Вечером возле залива, вписанного в проём
скал, отшлифованных ветром и острием волны,
сколько вмещает море в теле большом своём
этого шума воды, этой сырой тишины?
Чайки парят над крышей, ратуши острый шпиль,
скрип суставов мансарды; не различить мазню
стройного кипариса, хвойных в алее; штиль
медленно расправляет смятую простыню
душного воздуха юга: пахнет тиной со дна,
головоногими, рыбой, словно настал девон;
и в полутьме луна в самом центре окна
точно круглее буквы Джотто со всех сторон.
Можно шуршать газетой, тихо листать планшет,
но лучше выйти к заливу, где приливает вся
сила движения моря, и там - н и ч е г о нет,
точно чистая форма истинного бытия.
Ночью воздух находит форму в любых вещах -
в профиле можжевельника, в опустевшем кафе на пляже;
сырость ползет под рубаху и зюйд-вест трепеща,
распускает морскую пряжу.
Пристань качает лодки, тихо скрипит канат,
бдят на рогнауте птицы, забыв о юге;
так волна за волною, точно реприза в фуге,
повторяясь бежит назад.
Пена скрывает бутылку, след, с собой унося
черный хвост ламинарии, шум забивает уши;
и по лунной тропе марширует стальной косяк
рыб, готовых взойти на сушу.
Есть ли предел у моря? Не сосчитать воды,
ибо она всегда та, что уже была.
Не остановить течение; не отыскать следы.
Нету у моря места, нету ему числа.
Даже если вместить цельной воды объем
в полую серую глину или зеленую медь,
вряд ли ее остановишь в состоянии том,
как она есть, заметь.
Так в полутьме предметы быстро меняют вид,
небо плывет над бездной, точно огромный скат.
Только зрачок скитальца может в себя вместить
бледный морской закат.
Сырость и соль залива, лодки качает борт,
рыбы плывут внизу, горные витражи,
и время ныряет в пространство или наоборот,
и море бежит... бежит.
Это - пустынный берег возле Широкой Балки.
Тишину нарушает звон алюминиевой банки;
приложи её к уху - услышишь, как
моряки забытой на дне галеры
песни поют, погружаюсь во мрак
и глину неведомой эры.
В октябре муссоны летят из другой страны.
Волны бегут от натянутой вдоль струны
уходящего в серо-бетонную даль лимана.
Ввечеру этой силе как бы уже вдогон что-то следует из полутьмы тумана
и выходит на берег, кажется, сам Дагон.
И пропитанный сыростью воздух со всех сторон
накрывает собою горы, точно дурманный сон
накрывает сознание: больше не слышно птиц
и нечёткий лес шелестит осторожно.
Переплыть это море, дойти до его границ -
более невозможно.
Я спускался и шёл по берегу возле большой воды.
И шептал под подошвой песок: "снова в неё войди".
И стучали камни гладкие, что слова.
И шумело-шумело пространство вокруг-вокруг.
Улетала к небу задранная голова,
превращая речь в первобытный звук.
И я шёл и ждал, когда выйдут навстречу мне
из немой глубины, кто был на сокрытом дне.
Если долго смотреть на текстуру большой воды
в тот момент, когда выключает режим светило,
то увидишь время, профиль его, черты,
эту форму того, что было.
Если в той полутьме, в этом шуме сыром, прибой
что морская собака, лижет твои подошвы,
то пора отвернуться к пространству всему спиной
быть собой и покончить с прошлым.
Лучше выйти на трап и проститься с берегом, со
всем земным, что беглец отплывая в шлюпке по штилю.
То, то может весло - неспособно вообще колесо,
и бесследно идти - это свойственно килю.
И смотреть, как текучесть природы и космоса над
постепенно становятся целым, что не вмещает ум,
и наткнутся случайно на остров без координат
неизвестный, точно иной Колумб.
Зимний вечер на южном морском причале
похож на то, что было у бытия Начале:
монолитное небо, изгибы большой воды.
Мокрый снег, застилающий все облака,
липнет к кителю, контору бороды
смотрителя Маяка.
Третий месяц нет никаких новостей из дома.
Письма не пишет дама. Страшней синдрома
одиночества - только болезнь рефрена.
Можно выйти на берег, где есть прибой,
где из тины ночью выходит сама сирена,
и протей пытается стать тобой.
И чем больше снега - тем меньше места
на черной почве точно в пробелах текста;
среди чудищ, коих не видел Овидий,
одноглазый маяк болтает туда-сюда,
и во рту умещается грог, а в словах от мидий
только одна вода.
Сергей Слепухин: "Как ты там, Санёк?"[Памяти трёх Александров: Павлова, Петрушкина, Брятова. / Имя "Александр" вызывает ощущение чего-то красивого, величественного, мужественного...]Владимир Кречетов: Откуда ноги растут[...Вот так какие-то, на первый взгляд, незначительные события, даже, может быть, вполне дурацкие, способны повлиять на нашу судьбу.]Виктор Хатеновский: В прифронтовых изгибах[Прокарантинив жизнь в Электростали, / С больной душой рассорившись, давно / Вы обо мне - и думать перестали... / Вы, дверь закрыв, захлопнули окно...]Сергей Кривонос: И тихо светит мамино окошко...[Я в мысли погружался, как в трясину, / Я возвращал былые озаренья. / Мои печали все отголосили, / Воскресли все мои стихотворенья...]Бат Ноах: Бескрылое точка ком[Я всё шепчу: "сойду-ка я с ума"; / Об Небо бьётся, стать тревожась ближе, / Себя предчувствуя - ты посмотри! - наша зима / Красными лапками по мокрой...]Алексей Смирнов: Внутренние резервы: и Зимняя притча: Два рассказа[Стекло изрядно замерзло, и бородатая рожа обозначилась фрагментарно. Она качалась, заключенная то ли в бороду, то ли в маску. Дед Мороз махал рукавицами...]Катерина Груздева-Трамич: Слово ветерану труда, дочери "вольного доктора"[Пора написать хоть что-нибудь, что знаю о предках, а то не будет меня, и след совсем затеряется. И знаю-то я очень мало...]Андрей Бикетов: О своем, о женщинах, о судьбах[Тебя нежно трогает под лампой ночной неон, / И ветер стальной, неспешный несет спасенье, / Не выходи после двенадцати на балкон - / Там тени!]Леонид Яковлев: Бог не подвинется[жизнь на этой планете смертельно опасна / впрочем неудивительно / ведь создана тем кто вражду положил / и прахом питаться рекомендовал]Марк Шехтман: Адам и Ева в Аду[Душа как первый снег, как недотрога, / Как девушка, пришедшая во тьму, - / Такая, что захочется быть богом / И рядом засветиться самому...]
