НЕСКОЛЬКО СНОВ О СЕБЕ
* * *
...И рот набив молчаньем, как халвой,
плыть наобум, к Охотному причалить,
где Федоров стоит первопечальник,
где Федоров с тяжелой головой
чугунной на плечах. Где он стоит,
а в вышине архангелы кружили,
и солнце вылетало на пружине
и ледяные било хрустали.
Там, Федоров, архангелы кружат
с "Апостолом" твоим великолепным
в руках, и над Москвой кривоколенной
с безудержным молчанием в ушах.
И только ты никак не замолчи.
Там в вышине и с клёкотом сокольим
летят твои слова. И высоко им.
И не твои. И неизвестно чьи...
_^_
* * *
А у тебя в окне вьется река ужом,
и звенит под дугой первомайский - с искрой - трамвай.
А у меня в окне стоит человек с ружьем
да шелестит высохшая трава.
А за тобой придут, жалуясь, лепеча,
руки ломая, мелкой слезой сочась.
А за мной придут новобранцы с лопатами на плечах
и понесут молча за медсанчасть.
Вот тебе смерть. Справишься - володей, -
скажет река, мудрая, как змея.
И побегут облака по траве моей, по твоей воде,
но ни тебя не хватятся, ни меня.
Так и пойдем вдвоем по иным степям.
Знаешь, скажу, - ничего что как мир старо:
Лишь бы меня, лишь бы, скажу, тебя
окружало небо со всех четырех сторон.
_^_
* * *
Помяни Достоевского - тут же появятся бесы.
Только ты все равно поминай.
То ли тень на столе, то ли старый торшер поменяй,
в дальний угол забейся
и читай допоздна. Телевизор без звука включи.
Слышишь - там за окном леонардо декабрио воет
в чем-то белом до пят, и под небом тяжелым как войлок
прибирает к рукам наши души овечьи, ничьи.
И усни, и уснешь, и как собственным словом реком,
вот он - Федор Михалыч стоит, самокруточку вертит.
И смеется, и юн, и не думай, кем быть после смерти, -
говорит - становись как и я, земляк - моряком.
_^_
* * *
Знаю имя твое, но не знаю тебя. За нами
приходили менты, набивали карманы снами,
набивали рты матерщины картошечкой отварною,
уходили ни с чем, удивлялись вместе со мною.
Слышу голос твой, но ни слова не понимаю,
словно сказанное во сне спросонья припоминаю,
или в небе московском, выстроенном на сваях
загудели твои провода на лихих тополиных свадьбах.
И бездомный город всю ночь тебя поджидает
под окном и фонарики желтые поджигает,
и будильники в клетках спальных и музыкальных
ходят туда-сюда, цокают языками.
Так ни пуха вам, тополя, ни пера вам, гнезда вороньи,
заходи, если что, участковый ты мой районный.
Здесь всегда от души молчания наливали.
Постучи в закрытую дверь. Помяни, как звали.
_^_
* * *
В Московии дикой и дымкой,
где спят по столбам провода,
татаро-монгольской Ордынкой
железная рыщет орда.
Под небом крысиным осенним,
нащупав ногами педаль,
забвенья мы ищем, спасенья,
везения в светлую даль.
И быстрый, как брошенный камень,
блестящий, как рыба-судак,
железный сундук с ездоками
летит и не знает куда...
_^_
* * *
Я видел проявленья нелюбви
и женщин в форме милицейской.
Они точны, как эталонный цезий
и тикали у времени внутри,
и на руках несли радиосвязь,
к груди ее невольно прижимая.
А та хрипит, как будто неживая,
а может, огрызаясь и грозясь.
Терпение исчерпано на треть.
Бежит октябрь, как в Сербию Родзянко,
и моросила мелкая морзянка:
три точки, три тире...
Кому-нибудь всегда еще больней.
А мы с тобой не знали и не знаем,
и наше время говорило с нами
словами непонятными вполне.
_^_
РАЗГОВОР, ПОДСЛУШАННЫЙ В МЕТРО (2)
И умер, и уснул, и ехали в метро,
вагончики на стыках хлопотали,
а он открыл глаза и говорил:
Но ты меня, пожалуйста, не тронь,
я жизнь свою прикручивал болтами,
и машинист трубил, как Гавриил.
Я первый лёд, но тоньше и черней,
я пассажир внимательный ноябрьский
в одежде для зимы.
Я видел тайны маленьких червей
под листьями, под разноцветной ряской
во глубине земли.
Когда-то мы сидели за огнем,
и вот, одна звалась Анастасия,
Мария или как-нибудь ещё.
И тьма происходила за окном,
и белая с небес анестезия,
и невода с неоновым лещом.
Я был рыбак, я видывал улов,
и как на блюде мертвеца вносили,
и пробираясь в траурной плотве
бульваров, я встречал чугунных львов
и спрашивал: где Николай Василич?
И получал неправильный ответ.
И пел звонарь отребью и ворью,
от вечности, он пел, не зарекайся,
и тот же был у осени прищур...
Я сам не знаю, что я говорю.
Я мысль о смерти принял как лекарство.
Вот чем запить, никак не отыщу.
Ну что ты смотришь? Наливай скорей.
Ещё по сто и по домам поедем.
Не расплескай, прихватывай ловчей.
Как говорил мне в армии старлей
Шевцов: ты здесь, салага, не за этим.
Но так и не сказал, зачем...
_^_
* * *
Вставай из-под земли как заводной,
пластмассовый на косточках покойник.
Ты будешь наш учитель и полковник,
пока они ходили за водой.
Танцуйте в простынях соседи этажом.
Нам тоже ваша музыка играла,
но жизнь проста, как хлорка из-под крана,
и мир лежал, зарезанный ножом.
Мы так мертвы, как дай вам бог другим,
и бог у нас давно не на посылках.
На выселках, в заснеженных поселках,
скучает, пишет письма от руки.
Звони, пиши по старым адресам!
Тем не судьба, и кто её - трезва ли?
Зачем ты есть, когда тебя не звали?
Уже большой. Давай-ка дальше сам.
_^_
НЕСКОЛЬКО СНОВ О СЕБЕ
А сразу перед тем, как не уснуть,
слетались птицы мелкого помола,
но белые, как танец лебедей.
До середины в сумрачном лесу,
откуда ты навстречу, как палома,
и прочая приснилась дребедень.
А я лежал под грудой одеял,
и Бог меня ничем не обделял.
Лежать и головы не поднимать,
чем вальтер отличается от кольта.
Калашников, но я не замечал.
Кому-то март приходится впотьмах,
и топотал, как бобчинский какой-то,
и, кажется, уже в окно стучал.
Я жил трудом и умирал трудом.
Найди на них управу, управдом!
Но я не весь, и утром шелестят
прохожие на важные бумаги,
в ответ не понимая ни аза.
Когда-нибудь нам будет шестьдесят,
чем дети занимаются в тумане,
и белый снег, особенно в глаза.
Где далека любимая близка,
но кажется и здесь уже искал.
Я незачем, но почему-то есть.
И в колокол звоню по телефону:
несите сыра и вина!
В четвертый перепутали подъезд,
не голуби, но почему - не помню,
и с настоящим прошлая верна.
Кому пора и за окном черно.
На утро не осталось ничего.
_^_
* * *
Одиночеством, ливнем, салатом из пастернака.
Гром не гремел, или совсем оглох.
Знали число "пи" до двадцать восьмого знака.
Даже больше, но тоже не помогло.
Чада твои, кухонный чад, исчадья -
всей землей к небесам запишемся на прием.
Для того и сердце без подписи, но с печатью,
что опять как маленькие ревём.
Нам, насекаемым, правильно, насекомым -
быстрая смерть на острие стрижа.
И заливает закат соком своим свекольным
как горячей водой с третьего этажа.
То ли небо вослед за нами, как побирушка,
то ли нам до него не дожить никак.
Там у плиты, у окна, и стрижи над тобою кружат,
так и стоишь и держишь огонь в руках.
_^_
* * *
Стрекозы спят и где они теперь,
пока гроза над нами закипала.
Сидели пить, но поджидали Павла,
и нечем было прошлое терпеть.
Пятнадцать лет и десять по рогам,
но к ночи отпустили на поруки.
Нам разум дал скорее ноги в руки,
а вместо сердца били в барабан.
Соскучившись лежать из-под земли
на белый свет в окне его сторожки,
чуть отцвели последние старушки,
мы вняли и восстали и пришли.
Кому по мать-и-мачехе трояк,
тот сторожем на кладбище служивый,
покуда эти думали, что живы,
не ведали и ведать не творят.
А мы сидели пить вокруг стола
и не были, но тоже показались.
Неслышных слов владетель и сказалец,
в какую рань нам замертво вставать?
Но Павел возвращается с вином
и по дороге наломал сирени.
Стрекозы спят, и бог его серийный
по небу ходит ходуном.
_^_
|
