выходит, так ненавидел строй? Почему же мы не задумались уже тогда? Или все равно, если выбирать между двумя диктаторами, Сталин "лучше", ибо волею судьбы он стал вождем нашего народа, и на наш народ напал враг? А во время войны лучше поменьше думать о конституционности строя и духовных качествах вождей? Но сейчас-то... Мне жаль этого математика, как жаль любого талантливого человека, даже если он мечтает переметнуться к марсианам..."

В костре с треском горели твари. "Странные мысли рождались порой у отца... - думала Любовь. - И жаль, что наша жизнь так была устроена: толком не поговорили... то остерегались, то боялись смутить юную душу еще смутной, не неоформленной мыслью... в восьмидесятых, когда отец ушел, страна только начинала оживать, как после болезни... Да и сама я... много ли беседовала со своими детьми - все бегом! Может, просто повезло, что они выросли хорошими?.."

- Бог в помочь!.. - сзади покашляли. Любовь обернулась.

Средь пасмурного дня явился-таки в гости старик Дмитрий. Он был в пиджаке с белым платочком в наружном кармашке, в глаженых под матрасом штанах (в елочке морщин), в ботинках с разноцветными шнурками.

- Здрасьте... - Любовь кивнула. Зачем он пришел, да еще в таком нарядном виде?.. Отвернулась, продолжая собирать с цепляющихся за пальцы жучков и бросать в пламя.

Старик сипло посвистел, как мальчишка, мелодию Оскара Строка "Утомленное солнце", постоял, молодцевато, как с возвышения, оглядывая пространство:

- Ты молодец. У меня, между прочим, картошка вся в ботву ушла.

У Любови сегодня не было никакого желания с кем-либо разговаривать. Но и спиной стоять перед стариком неловко, стала наклоняться головой к нему и время от времени растерянно улыбаться гостю.

- Хочешь, я тебе ее обкорнаю, чтобы вся сила в плоды ушла? Я недавно почитал - так делают...

- Еще рано, - пробормотала Любовь.

- Эх, Люба, - продолжал он, - в детстве, помню, мать болтушку делала из картохи на воде... ну, прямо сметана... А сейчас и сметану попробуешь - как известка. Тебе нет?

Любовь, вздохнув, еще раз кивнула. Душно ей было, сыро, хоть и ветер.

Помолчали с минуту. Старик повернулся и пошел прочь. "Обиделся? Чего он хотел? Праздного разговора? А ты не могла с ним поговорить по душам - хотя бы о его друге Иване? О их молодости?"

Любовь пробежала через двор к воротам - старка уже в проулке не было.

Через забор ее увидела Тамара. Стояла, скрестив рук на высокой груди:

- Как дела, шаберка?

- Ничего.

- Петуха алкаши с верхней улицы украли, разведка донесла.

- Я рада, что не старик.

Тамара хмыкнула.

- Что, решила замуж? Смотрю, от тебя бежит, как жираф, весь в пятнах. Отказала?

- Не шути. У меня муж живой.

- И где он? - Помолчала и пропела. - Ах, Люба-Люба-Люба... - Под хмельком, что ли? - Мужик одной ночью живет, как комар. А дети... Сын из тюрьмы вышел - хоть бы письмо прислал. Дочери звонила: почему не приезжаешь, неужто не тоскуешь по матери своей... ты же сама мать... Хоть бы внука привезла, он хороший, Костя зовут. Как из кинофильма "Два бойца".

И поскольку Любовь не нашлась, что ей сказать (у самой душа не месте), Тамара решительно прошла через свою и любину калитку к ней во двор.

- Идем, маленько помогу. Вижу, воюешь.

- У тебя тоже эта зараза? Смотрю - море.

- Никакое лекарство не берет. Только собирать. Или уж если зима больно страшная.

Соседки молча поработали с полчаса, Тамара выпрямилась, кулаком себе растирая поясницу.

- Ну, заглядывай, баньку мою затопим, винишка выпьем... у меня винишко домашнее подошло.... - И ушла.

Пить не хотелось - реветь потом, вспоминая о горестях отца и матери. Любовь, пройдя огородец, затопила свою баньку, вымылась одна, а утром пошла в правление колхоза и позвонила оттуда на завод, в медпункт, попросила позвать Веру.

Сестру позвали, и сквозь волнообразный шум Любовь прокричала:

- Возьми мне билет до Ижевска, я съезжу.

Верочка сразу поняла.

- Я тоже, - сказала.

- А тебе зачем? Он снова появился?

- Нет. Но я тоже...

- Хорошо.

......................................................

Через сутки наши сестры выехали автобусом в Казань, а затем сели на поезд до Ижевска. Огород и дом Любовь оставила на попечение Тамары. Тетрадь отца с собой не взяла - побоялась потерять, но фамилию Хафизов и название улицы, на которой жил раскулаченный старик, - Азина - записала.

С Верой в тамбуре и поплакались, и пошептались о своем одиночестве, и в который раз ощутили, какие они родные и похожие. А когда приблизились к столице Удмуртии, Вера вспомнила, как мать упала в обморок, получив письмо именно из этого города от бывшей односельчанки Гульчары. Там были ужасные строчки: ""Будьте вы прокляты! Весь ваш род и ваша власть! Будьте прокляты!.. Гульчара."

- Я же ее помню по детству!.. - воскликнула Любовь.

Тетя Гульчара Шахмарданова росла маленькая, робкая, круглолицая, ее звали в деревне Белка. Только с девушками-подругами выходила погулять, от парней отворачивалась. Как теперь понимала Люба, она ждала и не дождалась любимого Алешку Сироту. Конечно же, ее тоже, тоже надо найти... Зачем слать такие телеграммы? Мать ни в чем не виновата! Да и отец...

Ижевск оказался городом поменьше Казани. Но, по сути, такой же - в середине каменный, а по краям - деревня с дымящимися трубами. Сестры деловито и быстро нашли улицу Вольдемара Азина, дошли до окраины, стучались в несколько сохранившихся деревянных домов, но и следа каких-либо Хафизовых не нашли. Звонили с уличных телефонов-автоматов в справочное 09, узнавали в будке с вопросительным знаком над окошком, нашли номера семи Хафизовых, но никто из них не был родом из Малтабарово... Или не захотел сказать? Да вряд ли... дело прошлое... могли и сказать...

Земляки сгинули? Если старика посадили, и он в ссылке умер (а где? В Сибири?), наверное и жена его здесь не осталась... если у них были дети, поехала к детям... Но где их сейчас найдешь? Страна огромна... а тогда еще и в Казахстан ссылали...

Адрес тети Гульчары Шахмардановой сестры получили на руки, за десять рублей: улица Маркса, 44, квартира 14. Купили бутылку вина, яблок, и подбадривая друг дружку, пошли.

Вот ее дом, блочный, серый, вот пятый этаж. Ее дверь. Справа от двери на стене гвоздем нацарапано сердце, пронзенное ракетой... криво и косо бегут до потолка иностранные буквы " I lave you, Elen!"...

Любовь нажала кнопку звонка.

Через минуту мужской голос спросил:

- Кто?

- Простите, - ответила Любовь. - Мы... односельчанки Гульчары Шахмардановой. Это ее квартира? Можно к вам?

- Зачем?

- Но это ее квартира?

Дверь распахнулась, за порогом стоял с огромной курчавой собакой у ноги мужчина в домашнем халате, он был небрит, глаза неприязненно посверкивали.

- Даже если вы односельчанки, ну и что? Квартиру передали мне. Завод отдал. - При этих словах пес зарычал.

Вера пугливо отошла к лифту. Любовь растерянно улыбнулась.

- Извините... вы не так поняли... Мы хотели с ней самой поговорить... Но если нельзя...

- Почему же нельзя, - продолжал злым тоном мужчина. - Езжайте на кладбище... поговорите... идут и идут, и все подруги... даже один муж нашелся... где был раньше? Всем квартира нужна...

Дверь захлопнулась, сестры остались одни на площадке. Значит, красавица Гульчара-апа умерла?

- На кладбище съездим, - сказала Любовь.

Сестры вышли на улицу, в киоске "ЦВЕТЫ" купили четыре белых астры и, узнав у прохожих, как добраться, сели в облупленный автобус.

День был темный, холодный, на кладбище народу почти нет. Долго ходили по аллеям, но нигде, ни на одной могилке не встретили фамилии тети Гульчары. Постучались к сторожу - он топил печку и пил водку, закусывая желтым огурцом и шевеля сивыми усами. У стены стояли прислоненные друг к другу жестяные, крашеные зеленой краской венки.

- Шахмарданова? - переспросил старик, жуя. - Разве упомнишь? Если бы вот Ельцин или Клинтон...

Ну и юмор у человека.

Что же делать? Надо ехать домой. Любовь бросила белые цветы на дорожку, и сестры пошли к автобусу. Вера оглянулась - цветов уже не было...

В поезде им повезло - в отсеке плацкартного вагона, где они ехали, сестры оказались одни. Сидели рядом, обнявшись. Выпили купленное для тети Гульчары вино. Любовь решительно сказала, что она напишет письма в ФСБ хотя бы Красноярского края, Томской области и Иркутской: пусть пришлют адреса всех Хафизовых. Наверное частные услуги сейчас выполняются, она заплатит.

Вера призналась, что Деев не дает ей покоя, подкладывает под дверь то ромашки, то незабудки - где-то собирает, наверно, потому что Вера попросила его больше в магазинах цветов не покупать, а отсылать деньги дочери и жене в Елабугу. Он прямо при рабочих завода просил у нее прощения, с женой развелся, платит, как положено, алименты, но Веру умоляет не гнать его, не губить. На день независимости он напился и, забравшись на трубу завода, хотел прыгнуть вниз, но зацепился курткой за какой-то крюк... его снимали специалисты.

- Ах, моя дорогая, - вздохнула Любовь. - Пока мы недосягаемы, они красивы и безрассудны. Но всю жизнь одна не проживешь...

- Так посоветуй, Люба, как быть? - ломала руки перед старшей сестрой Вера. И смешно было Любови, и горько. - Ты же мне теперь вместо мамы... Разве нет?

"Что ей сказать? Мол, как будет так и будет? Или поискать ей достойного юношу? Но кто женится на сорокалетней, пусть даже симпатичной и доброй, как монахиня, девице? Или с Галимом поговорить, попугать - мол, если обидишь... А любит ли она его?"

- Я сама не знаю, - отвечала Вера. - Иногда кажется, что люблю... а иногда боюсь. Таким чужим кажется. Может, это из-за алкоголизма? А если попробовать его полечить?

- Разве это возможно? - удивилась Любовь. У нее у самой Иван страдал этой болезнью.

- А почему нет?! - Вера, как малое дитя, стало считать на пальцах. - Можно использовать налима... у него слизь... Живого кладут в банку и заливают водкой. Через дней десять лекарство готово. Давать грамм по тридцать... - И Вера, моргая смущенно, призналась. - Я когда маленькой была, хотела папу вылечить... собирала всякие рецепты.

- Я не знаю... - ответила Любовь. - Стоит ли возиться с Деевым. Решит, что ты имеешь на него серьезные виды...

- А еще можно клопов в водку... сто штук на стакан... любисток использовать... полынь... Или березовые сухие почки обсыпать сахаром и жечь. А больной должен дышать... - подолжала рассуждать Вера.

Любовь молчала, думала о своем Иване. Как он там, где он там?..

Сестры так ни до чего не договорились в том, что касается судьбы Верочки. Да и как можно это определить?

Вот уж и доехали до города, где живет Вера.

- Я больше всего боюсь, что этот странник вернется, - пожаловалась она. - Вот приеду - у порога лежит...

Прощаясь на автовокзале, условились: если случится что-то нехорошее, Вера немедленно шлет телеграмму, или даже сразу, не оглядываясь, уедет в деревню к Любови.

Может быть, ей тоже пойти учить в школу, в которой проработали всю жизнь отец и мать? Вера сумела бы преподавать начала медицины, экологии, гигиены... Хотя в селе, где пока что всего четыре класса, зачем это? И кто оплатит?..

16. СВАДЬБА В ТЮРЕМНОЙ БОЛЬНИЦЕ

Подступала осень, Мила уже привыкла ходить на работу в больницу ГУИН (государственного управления исполнения наказаний, кажется так?), через три проволочных ограды с замками и вышками по углам, через три тамбура с автоматическими запорами мимо дежурного.

К новому врачу все здесь относились тепло - и охрана, и зэки, хотя бы потому, что она вернулась жить в этот проклятый город.

К ее радости, больной Ивкин с обритой головой, с пытливыми угольными глазами залечил свою язву и выписался в зону - некому стало травить душу Миле разговорами об радиационной безопасности. Правда, зеленая книжка Куропаткиной "Независимый взгляд" ходила по палатам, и некоторые больные, полагая, что своими умными вопросами, вычитанными в книге, ублажат Людмилу Ивановну, время от времени задавали их:

- А что такое кюри, Людмила Ивановна?

- Это были такие ученые, муж и жена в Париже... занимались делением ядра...

- Нет, вот я прочел - под нами миллионы кюри...

- Кюри стало мерой радиоактивности. Скажем, ваша фамилия Орлов...

- Моя фамилия Анисенко. - Больной был мощной комплекции, но перенес сильнейшую пневмонию.

- Пусть Анисенко. И вы, допустим, занимаетесь проблемой курения, вы же курите, несмотря на мои просьбы. Так вот, скорость поглощения никотина организмом в зависимости от его ослабленности можно выразить в неких единицах активности и назвать их "анисенко". Скажем, сто анисенко - это мгновенное и полное отравление.

- Да ну вас... я серьезно. - Анисенко, вечно потный, хмурился.

- И я серьезно... Кюри - единица радиоактивности изотопа, равна трем и семи десятым, множенным на десять в десятой баккереля. А один баккерель соответствует одному распаду в секунду. Представьте себе, какой ужас - один кюри! И какой ужас, когда миллионы кюри...

Больной Анисенко угрюмо, как медведь, смотрел на врача из постели.

- Господи, так лучше бежать отсюда? Что-нибудь уголовное сотворить и мотать...

- Почему? Мы же живем. - В разговор вмешался худой, желтый, как мумия, Данков, бывший заместитель главного инженера горнорудного завода, убивший в состоянии аффекта свою молодую жену-изменницу (ему дали, учитывая его старость, четыре года). - И Людмила Ивановна вернулась.

- Она вернулась из-за любви... так говорят... - пробурчал Анисенко, натягивая простыню до подбородка. - А ты, Игнатьич, разве по тебя можно сказать, что ты живешь? На уколах.

- Можно жить, Вова, и на уколах - и быть человеком, - возразил вдруг гневно Данков, - а можно жрать икру, пить коньяк - и быть мертвецом со всех точек зрения.

- Тише, дорогие мои!.. - взмолилась Мила. - В чем прав, Алексей Игнатьич, на заводе у нас работают наши же люди, никто не желает неприятностей, все профессионалы высочайшего уровня, прожили мы тут десятки лет - и еще проживем. А там, глядишь, новые технологии придумают, перемелем всю грязь...

- Перемелем всю грязь - получим сметану, - ядовито поддакнул Шарашкин, бывший тренер юных спортсменок города, попавшийся на педофилии. - А из нее...

Шарашкина перебил, ненавидевший его, как многие здесь, Анисенко:

- Вы в это верите, Людмила Ивановна? Я вот только вас послушаюсь. Так будет?

- Будет, - ответила Мила и, выдержав паузу (чтобы успокоились) ушла в ординаторскую.

Но настроение ей этот разговор подпортил. Поговорить искренне, совершенно без утайки было не с кем. А здесь нельзя. Больные и без этого кричат во сне. Мила больше не позволит себе втянуться в подобный разговор...

Василий Бяков все еще лечился в Новосибирске, и от него не было никаких вестей. Впрочем, с месяц назад он одну открытку прислал - и не Миле, а главврачу Андрющенко:

"То ли речки, то ли горы, То ли навзничь, то ли ниц, То ль нескоро, то ли скоро, То ли вверх, а то ли вниз.

Вася."

Вечером домой позвонила Светлана-разлучница:

- Мила, вы почему так на меня накинулись? Чем я виновата? Это Светлана. Я одинокая баба. Ко мне все заходят... и папу вашего я пару раз отпаивала пивом... помер бы на улице - было бы лучше? Вы слышите меня?

"В самом деле, что я к ней пристала? - думала, напряженно прижав к уху трубку Мила. - Если она стукачка, ее личное дело. То, что она блядь, - так это горе."

- Простите, Светлана Александровна, - ответила Мила и положила трубку.

Телефон зазвонил снова.

- Может, мы встретимся, поговорим?

- Нет, извините. - И Мила еще раз положила трубку.

Телефон затрезвонил опять.

- Ну, едрит-твою мать!.. заорала Мила в трубку. - Ну, отстаньте от меня. Мне самой плохо, но я же не люблю плакаться в чужие мокрые груди!

В ответ услышала знакомый звонкий смех.

- Что? Кто это?!

- А что, я настолько переменился под лазерами, что стал мутантом?..

- Васечка?..

-... ты мой голос уже не узнаешь?

- Васечка! Вы приехали?

- Если Васечка, то приехал. А если Василий Иванович, впрочем, как и ты, Ивановна, то приехали. И причем на своих ногах. Можно ли тебя увидеть?.. или у тебя сегодня день рыданий?

- Солнышко, мне как раз ты и нужен, коли я вся в слезах. Ты знаешь, где я живу? Приезжай.

- Нет. Я должен, как любой соблазнитель, начать с того, что я затащу тебя к себе. А то люди могут подумать: собираюсь оттяпать еще одну фатеру у бедной одинокой интеллигентной особы..

Он назвал свой адрес, Мила быстро приняла душ, оделась попроще и побежала к нему по ночному городу.

Лил дождь, погода была чудесная, лужи сверкали как зеркала.

Василий встретил Милу в дверях, стеснительно разглядывая, готовый обнять, но страшащийся ее холода или насмешки. Он все такой же, милый, острозубый, волосы как зола, и свитерок серо-голубой, как зола, и штаны...

- Я свеча я сгорел на пиру... соберите мой воск поутру... - мгновенно перехватив ее оценивающий взгляд, продекламировал Василий. - Тарковский, отец Тарковского. Хотя у нас у всех один Отец... а значит, мы с тобой родня, и нам никак нельзя целоваться. - Он помог ей снять куртку. - А что мокрая? Бежала, рассыпая слезы?

- Дождь, - тихо ответила Мила, продолжая глядеть на него. Она его любила в минуту до спазмы в сердце, но и видела - он бледен, тяжело дышит.

- А машина твоя?..

Мила объяснила, что продала ее, когда нужно было лететь к умирающей бабушке, собирала деньги на дорогу.

- И у меня нет теперь машины, - сказал Вася весело. - Будем бегать. Ты знаешь, президент Клинтон, я по телику видел, каждое утро бегает.

- Но поседел больше тебя, - чтобы как-то поощрить Василия, сказала Мила. Но наверняка вспомнившийся обоим сексуальный скандал вокруг Клинтона заставил их тут же перевести разговор на другое.

- Что тут решили? Будут строить РТ-2?

- Не знаю. Я отстранилась. Да и что от нас зависит?

- Как это?! Я понимаю, собираются развивать волоконную оптику... для нового поколения компьютеров - то, что надо... чистый кремний получать... Но реакторы-то решили по новой будить!

- Откуда знаешь?

- "Из лесу, вестимо." В Новосибирске, ну, там же... лечится один умный академик. Он считает: пока не поздно, надо завод запереть на замок.

- Как это? - засмеялась Мила.

- Закопать в горе и объявить миру, - Василий был серьезен.

- Во-первых, это невозможно. Реакторы можно лишь законсервировать и все время следить, что с ними происходит... что, кстати, и сделано. Конечно, если РТ-2 построят... Но даже если построят... Минатом проснулся, как Минотавр. Потому что, я вижу, местное ЦРУ снова... - Мила показала, как завинчивают гайки.

Василий комически вскинул бесцветные бровки.

"То есть?!"

"Да!" - кивнула Мила. Показала на себя и пальчиками изобразила, как ходила туда и обратно. И пальчиками же оттянула уголки губ вниз - изобразила недоумение.

- Замечательно! - воскликнул Василий. - Все интересней и интересней становится жить! Так как ты можешь не участвовать в строительстве новой России?! Только теперь и участвовать! Если есть дураки, которые не понимают.. за счет нас хотят жировать, принимая из всех стран створки!..

Мила молча замахала руками: "Замолчи!" Но он продолжал... А в самом деле, что ему терять? Да и замолчишь, все равно не уходит тревога. Этот городок душит за горло со всех сторон прозрачными страшными обжигающими все живое руками...

- Мы должны встать стенкой. Как пели в одном ресторане местные красотки старую советскую песню: "Встанем как один, скажем: не дадим!.."

"Что это он опять куда-то не туда сворачивает... на постель... или так сорвалось? Нет, и сам смутился... да и ничего бы особенного в таком фривольном разговоре, если бы не было сказано самою Милой при прощании, что она будет ждать... что она морально неустойчивая..."

Вася молча смотрел на нее.

- А ты? - спросила Мила, чтобы хоть что-то спросить. - Если ты себя чувствуешь уже хорошо... почему бы тебе не доделать диссертацию? Ты же врач божьей милостью. А?

- Что это мы стоим? - Вдруг опомнился Василий и повел ее, как слепую, по комнатке, включил свет и усадил за стол. И только теперь она увидела на столе красные помидоры и сыр, бутылку вина "Ахашени". - Я виноват... заболтал тебя.

Мила подняла на него глаза. Наверное они у нее были сейчас жалостливые. Надо постараться сделать их бесстыжими, легкомысленными, а то ведь парень начнет комплексовать и мучиться.

- Я тебя ждала, - сказала она. - Скучно тут одной. - Это на всякий случай, чтобы не слишком уж прямо и сразу воспринимал ее слова.

- А я тебе написал пару писем... в стихах... а потом сжег на спичке. Думаю, излучение, которое пройдет через пространство, расскажет тебе больше обо мне, чем эти строчки. Выпьем?

Она кивнула. Он налил вина.

- За тебя, - предложила тост Мила.

- Зеркально отражаю. - сказал Василий.

И снова наступило молчание. Мила, чтобы как-то привыкнуть к тому, что Вася приехал и надо что-то решать, встала и прошлась по его квартирке. На подоконнике топорщились кактусы, маленькие, как зеленые пули, но с острыми иглами. На книжкой полке валялись всякие значечки с конференций, за стеклом мерцали корешки книг: Лермонтов, Блок, Мандельштам, Солженицын... Всё, как у многих здесь, в закрытом городе. В углу койка - в буквальном смысле койка, узкая, холостяцкая... не из больницы ли?..

Он, конечно, прежде был женат, до тридцати лет трудно прожить одному. Мила помнила: развелся он года четыре назад. Наверно, когда заболел. И наверное, у него здесь была нормальная широкая кровать, но он ее выкинул или подарил кому-нибудь. Чтобы из сердца вон.

На кухне чисто, но чашки и тарелки безалаберно расставлены.

- Ты когда приехал-то? - спросила Мила.

- Утром, - весело ответил Вася.

- На работе был?

- Не-а.

"Значит, прибрался, вымыл посуду, готовился к встрече."

Мила вдруг смутилась, как давно не смущалась. Черт побери, она что же, приехала к нему упасть в объятья?! Прямо вот так, сходу?

- Нет, - вдруг гневаясь и краснея сказала она. - Ты защитишь диссертацию.

- А ты! - вскричал он, прекрасно, видимо, понимая ее состояние, - вернешься в экологическое движение города!

- Ты замечательно лечил людей... опыт надо передавать.

- Вот-вот! Именно эти слова я хотел тебе и сказать!

- Особенно то, что ты используешь нетрадиционные методы лечения... травы, иглоукалывание, приемы Су Джок...

- Особенно то, что ты умная и все малозаметные проколы атомщиков свела в систему и убедила, что...

Она его обняла и поцеловала. Хватит.

......................................................

- Я бы еще выпил, - виновато сказал он.

- Выпей... - Мила погладила его по лицу. - Мы еще не привыкли друг к другу... все будет хорошо.

- Конечно. - Он выпил с полстакана и уснул. Он был мокрый, как пробежавший километров пять человек. Бедный парень. "Мне надо за него выйти замуж, и родить от него ребенка. Уж как-нибудь"...

......................................................

На рассвете он ее нежно разбудил, и все у него получилось замечательно. Потом снова затих, уткнувшись лицом в подушку, а она теребила пальцами его спутанные русые волосы на затылке.

- Если бы я не проснулся... - пробубнил он, - я бы сегодня повесился.

- Ты проснулся, и ты еще тысячи раз будешь просыпаться, - прошептала ему Мила. - Потому что ты очень хороший. Очень хороший.

Через неделю они сыграли свадьбу в столовой тюремной больницы - тут все дешевле, да и просто денег у них нет.

Зэки подарили Василию и Людмила слепленные из хлеба, размером с кулак, окрашенные бронзовой краской бюстики Пушкина и Есенина... словно металлические... разве что легкие...

17. СЧЕТ ШУЛЛЕРА

Станислав Петрович решился - позвонил в дирекцию "Лайф-банка".

- Здравствуйте, приемная "Лайф-банка", вас слушают, - ответил с интонацией преувеличенного внимания женский голос.

- Здравствуйте. Я москвич, адвокат Шуллер...

- О да, конечно! - Вновь с преувеличенным вниманием (вряд ли знает), но и с легким оттенком тревоги - нежели какой-нибудь вкладчик подал в суд? - Мы к вашим услугам, господин Шу...

- Могу ли я зайти... по поводу своего счета?

- Собираетесь закрыть или открыть?

- Открыть.

- Замечательно! - Женский голос изливал радость. - Рублевый? Валютный?

- Валютный, - почему-то негромко ответил Станислав Петрович. Но ведь и в самом деле - валютный.

- Очень, очень хорошо! Минуту. - В трубке затренькала развязная американская мелодия, которая кочует ныне по всем микрокоммутаторам. И вклинился свежий мужской баритон:

- Господин Шуллер?

- Да.

- Меня зовут Сергей Николаевич. Вы знаете, где мы находимся? Пройдете в кабинет двенадцать, я вас приму. Пожалуйста, с тобой паспорт... лучше наш, простой, российский... можно "молоткастый-серпастый"... ха-ха, ну, вы знаете

Сунув в карман паспорт, Станислав Иванович через полчаса был в банке. Этот банк представлял собой, как и многие новые банки, огромное здание из красного кирпича и зеркального стекла, с башенками и округлыми ложными балкончиками. Позвонив по внутреннему переговорному устройству, миновав коридорчик с охраной и металлоискателем, получив временный пропуск, адвокат, наконец, постучался в дверь №12 и увидел за столом с телефонами и прочей современной техникой побритого досиня упитанного мужчину неопределенной национальности в лоснящемся (такой материал) костюме.

Банковский работник встал, отвел руку чуть в сторону и затем протянул - так здороваются, хлопаясь ладонями, старые друзья:

- Господин Шуллер?! Конечно!

- Сразу видно, что я Шуллер? - осторожно улыбнулся адвокат. - Но не путать с шулером. Увы, не я придумал фамилию...

- Да что вы, что вы. У нас есть, например, сотрудник Коготь, а между тем человек чрезвычайно милый... Так я вас слушаю!

Перед ним Станиславом Петровичем стояла непростая задача: не напугав банкира, объяснить суть дела. Витиевато извиняясь за причиненное беспокойство, со всевозможными "так сказать" и "как бы это точнее выразиться" (чтобы собеседник постепенно привык к его медленной речи и даже в каком-то месте подсказал, помог точным словом), адвокат объяснил, что некоторое время назад на его личный счет в "Gold-bank" в Цюрихе была переведена сумма денег.

- Замечательно, - проворковал Сергей Николаевич. - Очень, очень хороший банк.

- Переводили, Сергей Николаевич, из вашего банка. Вот, Сергей Николаевич, "платежка". - Он подал насторожившему человеку бумажечку, заверенную копию с которой оставил дома. - К великому сожалению, по состоянию здоровья... жены... я не могу сейчас туда вылететь. А деньги нужны. Не могу ли я часть своих денег перебросить обратно в Москву, разумеется, к вам, открыв именно у вас счет. Понимаю, за операцию придется платить... может быть, вы меня даже оштрафуете, но что же делать?.. - Про штраф он добавил, разумеется, намекая прозрачно на готовность дать взятку.

- Да что вы! Так не делается!.. - воскликнул работник "Лайф-банка". - Вы только сами можете, будучи там, лично решить вопрос.

- И все же... в виде исключения... Отправляли-то от вас. Вы посмотрите!

Шатен, пожав плечами, долго разглядывал платежное поручение. В эту минуту на гладком его лице ничего нельзя было прочесть, как на спелом синем баклажане, и адвокат подумал со страхом: а не есть ли сия "платежка" обман чистой воды? И его, Станислава Петровича, сейчас с позором выставят вон, пригрозив милицией? Может быть, Сергей Николаевич уже нажал под столом на некую кнопку?

Но вот банковский работник поднял взгляд, во взгляде его было недоумение:

- Я вас понимаю. И я подтверждаю: это наша платежка. Но возвратные операции мы не проводим. Видимо, вы знаете, что у нас с "Gold-bank"ом" договор... да... но правила есть правила... Лучше, если вы полетите туда и сами перешлете нам деньги, расписавшись, как положено... разумеется, мы их тут же зачислим на ваш новый счет.

Почувствовав все же некую неуверенность в голосе клерка, адвокат страстно зашептал:

- Сергей Николаевич! Если бы я сейчас имел возможность туда полететь, да разве стал бы я вас беспокоить?! Я же говорю вам: жена... всякие неотложные дела... Я бы и наличными мог привезти небольшую сумму... тысяч десять-двадцать. - Он снова намекнул на возможность плучения клерком взятки.

- Я понимаю, - нахмурился работник банка, продолжая разглядывать документ. О чем он думал в эти минуты? Почему сразу и решительно не вернул бумажку? Вдруг набрал на клавиатуре какие-то буковки и циферки, глянул на экран.

- Хорошо... я на минуту... к президенту. Вся надежда, повторяю только на то, что с "Gold-bank"ом у нас... - Он ушел, не договорив и оставив адвокату радость догадки: между двумя банками особые отношения.

Клерка не было долго. "Впрочем, могут и отказать, - подумал Станислав Петрович. - Отослать деньги легко, а как обратно затребовать? Здесь, видимо, должны поручиться за то, что я - это я, и от моего имени попросить... А вдруг я однофамилец? Нет, откажут. Я бы отказал."

Станислав Петрович в своей практике часто ставил себя на место человека, против которого "играл". Дураков нет, говорил он себе. Что бы сделал он, Шуллер, на месте такого-то и такого-то? Какой хитрый ход придумал, как извернулся?

Сергей Николаевич все не возвращался. Миновало минут тридцать.

"Уж не арестуют ли они здесь меня? - с холодком в груди забеспокоился адвокат. - Вдруг все-таки бумажка - обман?" Но даже если и обман, то это НЕ ЕГО обман, а ИХ обман...

Однако банковский работник с сияющей улыбкой уже входил в кабинет.

- Станислав Петрович, президент знает вас заочно, как одного из лучших московских адвокатов, и он связался сейчас с Цюрихом, с господином Авербахом... вопрос непростой, но шанс есть... Нам нужны ваши оба паспорта... вы заграничный взяли с собой?

- Он у меня всегда с собой! - выдохнул, еще не веря в удачу, Станислав Петрович.

- И нужна ваша подпись... вот здесь - распишитесь... сейчас сосканируют и электронной почтой все данные уйдут в Цюрих. И придется подождать... но мы подождем, верно? - Сергей Николаевич рассмеялся нежным тенорком, несмотря на то, что поначалу вел разговор баритоном.

Он забрал оба паспорта и карточку, на которой расписался Шуллер, и ушел.

Вернулся он быстро, нажал кнопочку - дверь отворилась, вошла тоненькая, с мохнатыми синими звездами глаз и розовыми скулами девушка, она внесла на подносе чашечки с горячим кофе.

- Не против? - ворковал клерк.

- Спасибо. - "Наверное, президент прекрасно знает, КТО переводил эти деньги на мое имя? А может быть, у него самого с ним определенные отношения? Вот и постарается помочь? Только поэтому? А если он сейчас позвонит людям Михаила Михайловича?.."

- Да, Станислав Петрович, и у нас работка непростая, и у вас непростая... - Сергей Николаевич махнул рукой девушке, и она вышла. - Живем как на вулкане. - Он засмеялся, но в эту секунду промурлыкал красный телефон.

Клерк быстро выхватил трубку.

- Слушаю, Борис Романыч... Понял. Да, он у меня. Есть, Борис Романыч.

Положив трубку, Сергей Николаевич сказал:

- Из суеверия оформим НАШ счет. У вас с собой есть сколько-нибудь долларов? Ну, вы знаете, так положено. Десять, двадцать...

- Конечно, - напрягаясь внутренне (неужто получится?! Господи!..), ответил адвокат. - Сотенка.

- Оч-чень хорошо. - Сергей Николаевич протянул листочек бумаги и авторучку. - Пишите заявление. А затем вот здесь, на форме, опять - образец подписи.

Станислав Петрович сделал все, что нужно, банкир забрал бумаги, стодолларовую бумажку и снова ушел.

"Вот будет хохма, если ничего не получу... и сотня моя пропадет... неудобно же забирать снова..."

Он ждал минут десять, открылась дверь, снова появилась молодая раскрашенная девица, на этот раз на подносе посверкивала черная бутылка "Napoleon"а, плыли рюмочки, нарезанный лимон и конфеты. Вслед за ней вошел и сам работник банка.

- Станислав Петрович, - сказал он с очень серьезным видом. - Шеф велел передать: мы идем на нарушение привычных циклов в работе единственно из уважения к вашей трудной работе... Несколько капель за удачу?

- Не против.

Клерк налил коньяка.

"Да, они знают, чьи это деньги, - размышлял адвокат. - Иначе со мной бы так не возились."

Мужчины выпили, замурлыкал красный телефон. Клерк схватил трубку.

- Слушаю, Борис Романыч!.. Что?.. Минуту, Борис Романыч. - Зажав трубку рукой, он спросил у адвоката. - Господин Шуллер, вы сколько хотели бы вернуть сюда? Какую сумму?

Станислав Петрович потом будет хвалить себя за осторожность и догадливость.

- А сколько там осталось на сегодняшний день? - спросил он. И с улыбкой добавил. - Если не секрет.

Клерк угодливым шепотом осведомился у своего начальства, каков остаток на счете господина Шуллера в "Gold-bank"е и, выслушав ответ, поднялся. Карие глаза его были вытаращены.

- Станислав Петрович... у вас там три миллиона семьсот тысяч. Если в долларах.

У адвоката жизнь так устроена, что он просто обязан уметь мгновенно и красиво выходить из неожиданной ситуации.

Сказать, что Станислав Петрович был ошеломлен, значило бы ничего не сказать. "3 700 000$" - огненными буквами плясали в его глазах. Но находчивый язык уже бормотал несколько растерянно:

- Ах, да, мы же перевели некие деньги больницам Москвы.

- Да? - Клерк почтительно заглядывал ему в лицо. - Но почему не через нас?... За благотворительность дают льготы...

- В следующий раз, - великодушно пообещал Станислав Петрович. А сам, внутренне трепеща и вертясь, как листочек осины на ветру, понял, что одно из двух: или произошла ошибка, сбой в компьютере, что вряд ли... или Яхъяев, спасая все свои деньги от возможной конфискации, срочно перевел их за границу, в том числе и на уже открытый счет Шуллера. Все равно Шуллер до поры до времени ничего об этом не узнает! А когда узнает, Яхъяев ему объяснит. И конечно, честный Станислав Петрович чужую часть денег отдаст.

- Ну, сто... сто двадцать тысяч я бы попросил сюда перевести, - пробормотал адвокат, как можно более уверенно глядя в прыгающие глаза клерка. - Отдал бы на телевизионную рекламу вашего банка тысяч десять... и с собой забрал сегодня наличными тысяч двадцать.

- Я сейчас! - обрадованно ответил мужчина в сверкающем костюме и как юноша выскочил из кабинета.

"Неужели получится?! Господи!.." Станислав Петрович никогда в одиночку не пил. Но сейчас не смог удержаться - налил рюмочку и опрокинул.

На этот раз Сергея Николаевича не было особенно долго. Но то ли от коньяка, то ли от невероятной новости про огромные деньги Станислав Петрович впал в некий полусон. Он сидел, зажмурившись, и в голове его наяривала - вот именно наяривала - сладостная увертюра из оперы "Кармен".

Наконец, Станислав Петрович вернулся с дамой в фирменной одежде (кассир, понял адвокат).

- Станислав Петрович, дорогой, все лучшим образом... вас в Цюрихе ждут... Вы знаете, они называют свой город не Цюрих, а Зюрик... там они тоже пошли на некое... но дружественные связи президентов... а главное - вы наш клиент, абонент... Карточку "Лайф-банка" возьмете? Берите золотую, вам теперь можно все. Марина Станиславовна, оформляйте.

Через десять минут Станислав Петрович вышел на белый свет из здания банка с двадцатью тысячами долларов в кармане и тут же, не раздумывая, разменял в ближайшем разменном пункте половину.

Надежда дома не находила себе места. Увидев по глазам мужа, что всё получилось, она бросилась ему на шею.

Договорились так: Станислав летит в Швейцарию, снимает там ВСЕ СВОИ деньги, кладет в другой банк, там же, и возвращается. А дальше будет видно.

Что касается Яхъяева... найти его сейчас затруднительно... да и стоит ли его там искать? Не дай Бог, заинтересуется тобой полиция, а то еще и журналисты...

......................................................

Станислав Петрович шел по улочкам "Зюрика" (действительно, именно так называют немецкоязычные швейцарцы свой город) в "Gold-bank", трепеща заранее. Он нацепил темные очки, несмотря на пасмурную погоду, как киношный, убегающий от слежки человек, опустив до бровей купленную прямо в Шереметьево-2 пепельную шляпу и сжал с силой зонт на случай нападения неких недобрых людей.

Раза три обошел этот банк и только у дверей с золотыми буквами вспомнил, что платежное поручение "Лайф-банка" оставил в номере, в чемоданчике, в боковом кармане под "молнией", - собственно кроме паспорта и этого платежного поручения, с которыми он полетел за своими деньгами, у него не было никаких более документов.

"Не будет удачи..." - с горечью подумал Станислав Петрович, возвращаясь в отель "Pfau" ("Павлин"). Впрочем, портье ему улыбнулся. Станислав Петрович с неотпускающей сердце опаской поднялся в свой номер. Здесь без него, кажется, никто не побывал. Набрав шифр чемоданчика, вынул полупрозрачную бумажку и уже наобум, никуда не сворачивая, зашагал в "Gold-bank".

К его удивлению и безмерному счастью, здесь к Станиславу Петровичу отнеслись с невероятным вниманием, подтвердили, что с его счетом все в порядке, что господин Авербах передает через него привет господину Машинскому в "Лайф-банке", и что господин Шуллер может в любую минуту забрать любое количество своих денег из трех миллионов пятьсот восьмидесяти тысяч с "копейками".

Станислав Петрович напряженно кивал и улыбался. Он затвердил свое право распоряжаться вкладом, расписавшись на двух карточках, ему выдали ключик и, чтобы не выглядеть жадным, он не взял пока что ни доллара.

Он откроет счет в другом банке Цюриха и переведет туда все СВОИ деньги. Сейчас надо передохнуть, с Наденькой посоветоваться, пусть порадуется, какой он умный... хотя по телефону говорить следует максимально осторожно, иносказаниями.

Оглядываясь на прохожих, Станислав Петрович позвонил в Москву с уличного автомата, уже приготовил анекдот, как новый русский купил своей жене электрический заменитель мужчины, а тот взорвался, потому что... и вдруг услышал - на другом конце провода плачет и воет его Надежда.

- Что? Что?.. - с упавшим сердцем кричал в трубку Станислав Петрович.

- Наши дети, Стасик... их нигде нет...

"Люди Яхъяева!.. - мгновенно понял адвокат. - Они испугались, что я сниму ИХ деньги. Идиоты! Надо скорее домой! Доделать, что хотел, и - домой..."

......................................................

На рассвете - он уже брился - затрезвонил телефон. Станислав Петрович понимал, что вряд ли ему сюда кто позвонит, и все равно ждал.

- Слушаю.

- Гаспадин Шуллер? - спросил голос с кавказским акцентом.

- Он самый. Вы из России?

- Как догадался?

- Послушайте! - закричал в трубку Станислав Петрович. - Я знаю, кто вы! Один из вас приносил мне бумагу... сказал, деньги мои... Это обман был или правда?! Так вот, я снял только свои, слышите?! Я понимаю, вы меня использовали...

- Ты слишком много говоришь, - прервал его тот же гортанный голос. - Лети сюда.

- Я прилечу! - Орал Станислав Петрович. - Вы через меня отмыли свои... Но я верну... куда скажет Михаил Михайлович... А вот если вы сегодня же не отдадите детей, я все расскажу УОПу и Интерполу - вас найдут в два дня и повесят! Я постараюсь!

- Тиба детей не жалко?

- Я вижу, вам себя не жалко! Немедленно возвращайте детей!.. Я позвоню домой через час... если их не будет, я звоню моим друзьям в угрозыск, в генеральную прокуратуру и ФСБ... Я надеюсь, вас уже по этому звонку засветили... я специально ночью звонил кому надо... так что поспешите - если хотите жить, подонки! Повторяю, чужие деньги мне не нужны...

Раздались короткие гудки. Станислав Петрович, торопливо, слегка порезавшись, добрился, выбежал на улицу и зашел в первый попавшийся поблизости банк. Им оказался банк "Yosef". Станислав Петрович открыл здесь счет, затем проехал на такси в "Gold-bank" и перевел в "Yosef" СВОИ деньги...

К двум часам московского времени он был уже в Москве.

Дома его встретили плачущие дети и Надежда. У Наташи на круглом личике алел синяк, ухо было поцарапано, у Тани рука обмотана бинтом.

- Ты бы видел их одежды, - говорила жена, - бросила в ванную... Их в подвале держали... в грязи, возле горячих труб... там шприцы...

- Где эти подонки?

И словно услышав его слова, зазвонил телефон.

- Кто?! - захрипел уже сорванным вчера ночью голосом Станислав Петрович. - Это вы?!

- Ми, ми... - отвечал звонивший в Цюрих голос. - Ви свое слово держите - и ми держим...

- Негодяи! - не удержался адвокат. - Негодяи!

- Нет, годяи!..

Они еще острят.

- Такими деньгами ворочаете - не могли в чистой комнате посадить, гориллы! Вы недостойны называться мужчинами!

- Ти тоже темпераментный, - миролюбиво ответил человек Яхъяева. - Не надо ссориться. Будем дружить. Нам придется дружить долго. - И человек повесил трубку.

Да, это, видимо, правда. Им придется дружить долго. Потому что они теперь на крючке у Шуллера. А в том, что он порядочный человек, Яхъяев еще раз убедился.

Но где же он сам? Да не все ли равно?.. Надо немедленно уезжать прочь из Москвы, отдохнуть... В Испанию, в Италию... Но как же быть? Скоро сентябрь, детям снова идти к школу. Может быть, нанять охрану, а самим улететь?

Нет. Надо дождаться ноябрьских каникул...

18. ШКОЛА

Наступил сентябрь, от Ивана не было писем, и Любовь заметалась, никак не могла решить про себя: что же ей делать? Не то, чтобы она ждала от мужа посланий с отчаянным зовом: приди и спаси, как это случилось много лет назад, когда он в первый раз пропал на три дня, загулял со Светланой-разлучницей и, когда Любовь прибежала, валялся на грязном полу, как скот, и не мог даже на коленки подняться... Хорошо еще, блеснула мысль в мозгу Ивана: позвонить... в те минуты, когда Светлана ушла в магазин за вином...

Если бы он и сейчас позвал, Любовь и сейчас бы метнулась, добежала, спасла, хоть на краю земли, на Алтае, за тысячи километров отсюда... Но, видимо, он был счастлив там один... и даже если не один - Бог ему судья... Но написать-то открытку мог?! Что живой.

Значит, не хочет.

И другое ее терзало: она остается в деревне на зиму, это понятно, но где же она будет работать? Дело даже не в деньгах - чем душу занять? Начальная школа имеет всего две мизерные ставки - и конечно, две местных учительницы держатся за свою работу. Они довольно молоды, явно моложе Любови. Она с ними незнакома, видела мельком: одна, худенькая, напомнила кого-то из бывших одноклассниц - видимо, ее дочь... Но чья, чья она дочь, кого она напомнила? Машу Николаеву, которая стенгазету выпускала? Или Ленку Ивлеву, красотку с вечно обкусанными губами? Надо бы осторожно спросить... а сами они не заходят, не интересуются судьбой приезжей "физички". Капитализм...

Огород Любовь убрала, картошку спустила в погреб, морковь и свеклу присыпала там же песком речным. И каждое утро, просыпаясь и глядя поверх подоконника с темной геранью на серое, быстро движущееся небо, повторяла со сладкой тоскою в сердце вспомнившиеся из времен детства стихи:

Ласточки пропали, А вчера зарей Всё грачи летали Да как сеть мелькали Вон над той горой... Выйдешь - поневоле Тяжело - хоть плачь! Смотришь - через поле Перекати-поле Прыгает как мяч.... Ласточки пропали, А вчера зарей...

И все повторяла и повторяла.

Одинока была нынче Любовь. Мертвый сынок далеко, в сибирской земле. А умная нежная Мила и вовсе непонятно где... Прислала странную открытку с видом Женского монастыря, но обратный адрес все тот же, Кедроград, приписала лишь несколько слов: "Думаю обо всех нас. Мы хорошие. Людмила."

Людмила вспомнила про уничтоженный школьный сад, выкопала три куста смородины из своего огорода, прямо с ягодками, пересадила на пустырь, и пошла с лопатой в лес поискать сирень. Нашла, вернулась в двумя кустами к школе - а смородины уже и нету. Кто вырвал и к себе их унес. Всплакнула, отворачиваясь от ближайших окон, посадила сирень и убежала домой. Да, изменился народ...

Соседка Тамара заходит теперь не часто - к ней повадился в гости мужчина с балалайкой - вечерами слышно, как он там тренькает "Светит месяц" да "Снова замерло все до рассвета". Кажется, и ночует, лежит допоздна... В обед иногда его видит Любовь на крыльце - сидит такой шарик с ушами, курит...

Любовь подумала, что надо бы сходить опять в новую Кал-Мурзу к деду Ивану, может, чем помочь... заодно узнать, побывал ли у них сын, она ведь написала в райцентр письмо... адрес подсмотрела тогда, в гостях у стариков, на конверте, всунутом углом в черную щель бревна на стене... Но все ей казалось, что не столько дед, как сама тетя Нагима тоскливо косится на дочь племянника... она вряд ли о чем догадывается, но понимает: Алеша боготворил своего дядю и бросился в пламя войны вслед за ним, через три года, чтобы доказать, что тоже храбрый... Говорят, даже криком пообещал найти на фронтах Булата и воевать рядом с ним... а Булат искал его... Почему, почему нормальное человеческое желание найти родного человека в этом государстве обернулось капканом для младшего родственника?

Хотя кто знает?! КАК, ПОЧЕМУ погиб Алеша Сирота, юный племянник отца, - это лишь догадка смершевского начальника Кокорина... его версия... Но этот Кокорин, видимо, слишком хорошо знал машину своей страшной организации и просто так не стал бы распространяться на скользкую тему...

И еще жгла, как рак, давила душу Любови другая вина отца. Надо бы как-нибудь узнать, далеко ли отсюда село Малтабарово, где он, железной рукой организовывая колхозы, раскулачивал "кулака" Хафизова.

У Дмитрия Ивановича спросить? Пойти к нему домой? Сам он перестал заглядывать к Любови - обиделся, наверно, на заносчивую городскую женщину. И вообще, о приезжем человеке словно все в деревне забыли.

А может быть, открыто походить по деревне, поспрашивать? Ведь вот они в тетради, фамилии друзей отца, с которыми он когда-то создавал комсомольскую ячейку и колхоз? Живы ли они? Уж дети-то, верно, живы?

Любовь раскрыла тетрадь и в который раз читала. Вот он пишет про своего ближайшего друга:

"В августе 1929 года мы с Бакиром отвезли документы в ШКМ... Мой дружок погиб в прошлом (1937) году, обвиненный в террористической деятельности. Я не могу поверить, что он виноват!.. Единственно, помню, он, как мальчишка, все время носил в кармане вырезанный из деревяшки наган..."

Бакира нет на свете. Может, кто из родни живой? Надо бы спросить у деда Ивана.

"Когда в феврале я приехал в Калмурзино, наша деревня уже полностью вошла в колхоз. Не только рабочий скот, но и весь мелкий скот был обобществлен. Председателям колхоза стал единственный коммунист Хуснутдинов."

Вот, вот! Хуснутдинов. Поговорить в сельсовете и в правлении колхоза - наверняка они знают своих предшественников, в каком-нибудь красном уголке сохранились документы? Колхоз-то был и остался один. Может быть, родственники живы? Итак, Хуснутдинов.

"...Богатые, конечно, никак не желали отдавать в общее пользование свои личные земли. И тогда организаторами были совершены некоторые ошибки... (Отец приписал красными чернилами сбоку: не то слово!) И начались массовые волнения, крестьяне стали выходить из колхозов.

В начале марта, а точнее 2 марта 1930 газета "Правда" напечатала статью И. В. Сталина под названием "Головокружение от успехов"... Мы, активисты, всеми силами старались объяснить колхозникам, как это нужно понимать, но кулацкие элементы действовали сильнее нас. Из нашего колхоза, из 70 крестьян, большинство вышли, и нас осталось всего 14:

1. Ракипов Латып, тот самый зажиточный крестьянин, который имел двух жен, у которого я работал и которого хотели раскулачить, но я сказал, что я у него был не батраком, а мы работали совместно, так как в моей семье не было лошади...

2. Суворов Миша, бедняк,

3. Мадияров Закир, бедняк, многие годы батрачил у владельца мельницы,

4. Мадияров Тамин, середняк, понимающий, куда идет жизнь,

5. Ханнанов Бакир - мой друг, не имевший ничего, кроме плохонькой избы ("Ну, с ним все теперь ясно, - подумала Любовь. - Мысленно вычеркиваем"),

6. Насретдинов Хуснутдин, член КПСС с 1928 года, середняк ("Постой-постой! Он Насредтинов Хуснутдин или Насретдин Хуснутдинов? На предыдущей странице - Хуснутдинов. Значит, придется поспрашивать и так, и этак"), грамотный, обучался в партшколе в 1927-1928 г.г. в М.-ске.

7. Я, не имевший ничего, кроме своего земельного надела,

8. Баянов Коля, комсомолец, вступил в колхоз отдельно от своих родителей, его потом убили неизвестные,

9. Юбикматов Хаким, тоже отделился от родителей, комсомолец,

10. Шишкин Иван,

11. Галеев Абудир,

12. Усманова Зухра - все комсомольцы,

13. Абдурахманов Махмут - сын бывшего муллы, комсомолец ("Ого! Священники генетически сильнее, у них вера была, и кормились они получше - возможно, еще Махмут жив или, как минимум, его дети!"),

14. Корнеева Зина, отец и мать умерли - угорели в натопленной избе.

В нашем поредевшем колхозе осталось всего 15 лошадей (за счет богатых крестьян), 4 железных плуга, 4 сохи, борона и кое-что еще из инвентаря."

Итак, тринадцать человек (без Бакира), а из-за путаницы с фамилией коммуниста-председателя все-таки четырнадцать. Любовь переписала на отдельный листочек весь список и, одевшись попроще - в темное платье, в темный жакет, с платком на голове, вышла на зады огородов и, миновав по глинистой тропинке овраг, вдоль яра прошла на крайнюю в деревне, Озерную улицу.

Здесь шумели на холодном ветру близящейся осени мощные, толстые ветлы, похожие на медведей. К ним приколочены ржавые цепи - Любовь помнила из времен детства, здесь привязывают быков, а иногда запирают на замок лодки. Нынче в траве догнивало несколько долбленок, обшитых жестью и потрескавшихся - уходит время стариков. У кого лодка поновее - держат во дворах, это обычно "казанки" из дюраля...

Вот хороший, с четырьмя окнами на улицу, с геранями за стеклом дом, крепкие тесовые ворота - Любовь зайдет сюда.

- Здравствуйте! Исанмесез! - Она приоткрыла калитку и просунула голову вовнутрь. - Есть кто дома?

- Найн!.. - ответил задиристый девичий голосок. На крыльце сидела, видимо, внучка хозяев, наряжала куклу. - Вам кого, апа?

"Вавилонское смешение языков!.." - улыбнулась Любовь и, прикрыв калитку, подошла к ней.

- Мама, папа, дед или бабушка... есть кто дома?

- Бабуля дома.

- Я поговорю с ней?

- А она слепая... - ответила девочка. - Но слышит прямо как кошка.

Любовь прошла через просторные сени в кухню. Здесь, перед пустой печкой на табуретке сидела белая (и волосы белые, и лицо белое) старушка и вязала шерстяную варежку. Кажется, русская.

- Кто пришел? - тихо спросила она.

- Здравствуйте, - отозвалась Любовь. - Я Люба, с улицы Ворошилова, дочь Фатовых.

- Которые учителями были?

- Да.

- Помер, голубчик. И я слышала, Марфа померла.

- Да, да. Простите, как вас зовут?

- Анна Сергеевна. Я в ту пору в колхозе работала, дояркой. А дочь моя у твоих родителей училась. Сейчас она на ферме.

Любовь достала листочек из кармана.

- Анна Сергеевна, извините, что беспокою... хотела спросить, не знаете ли вы, живы друзья отца? Ну, с кем он когда-то организовывал колхоз? - И Любовь медленно зачитала все четырнадцать фамилий.

Старуха моргая белесыми глазами молчала.

- Про кого-нибудь из этих слышали?

- Наверное, это калмурзинские мужики. Девка Зина вроде у нас жила. Но где сейчас?.. Может, и парни русские. Только Насретдинова помню. Этот в столицу уехал жить.

- В Москву?

- Нет, в Казань. И еще вроде бы какой-то Галеев у нас в Березовке живет. На Ленина, возле оврага.

- Спасибо, Анна Сергеевна. - Любовь помялась перед старухой. Спросить бы ее, как народ сейчас вспоминает отца. Но не решилась. Если бы бабка захотела, сама бы сказала. Хотя она и сказала же: "Помер, голубчик". Наверно уж, не ругает. - Спасибо. Дай бог вам здоровья.

Дом Галеевых - небольшой, поставленный почему-то боком к улице, без единого окна к людям (только маленькое оконце сеней сверкает черным) -Любовь нашла сразу. Покричала от ворот - на крыльцо вышла молодая девица в мужских черных штанах и в джемпере с вырезом.

- Здравствуйте! - Любовь представилась и спросила. - Жив ли ваш дед? Абудир?

Девица переспросила, зевая:

- Кто?! - И закричала вглубь избы. - Исхак, тут про какого-то деда Абудира спрашивают!

В проеме дверей появился грузный, широкоскулый (явно татарин) мужчина в тельняшке, в кожаной короткой куртке, с синими наколками на руке - держал в пальцах дымящуюся папиросу.

- Нерсе киряк? - грубовато спросил он. - Что надо?

Любовь снова представилась и спросила про деда.

- Бабай давно с катушек слетел, - ответил сквозь зубы по-русски мужчина. - Сошел с ума. Много газет читал, про политику говорил. Оба они дураки были, и отец твой, и мой...

- Почему?! - терпеливо спросила Любовь.

- Не надо было власть отдавать! - закричал с крыльца, брызгая слюной, мужчина. - Сталина предали! Все вокруг разворовали! "Интиллигенты" говенные!..

- Исхак, - укоризненно потянула его за руку девица. - Зато у тебя свой трактор... тебя уважают...

- Пошла вон!.. - И он крикнул Любови. - Заместитель председателя колхоза - и вот такую избенку имел! - Он сплюнул под ноги и, пригнув голову, ушел в избу. За ним, состроив виноватую гримаску, нырнула девица.

Любовь долго стояла в раздумье за воротами, увидела пожилую русскую женщину в сарафане, в платке, она несла, пересекая улицу, на коромысле белье с реки.

- Здрасьте, - поклонилась Любовь. - Я дочь учителей Фатовых... Любовь Булатовна.

- Здрасьте, - ответила односельчанка, остановилась. - Похожа на отца, помню его.

- Извините, ради бога... может, ваше белье подержать?

- Ничего! Привычная. - Она поправила на плече коромысло. - Слышаю.

- У меня вот... - Любовь развернула листочек с фамилиями и зачитала список. - Мне бы кого-нибудь из них... особенно русских ребят и девушку... то есть уже бабушку, конечно...

Женщина вздохнула.

- Зинаида Васильевна, я слышала, на войне погибла, санитаркой пошла. Детей у нее не было. Шишкин Иван Иннокентьевич помер лет десять назад, кузнецом у нас работал. Сын где-то на Севере живет. Суворовы... таких у нас нету. Кто еще? Баянов Николай - мой дед.

- Ваш дед?! - обрадовалась Любовь. - Живой?

Женщина печально покачала головой.

- Пропал на Беломор-канале. За что-то осудили его... бабушка так и не рассказала... сгинул.

- Как жаль!.. - сказала Любовь.

- А что жаль? - не согласилась женщина из рода Баяновых. - Все равно все уйдем. - И медленно тронулась далее по улице.

"Почему я не спросила, как ее дети? Может, еще и сама бабушка жива?.." Но Любовь видела, что женщина больше не хочет разговаривать. Жестокой оказалась жизнь ее стариков, да и ей самой, конечно, несладко пришлось...

"Теперь мне надо идти в Кал-Мурзу? - подумала Любовь. - Здесь больше никого нет из списка..." Обернувшись на избенку Галеевых, вдруг подумала, что, наверное, хозяин специально так ее поставил - может, боялся, что через окно застрелят?.. а может, был скрытный человечек, не хотел, чтобы люди заглядывали... Как бы то ни было, огромная чужая жизнь канула в небытие, исчезла, растворилась, как воск в печи. Чем он жил, этот человек, какими надеждами, какими страхами - Любови уже не узнать. Судя по всему, и жены его уже нету в живых, иначе бы девиц позвала прежде всего бабушку...

"Поговорю-ка я с председателем колхоза, - решила Любовь. - Он маму уважал, машиной помог в прошлом году...".

Но вышло так, что местное начальство само вспомнило о Любови. Однажды среди бела дня совершенно неожиданно в ее двор заехал, громко и долго погудев (Любовь, наконец, открыла ворота), КАМАЗ, полный березовых чурбаков.

На вопросы: "Простите, вы не ошиблись? Я не против, но сколько это стоит?" шофер-татарин ничего не отвечал - он разворачивался и пятил машину задом. "Да скажите же? Это мне? От кого?" Шофер со стукотом вывалил дрова, весело ответил: "От девы Марии!" и уехал, навоняв жгучим синим дымом солярки.

Любовь растерянно закрыла ворота и принялась колоть дрова. Конечно, она заплатит, обязательно расплатится. Это счастье - теперь она зимой не замерзнет. Тальник, который здесь многие рубят и сама она нарубила мешка четыре, сгорает в печке слишком быстро и не дает тепла...

Любовь развалила много чурбаков, да вот занозила топор в свилеватом краснорозовом, видно, у комля срезанном обрубке, никак не могла раскачать и вынуть. И в эту минуту услышала басовитый женский голос:

- Это что же такое? Где же мужики, едренокорень?.. Дима, куда же ты глядишь, юноша?!

Любовь обернулась - от калитки хохоча и толкая сутулого старика Дмитрия Ивановича в спину, шла, словно маршировала, мощная, широкогрудая женщина-старуха с багровым лицом, Мария Игнатьевна.

- Хорошо вот, решила с кавалером прийти... В Англии была, так там надо, чтобы тебя кто-то представил. А он вроде как твой сторож, который курей ворует?

- Да нет, - ласково сказала Любовь. - Он честный.

Дмитрий Иванович заволновался и споткнулся. По зеленой травке, не выбитой овцами и не щипленной гусями, председательница подошла к Любови, вытерла горячую ладонь о юбку и протянула:

- Мария Игнатьевна, председатель колхоза.

"Как?! - хотела спросить Любовь. А вот же председателем был мужчина..." Но женщина поняла ее немой вопрос.

- Помер мой голубчик... меня избрали...

- Спасибо, Мария Игнатьевна. Это от вас мне дров привезли? Вот получу пенсию...

- Тихо, девица, - остановила ее председательница. - Разберемся. У меня на тебя свои виды, потом рассекречу. - Она глянула на крышу дома. - Не течет?

- Да нет. Пройдемте в избу, чаю попьем...

- Некогда, Люба. Мы еще попьем с тобой и чаю, и водки. А зашли пригласить тебя на праздник урожая... ну, там бригадиры будут, ветераны войны...

- А я-то кто?

- А ты интеллигентка, нам такие тоже нужны. Об этом потом. А сейчас вот что... подготовь к празднику стихов каких-нибудь... Дмитрий Иваныч споет... потягаемся с молодежью... Хотя мужиков не хватает, как после войны не хватало спичек. - Она басовито посмеялась, нахмурилась. - Мой был хороший человек. Царство ему небесное, в самом первом ряду, а то и за столом президиума. Ну, лады. Значит, в субботу мы за тобой зайдем. Праздник на берегу у березовой рощицы, где белые полотенца полощутся...

......................................................

И в самом деле, это был праздник, хотя числом ни в каком календаре не обозначен. Странным образом на празднике урожая сплелись русские и татарские обычаи: молодые парни скакали на лошадях, били, завязав себе глаза, длинными шестами горшки, лазили на столбы, как на Сабантуе... Впрочем, это и был как бы осенний Сабантуй.

Погода удалась - над желтым березовым треугольным леском, прижатом к реке полями, сияло желтое сухое солнце. "Господи, какие они тут белые, ровные, - умиленно гладила Любовь рукою местные березы. - А у нас там в Сибири - и коряжистые, и черные... Сколько лет я вас не видела? Лет сорок?"

Береста была гладкая, нежная, как шелк или пластик высшего качества, только лучше... так оценивала физик Любовь Булатовна то, что видела и чего касалась. Возле ног мерцал и дышал, словно вскрытые старинные часы, муравейник. Поползень со ствола блеснувшими глазками глянул на старую женщину и, чирикнув, проскакал вверх по стволу... птицы недолго живут... лет пять, семь? Наверное, лишь пра-пра-пра-пра...прабабушка этой птички видела здесь маленькую Любочку?

На берегу стояли щедро накрытые столы, горели костры, варилась ушица и мясо, на длинных скамейках сидело человек, наверное, сто, если не больше. Были здесь и обе местные учительницы, одна в миниюбке, несмотря на осень... господи, как ругали в семидесятые годы Любу и ее подруг за короткие юбочки! Да и не короткие вовсе - до колен. Но когда у доски пишешь формулу, конечно, коленка оголяется.Помнится, один дураковатый профессор вполне серьезно кричал на заседании парткома с повесткой дня: "Длина юбки у молодых преподавательниц": "Ну, я понимаю... когда я поднимую руку с мелом, пиджак приподнимается... но ведь юбки-то ваши на чем держатся? Они на другом держатся! И если приподнимаются, то, значит, вы нарочно, чтобы смутить студентов..."

Была здесь и молодая женщина, та самая, что напомнила Любови одноклассницу Ленку Ивлеву, да, да, именно ее, с ее яркими и бесстыжими глазами, в которую были влюблены все старшеклассники, не говоря об одноклассниках... Но почему ее самой не видно в деревне? Или так состарилась, что Любовь ее не узнаёт, встречая на улицах, в магазине или клубе?

Но подойти, спросить не получалось, что-то удерживало Любовь... Скажут - уехала, жила где-то, а теперь за отцов дом вцепилась. Хотя дом этот впору пускать на дрова, фундамент с северной стороны подгнил и осел...

Стесняясь местных, Любовь села между Тамарой и Дмитрием Иванычем. Но Тамара с самого начала почему-то полуотвернулась, все с татарскими женщинами тараторила, лихо ругаясь по-татарски, а те, чистокровные татарки, отвечали по-татарски, но ругались по-русски.

Дмитрий же Иванович, развернув гармонь, все толкал Любу басовой коробкой в бок, когда играл без конца "Амурские волны". Он извинялся и все равно дергал гармонью, снес со стола бутылку. На него зашикали:

- Играть толком не играешь, а водку льешь.

Напротив две скуластые, смуглые, явно татарских кровей бабки (лет за шестьдесят) спорили, выказывая глубокое знание русских православных праздников осени:

- А я те говорю...не двадцатого, а двадцать первого сентября Рождество Пресвятой Владычицы нашей Богородицы...

- А зато двадцать седьмого - воздвижение Честного и Животворящего Креста Господня...

Это было смешно, но Любовь мысленно себя и одернула: "А ты-то кто?! Татарка, а не знаешь толком по-татарски. Да и русские праздники тебе неведомы... только пасха... Господи, что с нами сделали?!"

Председательница издали махала коротковатой рукой, звала Любовь к себе, но Любовь постеснялась перейти.

Впрочем, народ вокруг был добрый, ели, шутили, подарки дарили. С Любовью издалека, через стол, поздоровались совершенно незнакомые женщины:

- Здрасьте, Булатовна... - Значит, знают ее, помнят отца.

Хмуро поздоровалась и Баянова, она сегодня была на вид куда моложе, в надутой белесой куртке, губки подкрасила.

Какой-то мальчонка в красном галстуке (галстуки опять возвращают?) сыграл на медном горне хриплую мелодию подъема, вокруг зааплодировали. Трем трактористам вручили алые рубашки, дояркам - белые халаты. Председательница зычным голосом перекрыла шум:

- А я вот по детству помню, ты, Дмитрий Иваныч, был у нас самым знаменитым трактористом. Вот если бы сейчас из нашего котла выскочила золотая рыбка, у тебя спросила: чего ты хочешь, старче, говори, исполню... чего бы ты попросил? А, Дмитрий Иваныч?

- Верни мне молодость, - горделиво вскинув голову, отвечал старик.

- А тогда же у тебя паспорта не было? И получал ты хрен с палкой? И за частушки тебя чуть не посадили?..

- А пускай, - упрямился старик. - Зато все были одинаковы.

- Да ну... - нахмурилась мощная женщина, крутя в руках граненый стакан. - Ты был молодец... и был молодец старик Иван Сирота, рыбак наш дорогой, жаль, отселили Кал-Мурзу... а сколько вокруг вас бездельников и пьяниц топталось... а получали столько же. Ну, почти столько же.

- Жалко что ли, - бормотал Дмитрий Иванович.

Молодежь их разговор не слушала, пела под гитару что-то малопонятное и смешное, но все пожилые потянулись к столу, за которым сидели Любовь и Дмитрий Иванович. Поднялась и подсела с другой стороны стола боком на скамейку председательница.

- Эх, ты, раб... - насмешливо бросила она седому гармонисту. Дмитрий Иванович молча выпил водки и вдруг стал бледным, зло блеснул желтоватыми глазами.

- Я вот Любе скажу, почему ее уважаю... Твой батя молодцом тут был... всех мироедов к ногтю прижимал, как бледную вошь... по всем окрестным селам его имя со страхом шептали: "Булат, Булат..." Но тогда и воровства такого не было, проволоку со столбов не сдирали, трактора не умыкали в лес...

- Да, это так, - согласилась Мария Игнатьевна. - Но по-божески ли - за десять колосков срок давать?

- Твоему-то отцу не дали...

- Да, штрафником на фронт погнали. И погиб смертью храбрых.

Старик молчал.

- Что, не веришь?! - покраснела председательница. - Я же, блядь, привезла из-под Смоленска его кровью залитые документы, кости и осколки...

- Я ничего не говорю.

- Не говоришь, а думаешь, - гремела женщина, поднимаясь над столом. - Если "пропал без вести", то предатель?! Сучья власть! Спасибо пионерам Смоленска, нашли, письмо написали... а так бы все село и думало: предателем отец мой ушел к немцам... Если поднял для голодных детишек горсть пшеницы, значит, Сталина мог предать?!

Вокруг завставали, зашумели миролюбиво женщины:

- Ярар, инде, Марья! (Ладно уж, Мария!)

- Да бросьть вы, все же знают - погиб за Родину.

- Димка! А ты на войне был, да без единой медали пришел... может, сам в окопе отсиделся?

- Я?! - заревел Дмитрий Иванович, бросая мяукнувшую гармонь на землю. Разодрал рубашку на груди и обнажил розовый зигзаг - след раны. - Вот тут, тут сидела пуля! Вот тут!..

- Ладно, - остановила его председательница. - Все пострадали, все. - И помолчав, вдруг ласково обратилась к Любови. - Дурак похвалит - рада не будешь. Да, папка твой покуролесил тут... что говорить, искренне верил... мы не в обиде... Конечно, из навоза - да за стол с красной скатертью... многие научились буквы различать... больницы какие-никакие открылись для нищих... почему не поддержать такую власть?

Любовь видела, как на нее смотрят женщины. Тихо сказала:

- Я вот и приехала... чтобы в глаза людям смотреть. Если на отца обиду держат, я буду отрабатывать... - Хотела добавить "его вину", но все было ясно и так.

- Все мы, Любаша, в чем-нибудь повинны, - молвила председательница и двинула своим стаканом по ее стакану. - Работать надо. Слова нынче ничего не значат. Прошла эпоха слова. Я вот думаю, бабоньки, что Любовь Булатовна будет нас учить.

- Детей? - спросила одна из старух.

- Нет, нас, - повторила Мария Игнатьевна. - Жизнь прошла, как сон... все некогда было книги читать... а она - грамотная, много знает, пусть напомнит самые хорошие книги, какие в школе проходили... или как раз наоборот, не проходили... стихи почитает... А мы ей будем платить зарплату... как лектору. Пока что рублей четыреста... тебе с пенсией хватит?

- Да не надо мне ничего, - смутилась Любовь. - Вот если бы в школе пригодилась... но у вас нету старших классов...

- И старшие будут. После четвертого надо же куда-то идти детям! Не в Александровку же за двадцать километров. И не в район за тридцать... А пока что с нами начни... Прямо вот сейчас - прочти чего-нибудь.

- Сейчас?!

- А что? Тебе же не надо шпаргалку, как лектору райкома партии?

Любовь поднялась, вокруг стало тихо, замолкла и молодежь. Что им прочесть? О чем сказать? До лекций ли им, до стихов ли? Если бы Любовь оказалась в городе или в селе побогаче, могла бы частную школу открыть или что-то вроде курсов подготовки в училища и даже институты, но здесь ни у кого нет денег. Богатые господа, чьи красные и белые кирпичные коттеджи встали по холмам, приезжают сюда только летом, а на зиму свои дворцы запирают...

- Была такая поэтесса, Марина Ивановна Цветаева. Она неподалеку отсюда, в Елабуге, во время войны повесилась. От голода, от безденежья и тоски. Оттого, что от нее отвернулись другие писатели, более благополучные. Ведь она не писала стихов, прославляющих Сталина. А писала о любви, о смерти, стихи честные и страшные. Стихи очень красивые. Вот одно я прочту:

За этот ад, За этот бред Пошли мне сад На старость лет. На старость лет, На старость бед: Рабочих лет, Горбатых лет... На старость лет Собачьих - клад: Горячих лет - Прохладный сад... Для беглеца Мне сад пошли: Без ни - лица, Без ни- души! Сад - ни шашка! Сад - ни глазка! Сад - ни смешка! Сад - ни свистка! Такой мне сад на старость лет... - Тот сад? А может быть, тот свет? На старость лет моих пошли - На отпущение души...

Люди вокруг молчали. Любовь виновато сказала:

- Наверное, сложные стихи?...

- Да нет, все понятно, - кто-то вздохнул. - Это про всех про нас.

А председательница через стол, роняя стаканы, обняла Любовь.

- Спасибо, моя дорогая.

Долго не думая, Любовь достала из кармана куртки список друзей отца, первых колхозников. И сказала, что очень хотели бы узнать, жив ли ко из этих людей.

Мария Игнатьевна быстро пробежала глазами по бумаге:

- Так, так... эти на кладбище... эти там же... Вот, эта вроде живая... - Ногтем вдавила, подчеркнула фамилию: - Усманова Зухра Касымовна... в сельсовете работала, в библиотеке... Сейчас у сына в райцентре живет. Да чё мучаешься?! Ты у своего деда спроси - он помнит все... если не наврет, конечно... - и председательница добродушно расхохоталась. - Ой, видно, паренек был хороший... люблю горячих... А насчет колхозов... я вот председатель, да и то скажу: хорошую удавку придумал грузин. Ведь у кого был хлеб? Как говорил мой батя - у тех, кто трудится, у состоятельных. Они бы отдали за железную лошадь, но техники-то не было, только еще заводы раскочегаривали... Значит, что? Отнять. Как? Через колхоз... натравив голыдьбу... - Она шепотом добавила. - Ёкарный бабай!.. А сейчас все придурошные у меня. Сами жить не умеют. Кучей и живем... - И увидев, как их разговор подслушивают, расхохоталась. - И сама я только в колхозе жить умею. - Мария Игнатьевна поднялась, высоко вскинув стакан (водка выплеснулась).- За колхозы! Как говорил Ильич, русский человек - плохой работник... но когда гурьбой - у нас каждый герой!..

......................................................

От волнения или от водки, которой Любовь все же выпила из-за того же волнения, для нее все лица перемешались, как семечки, и лишь одно она теперь искала - личико дочери Ленки Ивлевой. Кого-то спросила:

- А где учителки наши?

Ей показали:

- Да вот одна, у костра.

И верно, молодая еще женщина (лет под сорок) в брезентовой кутке с башлыком, в джинсах и сапожках стояла, трогая прутиком красно-малиновые дышащие угли.

- Простите, как вас зовут?

- Татьяна, - ответила учительница, отворачиваясь от взлетевшего пепла и дыма.

- Я с вашей мамой училась вместе, - неловко объяснила Любовь свое любопытство.

- Я знаю. Мама у нас умерла.

- Умерла?! Когда?!

- В семьдесят девятом. - Татьяна подняла взгляд, смутный от боли одиночества, как туман над плесом. - Отец бросил. И она сделала аборт...

- Бедная Леночка!.. Такая красивая была. Вы заходите ко мне, я одна тут. Если что надо будет или просто так.

- Спасибо, - ответила Татьяна. Но Любовь видела, что не зайдет. Или если и зайдет, то не скоро... Слишком разные возраста...

"Господи, как мог ее отец, мужчина с глазами, покинуть такую красотку, какой была Ленка Ивлева? И дочери Татьяне в жизни приходится, суда по всему, несладко. Или верна народная пословица: не родись красивой?.."

......................................................

Через неделю Любовь уже вела вечерами уроки у двенадцати учеников - семеро учились как бы в пятом, трое в шестом и двое в седьмом...

Как бывший физик, она вела прежде всего физику. С радостью объясняла и подзабытую механику (движение масс, вращение...), и некогда любимое электричество. И вдруг поняла, как же она стара!.. Один мальчик принес с собой на урок диктофон, сверкающий, размером не больше сорожки, мальчик записывал на него объяснения учительницы. Любовь вспомнила, какие огромные магнитофоны с бобинами были в ее молодости, прямо-таки чемоданы. А компьютеры? Председатель колхоза пообещала купить для любиных уроков ноут-бук... говорит, видела в райцентре величиной с книжку, правда, подержанный... А вот в шестидесятые годы электронно-вычислительная машина представляла собой (например, "Урал") огромные шкафы, занимавшие всю стену в большом зале... да и "Минск" был громоздок...

Кроме физики Любови пришлось заниматься с детьми и литературой. Но кто же, кто вырос в деревне, не любит русскую литературу? А Любовь и знала ее, и боготворила. Младшеньким особенно понравилось, когда приезжая тетя задала им тему для сочинения:

- Вот есть в наших сказках такая героиня - Баба Яга. Как вы думаете, кто она, почему стала такой некрасивой и недоброй? Напишите, как думаете. А потом сравним.

Результаты детских фантазий ее восхитили. Мальчик Коля Аникеев написал, что она вдова генерала, погибшего в Чечне, и от горя так почернела. Беленькая Ниночка из роду Ивлевых, дочь Татьяны, сочинила, что Баба Яга вовсе не Баба Яга, а красивая принцесса, которую заколдовал Кощей Бессмертный за то, что она не захотела с ним дружить. А татарчонок Ренат придумал, что Баба Яга - это робот из других цивилизаций, и что он (она) откусывает пальцы всем красивым мальчикам и девочкам, чтобы увезти эти гены к себе на Марс и там развести красивый народ, потому что у них он безобразный...

Родители учеников, наслышанные от детей об этих уроках, повеселели, стали и сами иногда под вечер посещать школу Любови. По ее просьбе принесли всякие милые глупости из ранних сочинений своих детей, а кое-кто из собственных, случайно сохранившихся тетрадок - весело зачитывали вместе.

Все хохотали до слез, слушая, например, такие строчки:

"Он повернулся и оторопел: прямо перед ним, сидя на коне, стоял Тарас Бульба."

"Во второй половине дня Печорин любил пить кофе со сливками общества."

"Живописца поразила поза ее лица".

"Словно мифический Антей, Обломов набирался сил от дивана..."

"Мать вытащила у него пистолет и положила в шкаф. На утро он проснулся и не почувствовал знакомой тяжести в штанах..."

"Человек вдыхает кислород с бактериями, а выдыхает уже без них."

"Онегин и Печорин были так безразличны к жизни, что могли запросто застрелиться, когда им вздумается."

"... я занялся астрономией и скоро попытаюсь открыть солнце..."

"Я очень боюсь моли. Мама говорит, что она ест шерсть. А ведь голова-то у меня шерстяная!.."

Вдруг явилась в деревню из райцентра на "Волге" пучеглазая дылда из районо. Зашла в правление колхоза, устроила скандал:

- У вас нет лицензии! Почему открываете вторую ступень без лицензии?!

Рассказывают, Мария Игнатьевна пинком распахнула дверь перед незваной гостьей и крикнула:

- Это ведь ты закрыла школу у нас? И еще чего-то вякаешь. Теперь у нас нет школы, но есть кружок, консультация. Дети приходят - Любовь Булатовна им помогает решать задачи.

- Но вы же ей платите?!

- А наш коллектив имеет право решать сам! Мы АО. Пошла вон!

И дылда уехала, грозясь написать в министерство образования. Но какой смысл грозиться? Действительно, новые времена. Всем все равно. А раньше бы просто посадили.

Возвращаясь к ночи домой, Любовь чувствовала, как начинает любить этих тихих ребятишек, от которых пахнет молоком и кашей, таких скромных в отличие от городских. И ложась спать, с трепетом все повторяла и повторяла про себя мучительные, сладостные, бессмертные строчки из старого школьного букваря:

Ласточки пропали... а вчера зарей...

Что, что там за мглистым осенним небом? Какое взойдет завтра солнце? Какие пролетят на юг птицы? Может быть, в небесах, как бывает в страшные дни землетрясений и пожаров, покажутся вдруг лица, и это будут лица ее отца и матери, и хоть что-то они скажут старшей дочери Любови?

19. ДОРОГ ЛИ ТЕБЕ БРАТ ТВОЙ?

Альберт шел по усыпанному жухлой листвой тротуару на митинг в парк культуры, где должен был выступить - наверное, в последний раз перед выборами - кандидат в депутаты Куприянов. Сегодня была пятница, а выборы - послезавтра, в воскресенье.

Впрочем, если Никита Павлович с первого раза не победит, а выйдет во второй тур, ему еще пригодятся талантливые двойники. Сегодня Альберт надел свою обычную одежду (свитер, куртку, джинсы), он собирался просто постоять в стороне, посмотреть издали на кумира воровского мира, да и на всякий случай, на будущее, позапоминать его упущенные из внимания жесты...

Альберт остановился перед светофором, и вдруг возле него замедлил ход черный "Ниссан", приоткрылась дверь с затемненным стеклом.

Выглянула незнакомая девица, вся в черной коже, и смеясь окликнула:

- Алик?! Это вы? Подвезем!

Он почему-то не насторожился, привык к доброму обхождению в славной тени Никиты Павловича, и все же не спешил в чужую машину. Неслышно открылась задняя дверь и кто-то, выскочив, схватил Альберт за локти:

- Ну, садись, тебе говорят!

- Да вы чего?.. - не успел и трех слов сказать Альберт, как уже был воткнут внутрь салона между двумя парнями с черными масками на головах, в пятнистых афганках. Да и водитель впереди был одет точно так же.

- Вы... вы кто?

Никто ничего не ответил. Машина, вжикнув торопящимися колесами по асфальту, рванула, и через минут пять Альберт понял: его везут за город. Кажется, на восток, нет, южнее, в сторону Челябинской области...

- Вы не имеете права!.. - бормотал, начиная только сейчас пугаться, Альберт. - Я Никите Павловичу пожалуюсь...

- Мы тебе дадим телефон, - пообещала веселая девица, закуривая и подмигивая через зеркальце над головой.

"Может быть, налоговая полиция? - гадал Альберт. - Хотят от меня информацию про Куприянова?" Но Альберт знал от Елина, что Никита Павлович, особенно нынче, в год своей избирательной компании, демонстративно уплатил все налоги - во всяком случае, с денег официальных - с дивидендов на медеплавильном заводе, с доходов на рынках города и своей части бензоколонок... "Или это УОПовцы? В городе любой ребенок знает, кто такой Куприянов... руки-то у него в крови... хотя до сих пор был не пойман ни на одном преступлении... всегда железное алиби... а застуканные на месте исполнители ни разу и намеком не указали на Куприянова..."

Перед водителем на панели мигали электронные часы с крупными зелеными цифрами, и Альберт успел заметить - машина с трассы свернула влево приблизительно через час. Потом проскочили ельник, дорога поскакала вниз, и увидев блеснувшую реку Исеть, Альберт успокоился. Если бы его собирались убить, сделали бы это раньше - по пути много было каменных карьеров. А у реки здесь всякие профилактории, дома отдыха. Хотя, конечно, его везут не для того, чтобы предложить пансион для поправки здоровья...

"Ниссан" повилял по берегу и, наконец, остановился возле длинного, из соснового бруса двухэтажного здания с крылечком. Под крышей чернела старая медная вывеска с чеканкой, там были выбиты звездчатые поржавевшие буквы: "Металлург" и рядом боксерская перчатка.

Спортивная база? Неподалеку в леске и выше по горе рассыпаны точно такие же потемневшие от времени строения с флюгерами. Лагерь Большого завода, соперников Куприянова? Но у Большого завода базы куда более внушительные и красочные...

Спутники в масках повели Альберта к крыльцу, поднялись вместе с ним на второй этаж. В доме, кажется, было пустынно. Да и что тут делать хмурой осенью, да еще в середине рабочего дня, пусть даже и в пятницу?

Комната, в которую затолкнули его, была крохотной, Альберт увидел кровать, столик, два стула, балконная дверь с окном запечатаны к зиме наклеенными бумажными лентами.

- Садись.

Альберт опустился на стул, вошла девица с телекамерой и сказала улыбаясь:

- Поиграем в игру, Алик. А игра такая. Сегодня последний день агитации... послезавтра выборы. Сейчас ты скажешь от имени Куприянова, что тебе приснился сон - Страшный суд... что ты решил покаяться... что ты вор... что ты отказываешься от депутатства и уходишь в монастырь.

Альберт круглыми глазами смотрел на эту дурочку.

- Что за глупости?

Его огрели из-за спины кулаком по уху, и он на мгновение оглох. Закричал:

- За что?! Что за детские игры? Кто поверит?

- Не твое дело, - прорычал один из спутников, поправляя отверстие маски возле рта. От него несло перегаром.

- Алик, - все так же ласково улыбаясь, продолжала девица в черной коже. - Алик, маленький. Народ у нас такой. Он этому как раз и поверит. А кто не поверит, так и не надо.

Альберт понял смысл ее слов. "Главное - начнется буза... разговоры по городу... многие не станут за Никиту Павловича голосовать..." Но Альберт понимал и то, что помешай он сегодня шефу хоть чуточку, ему не жить.

- Во-первых, - начал он как можно более спокойно, - вы меня прихватили, когда жена зашла в магазин, и она видела, кто меня увез, номер. Мы уже ученые.

- Давай-давай, - поощрили его парни в маске. - Долго думал?

- Во-вторых. Я не в его одежде. Если вы видели на митингах, я одеваюсь, как он... только в его облачении становлюсь на него похожим...

- Это верно, - вдруг нахмурилась девица. - А где твоя та одежда?

- Дома. - Ах, зачем он сказал "дома"? Лучше бы сказать "в офисе".

- Мы съездим, - кивнул один из бандитов. - Где живешь, мы знаем.

- Нет!.. -простонал Альберт. Еще не хватало, чтобы Дину обидели. Или ее дочь. - Нет. Я так соглашусь! Я постараюсь!

"Если Куприянов увидит меня в моей одежде, он поймет - меня заставили. Да и в народе не поверят, конечно, если я в таком виде."

- Нет, так нам не нужно, - девица выключила камеру и кивнула парням. - Везите одежду.

- А ее сейчас дома нет, - вспомнил Альберт. - Поехала к подруге, а ее подруг я не знаю и знать не хочу. - Он тянул время и сам не знал, на что надеется.

Один из парней в маске протянул руку:

- Ключи!

Черт побери. О том, что ключи с собой, Альберт не подумал.

- Ключи!. - заорал на него парень с вонючим ртом.

"Хорошо, если дочка еще в школе... А Дина в парикмахерской." И Альберт отдал ключи.

Девица с телекамерой ушла вместе с парнями. Машина внизу взревела и укатила.

Первая мысль у любого человека, попавшего в подобное положение, - бежать. Но как? Куда, в какую сторону? Пешком?

В эту минуту в комнату заглянул один из спутников в черной маске:

- Туалет в конце коридора. На улицу не выходить. Через раз-два-три стреляю. - И исчез.

Вот так! Альберт упал на кровать и закрыл глаза.

Казалось, прошло всего минут пять, когда его растолкали. Над ним горела красной лампочкой телекамера, девица была готова к работе, парни торчали над головой:

- Вот твой "прикид"... давай!

Альберт медленно одевался. Надо что-то придумать... в речь ставить что-нибудь, не свойственное Никите Павловичу... чтобы он понял...

Но народ-то не будет вдаваться в тонкости, народ воспримет всерьез этот бред. А может, и народ не поверит? С чего вдруг стал каяться лидер криминального мира?!

Одно понимал Альберт: ему плохо будет, если он сыграет в эту идиотскую игру перед телекамерой, и если не сыграет - тоже будет плохо. Может, даже куда хуже.

- Ключи отдайте, - буркнул он, глядя в прорези для глаз у этих пятнистых истуканов.

Один из парней бросил ему ключи. Альберт сунул их в карман.

- Готов? - спросила девица. - Итак, говори... точно так, как он говорит... "Граждане родного моего города... мне сегодня приснился Страшный суд... и решил покаяться... Я вор в законе... я преступник... я отказываюсь от депутатства и ухожу в монастырь. Прощайте. Да хранит вас бог!"

Альберт молча смотрел в глазок камеры.

- Ну, давай! - прошипел один из бандитов.

- Погодите, - остановила его девица. - Мы не подумали вот о чем. А где Куприянов дает нам интервью? Что это за комнатка? Надо в более роскошном месте. Идемте в красный уголок... там пальмы, то да се.

"Она умная, - оценил Альберт. - Она понимает".

Всей компанией спустились вниз, какая-то бабка, в страхе глядя на Альберта, отперла дверь - и они оказались в просторной зале с телевизором, с картинками-чеканками на стенах, изображающими колосья пшеницы, ракету и профиль Гагарина. В кадках высились чахлые пальмы и фикусы, на низком лакированным столике белела книга отзывов, рядом стояло для посетителей кожаное широкое кресло.

- Вот сюда и сядет, - показала девица и включила телекамеру.

Альберт сел.

- Немного вальяжней, - сказала девица. - Давай, начинай.

Но Альберт все медлил.

Тогда все тот же бандит двинул ему кулаком в губы.

- Зачем?!. - завизжала телевизионщица. - Ты все испортил, Костя!

- А чё он, сука!..

Альберт потрогал губы - пальцы стали красными. Девица достала мятый платочек, обмакнула ему губы.

- Сейчас остановится. А ты, Костя, шел бы отсюда. Пожалуюсь Бороде - худо тебе будет.

"Значит, это люди Бороды?! Но коли я уже кое-что услышал, они меня живьем не выпустят. Может, отказаться?.."

- Бейте, - прошептал он. - Я ничего говорить не буду.

Девица еще обмакнула ему разбитые губы, тихо посоветовала:

- Не валяй дурака, Алик. Они ведь и дочь твою, и жену твою желтоволосую достанут... Мы тебя потом отпустим.

"И тебя прибьет твой Куприянов", - мысленно продолжил Альберт.

- Ну, послушайте, - прохрипел он. - Давайте серьезно. Ведь народ не поверит в эту клоунаду Если мы и заменяли кое-где Никиту Павловича, так сидя в машине... или в дождь, издалека... в сумерках...

- Отвечу, - кивнула черная девица. - Куприяна еще летом никто в лицо толком не знал... а кто знал, тот помалкивал или лежит в бетоне. О нем по разному говорили... что могучий, как Шварцнеггер... что видит, как рентген, насквозь... знает десять языков... Народ поверит! Тем более, что ты похож, похож... из всех двойников самый похожий... Понятно объясняю?

Альберт молчал. Один в черном снова замахнулся на него кулаком, но под взглядом девицы цыкнул зубами и вышел прочь.

- Нет, - сказал Альберт.

- Идиот, - зло заворчала девица и позвала парней. - Не хочет.

Альберт, как улитка, ушел в себя, под ударами он свалился на пол, на грязный коричневый линолеум. Он чувствовал, словно сквозь сон, как его мутузят, но понимал: бьют, щадя... значит все-таки надеются уговорить.

Но Куприян все равно победит, даже если Альберт хорошо выступит. Там все куплено. Хотя... и те, кого он купил, могут поверить или хотя бы потом оправдаться перед ним... мол, своими глазами тебя видели и своими ушами слышали...

В любом случае - пройдет Куприянов в депутаты или не пройдет - Альберту не жить.

Он очнулся, когда на него вылили воды. Женский голос спрашивал:

- Я вижу, ты боишься потерять его расположение? Ты надеешься, что он о тебе сейчас думает? Что он тобой дорожит?

- Он называл меня братом своим двоюродным... - прошептал Альберт.

- Братом? - Девица рассмеялась.

- Паспорт-то у него на фамилию Куприянов, - напомнил один из бандитов, стоя ногами на собственной одежде Альберта. - Вот!

- Да?! - изумилась девица, раскрывая паспорт. - Что же ты молчал?! Тогда даем крупняком фамилию... пальцем вот так закроем имя и отчество... - Она суетилась, нажимая кнопочки камеры и поворачивая перед объективом паспорт. - А он пусть лежит, как лежал. Рядом пару пустых бутылок из-под водки на пол...

"Умна, - еще раз подумал с горечью Альберт. - Кто же она такая? Что это за телеканал? И с такими подонками якшается!"

- Так. Снимаю. Не хочешь говорить - не говори... мы тебя так вот и выдадим в эфир... в дерьме, среди пустых бутылок... А я за кадром скажу от твоего имени все нужные слова. -Она выключила телекамеру. - Замечательно.

Один из бандитом пнул Альберта в бок.

- Погоди, Костя. У тебя "мобильник" с собой? Давай-ка мы позвоним теперь Куприяну, спросим, сколько бы он дал за вызволение своего брата? Телефон знаешь? - Это она спрашивала уже у Альберта.

Альберт пробормотал:

- Двадцать два ноль-ноль двенадцать.

- Это не телефон мобильного.

- Я только этот номер знаю.

- Ну ладно, звони. - И когда бандит набрал цифры, девица взяла трубку и пропела сладким голоском. - Алёу? Мне бы Никиту Палыча... по выборным делам... Что? Как? Спасибо. - Отключив трубку, она набрала другой ряд чисел. - Алеу!.. Мне бы Никиту Палыча... Никита Палыч, у нас тут в гостях ваш брат, как он говорит, Альберт Булатович... правда, пьяный... мы его вернем, но при условии что вы за него заплатите... Что? - Девица с театральным изумлением смотрела на Альберта. - Ах вот так? Ах, он вам уже не нужен? Может, сами ему скажете, а то он мне не поверит... - Телевизионщица протянула трубку Альберту, и он услышал знакомый голос:

- На х.., на х... Некогда! - И короткие гудки.

Это и впрямь был Куприянов. "Ну, конечно, он уверен в победе. И я ему уже не нужен."

- Хорошо, - сказал Альберт. - Я произнесу все слова. - Он понимал, что в это мгновение подписывает себе смертный приговор, но он устал. Все муки унижения, долгие месяцы страха - все это вызвало бунт в душе, и он сейчас словно восходил на высокую гору или баррикаду, под свист пуль снайперов. Глядя в смоляной, сверкающий глаз телекамеры, продолжая картинно полулежать на полу, возле бутылок из-под водки, он провозгласил голосом Никиты Павловича:

- ДОрОгие мои люди!.. Братья и сестры, земляки!.. Мне сегодня приснился Страшный суд... я решил испОведаться... Я - вор, я - преступник... я отказываюсь от депутатства и ухожу в монастырь. ПрОщайте! Да хранит вас Бог!..

Девица выключила телекамеру и зааплодировала.

- Боже, я даже поверила на секунду, что это он... - И вдруг повернулась к парням в масках. - Но ведь он его убьет. Давайте спрячем парня.

- В цемент? - спросил высокий. - Завтра он нас заложит.

- А что он про вас знает? База не наша. Номер машины? Ночью вы его смените. А лишнюю кровь лить... Вы же не люди Куприяна. Вы хорошие.

- Борода не простит, - напомнил тот, что пониже.

- А посоветуйтесь. Позвони ему.

Низкорослый набрал номер - телефон их вожака не ответил.

- Оставим его пока здесь, - продолжала девица в черной змеиной коже. - Бежать отсюда далеко... деньги все заберите... Пусть переспит, оставьте ему водки... тетя Поля его покормит. А завтра решим...

"Она дает мне шанс? - подумал Альберт про телевизионщицу. - Что ж, она на мне хорошо заработает. Можно побыть и великодушной."

Альберт лежат возле ее ног, всем свои видом показывая, что он без сил.

- Ну, ладно, - проворчал Костя. - Поехали к шефу. А ты.. пидер, - он толкнул ногой Альберта. - Лежи и не квакай.

Бандиты с девицей ушли. Слышно было, как они на крыльце говорят о чем-то со старухой, потом машина взревела и укатила.

Альберт поднялся на второй этаж, нашел туалет в конце коридора, умылся над раковиной с ледяной водой (здесь другой не было) и вернулся в комнатку, где лежала его одежда.

Постанывая от боли в суставах, переоделся, бессмысленно посидел на койке. Потом снова побрел по коридору, открывая незапертые двери соседних отсеков. В одном из помещений увидел шкафчики, на них стоят спортивные сувениры - вазы, металлические вымпелы, по бокам на гвоздиках висят красные треугольные флажочки. Альберт открыл дверцу - и увидел на полках темносиние шелковистые шаровары и такие же блузы... не женские ли? А пониже, на полу шкафчика, - тяжелые кроссовки. Замечательно, как говорит девица в черном, замечательно! Может быть, здесь еще что-то есть? Открыл другой шкафчик...

Под вечер, изобразив сильно пьяного, сошел вниз. Старушка, включив свет в холле, испуганно смотрела на Альберта маленькими глазками.

- Мне ничего не надо, тетя Поля... пойду, искупаюсь... полотенца не дадите?

- Конечно, родненький, - отвечала бабка. Трудно сказать, то ли она решила, что этот человек - вправду сам Куприянов, то ли это брат его. В любом случае, опасный гость. Немедленно принесла большое белое полотенце.

Уже в сумерках Альберт, оставив в номере "куприяновский" наряд с фальшивым паспортом, сошел с деревянного крыльца. Он был в собственной одежде, под мышками держал чужую спортивную и полотенце. Медленно, каждую секунду ожидая окрика: "Куда?! Назад!", спустился к реке, на хрустящий галечник.

Прошел по берегу за излуку, чтобы его не было видно со стороны базы, быстро сбросил брюки, пиджак и ботинки, надел спортивный костюм и чужие кроссовки. Переложил в карман рубашки ключ от квартиры и, подумав, оставил в пиджаке памятное удостоверение внештатного корреспондента молодежной газеты. Оно было выдано А. Б. Фатову еще в ту пору, когда он мечтал стать журналистом, писал о братьях-геологах, о "голубом городе" в тайге, будь он проклят...

"Пусть решат, что утопился с горя. Из безвыходности. Искать меня будут - найдут какой-нибудь другой обглоданный рыбами труп... Вот верный шанс, который мне, наконец, подбросила судьба. Прощайте!"

Теперь как-нибудь добраться до дома - и при этом не попасться на глаза соглядатаям.

Альберт быстро шел по ельнику, по курумам, упал пару раз - уже стемнело - разбил колено, но ничего, вперед, вперед!..

Вот и какая-то дорожка в полутьме сереет, вильнула, наверняка приведет к другой, а там и шоссе...

Когда они покажут сюжет с мнимым Куприяновым? Как когда?! Сегодня. Сегодня и покажут. Если уже не показали. Нет, даже если показали, покажут еще не раз и не два. Будут крутить до полуночи, пока разрешена агитация.

Пока Куприянов не поднял всю свою армию, надо поскорей исчезнуть из города. Не заходя домой, Альберт исчезнуть не может - нет паспорта и нет денег. Да и Дине надо лично, с глазу на глаз объяснить, что случилось... Это выход. Коли он утопился, с нее требовать никаких денег не будут. Он же исправно работал на Куприянова...

"А то, что меня заставили выступить, избив - я думаю, на экране всем было видно, что у меня губы разбиты... Куприян плюнет и простит. Если выиграет.

А если проиграет..."

Уже в полной темноте Альберт проголосовал на трассе - остановил грузовик.

- Парень, - обратился как можно спокойнее Альберт. - Отвези меня к старому базару, я тебе на месте заплачу, сколько скажешь.

- Две сотни дашь? - Цену водитель назвал вполне нормальную.

- Дам.

Около двенадцати ночи Альберт бесшумной тенью взошел пешком по лестницам подъезда - не лифтом поднялся - возле его двери никого не было...

А если внутри ждут? Вряд ли. Они же видели: меня в другом месте снимали на телевидение. Какой дурак после этого побежит домой?

Он позвонил в дверь, тихий голос жены спросил:

- Кто там?

- Я.

Дина отперла, он сутулый, как волк, вбежал, и они обнялись. Она все знала, видела телепередачу по второму каналу. Он запаленно дышал мокрый, жалкий.

Жена вместо Альберта сбегала вниз, на улицу, расплатилась с шофером грузовика и вернулась. И снова обняла его, поместив ладони на его лопатках - почему-то вспомнилось: так когда-то делала мать.

- Ну, держись, герцог Альба... - шепнула Дина, непонятно для чего вспомнив горделивую юношескую кличку мужа...

- Ты нарочно?! - вырвалось у Альберта, и почему-то писклявым, зажатым голосом.

- Да что ты!.. - она поцеловала его в лоб. - Я хотела тебя поддержать... ты держись прямей. Если такой согнутый и бледный пойдешь, на тебя все обратят внимание - и милиция, и шпана... Держись уверенней.

Альберт посмотрел на жену пристально - нет, не издевалась. Она желала ему выстоять. И она, конечно, будет ждать от него вестей, чтобы немедленно поспешить к нему - она любит его.

Через полчаса Альберт ехал в автобусе в сторону железнодорожного вокзала.

Все деньги, какие у них были, Дина отдала мужу.

Договорились, что он спрячется на родине, в деревне у Любови.

Заодно Альберт поплачет над могилкой матери. Вдруг мама ему что-нибудь посоветует из-под земли... цветком каким-нибудь мигнет... старым кузнечиком прострекочет...

20. В НЕБЕСАХ

И если бы в эти минуты летел по небу полуночный ангел, он бы услышал, как в эфире тихо переговариваются тихие бессмертные души Марфы и Булата:

- Он долго ли, моя родная, как заяц будет по земле, носиться, искренне считая
морковью искорку в золе?
И будет врать, хоть сердцем честный?Ожесточенный, но не злой, он занят этой глупой, тщетной - игрою в прятки сам с собой.
Иль мы ему не дали воли, железа не вложили в кровь, и потому вопит от боли,
не ведая, что всё - любовь...
- Нет, милый, мы его учили добру, а значит - ничему. Он сам познает: или - или,
во что поверит - быть тому.
- Я виноват во всем пред вами: в ком втайне совесть не чиста, не может громкими словами читать и гения с листа.
Я не вложил в него основы... поскольку сам не знал основ...
- Мой милый, не суди сурово себя, когда весь мир суров.
Нас в спину флагами толкали... мы верили: мы первый сорт....
- Но мы-то истины алкали...
- Но пламя гнет и горизонт...
Я верю в нашего мальчишку... В нем лучшее, что было в нас.
- Ты почитай мне тихо книжку на сон, как прежде, в звездный час...
- "Вся комната янтарным блеском озарена... веселым треском трещит затопленная печь... Приятно думать у лежанки. Но знаешь: не велеть ли в санки кобылку бурую запречь?
Скользя по утреннему снегу, друг милый, предадимся бегу нетерпеливого коня
и навестим поля пустые, леса, недавно столь густые, и берег, милый для меня..."

21.ПИСЬМО ИВАНА

Любовь уже и не ждала от Ивана никаких вестей, как пришла бандероль, и в ней две записные книжки, одна мятая, с отклеившимися зелеными в клеточку корочками, и другая поновее, в белой обложке, не заполненная до конца. Письма не было.

Любовь в страхе сразу же заглянула в конец записной книжки поновее - там стояла дата 7 сентября. Господи, это совсем недавно, три месяца назад... Он жив, здоров???

"17 июля.

Итак, я свободен. Мечта идиота сбылась в натуре.

Е равняется мс квадрат, или передо мной Алтай, который сводил с ума Рериха и поэта Ерошина. Вы, господа, не знаете Ерошина? Его "Песен Алтая"? Напрасно. Сам Ромэн Роллан (а впрочем, знаете ли вы Ромэна Роллана?) был восхищен его стихами об Алтае.

"Это напоминает китайскую и японскую поэзию, - писал он. - И вместе с тем могло быть создано самыми утонченными поэтами Запада!" Правда, Ролан почему-то решил, что ерошинские "Песни Алтая" - переводы с народных первоисточников, настолько наивны и красочны эти стихи. На Алтае знают Ерошина, а не знают Евтушенко. Мне одноглазый охотник Иван Григорьевич их читает.

Я, Василий, выпил водки чашку, Я надел из пламени рубашку. Где мой конь, моя витая плетка? Еду в гости - угостят ли водкой?

*

Мы с ним познакомились в Горно-Алтайске, откуда вместе пошли по ТРОПЕ ОЧАРОВАННЫХ (его слова).

Что за птицы там летят? Это пара серых уток. Вслед смотрю - зачем смотрю? Над горой, где камень сер, серые растаяли. Вслед смотрел, зачем смотрел? Горе мне: жена ушла. Глупая покинула. Глупую зачем люблю?

*

А вот я люблю (любил) умную. И сам был умный. А сейчас стою над Телецким озером, черным, как агат, и прозрачным, с золотинкой на дне... Полкилометра над уровнем моря - сверкает, отражясь в небе точно таким же овальным блюдом... Говорят тех, кто утонул в этом озере, никогда не находили. И еще говорят, кто утонул, стоит вертикально на дне...

Вот стою и думаю: как же я прожил шестьдесят лет - и такого чуда не видел? Проторчал всю жизнь рядом со зверем, клокочущим в свинцовых и графитовых норах, и был доволен - кого укрощаю! А сейчас понял: себя, себя укрощал. И лишь когда напивался, мне снились тундра, лайки, морозные звезды, ружье, к которому прилипает голый палец... снилась яростная мужская жизнь... счастливое братство сильных людей...

Впрочем, и тут, в атомном городке, были сильные люди, спецы будь здоров... но мы все укрощали себя, убеждая себя, что добываем для человечества самую дешевую энергию... И лишь после Чернобыля задумались: а не дороже ли она получается любой другой, если ВСЕ последствия учесть?

*

23 июля.

Иван Ерошин:

После смерти прах мой схороните На горе с серебряной вершиной, Где к потоку много троп звериных, Как ручьи, к большой реке сбегают. Пусть хоть заяц на моей могиле Перекусит тонкую былинку, Я услышу, сердцем я почую, Я услышу, радостно мне будет.

*

Иван Григорьевич тихим голосом говорит, словно боится, что его зверь какой услышит:

- Алтай - горы живые... я слышу, как шевелятся...

- Сейсмическая зона, - изображаю я непонятливого.

- Особая зона, - говорит он, не тратясь на иронию. - Кто сюда приезжал, в наши озера заглядывал, сердцем переворачивались.

- Как?

- Или запивали, или... пить бросали. Или жен бросали... или к ним возвращались... У кого как судьба перед тем складывалась...

*

Мы расстались, я купил хлеба, тушенки, спичек и ушел куда глаза глядят. Тепло. Волков тут нету. Кого бояться?

*

1 августа. Или 2-го?

Пещера. Сижу и передо мной в раме моей норы - золотые на рассвете горы Алтая. Сплошной Рерих! И вот подумал, уважаемые граждане-господа, кому достанется моя записная книжка: а не сделать ли так?

Алтай Алтаев. Картина называется "Утро розовой горы". Смотреть в 7 ч. 32 минуты из пещеры такой-то.

Алтай Алтаев. "Безыменное озеро". Смотреть в 22 часа, с берега, где лежит белый камень, в стороны звезды Сириус.

Меня эта идея взбудоражила. Эй вы, Ротшильды, Чубайсы, у кого есть большие деньги, устройте вы на белых вертолетах походы в этот музей для бедных и сирых, дайте им, до сих пор гниющим в бараках, возможность прилететь сюда и усладить сердце дивными картинами, которые я перечисляю дальше:

А. Алтаев, "Кедр". Смотреть с тропы над речкой, где три пещеры выглядывают, в сторону юга, в 7 ч. Утра.

А. Алтаев. "Зеленая речка". Смотреть с диоритового валуна, в сторону северо-востока, в 23 часа. Когда угас закат, но еще на небе синее сияние...

*

14 августа.

Болен. Лежу и думаю: ну, умру здесь... кто вспомнит? Люба меня любит, да, это так. Хотя за что меня любить? Пустой барабан. Дочь вспомнит... хотя мне ее больше всех жаль... какая нежная девочка, а не повезло на мужа... где она сейчас? У Любови? Вряд ли. В наш город вернулась? Вряд ли. Она, как я, - я не могу угадать заранее о ней ничего...

*

22 августа.

Не умер. Плетусь. Вокруг - ступенями озера, стеною - розовые горы, зеленые, как сон, леса. Я совершенно один. Странно, когда один среди природы, справлять нужду, "простите мне мой скучный прозаизм" (кажется, так писал твой любимый, Люба, Пушкин?). Кажется, смотрят птички... и змея с коряги... Сказать правду, я только к старости смирился с тем, что я тоже животное... и как ты помнишь, всю жизнь стеснялся ходить в туалет... А теперь вот привыкаю. Впрочем, кто назовет японцев не цивилизованной нацией? А у них к этому относятся... никак не относятся. Это естественно, как солнце и дождь...

Итак, вперед, животное с образованием физика-атомщика.

*

Был в селении у алтайцев. Они совсем похожи на китайцев, желтолицые, только язык тюркский. От Любы кое какие слова знаю, что-то даже понял в их речи.

Йол - дорога.

Спросил по поэта Ерошина - не знают! Знают Бориса Укачина, это их национальный поэт.

Я прочел им Ерошина, из того, что запомнил от старика Ивана:

Я любила родную мать, Дорогого любила отца. Горю горькому нет конца, Можно ль мне их родными назвать? В белогорье трава не густа, Сохнет, вянет моя красота. Я совсем молодой отдана За коня и за четверть вина.

*

Старый Алтаец схватил меня больно за руки, обнял.

- Это про меня, парень! Мою невесту вот так отдали. Выпей со мной водки!

Когда прощались, я ему написал крупными буквами последнее, что помнил:

Соболя ловить иду, Дорогого соболя. Соболя, похожего на ветку, Черную ветку кедра - Под синим, звонким инеем В морозную ясную ночь.

Он мне дал в дорогу кусок вяленой баранины, по-моему. И флягу с водкой.

Вот так, паразитирую на таланте другого человека.

*

7 сентября.

Ал Алтаев, Картина "Утро на горе", смотреть с трехглавой горы на Северо-восток в 6.20.

Ал Алтаев. Телецкое озеро. Просто Телецкое озеро.

Кстати, кто объяснит, откуда такое слово О-ЗЕРО? От слова ЗЕРО? Понимаю, что от слова "ЗРАК", "ОЗИРАТЬ"... но, может быть, немножко и от "ЗЕРО"? Хочется прыгнуть в него и стать прозрачной рыбкой...

Знаешь, почему (наверно) я сбегал иногда от тебя? Вот говорят: семья - ячейка государства. Особенно строго проверялись моральные качества (то есть, лучше, если женат) в нашей системе. Так вот, ты, милая, ты, ласковая, ты, умная, но все равно ты - ты -олицетворяла для меня государство. С его секретностью, с его назойливой моралью, с его устойчивостью на века... И мне хотелось бежать, стать плохим хотя бы в одном из разрешенных... не могу сформулировать.

Я пьян. Прости меня, мама. И Люба, прости. Получилось к моим годам истинно, как в той песне:

Не могу я тебе в день рождения

Дорогие подарки дарить...

Лишь могу в эти ночи весенние (осенние)

Я тебе о любви говорить...

И ты прости, Милочка, плод нашей с Любой любви... плот... оплот....

Пешком пойду обратно к близким моим... пешком до самого их порога... Записки отошлю сегодня, чтобы они знали, что я к ним иду..."

Любовь плакала и перечитывала каракули мужа. Не много он тут написал. Но для медлительного, спокойного - не сказать равнодушного - Ивана это очень много. Бог даст, еще свидятся Люба с ним и поживут вместе... лишь бы не обидели великана в пути, не убили...

- Что читаешь? - спросила соседка Тамара, принеся теплых, только что снесенных курами яиц. - По четырнадцать возьмешь?

- Давай. - Любовь убрала записные книжки мужа за зеркало и обняла соседку.

- Ты чего?!. - удивилась Тамара. - Ну, возьми так. Бесплатно.

- Нет, нет, я заплачу.

- Не надо. Я сказала? - И оставив яйца, соседка вышла из избы.

А Любовь еще долго сидела и смотрела в окно, на белые уже, заметенные снегом холмы, туда куда-то, в сторону востока, откуда к ней, накренясь навстречу ветру, шел угрюмый и добрый человек, который что-то загадочное искал на чужой земле, что-то таинственное пытался понять... но Любовь пытать его не будет, она понимала: этого другому, даже родному существу не объяснить, как не объяснять смертную истому на исходе жизни.

Но вдруг и в самом деле еще повезет? Почему не может быть для них в России счастливой старости? Сад же - вот он... И не только сад. Замечательная мысль родилась у Ивана: можно по всей нашей земле понаставить стулья или даже просто отметить площадки, воткнуть столбы и прикрепить дощечки с надписью:

Автор: Солнце. Смотреть отсюда от рассвета до заката.

Автор: Лес. Слушать днем и ночью.

Автор: Река. Смотреть неустанно.

Автор: Земля. Любить всегда.

22. ВЕРА

Альберт приехал к Вере ночью и напугал ее. Сестренка никак не могла через дверь поверить, что это братишка - ей снилось перед этим, что стучится старик-бродяга и бормочет: "Дитя мое, я пришел за тобой..." Или это Галим? Опять запил?

- Кто?..

А вся беда была в том, что в дороге Альберт простудился, он лежал сутки на полке у незакрытого вагонного окна, и голос у него стал сиплый, чужой:

- Я... я... Альберт...

Наконец, Вера услышала, поверила, открыла и обняла мокрого и холодного брата, от которого пахло пылью, бензином и водкой.

- У тебя телевизор есть? - первое, о чем спросил он. - Сегодня воскресенье? По телику Екатеринбург не показывали?

- Я не смотрела.

У него вид был совершенно безумный.

- Радио есть?

- Есть. Вот, в магнитофоне.

Среди ночи сел перед аппаратом, крутил настройку - везде взрывалась музыка, люди смеялись или шло бессмысленное гудение. Вера заварила брату чай - он словно не видел чашки с чаем и ни о чем не хотел говорить. Но вот в полночь пропикал сигнал точного времени и женщина-диктор из Москвы стала рассказывать о событиях, произошедших сегодня в стране. Посерев от напряжения, Альберт слушал.

И вдруг диктор сказала:

- Как мы уже сообщали, сегодня в Екатеринбуге состоялись дополнительные выборы в Государственную думу Российской федерации. На место погибшего нынешним летом в автомобильной катастрофе депутата Семахина претендовали семь кандидатов, в том числе и известный предприниматель Урала Куприянов, которого некоторые средства массовой информации обвиняли в скрытой преступной деятельности. К двенадцати часам местного времени были подведены предварительные итоги: победил кандидат блока "Единство" Холин. Предприниматель Куприянов проиграл...

- Ура! - тихо сказал Альберт и выключил радио.

И тут же охнул, словно вспомнив о чем-то неприятном, поднял взгляд на Веру:

- У тебя нет водки или спирта?

Вера испуганно покачала головой.

- А уехать в деревню сейчас невозможно?

- Осталось немного - автобус идет в семь тридцать..

Он стал ходить по комнате, сцепив пальцы и треща ими.

- Понимаешь... за мной могут охотиться... но я надеюсь, что пока... - он жалобно скривился, он так теперь улыбался. Узко поставленные глаза, как впрочем и у Веры, смотрели куда-то мимо. - Я лягу?

- Сейчас постелю.

- Только не на мамину кровать... - вдруг испуганно отступил он к дверям. - Раскладушка есть?.. Или на пол.

Вера постелила ему на раскладном кресле, положив сверху ватное одело с кровати, чтобы исхудавшему, как бомж, брату мягче спалось. Он сидел на стуле с мертвым лицом.

- Слушай, - сказала Вера. - Тебе что-то угрожает? Я тут копалась в темнушке... из старого маминого валенка штука одна вылетела.

- Моль, что ли? - скривился Альберт.

- Да нет... - Вера открыла кладовку, протянула брату пистолет, завернутый в два-три раза в большой прозрачный полиэтиленовый пакет.

Он схватил оружие, не распаковывая, обеими руками, минуту смотрел на него.

- Папин? - хрипло прошептал.

- Наверно, - тихо ответила сестра.

Он помедлил. И наконец:

- Нет. Убери. Спрячь. - Вера снова отнесла пистолет в кладовку. - Но если я откуда-нибудь тебе напишу, слышишь?.. посылочкой вышлешь... завернешь в фольгу от шоколада - не просветят... а еще лучше - в большую жестяную банку из-под чая, и чаю насыплешь... Поняла?

Вера кивнула и, выключив свет, разделась, легла. Он покурил в форточку на кухне и тоже устроился на узкой лежанке.

Но, видимо, уже не мог уснуть, что-то его угнетало.

- Помнишь, мы еще в школе учились... я в десятом, ты в девятом... к нам гости приехали, нас родители положили на сеновал...

- Да, помню.

- Я тогда в тебя был влюблен. Лежал рядом и не мог уснуть.

Вера в темноте покраснела - она знала, что покраснела.

- Фу! Но так нельзя... мы же брат и сестра.

- Я тогда этого не понимал... ты была самая красивая из всех моих знакомых девушек. Почему замуж не выйдешь? Мне так жаль тебя.

- Не жалей, - сердито завозилась в постели Вера. - Выйду за идиота - тебе будет приятней? За алкаша выйду, за сонного обжору без рук - тебе будет приятно?

- Ну, ну... - попросил Альберт. - Не дуйся. Мне тебя жальче всех, даже жальче, чем себя... и вообще всей этой России, завоеванной ворами, фарисеями...

Он долго молчал, Вера уже подумала, что он уснул, но вдруг, приподнявшись в полумраке - она видела его силуэт на белой стене - Альберт хрипло спросил:

- А кем ты себя считаешь? Ты татарка, русская?

- Почему так говоришь?! - удивилась Вера. - Татарка.

- А язык родной для тебя какой?

Вера вспомнила русскую школу, русское село, сказки детства.

- Наверно, русский больше. Почему спрашиваешь?

- Если будешь умирать, на каком закричишь?

- Не знаю.

- Я тебя не хочу обидеть. Могу признаться тебе одной - после смерти отца я почти наизусть выучил карманный русско-татарский. Ты ведь наш язык тоже знаешь? Белясен ме?

- Эйе.

- Эйе, йе... йес... Тебе ничего не приходит в голову?

- А что?! Ну, похоже.

- Мама... мамма... очень многие слова схожи у многих народов... недавно прочел- ученые доказали, на заре человечества в Африке, а мы все оттуда... был единый язык. Это уж потом племена расходились, воевали, замыкались... язык менялся... Я тебе так скажу: ненавижу националистов, считаю - свои обычаи, язык надо помнить, но всею жизнью подтягиваться к великому будущего языку единения людей... Знешь, как у одного африканского народа материнская грудь?

Вера смущенно промолчала.

- Мтото. Скажи, вкусно! Надо было мне в филологи пойти, идиоту... ладно! Я еще открою какую-нибудь золотую гору... Спи! Дверь заперта?

- Да, на два замка...

Он что-то еще бормотал про себя, а Вера тихо плакала от жалости к нему, и думала, когда же это кончится - жизнь в бесконечном ожидании то ли чуда, то ли смерти...

......................................................

Рано утром она отвела его на автостанцию, и Альберт уехал в деревню.

Вернулась домой, чтобы перед работой чаю попить, и увидела, отпирая замок, крохотную записку, зажатую между дверью и косяком. Господи, от кого? Неужели опять этот ужасный странник?

На клочке клетчатой бумаги было накарябано карандашом:

"Я сегодня с балкона своего номера, если не ответишь да. Полет будет осуществлен в 12 часов. Галим."

Вера, с трудом что-либо соображая, проехала сразу на завод, в половине двенадцатого купила в киоске белых астр и, сама не ведая, что делает, решилась на что-то или нет, побрела в гостиницу специалистов, к Галиму Дееву.

В коридоре третьего этажа (он говорил, что комната у него 307) стояла милиция. Приблизившись с открытой двери, Вера увидела внутри комнаты женщину в белом халате.

В ней все обмерло.

- Товарищи, что случилось?..

- Отравился гражданин Деев. Не мешайте.

Вера потеряла сознание.

Она очнулась на стуле, перед ее лицом женская рука водила флакончиком с нашатырем.

- Какая впечатлительная... вы в котором номере живете?

- Простите... - она поднялась и увидела опухлое, как вата, лицо Галима. Он лежал навзничь на кровати, рядом на полу валялись разбитая чашка и пустые коробки из-под лекарств.

"Он же хотел подождать до двенадцати... значит, подумал, что я равнодушно прочту и не приду. Это я виновата, я..."

Ей хотелось упасть возле него на пол и рыдать в голос... но нельзя. Могут не так понять. Еще в милицию поведут, как свидетельницу. А милиции в нашей стране все боятся.

Закусив язык так, что солоно стало во рту (от крови, наверно), она опять поплелась на работу. Посидела в медпункте сколько-то времени, написала заявление и отнесла в приемную генерального директора.

Веру Фатову в счет отпуска генеральный отпустил на две недели.

Вечером этого же дня на попутном грузовике она поехала в сторону М.-ского района, в деревню к Любови и брату. В кабине место было занято - там сутулилась женщина с грудным ребенком, Веру усадили на мягкие мешки в кузов. И здесь она дала волю слезам и словам:

- Я тебя... я погубила... дура... собака на сене - ни себе, ни другим... - И вдруг вскочила, шарахаясь по кузову мчащейся машины, начала стучать в кабину. - Остановите! Я должна вернуться...

Она сейчас вернется, она пойдет в милицию, расскажет, что Галим из-за нее убил себя, из-за ее нерешительности.

Но водитель не слышал, крутил баранку и пел, время от времени включая дальний свет и ближний свет. Вера отбила себе кулак и сорвала голос:

- Остановите же!.. - И вдруг до нее дошло, что уже ночь, что в свой город она никак с этих безбрежных полей не доберется.

Ладно. Она увидится со старшей сестрой, все ей расскажет и снова поедет в город...

23. ШУЛЛЕРЫ

Им не удалось выехать с детьми на ноябрьские каникулы за границу - был звонок от людей Яхъяева, что Михаил Михайлович на днях прилетает из Америки (он в Америке) и ему будет нужен адвокат. Он решил сам пойти в генеральную прокуратуру.

Секретарша Кира вернулась от своей матери из Калуги (если она была там), сидела на работе роскошно и рискованно одетая (разрез на спине до задницы) и пасмурная, может быть, потому, что Станислав Петрович из осторожности ей никаких тайн не поверял.

Станислав Петрович подумал, что нефтемагнат потому, видимо, возвращается, что устал от разговоров, от слежки, от негласного блокирования своих счетов. А возможно, и новый следователь его по каким-то причинам устраивает больше, чем отстраненный от громкого дела Садыков...

Но позвонить-то позвонили, а Яхъяева все не было. У кого спросить? Ни разу не объявился за все лето и осень его телохранитель, высоченный с детским лицом, с желтой челочкой на лбу Константин Владимирович. Наверное, вместе с шефом ездит.

Миновал декабрь, Станислав Петрович в ожидании своего подопечного занимался всякой мелочевкой, не дающей ничего ни уму, ни сердцу, не говоря уж о заработке. Впрочем, деньги теперь у Шуллеров были, но и они таяли: пришлось купить шубки дочерям, обувь, нот-бук (пусть учатся), а Наденьке до дню рождения кольцо с дорогим рубином.

В "Лайф-банк" Станислав Петрович больше не заходил - не хотелось видеть Сергея Николаевича. Наверняка это он после посещения Шуллером банка позвонил дорогим людям с Кавказа, и те мгновенно среагировали - схватили детей Надежды. Вряд ли на личный счет Станислава Петровича в "Лайф-банке" кто-то может наложить лапу, но устроить еще одну поездку за рубеж адвокат остерегался. "Ничего, как-нибудь перезимуем эту зиму."

Но где же Михаил Михайлович? Пресса о нем будто забыла. И от его имени никто больше не звонит Шуллеру. Новый год встретили скромно, у себя дома, детей на школьную елку не отпустили. Да они и не особенно рвались, Наташа и Таня с увлечением по очереди и вместе тыкали в клавиши своего компьютера, играли в страшные игры.

Станислав Петрович и Надежда как-то постояли над ними, и Надежда удивилась:

- А герой же вот погиб!

Татьяна объяснила:

- Он один раз погиб... у него три жизни... еще две осталось!

- Как у Змея Горыныча?! - И Надежда вздохнула. - Вот бы и в жизни так!

Не по годам начитанная румяная Наташа блеснула глазками, буркнула:

- Мы закончим школу, заработаем большие бабки и склонируем тебя раза два... будешь в трех лицах... В Америке уже делают.

- Там пока мартышек только клонируют, - заметила Татьяна, крутя пальчиком шарик нот-бука.

- А чем мы отличаемся? Тем, что шерсти нет... да ногти красим? - Наташа была философ.

Длился тихий семейный вечер, Надежда пошла на кухню готовить ужин и вдруг ойкнула и с круглыми глазами уставилась в угол в прихожей. Опасливо подошла и стоит.

- Ты чего? - спросил Станислав Петрович.

Она показала на некий темный предмет на полу:

- Это твоя перчатка?

- Где?

Надежда двумя пальцами подняла широкую черную кожаную перчатку, медленно перенесла на стол.

- Нет. Шибко большая, - улыбаясь, отвечал адвокат.

Надежда прошептала так, чтобы дети в соседней комнатке не слышали:

- У нас кто-то был.

- Надя! - нахмурился адвокат.

- Я тебе говорю!

- Да этого не может быть. Квартира под охраной. - Он тронул пальцем чужую перчатку. Она была почти новая, и действительно, с крупной руки. - Наверно, кто-то из посетителей обронил.

- И когда у тебя был последний раз посетитель? - спросила Надежда.

Станислав Петрович еще более нахмурился. В самом деле, вот уже с месяц к ним никто не приходил. Адвокат встречался с клиентами, чьи дела вел, только в офисе. А перед Новый годом Надежда с детьми прибрались в квартире, и уж чужую вещь заметили бы и обратно на пол не бросили.

- Странно, - нехотя согласился адвокат. - Может, я нечаянно принес чужую? Исключено. Дети! - Он возвысил голос. - Девочки! Быстро сюда!

Наташа и Татьяна выбежали из своей комнатки, полагая, что их зовут к столу или даже хотят что-то подарить, хоть и с запозданием, к Новому году - уж больно громко позвал приемный отец..

- Девочки, вы прежде видели эту перчатку?

Девочки, оглядев странную находку, отрицательно покачали головами.

- Может, она принадлежит кому-то из ваших знакомых мальчиков? - спросила Надежда.

Наташа рассмеялась.

- Нет, мама, у нас мальчики маленькие. Это же прямо великанская.

- Таня?

- Нет, нет, - отвечала сдержанная Татьяна. - Это кто-то из ваших обронил. Где лежала?

- Вот тут, - Надежда показала в угол, возле вешалки.

- Все ясно, - заключила "детектив" Наташа. - Кто-то одевался и уронил.

Девочки ушли, и адвокат негромко произнес:

- Нет, Надя... квартира на охране. Без нас милиция не зайдет. Если бы была сработка, они бы нас известили да еще штраф содрали. Нет.

Станислав Петрович и Надежда стояли посреди квартиры, машинально глядя на экран телевизора, где показывали очередную серию детективного фильма про питерских "ментов". И Надежда, продолжая, как и муж, размышлять о том, как могла попасть к ним чужая вещь, неуверенно предположила:

- А вот на той неделе свет отключали в домах... а телефон у нас электрический. Ты был на работе, дети в школе, я, кажется, ходила в магазин. Не мог в эти минуты кто-то зайти?

- Во первых, этот кто-то должен быть уверен, что света долго не будет. Во вторых, цепь-то сама идет мимо телефона. Это если и у них там, в охранном пункте, вырубилась аппаратура... Можно узнать. - Он снял трубку. - Алло? Девушки, беспокоит адвокат Шуллер, двести семнадцатый. Дело прошлое... но я хотел спросить...

Надежда ждала, когда он выяснит, и с ужасом подумала, что Москва ей стала в последние полгода ненавистна. Жуткий город.

- Ясно, - адвокат положил трубку. - Да, у их тоже пульт выбило... Но ведь тот, кто хотел к нам зайти, должен - первое - знать, что не будет работать сигнализация, и второе - иметь ключи. Два ключа. Кстати, у нас есть лупа? Я детям покупал...

Надежда сходила к девочкам, принесла увеличительное стекло в оправе с длинной ручкой.

Станислав Петрович вышел в коридор за дверь и стал внимательно разглядывать скважины замков. Вставлял ключи и поворачивал, думал. Затем вернулся, запер дверь.

- Никаких видимых повреждений нет. Если и пользовались отмычками, то очень искусно.

- А не могли они снять копии... в этом самом пункте охраны?

Адвокат посмотрел в глаза жене и ничего не ответил. В таком случае нужно допустить, что милиция в сговоре с ворами, или как минимум беззаботна, и в охранном пункте некто мог вынуть из сейфа ключи Шулеров, снять оттиски и вернуть ключи на место.

Получалась неприятная история.

- Но тогда другой вопрос, - продолжал размышлять адвокат. - А что-нибудь у нас пропало?

Надежда ахнула и зашагала по квартире. Открыла секретер, тумбочку в спальной, просмотрела все шкатулочки с бижутерией, колечками, кольцами. Распахнула шкаф - одежда была на месте. Адвокат заглянул в свой кейс.

- Хотя он всегда со мной... Странно.

- Может, ничего не взяли, но оставили? - оглядываясь, шепотом спросила Надежда. - Какие-нибудь жучки?

Час два они осматривали всю квартиру. Адвокат вскрыл телефонную трубку городского телефона и заглянул в "мобильники", долго шарил по плинтусам, заглядывал за висевшие на стенах картины - нигде не нашел подслушивающих устройств.

Чайник давно уже выкипел, вскипятили новый, девочки, поев мороженого, легли спать, а Надежда и Станислав все сидели на кухне, взмокшие от унизительной работы и растерянно смотрели друг на друга.

- Остается предположить одно, - пробормотал адвокат. - Они перчатку оставили нарочно. Чтобы мы дергались.

Умная Надежда возразила:

- Но не слишком ли опасная затея - постараться попасть в квартиру, чтобы только оставить перчатку. Это какое-то извращение, Стасик.

- Не скажи. Нам таки стало неприятно? Тревожно? Этого они и хотели. А отмычки, между прочим, есть сейчас потрясающие. Я видел один набор - открывает все что угодно. Единственная загадка, если все так и было, - как им удалось устроит замыкание или просто отключение света... Извини. - Он вынул из холодильника початую бутылку водки, налил себе рюмку и, морщась, выпил. - Но если иметь большие деньги - можно договориться и с электриками. Заняться расследованием этого дела?

- Не надо, - попросила Надежда. Не дай Бог, муж на что-то куда более ужасное наткнется.

На душе у нее было муторно, день с самого утра не задался - Надежда вышла купить мяса в магазин, увидела сизоволосую маленькую старушку, аккуратно одетую, очень похожую на Любовь - она стояла на выходе из перехода, держа в руках, чтобы всем было видно, учебник: "Уроки игры на фортепиано". Ищет работу. А Надежде надо было как раз на другую сторону улицы, она неловко прошла мимо маленькой женщины и едва не упала - на пути валялась пьяная бабка с узелком, морда синяя с красным, нарочно легла, чтобы через нее перешагивали и жалели? Или в самом деле худо ей стало? Не успела Надежда толком решить для себя - положить ей денег в картонную коробку из-под обуви (там блестели несколько монеток) или нет, как в темноте перехода грянула страстная музыка, пятеро юных совсем мальчиков играли Вивальди - три скрипача, контрабас и виолончель. Да и скрипки разные. Надя не очень разбиралась в инструментах, но неистовая красота мелодий остановила ее. Но вот уже мимо молодых музыкантов топают два милиционера, один рыкнул:

- А ну отсюда!.. - И мальчики прекратили игру, засобирались уходить. Бабка же как лежала, так и лежала на пути, но милиционеры на нее никакого внимания не обратили. Они поозирались и вдруг подошли к человеку вполне интеллигентного вида, который рядом с Надеждой слушал музыку. - Ваши документы!

- Документы? - растерялся человек. - Я... я москвич. У меня дома документы.

- Пройдемте. Разберемся, какой ты москвич...

- Почему вы тыкаете?.. - удивился человек, но его уже схватили за локти.

- Мы еще тебя не тыкали... вот посадим в камеру, там тебя потыкают...

Надежда, теряя голос от гнева, попыталась остановить:

- Молодые люди!... Как вы можете?.. - Но милиционеров в переходе уже не было. Мальчики-музыканты ушли от греха подальше. Бабка села на бетоне и, что-то жуя, спросила у Надежды:

- Сколько времени?

- Я не знаю, - простонала Надежда, пробегая как можно скорее этот ужасный вонючий переход. Ужасный, вонючий город. Наглая, страшная милиция. И в то же время - город пыжится, изображая из себя Лас-Вегас, улицы увешаны огромными транспарантами:

"Fil Kirkoroff!!!", "Исландский дом на Арбате. Элитная коллекция фарфора. Распродажа", "Билайн, сотовая связь." (Между "би" и "лайн" - пчелка), "Рекламное место свободно!"

Повсюду ходят взад-вперед люди-бутерброды (с плакатами на груди и на спине), лица угрюмы, на их призывные тексты никто не смотрит. Один рекламирует железные трубы, другой мыло "Paris"...

"Перевожу на любые языки"...

Торговый дом "Ностальгия"...

Возле гостиницы с готическими буквами на входе (Надежда глянула и не одолела иноземного текста), отираются штук десять девиц в кожаных миниюбках, с откровенными тоскливыми и дерзкими взглядами...

И в переходах все толкаются, кричат, шепчутся, тут же цыганки, тут же некие румяные парни с желтыми девичьими косами на затылке...

Торопливо купив в мясном вырезку и хлеба в булочной, Надежда побежала домой другой дорогой - поверху, по "зебре"... да и тут не лучше - несутся, как вихрь, машины... зазеваешься, так тебя разотрет на асфальте крутая иномарка... И здесь как раз нет ни одного милиционера! Господи, неужто это и есть та Москва, о которой Надя с детства так мечтала!

- Что задумалась? - ласково спросил Станислав Петрович.

Надежда вдруг тихо сказала:

- Стасик... между нами.

- Что?! - еле слышно спросил он.

- Ты веришь, что он... невиновен?

- М.М.М.? - привычно прикрылся шуткой адвокат.

Она кивнула.

Он долго смотрел на нее.

- Думаю, что да. Я не говорю тебе: какое имеет значение. Слишком врос в это дело. Но я раз сто прокручивал "кино"... знаю не только то, где в этот день был он сам, но и весь его тейп, род, говоря по кавказки... - Станислав Петрович не стал рассказывать, что эту информацию он купил - и не очень дорого - у одного из адвокатов Фиша, который потратил бездну времени, чтобы проследить, где находились в день взрыва на Никольской все двенадцать родственников Яхъяева. - Если бы была зацепка, с ним бы расправились мгновенно. - Он помолчал. - Другое дело, если кто другой захотел убрать... а для М.М.М. это было приятно, как рахат- лукум. - Последние слова он произнес, вытаращив глаза, с южным акцентом.

Надя обняла его.

- Стасик... уедем отсюда!

- Уедем? - Он был, видимо, потрясен ее словами. Отстранился. - Уедем? Куда?!

- Ну хоть на каникулы... - Надя понимала, что большее невозможно. - Возьмем девочек и... Ну не случится же ничего особенного, если он даже вдруг появится в Москве. - Она имела в виду, конечно, Яхъяева.

- Туда? - кивнул Станислав Петрович.

Она покачала головой. За границей тоже могут найти и обидеть.

- А куда?

Она слабо улыбнулась.

- А в деревню... в мамин дом, к Любке. Хоть поспим дне десять в тишине. Там нас никто... И вернемся.

Станислав завел будильник под зеркалом и кивнул. Как ни странно, он не стал возражать. Так и решили.

Утром Станислав Петрович купил билеты до Казани, и в 16 часов рейсом 361 из Домодедово вся семья Шуллеров улетела в гости...

24. ОДИНОЧЕСТВО

Василий обманул свою жену - умер неожиданно, сидя на табуретке возле новогодней елки. Весь вечер смеялся, хитрый, белые острые зубы казал и свалился на пол. На ватный игрушечный снег.

Мила сначала подумала, что балуется. Однажды он уже падал на обочине улице в настоящий сугроб, слава Богу, только что наметенный вьюгой, это было, кажется, 22-го декабря, перед этим Мила как раз напомнила мужу о том, что сегодня самая длинная ночь... так вот он упал на снег и сказал, лежа и глядя снизу:

- Как я люблю смотреть на красивую женщину на фоне неба... - Медленно поднялся и пошел, отвернувшись.

Она тогда не поняла - это был кратковременный обморок, приступ слабости.

А перед смертью он еще поспорит с женой насчет завода РТ-2.

- Ты не права... надо строить... потому что обратно Украина свои сборки не заберет... Воронеж не примет... вся светящаяся грязь захлестнет нас - потом не спасет никто.

- Нет уж, мы так построим, мы, разучившиеся строить, что погубим полстраны... Пусть уж стоят в бассейне, а лет через пять-десять, может быть, придумают замкнутую, чистую технологию.

- Но створки у нас стоят в воде с семидесятых годов? А циркониевые оболочки рассчитаны на тридцать лет. Может быть, они уже стали разрушаться. И не кажется тебе, что этот радиоактивный бульон может рвануть... начнется неуправляемая цепная... - Он улыбнулся. - С-собака.

Она не поняла - это ему стало дурно, и слово "реакция" после слова "цепная" он заменил на слово "собака".

- Да ну тебя! - рассердилась Мила. - Давай о другом. Давай я выпью, тебе нельзя, и мы вместе споем...

- Это всегда пожалуйста, - чрезвычайно весело рассмеялся он, сидя на табуретке под елкой, как исхудавший дед-мороз, обритый и скинувший с себя пышные белые ватные одежды. - Пей!

Мила налила полстакана "Каберне", дешевого, молдавского, оно кислое, никакое, но выпила с улыбкой. А он тоже скалил белые зубы и молчал.

- Ты чего улыбаешься?.. - как бы обиделась она. - Новый же год!

- Я тебя очень люблю, - сказал он. - Люблю давно и безответно.

- Почему же безответно?

- Теперь ответно... но если бы... - и тут он с этой улыбкой - или оскалом - повалился и упал на пол, на ватный снег.

- Ты чего?! - вскричала Мила. И вдруг поняла: всё.

Скорая приехала через двенадцать минут, но никакие уколы не заставили сердце Василия снова начать работать.

Мила не помнит ничего... она, кажется, визжала, обнимая его, отнимала у врачей, пыталась делать ему искусственное дыхание - рот в рот - как когда-то учили в мединституте... но родной человек уже был холодный, как пол, на котором лежал...

......................................................

Обманщик! Наверное, еще и тем он ввел в заблуждение Милу, что все вспоминал и хвалил новосибирского ученого Владимира Пака, препаратом которого Василия лечили.

- Ты понимаешь, - все смеясь и смеясь, объяснял Миле, - как все просто! В организме постоянно идет процесс уничтожения отработавших свое клеток... называется апоптоз. Не путать со склерозом, а также с ишиазом! Ха-ха... Короче, используется онкофетальный белок альфа-фетопротеина... ну, ты неграмотная, тебе не понять... вжик туда - и место здорово!

И в самом деле, когда он об этом рассказывал, он выглядел абсолютно уверенным в себе, выздоравливающим человеком.

Обманул, обманул, успокаивал... а сам великие муки терпел...

......................................................

Еще и потому обманул, что поражал своей ясной, удивительной памятью. Где-то прочел о том, что красноярский ученый Голоушин или Голоунин (это уже Мила подзабыла, как пишется правильно фамилия) первым в мире получил чистый меланин - вещество, способное спасти человечество от воздействия радиации. Как сумасшедший, не получая никакой помощи от государства, он вываривал конские гривы и хвосты - в них больше всего меланина... но главное - нашел метод, как очистить его.

Вася говорил, что на международном рынке грамм природного меланина стоит сто двадцать долларов, в то время как грамм золота - в шесть-семь раз дешевле...

- Природный меланин добывают из морских каракатиц. Чернильное облако, которое она выбрасывает, защищаясь от опасности, содержит девяносто процентов меланина. А вот сибиряк один придумал, как добывать меланин в тысячу раз дешевле. И никому не нужен! Вот бы этого Голоунина (или Голоушина) в наш закрытый город затащить... может, Минатом бы расщедрился бы на минизавод?!

Ах, Вася, ты о людях думал, прекрасно зная, что сам обречен...

......................................................

Как хорошо, что Мила успела ему сказать еще в ноябре, что "залетела"... и что очень бы хотела ребенка от него. И он тогда - единственный раз перед нею - погрустнел.

- Славная моя... стоит ли?

- Почему?! - вскрикнула она.

- Потому. Еще не дай бог родится в этом атомном городе антихрист.. я навсегда просвечен этой мерзостью...и ты... Не боишься? Родится мохнатый, страшный... с шестью руками... меня будешь проклинать.

Закусив до крови губу, она мотнула головой.

- Не смей.. - простонала. - Он будет лучше всех.

И Вася светло засмеялся:

- Уговорила!.. - словно она пошутила и шутки ждала от него. Теперь-то она понимала: это у него была всю жизнь защитная маска.

Дней за пять до смерти, зная, как любит Мила классическую музыку и при каждом удобном слушает ее, принес домой компакт-диск, запечатанный, в нарядном, явно иностранном пакете.

- Вот, разорился... поиграем? - и смеется, и смеется.

- Что это?

- Хоры. Вагнер, Верди, Бизе... Оркестр "Ла-Камень" или как правильно? "Ла-Скалка?" Дирижирует какой-то Аб-поп или Аббадо. - Дурака валяет, конечно, знает, как правильно.

Мила побледнела от предвкушаемого восторга.

- Конечно, конечно! - Мать, уезжая на родину, оставила ей свой "лазерник", такой удобный, маленький, а звук чистый.

Мила и Вася сидели рядом, как на концерте, и слушали лучшие на свете хоры, невероятной силы и красоты голоса, которые царили над ними, раздвигали стены и зажигали впереди синие моря и зеленые холмы иных, счастливых стран. Вася неожиданно хмыкнул, и Мила догадалась, что он плачет. Но чтобы она не заметила, что он плачет, он не решается поднять руку и утереть щеку - полуотвернулся, моргает, гримасничает, чтобы слезинка сама слетела...

Да еще и засмеялся, как от некоей пришедшей на ум шутки.

- Ничего не жалко, - сдавленным голосом произнес он, продолжая сидеть к ней русым затылком. - Только музыку жалко. Слова Льва Толстого. Будут дети - дадим послушать...

......................................................

Но когда Мила его схоронила, и с кем-то из знакомых женщин после поминок вымыла посуду и осталась дома одна, упав на кровать, подумала в состоянии прострации: а не прав ли он? Вдруг ее ждет что-то ужасное?..

И сама себе сказала: нет, нет. Кто бы, какой бы ни родился, это будет память о нем, славном, так поздно ею встреченном... и ее крест.

Судя по срокам, если она родит, то родит летом...

"Ах, как он мне давно нравился... но так уж жизнь свинячья устроена - прозреваем, когда гвоздем в глаза тычет судьба."

Дня два не ходила на работу, а потом решилась окончательно: она уйдет в Есинский монастырь. Послушницы ее приглашали. Она здесь никому не нужна. Мать пишет, что работы в школе нет.

"А там я, может быть, отмолю грехи всех нас... и папины тоже." Она знала из сообщений прессы (а в последнее время много пишут про церковь), что многие священники в свое время запятнали себя связью с КГБ, и что именно в монастырях часто схоранивались люди, не принимавшие советскую власть. Где-то читала и сняла копию, сохранила пламенное послание Патриарха Тихона, с которым он обратился в октябре 1918 года к Совету народных комиссаров... вот эти неполные листочки...

ДОПОЛНЕНИЕ ПОЛУНОЧНОГО АНГЕЛА:

Считаем долгом своим привести целиком здесь для людей читающих сию откровенную книгу Послание святого Тихона.

"Все, взявшие меч, мечом погибнут".

(Мф. 26, 52)

Это пророчество Спасителя обращаем Мы к вам, нынешние вершители судеб нашего отечества, называющие себя "народными" комиссарами. Целый год держите в руках государственную власть и уже собираетесь праздновать годовщину октябрьской революции. Но реками пролитая кровь братьев наших, безжалостно убитых по вашему призыву, вопиет к небу и вынуждает нас сказать вам горькое слово правды.

Захватывая власть и призывая народ довериться вам, какие обещания давали вы ему и как исполнили эти обещания?

Поистине, вы дали ему камень вместо хлеба и змею вместо рыбы (мф. 7, 9-10). Народу, изнуренному кровопролитной войною, вы обещали дать мир "без аннексий и контрибуций".

О каких завоеваний могли отказаться вы, приведшие Россию к позорному миру, унизительные условия которого вы сами не решились обнародовать полностью? Вместо аннексий и контрибуций великая наша Родина завоевана, умалена, расчленена, и в уплату наложенной на нее дани вы тайно вывозите в Германию не вами накопленное золото.

Вы отняли у воинов всё, за что они прежде доблестно сражались. Вы научили их, недавно еще храбрых и непобедимых, оставить защиту Родины, бежать с полей сражения. Вы угасили в сердцах воодушевляющее их сознание, что "больше сея любве никто же имать, да кто душу положит за други своя" (Ин. 15, 13). Отечество вы подменили бездушным интернационализмом, хотя сами отлично знаете, что, когда дело касается защиты отечества, пролетарии всех стран являются верными его сынами, а не предателями.

Отказавшись защитить Родину от внешних врагов, вы, однако, беспрерывно набираете войска.

Против кого вы их ведете?

Вы разделили весь народ на враждующие между собою станы и ввергли его в небывалое по жестокости братоубийство. Любовь Христову вы открыто заменили ненавистью и, вместо мира, искусственно разожли классовую вражду. И не предвидится конца порожденной вами войне, так как вы стремитесь руками русских рабочих и крестьян поставить торжество призраку мировой революции.

Не России нужен был заключенный вами позорный мир с внешним врагом, а вам, задумавшим окончательно разрушить внутренний мир. Никто не чувствует себя в безопасности; все живут под постоянным страхом обыска, грабежа, выселения, ареста, расстрела. Хватают сотнями беззащитных, гноят целыми месяцами в тюрьмах, казнят смертью, часто без всякого следствия и суда, даже без упрощенного, вами введенного суда. Казнят не только тех, кто перед вами в чем-то провинились, но и тех, которые даже перед вами заведомо ни в чем не виноваты, а взяты лишь в качестве "заложников", этих несчастных убивают в отместку за преступления, совершенные лицами не только им единомышленными, а часто вашими же сторонниками или близкими вам по убеждению. Казнят епископов, священников, моназов и монахинь, ни в чем невинных, а просто по огульному обвинению в какой-то расплывчатой и неопределенной "контрреволюционности". Бесчеловечная казнь отягчается для православных лишением последнего предсмертного утешения - напутствия Св. Тайнами, а тела убитых не выдаются родственникам для христианского погребения.

Не есть ли все это верх бесцельной жестокости со стороны тех, которые выдают себя благодетелями человечества и будто бы сами когда-то много потерпели от жестокий властей.

Но вам мало, что вы обагрили руки русского народа его братской кровью: прикрываясь различными названиями - контрибуций, реквизиций и национализаций - вы толкнули его на самый открытый и беззастенчивый грабеж.

По вашему наущению разграблены или отняты земли, усадьбы, заводы, фабрики, дома, скот, грабят деньги, вещи, мебель, одежду. Сначала под именем "буржуев" грабили людей состоятельных, потом, под именем "кулаков", стали грабить более зажиточных и трудолюбивых крестьян, умножая, таким образом, нищих, хотя вы не можете не сознавать, что с разорением великого множества отдельных граждан уничтожается народное богатство и разоряется сама страна.

Соблазнив темный и невежественный народ возможностью легкой и безнаказанной наживы, вы отуманили его совесть, заглушили в нем сознание греха; н какими бы названиями не прикрывались злодеяния - убийство, насилие, грабеж всегда останутся тяжкими и вопиющими к небу об отмщении грехами и преступлениями...

Вы обещали свободу.

Великое благо - свобода, если она правильно понимается, как свобода от зла, не стесняющая других, не переходящая в произвол и своеволие. Но такой-то свободы вы не дали: во всяческом потворстве низменным страстям толпы, в безнаказанности убийств, грабежей заключается дарованная вами свобода. Все проявления как истинной гражданской, так и высшей духовной свободы человечества подавлены вами беспощадно. Это ли свобода, когда никто без особого разрешения не может произвести себе пропитание, нанять квартиру, когда семьи, и иногда население целых домов, выселяются, а имущество выкидывается на улицу, и когда граждане искусственно разделены на разряды, из которых некоторые отданы на голод и разграбление? Это ли свобода, когда никто не может высказать открыто свое мнение, без опасения попасть под обвинение в контрреволюции? Где свобода слова и печати, где свобода церковной проповеди? Уже заплатили своею кровью мученичества многие смелые церковные проповедники; голос общественного и государственного осуждения и обличения заглушен; печать, кроме узкобольшевистской, задушена совершенно.

Особенно больно и жестоко нарушение свободы в делах веры. Не проходит дня, чтобы в органах вашей печати не помещались самые чудовищные клеветы на Церковь Христову и ее служителей, злобные богохульства и кощунства. Вы глумитесь над служителями алтаря, заставляете епископов рыть окопы (епископ Тобольский Гермоген) и посылаете священников на грязные работы. Вы наложили свою руку на церковное достояние, собранное поколениями верующих людей, и не задумались нарушить их посмертную волю. Вы закрыли ряд монастырей и домовых церквей, безо всякого к тому повода и причины. Вы заградили доступ в Московский Кремль - это священное достояние всего верующего народа. Вы разрушаете исконную форму церковной общины - приход, уничтожаете братства и другие церковно-благотворительные просветительные учреждения. Разгоняете церковно-епархиальные собрания, вмешиваетесь во внутреннее управление Православной церкви. Выбрасывая из школ священные изображения и запрещая учить в школах детей вере, вы лишаете их необходимой для православного воспитания духовной пищи.

"И что еще скажу. Недостанет мне времени". (Евр. Х1, 32), чтобы изобразить все те беды, которые постигли Родину нашу. Не буду говорить о распаде некогда великой и могучей России, о полном расстройстве путей сообщения, о небывалой продовольственной разрухе, о голоде и холоде, которые грозят смертью в городах, об отсутствии нужного для хозяйства в деревнях. Все это у вас на глазах. Да, мы переживаем ужасное время вашего владычества, и долго оно не изгладится из души народной, омрачив в ней образ Божий и запечатлев в ней образ зверя. Сбываются слова пророка - "Ноги их будут ко злу и они спешат на пролитие невинной крови, мысли их - мысли нечестивые, опустошения и гибель на стезях их" (Ис. 59, 7).

Мы знаем, что Наши обличения вызовут в вас только злобу и негодование и чо вы будете искать в них лишь повода для обвинения Нас в противлении власти, но чем выше будет подниматься "столп злобы" вашей, тем вернейшим будет оно свидетельством справедливости Наших обличений.

Не Наше дело судить о земной власти, всякая власть, от Бога допущенная, привлекла бы на себя Наше благословение, если бы она воистину явилась "Божиим слугой" на благо подчиненных и была "страшная не для добрых дел, а для злых" (Рим. Х111, 34). Ныне же к вам, употребляющим власть на преследование ближних, истребление невинных, простираем Мы Наше слово увещания: отпразднуйте годовщину своего пребывания у власти освобождением заключенных, прекращением кровопролития, насилия, разорения, стеснения веры; обратитесь не к разрушению, а к устроению порядка и законности, дайте народу желанный и заслуженный им отдых от междоусобной брани. А иначе взыщется с вас всякая кровь праведная, вами проливаемая (Лук. Х1, 51), и от меча погибнете вы сами, взявшие меч (Мф. ХХУ1, 52).

Патриарх Московский и всея России ТИХОН."

......................................................

"Как же современно все это ныне звучит... свежо и страшно..." - подумала Мила, перебирая узкие странички. И эти руки, махавшие кровавым мечом, они не истлели, до сих пор суетятся, собирают у памятника Ленину стариков. У них есть деньги, есть горло, но нет совести.

Да, да, Мила уйдет в тишину монастыря, будет возделывать монастырский сад... хотя и писал смешной и замечательный Игорь Северянин:

Соловьи монастырского сада, Как и все на земле соловьи, Говорят, что одна есть отрада, И что эта отрада - в любви...

Любовь уже была. Ничего не осталось, что может задержать здесь ее. Книги? Самые ей родные она заберет с собой. Слава Богу, нынче в России свобода... можно читать и патриарха, и расстрелянного Гумилева... и Коран прихватит - Толстой восхищался языком этой великой книги... да в конце концов, как ныне говорится, Мила - половинка (наполовину русская по крови, наполовину татарка)... А интересно, у мусульман есть монастыри?

Написала письмо в Есинск, отослала. Пошла в магазин, купила темное длинное глухое платье. Надела, посмотрела на себя внимательно в зеркало и вдруг подумала: театр! Вася бы ее не понял. Села и заплакала... Что, что делать?

Глаза остановились на связках "ненужных" книг, которые валялись на полу, - Мила собрала их, чтобы отдать на память друзьям и знакомым - врачу Андрющенко, инженерам с реактора АД, которые работали вместе с отцом, Светлане Александровне. И среди них - этот проклятый "Независимый взгляд".

Развязала бантик, открыла книгу и бросила под ноги. И минуту стоя смотрела. И села рядом на истертое ковровое покрытие, со сладкой судорогой в душе (словно пьешь смертельный напиток, исцеляющий навсегда) глядя на свое творение. Неужели начнут строить РТ-2? Строительство заморожено не без воздействия общественного мнения, в котором голос Людмилы Куропаткиной был не последним... И все-таки начнут?!

РАССКАЗ ПОЛУНОЧНОГО АНГЕЛА:

Говорим, о том, что знаем, и свидетельствует о том, что видели...

Милая женщина сидит без сил, не зная, на что решиться, и мы поможем внимательному читателю понять, что происходит с РТ-2...

Этот завод предназначается для переработки отработавшего ядерного топлива (сокращенно - ОЯТ) из реакторов ВВЭР-1000. Аналоги в мире есть: действующий завод РТ-1 ПО "Маяк" в Челябинске-65, завод THORP в Великобритании, заводы UP-2, UP-3 во Франции... Но, может быть, хоть здесь можно было бы обойтись?

Не так жаль изымаемых земель - около пятидесяти гектар. Страшнее другое - источником водоснабжения для завода послужит величественная река, над которой или по которой мы с вами сейчас плывем, ведь негде более взять столько: четыре миллиона кубометров в год!

А если люди замарают ее еще сильнее, чем есть, радиактивными сбросами? Вся Сибирь окажется под угрозой... С запада у России - Чернобыль, с востока засветится Кедроград. Ведь завод, чтобы окупиться, должен будет пропускать через себя миллион тонн сборок в год! Уже и сейчас заложенная сметная стоимость около четырех миллиардов долларов США, а на деле, конечно, все обойдется дороже.

С другой стороны, министр страшной промышленности обещает новые рабочие места. При теперешней безработице в закрытом городе это ли не благо? Обещает взять около десяти тысяч человек...

Но, может быть, пока не начали, использовать талантливых, высокообразованных специалистов Кедрограда для иных нужд? Ведь шел же разговор о производстве чистого кремния? Россия принуждена закупать его в Америке. Планировалось производство волоконной оптики? Почему же все уперлось в атомную промышленность? Такое у нее сильное лобби? Один из заместителей министра, по назойливым слухам (отец Милы как-то подтвердил!), имеет вид на жительство в США...

В городе пока что построены лишь пара корпусов и хранилище. Насколько знает Мила, на сегодняшний день средств на строительство РТ-2 нет, сборки везут и складируют в бассейне до неопределенного времени. Но ведь везут?!..

Начальство твердит, что проект будет очень выгодным для России. Так ли? Если бы опыт работы английских и французских заводов оказался положительным, неужели американский бизнес упустил бы свой шанс потеснить европейских коллег на мировом рынке "услуг" по переработке ОЯТ? Да они бы организовали переработку для всего своего континента и для тех стран, которым построили АЭС, - для Японии, Южной Кореи! Но Япония не ленится за деньги возить свои ОЯТ во Францию. А умная Германия, например, сразу отказалась от переработки ОЯТ, в том числе и по той причине, что на своих АЭС довела выгорание урана-235 до количества меньшего, чем оно имеется в природном уране (то есть, менее 7 кг. в тонне) - это сделало переработку ОЯТ экономически (и экологически) невыгодной... А Швеция ничего не объясняя приняла решение о сворачивании своей атомной энергетики... Про Швейцарию и говорить нечего...

Зачем здесь РТ-2? Накопленных запасов урана для российских АЭС хватит, как нам доподлинно известно, на столетие вперед.

А дело скорее всего в том, что правительство договорилось с правительством США в течение 20 лет продать им 500 тонн оружейного урана, снимаемого с боеголовок... причем, даже не в чистом виде, а в виде готового топлива для АЭС, а это еще плюс боле 10 тонн урана-238! То есть Россия подрядилась обеспечивать топливом атомную энергетику США! (Где он, заместитель министра, имеющий вид на жительство в США? Кем он себя считает - христианином, мусульманином, иудеем? Ни одна вера не разрешает торговать интересами Родины!)

А вот отработавшее топливо, вполне возможно, из Америки придется принимать обратно. Сибирь окончательно превратится в атомную свалку всего мира. И те доллары, которые дадут Япония, Южная Корея и США, не покроют и трети вреда, причиненного радиохимическими заводами страшного Министерства...

Добавим со слов Милы: отработавшее топливо гораздо опаснее и сложнее для переработки, чем облученный уран, как по количеству "осколков", так и по количеству плутония...

Также нельзя не учесть гипотетических аварий: например, падения самолета или снаряда (или метеорита, в конце концов) в корпус завода, большого пожара или общей потери охлаждения во всех системах... Кроме того, Кедроград стоит в сейсмической зоне...

......................................................

"Что же делать? - мучительно думала Мила. - Во-первых, что делать с теми сборками, нашими и украинскими, которые уже завезены и хранятся в бассейне? Украина обратно свои подарки не примет. Можно было бы забрать их себе, но, скажем, с Севастополем в придачу. Или если Украина хорошо заплатит, можно оставить их у себя. Но Украина и за российский газ-то, которым обогревается, не платит!

Итак, какие могут быть рекомендации у любого здравомыслящего человека? Пусть опасные сборки хранятся пока здесь - и наши, и чужие. Но от дальнейшего завоза нужно немедленно отказаться, не смотря ни на какие деньги! Потому что в будущем это может обойтись себе дороже...

Но потом-то что делать, что? Выход один: строить долговременные "могильники" - и лучше подальше от людей, например, на Новой Земле, на полигоне для ядерных испытаний. Может быть, когда-нибудь, когда появятся совершенные технологии, человечество их достанет и использует. А сегодня экспериментировать вслепую на живых людях и живой природе преступно... да еще при нашей теперешней халтуре, воровстве, бандитизме...

Но Минатом торопит, Минатом угрожает: а возьмет да рванет "мокрое" хранилище? Циркониевые оболочки на стержнях рассчитаны на 30 лет... они, небось, уже распадаются... надо срочно строить РТ-2!

Это все равно что бросить в нашу квартиру гранату и затем говорить о необходимости сжечь этот дом, чтобы сжечь гранату?.."

Переубедить атомного монстра невозможно. Махнуть на все рукой, уехать? Мила подумала, что ее коллеги по зеленому движению Володя Михеев и Виталий Хижняк, вместе с которыми она воевала на радиоэкологических конференциях в Кедрограде и в Питере, вряд ли поймут ее... они же ею, бывало, восхищались...

Да и замечательные инженеры и рабочие, которые здесь всю жизнь проработали, создавая ядерный оружие СССР, они что скажут? Они-то чем виноваты? А им, может быть, не то что Миле, некуда бежать? Нет, надо склонить общественное мнение к другому варианту развития закрытого города...

И делать это надо здесь, на месте. И грехи отмаливать тоже не в монастыре - а здесь. Людмила Ивановна Куропаткина останется в своем атомном городе...

25. СЕМЬЯ

Семеро родных людей в кои веки сидели вместе за столом и пили чай из маминого электросамовара с голой левой ручкой (деревянная корочка раскололась давно и слетела). Здесь были гости из Москвы: Надежда, ее муж Станислав Петрович, их дочери Татьяна и Наташа. Здесь был прилетевший с Урала молчаливый Альберт. Здесь была Верочка. И старшая хозяйка старого дома с синими ставнями и наличниками - Любовь.

Она сама покрасила недавно ставни и полуобломанные завитки наличников в синий цвет - такими они были когда-то, но ветры и дожди сшелушили краску, и волокнистое дерево сохранило лишь отдельные ниточки старой краски, почему и казалось, что окна седые...

Любовь только что рассказала, как они с Верой съездили в Ижевск, и Альберт попросил немедленно дать ему тетрадь отца и, забрав, сунул ее, словно оберегая от кого-то, под майку, за ремень, отвернулся, уткнув кулаки в глаза.

- Всё, это мой катехизис... я, я должен... - Что он должен, он сам еще не понимал.

Любовь поведала родным о судьбе Алеши, старшего сына Ивана Егоровича Сироты, который, к счастью, все еще держится, говорят, шутит, живой, и надо бы его навестить в новой Кал-Мурзе. Рассказала про село Малтабарово - может быть, и туда бы вместе съездить? И прочитала два письма от Милы - она пишет о том, как ее вызывали в ФСБ, показывали там копию личного дела Булата Фатова...

Альберт угрюмо рассказал про свой побег с Урала:

- Мин ульган сыман.. - почему-то, хоть и запинаясь, изумив всех, начал на татарском языке. Может быть, стыдился, не хотел, чтобы все понял московский адвокат? Впрочем, тут же зло перешел на русский и повторил, как на реке Исеть изобразил свою гибель. Его некоторое время могут искать, он побудет на родине, а потом решит, что делать. Ему не дает покоя городок Светислав в далекой тайге. Наверно, вернется туда, потому что этот мертвый город и на его совести...

- А что ты там будешь один делать? - осторожно спросил Станислав Петрович.

- Не знаю! - закричал яростно Альберт. - Не знаю!..

- Тихо, тихо... - Любовь обняла брата. - Тихо, мои дорогие.

- Тебе хорошо, - не унимался Альберт. - Можешь забрать всю семью и - на запад... денег, как сам сказал, у этого чечена куры не клюют... все равно ворованные...

Адвокат пристально смотрел на родственника.

- Ты бы так сделал?

Альберт от гнева покраснел до ушей, отвернулся.

- Нет, конечно... он бы так тоже не сделал, - сказала Любовь. - Чужие деньги счастья не приносят.

- Я лично в этом дико сомневаюсь, - молвила Татьяна, оглядывая бедную избу. - Все олигархи счастливы, их дети, их внуки...

Надя легонько шлепнула дочь по макушке.

- Извини, - Татьяна склонилась над привезенным для развлечения ноут-буком, они с Наташей играли в игру, напоминающую "морской бой". - Sorri.

Любовь деланно рассмеялась, уводя разговор от опасной темы, и рассказала, как Верочку мучил своими приставаниями один странный старик. Как он лежал под ее окнами на улице, а затем нагло внедрился в ее квартиру, лежал в кедах на белой постели, гордо заявлял, что он архитектор, поэт и музыкант.

- Я еле его выгнала... Уходя, сказал, что идет к президенту Путину. Что не хотел говорить, но теперь говорит: он его двоюродный брат! И Верка еще пожалеет!

Все засмеялись, но Вера сидела с застывшим лицом.

- Бросьте... не надо так... А в том, что Галим погиб... я виновата... Да, да! Я должна ему памятник на могилу поставить! За верную любовь.

- Этому пьянице?! - нахмурилась Любовь. - За что?! Он семью бросил, ребенка. Если бы ты за него вышла, он бы от ревности в окно выбросился или еще что сотворил. Жаль, конечно, его, но не мучай себя, ты нисколько не виновата...

- Нет, - лила слезы Вера, - виновата... Я должна была его вылечить... можно использовать сухие березовые почки, любисток... я много читала... можно налима в водке...

- Да перестань, - уже сердилась Любовь.

- Нет, нет, я буду работать, соберу ему... в милицию идти боюсь, но памятник...

- Какая чушь! Тебе мало всяких облупленных лениных из гипса по районам?! - Любовь потрясла сестренку за плечи, налила ей отвара валерьяны и отвела спать за штору, на лавку, к печке.

Конечно, легко было говорить когда-то бедной мамочке, что все тут уместятся, но как уместишься, если всего две кровати, одна лавка, хоть комнаток и четыре. Можно еще и в кухне, конечно, расположиться, где когда-то хотела жить сама мама, с той стороны печи лечь. Станислав Петрович из досок сколотил топчаны. Но первые две ночи вся родня спала и не спала, валяясь, где попало, на старых перинах и одеялах. Правда, дрова теперь у Любови в избытке, печь исходит жаром, потрескивая и пованивая...

Утром принесли еще одно письмо из Сибири от Милы - она писала, что вышла замуж и, кажется, у нее будет ребенок. По этому поводу расчувствовавшийся Альберт (у него-то своих детей до сих пор нет) предложил устроить маленький пир. Отстранив Станислава Петровича - он, Альберт тут хозяин! - он сам все купил - мясо на маленьком базаре возле сельсовета, вино в магазине...

А когда выпили за здоровье Милы, заревел, как маленький, забормотал, что немедленно пойдет поговорить к маме. И все вместе с ним потянулись за деревню, к тем серым холмам, где вьется снег и трепещут на ледяном ветру голые осины и березы.

Постояли, говорить вслух что-либо было неловко. Наташа и Татьяна испуганно озирались - такая бедность вокруг... окна пяти или шести изб на окраине заколочены... стоит вросший в землю ржавый трактор с выбитыми фарами... валяются какие-то столбы - правда, упасть до самой земли им не дают натянувшиеся провода...

Любовь провела всех по пустырю, мимо посаженных ею на месте старого школьного сада кустиков сирени и смородины (принесла еще три!), зализанные сизыми языками сугробов...

Можно было уже, наверно, разъезжаться. Но на следующий день в дверь сеней постучались под заливистый лай собаки. Любовь побежала открывать.

- Ишь, как твой Шарик вырос! - Это была председательница колхоза Мария Игнатьевна

- Тигран у него кличка. - Любовь погладила рычащего на гостью черно-белого пса.

- Но держать в сенях не по нашему. Место собаки во дворе. А то думаю, че это про тебя глупые бабы начали несуразное говорить... - Председательница захохотала. - Замуж не идешь...

- Пусть говорят. Проходите, Мария Игнатьевна!

Мария Игнатьевна ступила в избу.

- Здрасьте... Ой, сколько народу! С приездом всех. - Она только сейчас разглядела, сколько народу сидит вокруг стола. - Вы извините, в жизни всё не в время... - Женщина помолчала, сделала строгим лицо. - Да вот старушка Нагима передала через шоферов - дед Иван помирает. Может застанете. Я дам машину.

Альберт вскочил:

- Я, я должен увидеть его... он меня называл Али бабой...

- Можно и мне с вами? - вдруг попросилась Наташа. - Я еще никогда ни одного дедушку не видела. Он бородатый?

- Нет, - печально улыбнулась Любовь. - 0н... он... голова у него, как одуванчик, который облетел.

- Но он точно старый? Ему сколько лет?

- Лет девяносто... - отвечала Любовь. - А может, и побольше.

На "уазике" в новую Кал-Мурзу поехали Любовь, Альберт, Наташа и Вера. Надя поначалу тоже хотела сесть, взяв дочку на колени, но ей неожиданно стало плохо - у машины где-то протекал бензин, и Надежда вылезла.

Вера по дороге вдруг расплакалась - Любовь сидела на переднем сиденье и увидела это в зеркальце заднего вида.

- Что с тобой, деточка? - спросила она, оборачиваясь. - Остановить? Тебе плохо?..

- Да... совсем дура стала... мне же мама, когда умирала, говорила: съезди к деду Ивану, попроси прощения за Алешку... А я все забыла.

- Успокойся. Папа ни в чем не виноват.

- Я не выполнила волю мамы... нет мне прощения...

- Перестань. Сейчас и поговоришь с дедушкой.

Возле избы Ивана Сироты, промяв сугробы, замерла желтая "девятка", кто-то приехал. Войдя в избу, Любовь узнала этого человека - помнила по детству - это Валентин, младший сын старика, почти ровесник Любови, ее двоюродный брат, и не один приехал, а с отпрыском своим. Рыжеватый парень лет двадцати, а может, и моложе, в пятнистой рубашке и брюках, с медалью на груди, кажется, чуть пьян, стоит поодаль и смотрит на деда.

Иван Егорович был плох. Маленький, лысый человечек лежал в просторной кровати с металлическими шариками по углам, накрытый по грудь байковым одеялом цвета золы. Глаза его были полузакрыты, губы синие, как дождевые черви. Старик умирал.

Нагима-апа, совершенно сгорбившаяся за полгода, как ее не видела Любовь, сидела рядом с ним на стуле и казавшаяся теперь совсем крохотной, как некий кулек, - можно пройти, не заметив ее в комнате. Ножки тонкие убраны под стул, одежка серая.

- А! - отчаянно бросил сын деда и пошел к выходу. - Покурю на крыльце. - И пояснил посторонившейся у порога Любови. - Привет, Люба. Не хочет говорить.

Вслед за ним вышел и парень с медалью. Он, наверное, здесь был впервые, с интересом оглядел ружье, висевшее на веревке в углу, на надувную лодку, которая стояла изогнувшись в сенях, приспущенная и в морщинах.

Старушка не сразу поняла, кто такие приехали. И лишь разглядев Любовь, сообразила, что рядом мужчина - это Альберт, поднялась и, как Баба Яга из сказки, согбенная, подошла-подкатилась, тронула не глядя жесткой, как пемза, ручкой по их щекам, потом Веру:

- Ты же самая наша младшенькая?..- и наткнулась на Наташу. - А эта красавица чья?

- Нашей Нади, - объяснила Любовь. - Нади, которая в Москве живет. Она тоже приехала, хотела встретиться с вами, но места в машине не хватило. В другой раз.

- Бик айбат, - тихо ответила старушка. - Очень хорошо. - И снова села на стул, пожаловалась. - Не хочет ничего говорить. Молчит уже неделю. Только спросил, где Али-баба... бредит, что ли?

- Это он меня, - напомнил с гордой радостью Альберт. Он приблизился к старику. - Иван Егорович... это я, Алик, Али-баба.

Старик не ответил. И глаза оставались полузакрытыми. Только, кажется, рука шевельнулась. Да, вот она медленно выпрастывается из-под одеяла, и Альберт понял, что старик хочет поздороваться. Альберт осторожно пожал ему руку - пальцы были вялые и очень холодные.

- Может быть, ему укол сделать... витамины... - шепотом спросила Вера. Она показала на свою сумочку, в которой всегда носила, на всякий случай, шприцы и лекарства. - Или камфору?

Старик что-то прошептал.

- Что, дедушка? - нежно отозвалась Вера, нависнув над ним. - Что?!

- Я... пережил Троцкого... - зашелестел старик, едва шевеля губами. - Он меня хотел посадить... охранял железную дорогу... пропал вагон с мукой... - И он снова замолчал. Все ждали, что он еще скажет. - Тебя жалко, жена...

- Не надо меня жалеть! - вскинулась старушонка и встала перед ним. - Не я ведь лежу, а ты. Ты первый лег.

- Нет, ты... - ответил он.

- В каком смысле? - как бы расшумелась старушка. - Что ты мелешь, мельница горя человеческого?

- На огороде летом... легла и щиплет сорняк... только лежа могла... А теперь встала. Потому что я лег. - Он хрипло подышал, успокоился, закончил. - А я уйду - ты снова упадешь. Он тебя не хочет взять?

- Кто? - Старушка кивнула на дверь. - Я сама в район не поеду. Там с утра до вечера тр-р, тр-р, машины. И огородов нет.

Старик не ответил. Он все продолжал держать свою руку в горячей руке Альберта, не вынимая, и Альберт вспомнил, как в детстве сидел с ним рядом в лодке-долбленке и глядел сверху в воду... а там в глубине ходили, менялись местами сизые тени рыб. И среди них иной раз проплывала длинная и толстая рыбина - то ли щука, то ли жерех...

- Уезжайте, - прошелестел старик. - Рад, что увиделись. Любу узнал... очень на Марфу похожа...

Он закрыл глаза и медленно увел под одеяло руку. И помолчав, добавил:

- Конечно... хорошо бы еще... ведро вина выпить на свадьбе родных... да вижу, все пока маленькие... как кузнечики...

- А ты не торопись, Иван Егорыч, - строго возразила Любовь. - Может, свадьбу и сыграем? Потом уж подумаешь, помирать, нет.

Старик ничего не ответил.

"Понял, нет?" - шутливо хотела добавить Любовь любимую присказку деда, да язык не повернулся. Вспомнила, что непременно у него надо бы спросить про парней из списка первых колхозников - наверняка же дед их знал. Но и на эти слова не решилась - зачем беспокоить угасающего человека?..

Фатовы тихо вышли во двор.

Валентин, стоя в шапке и в пиджаке, курил, а сын его, в пятнистой же куртке, с непокрытой головой стоял на ветру возле кривой черной калитки, которая ведет в огород, и смотрел на заметенную снегом вровень с берегами реку, которая была сейчас как поле...

- Ты надолго? - спросил Альберт у Валентина.

- Нет. Ждать не будем. Он третий раз так лежит... а в город ехать не хочет. - Валентин пояснил Вере. - Врач сказал: у него сердце спортсмена. А что, всю жизнь на воде, на воздухе... - И вдруг с обидой добавил. - Я над ним склонился, а он: "Ты не Алешка! Где Алешка?" Я, что ли, виноват, что он погиб... Иван, ты чего там стоишь?! - обратился он к сыну.

Значит, сына все-таки назвал именем деда.

Парень подошел и уставился, щурясь как кот, на Наташу. Только сейчас Любовь увидела, как он похож на деда, такие же золотистые глаза.

- Пить хочу. Я в Чечне был, - ни с того, ни с сего заговорил парень. - Сплошное парное мясо и водка... - О чем это он?! Что-то ужасное говорит. - Иногда просто воды хочется, хлеба. Андестед?

Наташа напрягла личико, глядя на его медаль, которая поблескивала меж отворотов незастегнутой куртки.

- И нет там правды. Хочешь, потом расскажу? - Напуганная его странной речью, Наташа молчала. - Нет, сейчас, потом не бывает никогда. Я посоветовал женщинам уйти из села, наши должны были бомбить. А они - своим мужчинам. И те ускользнули с ними. Я пошел к теткам: вы меня подвели... меня расстреляют... а они: ты хороший, оставайся с нами... А как я могу быть с ними, если их мужчины двух моих друзей зарезали?! - Он провел пальцем, нажимая, по горлу. - Вот так!

- Прекрати!.. - поморщился Валентин.

- Я не хватаюсь! - зарычал парень. - Это были мои старшие кореша! Что с того, что я добровольцем сунулся? Я от имени России там был... а они...

"Рисуется перед девчонкой", - подумал Альберт. "Как я понимаю его безумие", - вздохнула Любовь.

На крыльце показалась старушка Нагима в фуфайке, наброшенной на плечи. Любовь помогла ей сойти со ступеней, обняла, а та со странной улыбкой обернулась и долго смотрела на Наташу.

- Красивая... как я когда-то. - И добавила. - Кызым (девочка моя), только за революционера не выходи...

- Да что вы, бабушка-прабабушка?! - удивились, приходя в себя, Наташа. - Все революции прошли.

- Никак нет!.. - зло буркнул молодой Иван. - Еще увидишь!

Ничего на это не ответив, старушка покивала, как старая птичка головой, и бормоча что-то вроде "Алла бирса..." поднялась обратно в избу. И гости поехали домой, в Березовку.

Сын старика со своим рыжим Иваном остались возле желтой машины. Любовь подумала: неладные отношения у Валентина с Иваном Егоровичем, она помнила - это издавна, в чем-то сын сильно виноват. Да что говорить, пил он всегда, рук работой не марал, старика позорил... женился второй раз, или нет, не так, Мария Игнатьевна рассказала, а она все знает: родил в райцентре от другой женщины сына... да и сынок Иван, как видно, не сахар... в деда... Судя по всему, еще и в армию не призывался, сам куда-то с безумными глазами полетел...

Когда вернулись в Березовку, Альберт сразу ушел бродить по селу. Друзей у него здесь, кажется, не осталось, но он пропадал до вечера и приплелся домой пьяный, еле держась на ногах. И в ответ на укоризненные взгляды большой семьи вдруг стал кричать:

- Я понимаю, понимаю! Вы все считаете - пропащий человек!.. Но я еще докажу, докажу, вернусь в тайгу! Я еще... - Он схватил со стола стакан. - Кроме стекла и пуговиц, не видите в жизни ничего! А есть волшебные минералы... в них сконцентрирована красота и сила! Камень может убить и воскресить мертвого!

- Хорошо, хорошо, - попыталась его успокоить Любовь. - Ложись отдохнуть...

- Отстань! Зеленый малахит - он сияет, как глаза ведьмы!.. Агат... о, верный мой друг! Чароит... оникс, сардоникс... как свечка светящая! А нефрит вы видали?! Бывает и голубым!.. А кошачий глаз! Как глаза деда Ивана, понял, нет?! - И прикрывая глаза, как помирающий птенец, забормотал, перечисляя. - Хризоберилл...топаз...корунд... а лабрадор, лабрадор!..

Альберт, всхлипывая, рухнул на тулуп отца возле печи и уснул.

- Это водка, - спокойно объяснила всем Любовь, прекрасно понимая, что не в истерике брата виновато не только проклятое зелье России...

Прошел еще день. Девочкам стало скучновато в доме у тети Любы - ни гитары, ни пианино. Но вот на их радость к соседке Тамаре из Казани приехали гости - ее дочь Ольга с мальчиком лет четырнадцати. Тамара привела его знакомиться с москвичками.

Подросток, щекастый, как барсук, но со внимательными карими глазками, первым протянул пухлую руку Наташе (почему-то не Тане, а ей первой - она его возраста и ростом чуть пониже, Татьяна-то вымахала под метр семьдесят) и важно заявил:

- Константин. Что означает постоянный.

- Знаю.

- А тебя как зовут?

- Наталья. Что означает верная.

- Вы надолго в деревню?

- А вы?

- В городе грипп. Спасаемся, зачем болеть, если можно не болеть.

- Ты прав.

"Очень разумные ныне пошли дети", - удивилась Любовь, слушая их лепет.

- Как ты относишься к войне в Чечне? - вдруг спросила Наташа.

- Врагов демократии надо давить, - отвечал мальчик.

Они тут же договорились пойти гулять на лыжах, и Татьяна, прыгая вокруг, к ним присоединилась. Оказывается, у бабушки Тамары в чулане стоят лыжи, три пары лыж, старых, конечно, одни даже самодельные сохранились, еще со времен детства Рафаэля. И конечно, они не под ботинки, а с этакими стременами - как раз ловко валенки втыкать...

Вечером же, когда снова все собрались возле горящей печки, Наташа матери заявила:

- Мы с Костей решили остаться в этой деревне. Мы у тети Любы будем в школе заниматься. Я не люблю Москву.

- Ну, ну... - снисходительно буркнул Станислав Петрович и задумался. А может, правда, безопасней здесь и оставить детей?

Любовь улыбнулась:

- Смотрите. Я буду рада. - И подумала: "А почему бы нет? У нас теперь свой дом, родная земля, мы имеем место во вселенной, где можем взяться за руки."

Обрадованная Наташа, глядя в дышащие красные угли в печи, вдруг забормотала-запела ужасную песню:

- Комбат-батяня, батяня-комбат... ты сердце не прятал за спины солдат... горят самолеты и танки горят... комбат, ё, комбат, ё, комбат...

- Это еще что такое?! - изумленная Надежда шлепнула дочь по голове. Не дай Бог, она здесь собралась остаться, чтобы видеться с младшим Иваном... - Прекрати такие песни петь! Надо хорошую музыку любить! Тетя Люба, что-нибудь народное включи ей.

Любовь развела руками. "Лазерник" она оставила Миле, здесь у нее имелось только сельское радио в коробочке, там в основном говорят по-татарски и поют редко. Старый же телевизор матери ничего не показывает, одна метель на экране черно-белая метет.

- Тогда, Стасик, сам ей спой! - потребовала Надежда, глядя на мужа. И став пунцовой от гордости, пояснила старшей сестре. - Он очень хорошо поет. Лучше, чем Падва.

Картинно поведя плечами, Станислав Петрович выступил вперед. Если бы он был совершенно трезв, вряд ли стал бы петь. Но от скуки, а может быть, от непрестанных мыслей про московские дела крепко выпил.

- Дамы и господа... Генрих Падва - лучший адвокат из всех баритонов России, но зато я - лучший баритон из адвокатов. Кхм. Мя-я... м-му... - Слегка дурачась, он как бы проверил голос и запел. - От лунного света зардел небосклон... О, выйди, Нисета, о выйди, Нисета... скорей на балкон.

- А это - развратная песня, - неожиданно заявила Наташа. - Вот.

- Как развратная?! - удивился отчим.

- Развратная. Потому что Чайковский не знал, когда писал этот романс на стихи Алексея Толстого о Дон Жуане, что нисета - это у испанцев уличная девка. И когда поют: " О, выйди, нисета", испанцы удивляются... зачем ей выходить на балкон, когда она стоит на улице, на панели?..

Надежда шлепнула дочь ладонью по уху.

- Прекрати! Бог знает что она читает!.. Вон, Лермонтова читай... "Мцыри"... - И тут же губу прикусила. Господи, зачем именно про Мцыри вспомнила? Там же про побег, про свободу?

Внимательная Любовь, чтобы унять ее тревогу, перевела разговор на другое:

- А у вас, наверное, под Москвой тоже есть дача, печка вот такая?

- Да, да, - кивнула сестра. - И детям там нравится. Правда, Стасик?

- Немного далековато... в деревне... - вступил в разговор ее муж. - Но... если выиграю один серьезный процесс, купим поближе.

- А что вы садите? Картошку?

- Нет, картошку мы покупаем, в магазине, это в двух шагах, - пояснила Надежда. - А там у нас всякая всячина, лук, укроп... Смородина хорошая. Ирга.

- Ирга? Что за ягода? Я что-то не помню.

- Очень вкусная, очень полезная, - оживилась Надежда. - И как варенье, и сама по себе. Хочешь, я тебе бандеролькой саженцев пришлю?

- Пришли. - Любовь сунула в печку пару поленьев с розовой берестой - и они с треском вспыхнули.

- Доченек своих попрошу, запакуют, отправят. Ага, Таня? Наташенька?

- А я тебе дам нашу фасоль, - сказала Любовь. - Тебе же понравилась? Это еще от мамы остался мешок. Посадишь.

- Спасибо.

- Вера у нас фасоль не любит, - улыбнулась Любовь. - А вот зеленый горох любит. Да, Верочка?

Вера безмолвно смотрела на пляшущих рыжих человечков в печи.

- А вот картошку мне здесь придется поменять. "Андрета" больная... Посажу нынче "красноглазку". Тебе, Альберт, какая нравится?

Молчал и Альберт, уставясь в печь. Старшие сестры заговорили о сортах смородины. Любовь вспомнила, что в Сибири есть замечательный сорт "Памяти Шукшина", она попросит Милу, и та перешлет Наденьке в Москву черенки. В свою очередь Надежда рассказала, что возле деревни, где Станислав Петрович купил дом, тьма тьмущая белых грибов и лисичек. Лисички очень полезны, не зря их у нас покупают японцы. Надежда может прислать Любови.

- Мне не надо, - отмахнулась Любовь. - Разве что Милке... Она говорила - лисички выводят стронций из организма.

- Я ей пошлю сушеных. Стасик, запиши.

- А папа почему-то грибы терпеть не мог, - рассмеялась Любовь. - Называл соплями земли. И мама не очень.

- Папа рыбу любил.

- А мама - лапшу с курицей. Утром сварю вам, как она варила... куплю у Тамары...

К ночи разыгралась вьюга, трясло ставни, стукала дверь сеней, хотя закрыта на щеколду. И все громче и громче был этот шум и стук. Казалось, в дом стучатся многие и многие люди, может быть, старые друзья отца и матери, а может быть, и они сами?.. Трещало пламя в печке с приоткрытой чугунной дверцей, иногда оно оттуда, как язык теленка, высовывалось, и Татьяна с Наташкой подбирали ноги в бело-рыжих шерстяных носках.

- Алик, - вдруг неожиданно обратилась к брату Любовь. - Ты среди нас единственный мужчина... скажи, как жить? Как достойнее устроить жизнь? Родители у нас вон какие были... в гуще событий... смелые, уважаемые... У них был характер.

- Харакири - от слова характер? - спросила Наташа, не поднимая головы от ветхого томика Лермонтова и заранее смеясь от обвинений в глупости.

Альберт повернулся к старшей сестре, покраснев... или это печь так сильно светила в лицо - и долго молчал. И волнуясь, медленно ответил Любови:

- А разве вы тут все - люди впустую прожигающие жизнь? Ты, Люба, в самое пекло пошла - в село.. детей учишь. Дети - наш завтрашний день. - И все более оскорбляясь за себя самого, за свою собственную тоскливую жизнь, и может быть - за банальные слова, которые он говорит (такие слов обычно и звучат в фильмах, когда идет разговор о смысле жизни), он тем не менее видел, как внимательно слушают его сестры. Или правда в этих словах и есть высший смысл?! - Твоя Мила осталась в атомом городе работать... что еще опаснее и важнее? Верочка тянет на себе медицину завода... спасает рабочих от кислородного голодания...

- А я?.. - усмехнулась Надежда, ожидая укора.

- А ты?.. Ты растишь замечательных девочек... разве этого мало?! Умненьких, честных...

Пухлая Наташа открыла ротик.

- Еще не было повода по крупному врать, - заметила она и поморгала пламени в печке...

- Врать вредно, приходится много запоминать. - Татьяна кокетливо повела плечом, отворачиваясь к темному окну. - А женщине это противопоказано.

- Но у тебя более важная работа... - гнула свое Любовь. - Ты открывал месторождения... И уверена - еще откроешь.

- А что, нет?! - завелся уже с заблестевшими от слез глазами Альберт, роняя и поднимая тетрадку отца, которую он возле печки читал. - Вы меня тоже не хороните!.. Я!.. - И замолчал. И сквозь зубы добавил. - Дайте папу дочитать.

Нет, семья Фатовых честная, это - не воры, не бандиты, не лжецы. Им всем предстоит вернуться к своему делу, воевать за справедливость и правду. Вера лежала пластом на лавке в запечьи - до нее только сегодня, в бурю, в полной мере дошло, что из-за нее погиб Галим... и она твердо решила ехать обратно на завод... Адвоката Станислава Петровича ждет Москва, у него там свои, серьезные обязанности перед ложно обвиненным в преступлении человеком. Жаль, что Милочка не приехала, но ведь и она человек чести, осталась в своем закрытом городе, это как раз ее родина. А для Любови, которая теперь для всех младших вместо мамы, - здесь место, в отчем доме...

Альберт сидел возле устья печки, полуотвернувшись от жара, даже подняв плечо, и освещенный пламенем, читал тетрадь отца. Строчки убиенного лживым временем человека отсверкивали красным огнем...

Куда же теперь сын отца своего направит стопы свои? Где найдет себе место в жизни?

26. ЖЕЛЕЗНЫЙ ГОРОД

И Альберт занял денег у Любови и полетел, стиснув зубы, через Казань - в Екатеринбург, в город, из которого бежал. Хватит прятаться. Хватит сурком сидеть в земле, выкатывая чуть выше травы бусинки глаз. Хватит ящеркой сбрасывать хвост, в надежде что отрастет такой же. Хватит!

Он предстанет перед своей женой, перед Уралом, перед бывшими друзьями в геологии и перед бандитами на базарах в открытую. Туполевская машина содрогаясь от холода в синем, как чернила небе, несла Альберта над барашками облаков, которые текли куда-то в сторону безо всякого пастуха. Да и зачем пастух, когда миром правит страх? Альберт поглядывал в иллюминатор, словно ожидал, что уже сейчас, в сию секунду, разгадав его отчаянные мысли, держась за крыло, из пустоты сюда заглянет ухмыляющееся лицо верного куприяновского подручного бородатого Елина с кулаками-гирями, на которых написано - слева "ЛЕНИН", справа - "МАНИН".

Но ведь и в самом деле куприяновские молодцы могут, увидев Альберта в городе, в секунду смести метлой с улицы и закатать в асфальт, бросить в мешке в ту же Исеть, в которой он как бы утонул? Или даже не мараться, рук не прилагать, а пулечкой в упор... раздастся среди бела дня на улице хлопок, похожий на хлопок ладоней, когда ловят моль... и даже если кто-то рядом поймет, что стреляли, кто же нынче отважится закричать, метнуться за милицией? Альберт мягко сползет на землю и будет лежать, пока не приедет "скорая", которая отвезет его прямиком в морг...

Да, он рискует, отрыто объявившись, ничего никому не доказать, а просто исчезнуть. Но ведь и дальше жить, как он жил до сегодняшнего дня, невозможно? Где же он читал, что в борьбе с негодяями можно все-таки применять их методы? Ну, не подставлять же вторую щеку, если тебя по одной уже бритвой полоснули?

Единственное неудобство, которое жжет душу, - долг. Он его не вернул, не отработал... Сразу поклясться, что вернет? Долговая расписка, говорят, действительна три года... но не тянуть же резину, тоскливо выжидая, когда по закону он освободится? Да и нет для этих людей закона. А есть деньги и кровь. Значит, надо лицом к лицу: я верну, я отработаю, но оставьте меня в покое. И конечно, разговаривать надо с самим Куприяновым, а не с шушерой, которая и не дослушает Альберта - вколотит каблуками американских армейских ботинок в мусор городской свалки...

Но все же надо послушаться и здравого смысла. При всем при том, что он больше не желает прятаться. Он должен внушить им, что он не один, что у него есть защитники. Дина же говорила, и правильно говорила: держись прямей. И право же, когда он уезжал из Екатеринбурга, он ходил, как герцог Альба, пусть полумертвый от страха, но с вызовом глядя остекленевшими глазами вокруг. И вокзальная шпана у него даже покурить не попросила...

И Любовь, старшая сестра, сказала ему при всей родне: ты единственный наш мужчина, ты красивый, сильный... наша надежда... Да, так и только так нужно было понимать ее слова. Но сильный и мужественный - не обязательно храбрая мишень, он должен еще и умом врагов своих переиграть.

И поэтому, как только самолет приземлился в аэропорту, Альберт сразу же купил карточку для таксофона и принялся, отвернувшись от толпы, из кабинки звонить. Прежде всего он позвонил себе домой - ранним утром, к счастью, Дина была дома.

- Это я, Алик, - твердо сказал в трубку Альберт. - Дорогая моя, я не один, со мной друзья. Как дела?

- О, Алик... - простонала Дина и привычно перешла на шепот. - Такое тут было. Ты где?

- Я рядом, - все также громко отвечал Альберт. - Сейчас зайду, пока что один, конечно. Я из Москвы. Тут целая бригада по своим делам... ну и я с ними, знакомый парень оказался. Целую!..

Затем он позвонил домой приятелю-геологу Олегу Вальнову, но ему женский голос ответил, что Олег в больнице.

- А что такое? - спросил Альберт.

- А вы не знаете?.. - Было слышно, что на другом конце заплакали.

- Это Лена? Люся?.. Простите...

- Не важно... - шептала женщина... - Татьяна... а его чуть не взорвали... гранату кинули в окно, когда на машине ехал... грудь разворотило, но слава богу...

Узнав в какой он больнице, решив непременно навестить, Альберт позвонил в ту самую молодежную газету, где когда-то напечатал свои звонкие статейки (и "красную", как он называл первую, и "черную" - где он рассказывал, как все было на самом деле с городом Светиславом).

- Кто?! Фатов?! Ты что, с того света? - В редакции поднялся переполох. Альберт польщенно хихикал. В "молодежке", оказывается, поверили, как и во всем городе, что он утонул в Исети, даже некролог размером в ладонь тиснули. - Зайди же! Расскажи!..

- Обязательно, буду, - кратко отвечал Альберт. И наконец, набрал номер телефона охранной фирмы "Ураган", попросил к телефону Елина... Напрягся - все-таки побаивался этого наглого, бородатого, белоглазого великана. Вот сейчас он возьмет трубку, буркнет густым басом: "Кто? Х.. в пальто?"...

Но вдруг после паузы Альберту тихо ответили, что такого тут нет, а есть Николай Васильевич. И по голосу, очень похожему на голос самого Альберта, Альберт понял, что это его "брат", "двойник" Коля.

- Коля... - воскликнул Альберт и в последнюю секунду слукавил. - Это я, Алик. Меня тогда из воды вытащили, ты знаешь где, и я теперь живой. Где Владимир-то Александрович?

Ошеломленный Коля минуту молчал, а потом решив, что Альберт вернулся добровольно сдаться фирме, пробормотал:

- Елин погиб... машиной его... челябинская братва. А шеф в горсовете. Он же туда прошел.

- Очень хорошо, - отвечал Альберт. - Я к нему завтра зайду. - И повесив трубку в кабинке телефон-автомата, схватил такси и сразу же поехал в город к Куприянову, пока тот не предупрежден. Вряд ли "Коля" способен сразу прозвониться к шефу.

"Ну и дела. Гранаты бросают... машинами давят... вот город! А этот... все-таки пролез во власть... - думал он, уклоняясь привычно от глаз водителя в зеркале заднего вида. - Но с другой стороны, почему ему не быть во власти? Он умеет организовать работу, умеет говорить с людьми уверенно, как с детьми..." И Альберт себе же страстно возражал: "Но он же бандит! Он же всех своих врагов да и бывших дружков, как говорят, убил? И если не сам нажимал на спусковой крючок, то нажимали такие как, как Елин или мой "братец".... Нет, сейчас не об этом. Я должен победить в себе ужас, этот вечный, каждодневный ужас перед негодяями, и поговорить с Куприяновым, глядя прямо в гляделки."

Он не помнил, как взошел в здание мэрии и горсовета. Милиционер у входа, глянув на дерзкое смуглое лицо Альберта, только кивнул - и Альберт поднялся на второй, потом третий этаж...

По коридору шла некая дама с красными губками, словно морковь держала в зубах, и с бумагами в руке.

- Простите... не скажете, где я могу срочно найти господина Куприянова.

- А прямо и направо, там написано, - пропела дама, одобрительно поглядев на налитого силой и решимостью молодого еще мужчину.

В приемной сидели двое - рослый парень в сером костюме (охранник?) и за столом секретарша, румяная улыбчивая девица с лицом, как блин. Они только что о побеседовали о чем-то приятном.

- Простите? - девица комически вскинула крылышками брови. - Его нет.

- Для меня есть, - прекрасно поняв, что он на месте, отрезал Альберт. - Скажите, его племянник, Альберт.

Охранник, видимо, был из новеньких - никак не прореагировал на слова неожиданного гостя. А девица тем более, она лишь повторила про себя странное имя и прошла в кабинет за дверью, обтянутой пузатой красной кожей.

- Пожалуйста, - недоуменно пробормотала она, пропуская через секунду посетителя к шефу.

Альберт миновал короткий темный тембур между двумя дверями и вошел в просторный кабинет с овальным столом слева вдали. Под вертикальной картой Урала сидел до страха знакомый человек в белом пышном свитере.

Никита Павлович не изменился. Те же щеки, как у хомяка, шея толстенная, и глаза тоскливые, как у самого Альберта. Но нет, что-то добавилось - огрузнел, и слегка левый глаз как бы кривоват стал, словно на нижнем веке ячмень. "Неужели был инсульт?"- подумал Альберт. И что-то похожее на жалость кольнуло его.

Наверняка тяжело Куприянов пережил поражение. Но разве мало ему, что он здесь, в горсовете?

- Здрасьте, - максимально развязно, еле, правда, заставив шевелиться губы, сказал Альберт. Главное - не бояться. В тетради отца прочел мысль, высказаннную Леонардо Да Винчи: "Истина - единственная дочь времени." А истина в том, что ты, Альберт, человек, может быть, не хуже, а лучше этого паука.

Куприянов сидел, развалясь в кресле, раскинув кулаки по столу, заваленному бумагами. Поверху лежали цветные фломастеры и два мобильных телефона. Увидев за спиной Альберта заглянувшего в кабинет охранника, Куприянов поморщился:

- Оставь, это свои... - И когда дверь закрылась, Никита Павлович не приподнимаясь, не протягивая руки, и даже не кивнув, долго из-за стола смотрел на воскресшего Альберта. На маленькую букашку, таинственным образом воскресшую из небытия, букашку, предавшую его, Куприянова. Пусть даже под давлением обстоятельств. Пусть даже под давлением страшных обстоятельств. Но подведшего Куприянова в его продуманной и неукротимой борьбе за власть.

Как он сейчас себя поведет? Не застрелит же прямо в кабинете? Надо идти в атаку, пока он ошеломлен.

- Я не надолго, - начал сквозь зябнувшие зубы Альберт, картинно глянул на свои наручные часы. - Пришел сказать, что долг верну... хотя меня ваши же люди обманули, я выяснил доподлинно. Это когда куклу всучили на базаре... в липовом филиале "Альфа"банка... Но я отработаю. Только на другой работе. Вас это устраивает?

- Изменился, - пробормотал Куприянов, не отвечая на вопрос.

- Сколько я вам должен? - спросил Альберт. Он намекал на то, что поработал же на него во время выборов, но торговаться было бы унизительно, поэтому он как бы разъяснил суть прихода. - Проценты на меня еще навесите?

- Н-да, - буркнул Куприянов, и левое веко у него дернулось. - Допустим, ничего не должен. А работать ко мне пойдешь.

Конечно, если бы забыть про кровь, которая, как говорят, мегалитрами пролилась по его рукам, Куприянов ничем не хуже других депутатов хоть горсовета, хоть Госдумы. Там-то, рассказывают, есть просто вчерашние бандиты, а у этого медеплавильный завод, бензозаправки... Но там вина не доказана. А этот, что совершенно доказано, одного своего соперника приколотил, как Христа, к плоту снизу и пустил по течению рекою Белой в Каму... Только тот следователь, который нашел свидетелей этого страшного преступления, лежит уже года три на кладбище в Уфе. Почему так далеко? Наверное, чтобы люди Куприянова не нашли его и не вырыли и не поиздевались...

- Так как? - негромко переспросил Никита Павлович. И опять словно бы подмигнул левым глазом, но Альберт уже знал - это тик.

- Н-нет, - выдавил Альберт. - Нет.

- Так. - Куприянов откинулся в кресле. Сейчас вызовет мордоворотов и начнется. Но он не торопился. - И откуда ты такой и кто с тобой приехал?

"Приехал?! Ему уже позвонили? Кто ему мог позвонить? Или он так, угадывает, потому что я прежде не мог позволить себе подобного тона в разговоре с ним."

- Ты не один, это и лампочке понятно, - буркнул Куприянов. - Кто с тобой?

- В каком смысле? - тянул время и нагнетал темноту Альберт.

Куприянов улыбнулся, и улыбка у него была почти веселой, белозубой.

- Очень ты осмелел. - Он медленно погасил улыбку, раздумывая о чем-то, и не давая дернуться веку, закрыл и потер левый глаз. - Кто за тобой?

"За мной тень моего отца", - хотел бы ответить горделиво Альберт, но это было бы глупостью, хоть было бы и правдой. Это было бы опасно. Не здесь такие слова говорить. Пусть думает, что правда за Альбертом кто-то стоит. Или все же так вот прямо и крикнуть: "Отец мой за мною! Мертвый, но здесь стоит!"

Почему-то вспомнилось, как однажды летом, приехав на родину, Альберт пришел на кладбище и увидел выросший сбоку на могилке отца лопух, нагнулся, чтоб оторвать зеленые, тяжелые листы - затеняют посаженные мамой ландыши... отломил один и вдруг поднес к лицу.. и ему в этот миг показалось, что его щеки коснулась небритая щека отца... и он разрыдался. "Может быть, он меня прощает? Неспроста эти лопухи?"

- Не важно, кто, - разозлился, продолжая стоять перед Куприяновым, Альберт. Он шел напропалую, в глазах сверкало. - Сколько должен? И я ухожу.

Куприянов нахмурился, сцепил пальцы рук. Глубокие глаза его были грустны. На одном из пальцев блеснул голубой камушек.

- Ну, давай посчитаем, - вяло сказал он. - Ты брал десять штук? Прошло полгода или больше? Добавь половину. - Он помедлил, продолжая в упор глядеть на Альберт. - Но ты все же хорошо работал на меня. И я провалил выборы не потому, что ты меня кинул, малыш... - Он сделал вид, что зевнул. - У меня на заводе ахнула печь... человеки сгорели...

Он врет? Чтобы преуменьшить урон, причиненный ему Альбертом? Или вправду так? Надо непременно узнать.

- Так что отнимай... сколько ты митингов провел?

"Кажется, три... или четыре... Сказать больше? Пять, десять?Он-то вряд ли помнит... Но если помнит, и если я скажу больше, решит, что я мелкий воришка... Постыдись. Ты сегодня впервые стоишь, выпрямясь, как человек."

- Не помню, - процедил Альберт. - Не важно. Скажите - и я пошел.

Куприянов включил телефоннную трубку - она уже давно мяукала. И столь же небрежно бросил Альберту:

- Елин погиб. Мертвому не заплатишь. Цветы ему на могилку - и квиты.

Альберт струхнул. Значит, Куприянов уверен, что он, Фатов, обрадуется прощению долгов, будет признателен ему и, стало быть, никуда не денется.

- Нет. Сколько и кому я должен вернуть?

У Куприянова вдруг исказилось лицо, стало малиновым, и он, зарычав, швырнул трубкой в Альберта. Пластмассовая игрушка с хрустом рассыпалась на стене рядом с его головой.

- П-шел вон! Чтобы я тебя не видел!.. Я-то к нему как к сыну относился... предатели... фофаны... Ничего, бляди, я еще покажу...

И уже оказавшись на улице, Альберт с удивлением подумал: что-то в империи Куприянова разладилось. И приход его, Альберта, может быть, совпал с какими-то иными сигналами о неблагополучии в его, куприяновской жизни. Не зря же он спросил: кто за тобой? А за мной - действительно лишь отец мой. Только тебе этого знать не надо, Никита Павлович.

"Конечно... он может сейчас отдать распоряжение своим молодцам, чтобы меня где-нибудь прирезали или, как Елина, размазали машиной по стене... Нужно как можно быстрее засветиться, чтобы как можно большее число людей увидело меня в городе. Зачем Куприянову лишняя головная боль? Я же ему не конкурент, не банкир какой-нибудь, не директор завода..."

Дина ждала дома и, отперев дверь, повисла на шее небритого, с мокрой шеей мужа.

- Ничего, ничего, все нормально, - бормотал Альберт. - Я виделся с Никитой Павловичем. Практически свободен. Но о делах потом.

......................................................

После ванной они лежали вместе, в постели, и Дина плакала - так это не похоже на хладнокровную эстонку. Дочь Олю она отправила от греха подальше в Норильск к отчиму, договорившись, что будет высылать каждый месяц полторы тысячи. Сама извелась, не зная, жив ли Альберт, потому что первые дни звонили с утра до вечера. Кто-то совершенно точно опознал его труп в морге.

- И все голоса разные... один даже утешал...

- Ничего, ничего!.. - скрипел зубами Альберт, с силой обнимая широкоплечую, крепкую, но в эти минуты беззащитно ослабшую Дину. Он вскочил, захотелось оглушить душу... привычно нажал на кнопку магнитофона - грянул хор из "Веронцев" Верди. Старшая сестра любит этот хор и племянница Мила - именно они посоветовали однажды в письме найти и послушать... Черт знает, о чем поют итальянцы - о Родине, о восстании?.. Но такая мощь в этом грандиозном произведении... временами зашкаливает примитивный магнитофон... а порой нисходит до шепота... Альберт готов слушать эту пленку помногу раз - Дина привыкла...

На следующий день он побрился, оделся и поехал по городу. Побывал в редакции бывшей комсомольской газеты, там уже было готово шампанское, Альберта сфотографировали и исцеловали вполне миловидные девочки, правда, с длинными острыми ноготками. Пообещав им написать со временем что-нибудь "этакое", Альберт проехал в областную больницу, где в реанимации лежал Олег Вальнов.

Глядя на беспамятное лицо друга, на его сплющенный нос, на розовое стекло капельницы, Альберт молча поклялся отомстить. Но кому? Как? За что они его? Теперешняя жена Татьяна сказала Альберту по телефону, что Олег был в Китае, покупал там барахло, собирался торговать... Рэкет? Нашли богача.

Вернувшись к вечеру домой, Альберт сказал Дине, что летит на Север.

- Как? - ахнула Дина. - Ты опять меня покидаешь?

- Я должен... - угрюмо отвечал он. - Возможно, мы потом туда вместе поедем. Я хочу попытаться вернуться в геологию. Я теперь другой, за меня не бойся. Я ничего не боюсь. Пусть они меня боятся.

И жена с испугом и удивлением смотрела на оскал милого смешного человека. Он сам себя в этом убеждает или вправду стал смелее? Может, повзрослел, наконец?

"И все равно береги себя..." - говорили ее небесные прибалтийские глаза. И уже в дверях она сунула ему в руку маленький складной ножик - открывается, если нажать кнопку.

- На всякий случай... вдруг коршун какой спикирует...

- Ах, моя маленькая... - прошептал Альберт, обнимая свою высокую, сильную, как молодой мужчина, жену. А она чуть подогнула колени, чтобы соответствовать ему ростом, и он поцеловал ее лихо в ушко...

ПРОРОЧЕСТВА ПОЛУНОЧНОГО АНГЕЛА:

Людям не дано знать, что их ожидает завтра - ни безгрешным, ни погрязшим в тяжких проступках. Только мы можем приоткрыть завесу будущего... особенно для любимых и нежных.

Ибо говорим, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели. Для нас нет времени - есть могущественный свет Создателя, замыкающий в единое целое, как в яблоко, и то, что справа, и то, что слева, и то, что было, и то, что будет...

Любовь дождется своего Ивана. Иван вернется больным, долго будет мучиться ногами, но его спасет жена, принося из лесу ведрами муравьев...

Иван затоскует по своей работе, но уже не вернется в атомный город, будет учить сельских детишек физике... И слава Богу!

Верочка не выйдет замуж, но страстно и тайно влюбится в мужа Любови, в этого теперь доброго и странного старика... но никто об этом никогда не узнает...

Наденька в Москве со своим мужем обретут, наконец, покой - прокуратура прекратит дело против Яхъяева... Наденька свозит детей в Испанию, они опоздают на белый корабль, который затонет во время урагана, и полетят за границу самолетом...

Кстати сказать, Яхъяева, этого могущственного человека, без денег которого они бы никуда не выбрались, изберут большим начальником на Кавказе - чтобы помогать налаживать мир... Правда, году в 2006 от Р.Х. он погибнет от руки тех, кому мир никогда не нужен...

Наташенька, влюбившаяся в младшего Ивана Сироту, узнав, что замужество между родными запрещается, скоропалительно выскочит замуж за старшеклассника... и родит мальчика, и назовет его Булатом...

Татьяна станет телевизионным журналистом, уедет работать в Американские Штаты, выйдет замуж за фантастически богатого человека. Детей у нее не будет, она усыновит в 2010 году сироту из читинского детдома...

Родной отец Татьяны и оба приемных отца получат из США подарки (через московские филиалы знаменитых магазинов) - по "Мерседесу"...

Дед Иван Сирота еще поживет семь лет и двенадцать дней, не теряя памяти и острого языка своего... Господь любит много потрудившихся...

И бабушка Нагима до конца будет рядом с ним и почиет, дождавшись правнука - от жены младшего Ивана Сироты - от Гульчары Ивановой...

А сам Иван к тому времени уедет в составе русских миротворческих сил в Сербию...

Любовь Ерусланова, проживающая ныне в Риге, навестит в России свою крестную - Любочку Куропаткину...

Все они и все прочие простят друг друга за вольные и невольные обиды...

В стране Россия в 2017 году наступят мир и благоденствие...

А как же любимый племянник Ивана Сироты - "Али баба", " герцог Альба"?..

Окончание: Эпилог
Оглавление

© Роман Солнцев, 2002-2024.
© Сетевая Словесность, 2006-2024.

Книга отзывов

НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"

Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] Читайте также: Ольга Андреева. Свято место | Андрей Бычков. Я же здесь | Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" | Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике | Надежда Жандр. Театр бессонниц | Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... | Игорь Муханов. Тениада | Никита Пирогов. Песни солнца | Елена Севрюгина. Когда приходит речь. (О книге Алексея Прохорова "Не одинокий рай") | Ольга Суханова. Софьина башня | Лана Юрина. С изнанки сна | Сергей Главацкий. Апофеазко | Татьяна Горохова. "Мне фамилия моя всегда мешала..." | Стихи, растущие из жизни | Михаил Ковсан. Время