* * *
Бреду по улицам столичным
к домам бетонным и кирпичным,
где окна в полночь так теплы,
а сердцем кукольным, тряпичным
вновь натыкаюсь на углы.
Меня здесь меряют по мерке:
а подойду ли к этой дверке?
И пусть я горд как Боливар,
но каждый чертик в табакерке
с меня имеет свой навар.
В глазах особенный буравчик:
"А сколько стоишь ты, мерзавчик?
Насколько тертый ты калач?"
И я лечу, как в речку мячик.
Ах, тише, Танечка, не плачь!
Здесь потасовка, там тусовка -
как хорошо, что нас там нет.
Все это, в сущности, рисовка,
одна огромная массовка,
один большой автопортрет.
Сжав кулаки, нахмуря брови,
стараюсь рот не разевать.
Москва! Как много в этом слове
всего, что, вроде мяса в плове,
способно в глотке застревать.
_^_
* * *
Десять натикало. Дрыхнет провинция.
Как вам живется, почтенная публика?
В небе ночном - далеко, как правительство,
светится круглая дырка от бублика.
Город сдается на милость противнику.
В окнах знамена приспущены смятые.
Кто бы ты ни был - давай, по полтиннику
выпьем за царство мое тридесятое.
Здесь раззвенелась река семиструнная,
как сумасшедшая, пахнет акация,
рыжая кошка с глазами безумными
жаждет взаимности. В общем, Аркадия.
Демон во мраке стенает над кручами.
Колокол в церкви беззвучно качается.
В тесной кошаре барашки курдючные
ссорятся на языке карачаевском.
Вечность черствеет надкушенным пряником.
Кроме дуэлей и делать-то нечего.
За чередой нескончаемых праздников
не отличается утро от вечера.
Шагом чеканным хмельного поручика
я обхожу переулки и площади:
все здесь постылое, все здесь не лучшее,
близкое, небезразличное, в общем-то.
Скрипнула ставенка. Стукнула форточка.
Сдержанный смех, а, быть может, рыдание.
Медленно-медленно падает звездочка.
Даже успеешь забыть про желание.
Из родника зачерпну приворотного
зелья - и время совсем остановится.
Тени поэтов из парка курортного
взяли привычку со мною здороваться.
_^_
* * *
Я устал не спать ночами,
с алкашами водку пить,
материться с трепачами,
сволочиться с палачами,
с горемыками тужить.
На полушку пробавляться,
на три буквы отправляться,
поспевать и там, и тут...
Как мне с этим расплеваться,
как самим собой остаться,
доказать, что не верблюд?
В небе вьется ангел в белом.
Черный зверь ворчит в глуши.
Человек иное дело:
он смешно и неумело
состоит на треть из тела,
на две трети из души.
_^_
ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ
Я держал в руках автомат, гитару, скальпель, собственные оковы,
дочку и сына, бычок из урны, кровавый стяг,
хищных гарпий и большегрудых сирен, но не держал подковы,
вот и вышло, в итоге, совсем не так,
как предсказала, блестя глазами, гадалка в провинциальном
городе без названья, куда не ступала еще нога
ни одного оккупанта, а только, принципиально,
черная кошка, наживая себе еще одного врага.
Дети купили красивые пестрые крылья и подались на запад,
женские ахи и вздохи бесстыдно сожрал очаг,
запечатлев на слизистой носоглотки едва ощутимый запах,
чтобы не умер я, не отчаялся и не зачах.
Буду жить в невидимке-доме, который проходят мимо
почтальоны и побирушки, и не заскрипит доска,
если кто-то поклоны бьет, и с мертвой улыбкой мима
время ступает по лестнице в шерстяных носках.
Ты позови, надежда, и я стану прежним. Я выживу - только свистни,
врежь по щеке, закричи, промелькни, как по древу мысь:
ибо жизнь, превращенная в поиски смысла жизни
и ни во что другое, однажды теряет смысл.
Так погибают миры. Так, наскуча внимать глаголу,
пить, говорить, дышать, забывая отбросить тень,
маленький человек, начиненный прошлым,
ужасается собственному произволу,
как Господь-Саваоф на седьмой, или какой там по счету, день.
_^_
БЕЛЫЙ УГОЛЬ
На станции с названьем Белый Уголь
голубка в небе ищет пятый угол.
Под ней, краеугольный как Коран,
перрон встречает месяц Рамадан.
А я уже с утра сегодня пьян
и в корень зрю, и счастлив сей наукой.
Неверный муж, любовник бесталанный,
свой Китеж-град ищу обетованный,
светил полнощных слушая хорал -
как некто, проникая за Урал,
в отвалах ищет ценный минерал,
до лучших дней в природе невозбранный.
Но мы совсем забыли про голубку!
В ее круженьи вижу я уступку
той красоты, что скоро мир спасет
тому, кто в клюве зернышко несет
(а кто не понял мысли - пусть сосет
родную "Пепси-колу" через трубку).
Комочек перьев, блин, а сколько прыти!
Сказали им, мол, голуби - летите,
и вот она старается, летит.
Ее натуре страстной не претит
ни местный бомж, ни местный вахаббит.
Она живет, как боженька велит,
а вы живете так, как вы хотите.
Есть многое на свете, друг Гораций,
что и не снилось нашим папарацци,
чего не распахал наш резвый плуг.
Гряди мессия, коли недосуг!
Без обещаний чуда мир вокруг -
всего лишь разновидность декораций.
Я чуда жду, как у петли Есенин.
Курю. Кремнистый путь, дерьмом усеян,
блестит передо мной, и это факт.
А я попал судьбе счастливой в такт,
и вот он, в небе - дивный артефакт,
что сандалет, посеянный Персеем!
Чуть ближе звезд, чуть далее стакана!
И пусть, приняв меня за хулигана,
как демоны взойдя из темноты,
меня распнуть пытаются менты,
и в душу мне плюют, и мне кранты,
я им кричу: "Осанна вам, осанна!"
Всю в белом, как невесту в час венчанья,
я душу вам дарю без завещанья.
И эту птицу с ней. О, я не скуп!
Еще дарю перрона черный сруб,
где зимний ветер с посиневших губ
падежные срывает окончанья.
_^_
* * *
Я закрываю глаза и выхожу в астрал.
Больше идти мне некуда: дома нет,
водки не пью, а от блядей устал.
Из имущества - пачка ментоловых сигарет.
Каждому должен я: тысячу или цент,
рукопожатье, улыбку, удар под дых...
Время не дремлет, накручивая процент,
пожирая младенцев, производя седых.
Только и время не в силах еще вразумить меня
истинам главным (а может, запомнить лень?):
коли направо пойдешь - там окажется западня,
а налево свернешь - попадешь во вчерашний день,
что все на свете имеет свойства воды:
перетекать, обращаться в дым,
каменеть, не оставлять следы
на поверхности, не оставлять следы...
Я задыхаюсь от дыма ментоловых сигарет,
кутаюсь в прошлое, точно в худую шаль.
Все мои ночи покрашены в черный цвет,
ибо глаза мои смотрят уже в неземную даль.
Там, в пространстве надмирном, безжалостен и высок,
свет громоздится стеной, а сквозь брешь в стене,
хохоча во все горло, голубоглазый Бог
вдоль по синему небу плывет на спине.
Либо, на лире колесной перебирая лад,
смотрит, лучась, в глаза, словно мы на Земле одни,
или же трое нас; но обернись назад,
темная ночь кругом, и - огни, огни...
_^_
* * *
Снявши голову, плачу по волосам.
(Только не смейся, дружище, да Бог с тобой!)
Что же мне делать, коль негде гулять перстам
будет, когда вернется голубка-моя-любовь?
Ну, а придется свой век в одиночестве доживать
(не приведи мне, о Господи, не приведи!) -
нечего ночью в отчаяньи будет рвать,
чтобы унять нестерпимую боль в груди.
Юная мать их ласкала сквозь чуткий счастливый сон,
солнце палило, тугие от волн морских,
дети хватали, играя, сушил как соль
ветер, несущий на север свои пески.
Звезды на них оставляли чуть зримый след,
путались ароматы, инакие всякий раз,
хвои и трав, изливал несказанный свет
иконостас, под которым венчали нас.
Да и была ли она у меня, голова, и для кого беда,
коли не слышала, в думах о бренном, Благую Весть?
Ныне и присно - на кой эта вещь на плечах, когда
глупое, верное, вещее сердце есть...
_^_
|
