Вождь в смешном балахоне вспомнит, куда идти,
шаманы в ушанках вспомнят, зачем.
Их лохматые кони, рассупонив хозяев, скажут "Не полетим"
и останутся в стойлах до утренних палачей.
А костерок под елкой мало чем хуже дня.
А для сидящих вокруг он светел вдвойне.
Если копать ночами яму, то очень просто дойти до дна
и увидеть себя на дне.
Возьми меня с собой
туда, где мелочен прибой.
Возьми меня с собой
туда, где светло-голубой
небесный свод. Туда, где белый снег велик как боль.
Туда, где я буду один...
Желтое да на черном, серое на голубом -
вот и вся наша осень, вот и весь маскарад.
Яблоки замочёны, скоро первый снег, но я говорю о другом,
надевая свой маскхалат.
Хохолки попугаев, челюсти черепов,
равновесье дневных и ночных могил.
Мертвому не помогает память о том, что он стал жилищем грибов,
и любил или не любил.
Возьми меня туда,
где неба мутная слюда.
Возьми меня туда,
где спят столбы и провода
по всей земле. И где горит, горит твоя звезда
среди белого дня...
Различные возможности жизни
радуют меня белизной и присутствием изнутри.
Я сажусь на стул, надеваю очки, говорю "Ложитесь"
и считаю до трех: "Раз, два, три".
Происходят события и дамы высшего света.
Кардебалет тянет ножку, вертится вокруг оси.
Все равны, но утро равнее ветра.
Я встаю со стула и говорю: "Выноси".
Порой наступает ночь, но чаще мы отступаем.
Приходят люди, жалуются на немоту,
аденоиды, андрогины и слишком хорошую память.
Я встаю со стула и молчу в темноту.
Еще раздаются звуки. Это в глухом подполье
работают крысы. Их теорема легка:
не бывает светло или нет, но бывает больно.
Стоит нажать курок, как дуло уже у виска.
Волшебник изумрудного горя
ходит пешком под Богом, как босиком по стерне.
Дождь, текущий по крышам из самого синего горла,
тянет меня к нему, а его ко мне.
При чем здесь рождение звуков и смерть пожаров?
Совесть чиста, как надраенный унитаз.
Волшебник любит цепочки и хруст кожанок,
и не любит прощаться, когда пора улетать.
Вечером в воскресенье, коротая похмелье
за пустым разговорцем, за книгами из песка,
он любит устало вспомнить звон поверженных мельниц
или сквозняк из дула у чужого виска.
Колченогая память не выносит мясного.
Несваренье сомнений, праздная бирюза
под изогнутой бровью. Крови было немного.
Из всего остального были только глаза.
...Он прилетит во вторник в голубом вертолете
и подарит мне пулю теплую, как в кино,
и последнее небо из опустевших легких,
и разноцветный полдень, и пятьсот эскимо...
Внезапное отношение к словам
просыпается, как только мысли уснут в траве.
Пустая незрячая голова
под собственной легкостью свисает прямо наверх.
Сверху приходит Бог. Он несколько удивлен.
- Вам кого? - он спрашивает - Вы к кому?
- Я пришел спросить у рябины, зачем ей клен?
- А, собственно, почему
бы и нет? Вообще говоря, их круги
до сих пор расходились совсем по другой воде.
Видите ли. Всем нужен тот, кто считал бы себя другим
и думал бы, что он находится где-
то еще, но только не в нас самих.
Так вы выдумали меня, и теперь я есть.
Вам нравится верить, что я и создал ваш мир,
но мир до сих пор не создан - вот вам благая весть!
Что же касается клена, то он ничего не знал,
так же как я почти не знаю о вас.
Если встретитесь с ним, подайте какой-нибудь знак,
что бы он понял, что тоже не виноват.
Ну вот. Заходите еще. Поболтаем, выпьем чайку,
посмотрим на тишину, послушаем пустоту.
А теперь мне пора. Все время приходится быть начеку.
А так же быть налегке, на помине и на лету.
Тишина. В тишине открываются двери.
Появляется сомкнутый ряд глаголов.
Впереди почему-то идет "играть".
Их встречает чей-нибудь тесть, в крайнем случае деверь -
беспорядочный бабник и алкоголик.
Он, безусловно, рад.
По утрам все встают пораньше и наблюдают свои затменья.
Как если бы мир был создан и снабжен миражами,
но к рассвету опять исчез.
На железной печи проезжает бухой Емеля,
опьяненный внезапной скоростью и виражами,
Василиса ойкает на плече.
Отовсюду слышны гортанные звуки нездешней речи.
То ли в гости зовут, то ли просто о чем-то поют,
то ли просят что-то купить.
Над деревянными яйцами квохчет носатый кречет,
побежденный в неравном бою
дипломатом из V.I.P.
Под землей копошатся кривые железные корневища,
углубляясь в породу в вечном поиске выпить
и чем-нибудь закусить.
Инфракрасный Самсон обнимает корявое туловище,
по которому бродит навыпуск
совершенно ничейный курсив.
В пустоте отовсюду свисают недурные собою сосульки,
разноцветные цацки, знакомые лица, какие-то звери...
Да пошли они на!..
А затем покрывается льдом пустота в безымянном сосуде,
закрываются двери
и опять настает тишина.
А это что? Ну, это не беда.
Все это просто так, а не затем,
чтоб в лоб тебе летело колесо,
а в ухо шелестели провода
и шевелились капли на зонте.
Куда идешь? Что значит, никуда?
Так не бывает даже в полусне,
когда, сложив ладони на лицо,
кукуешь в одиночку про года,
ушедшие стекляшками звенеть
про числа "девяносто" и "пятьсот".
2.
Неправда. Это все не просто бред.
Зачем ходить далече. Например,
сходи в сортир под утро босиком.
В тумане, в полусне и в октябре.
Ты думал это жизнь, а это - смерть.
И в ней не так-то просто умереть,
когда синоптик, в числах не силен,
но молод и куда-нибудь влеком,
не разобравшись в утренней игре,
сулит то недолет, то перелет
земли телам, упавшим из окон.
3.
Пойди на кухню, сочини стишок
о том, как мерзнут пятки на полу,
о том, как страшно жить среди людей
и их теней. Возьми с собой мешок,
оденься и ступай искать к столу
какой-нибудь съедобный корнишон,
а если повезет - то корнеплод.
И отражаясь в уличной воде,
узнай, что ты не страшен, а смешон,
когда оно несется прямо в лоб -
то колесо, что спряталось везде.
Где твой дом, моя железная оса?
Где живет твоя Земля и небеса?
Где ты ходишь и куда ты не придешь,
закрывая непонятные глаза?
Я сегодня снова видел этот сон.
Синева катилась с горки колесом,
а за ней летела желтая луна,
и твой голос был безлик и невесом.
Как ты плачешь? Ведь в глазах твоих цветы.
Что ты видишь с этой страшной высоты?
Где мне взять тебя? Кому тебя отдать?
И откуда мне узнать, что это ты?
Расскажи-ка мне про нас и про меня.
Я тебя не позабыл, а променял.
На пластмассовые домики и снег,
на пожары в занесенных деревнях.
Но, видать, неистребима синева.
Или вправду я настолько виноват,
что однажды постучусь к тебе в окно
и скажу: "Пусти, родная, ночевать".
Посмотрю тебе в глаза и лягу спать,
и во сне увижу синий лунопад,
а проснувшись позабуду, кто таков.
И меня обмоют, чтобы закопать.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]