ВЕЛИКИЙ АРТИСТ
набросок, содержащий произвольный вариант решения одной известной проблемы, имеющий со своими научными собратьями то общее, что является таким же, как они, свободным плодом ассоциативной фантазии
Остается только гадать, что думал император Нерон, когда произносил, умирая, свою знаменитую фразу. Посетило ли его нежданное прозрение, или он заблуждался, или же хотел, наконец, поведать миру правду о своей жизни? Возможно, он был не так уж далек от истины, и трон был для него лишь сценой, а империя и весь мир - материалом, данным, чтобы кроить и перекраивать по своему желанию. Возможно, титул был для него ролью, которую он хотел исполнить со всем энтузиазмом свободной игры. Блестящий, утонченный и пресыщенный, он плевал на любые земные пользы и нужды, сдержанные и чинные ценности и условности, играя как заблагорассудится с людьми, городами и провинциями. Проницательные догадывались, что он играет. Возможно, впрочем, просто цинично полагали, что человек в здравом уме не может вести себя так всерьез.
Единственным местом, где он, по общему признанию, играть не умел, была театральная сцена. Там он, следуя какой-то неуклонной логике, впадал в редкую серьезность и надрывным пафосом своим доводил до отчаяния несчастных подданных. Хотя, возможно, суть дела таилась глубже, и он намеренно утрировал движения, как делают актеры, когда им нужно изобразить на сцене театр и сыграть самих себя.
Итак, он играл. Роль мудрого правителя быстро наскучила ему, или просто показалась бесперспективной - он избрал для себя роль злодея, отравителя, тирана, коварного любовника и бессердечного убийцы. Он убивал, слышал гул аплодисментов вдали - и убивал еще. Он убивал - и он должен был умереть. Этого требовала логика сюжета, этого требовала логика искусства. Злодей должен был погибнуть, пьеса должна была иметь развязку. Соперники, враги окружали его - он должен был быть убит!
И наконец, смерть предстала перед ним во всей своей непреложной правдивости, во всем своем, как тошнота подступающем, ужасе. Он сдержался и сказал то, что сказал. Он закончил красивым жестом. Это было к месту, хотя напоминало чем-то те морали и эпилоги, что своим отстраненным взглядом разрушают вдруг сценическую иллюзию.
...Возможно, однако, все обстояло гораздо более банально, и он был всего лишь обезумившим от самолюбования и вседозволенности самодержцем, уверовавшим, благодаря рожденным лестью и страхом рукоплесканьям, в свой актерский дар, и, умирая, не имел в виду ничего большего.
Как бы то ни было, когда он умер и явился к вратам рая, Бог указал ему на эту грубую ошибку и отослал к Дьяволу.
Дьявол принял его тепло, похвалил и вверил в управление одну из отдаленных адских провинций. (Нелепо было бы думать, что черти лишь затем так отчаянно пытаются залучить к себе грешные души, чтоб после удовлетворить на них свою жажду крови, или же послужить, наподобие земных палачей, чернорабочими в исполнении божьей справедливости).
Осужденный император скучал, созерцая унылые адские пейзажи, понукал вверенным ему батальоном чертей и грешников и жалел о тех страстях и бурях, которые наполняли когда-то земной, смертный мир. Какими живыми, какими реальными казались они ему теперь, среди всех этих серых призраков, круживших по бесцветным равнинам! Вот он встретил уже и врагов, убивших его - и подступил к ним, грозя всеми казнями, которых, впрочем, здесь не мог совершить. А они и пятились, и кланялись, и страшились, и тут же весело скалились исподтишка. Тогда он объявил, что простит их лишь если они расскажут ему подробно обо всем, что было на земле после того, как он умер - и с тех пор требовал этого ото всех, кто попадался ему под руку. А они были только рады: ведь адской публике было, что рассказать! Здесь могли поведать все о любых делах и войнах, теориях и мнениях, о любых открытиях и любых искусствах, в лицах изобразить все царские интриги и прочесть по памяти тома на любых языках. Военачальники, политики, дипломаты, художники, поэты, ученые и даже богословы, папы и патриархи собирались здесь. Все они, по сути, были не меньше грешны, чем наш император - даже если с рождения не обидели и мухи: все они некогда кроили жизнь по-своему, и мало кто из них принимал ее достаточно всерьез, чтобы увидеть в ней твердую данность. Но едва ли тем, кто жил на земле тою твердою жизнью, было бы, что о ней рассказать.
И вот он требовал - и получал требуемое. Принуждал - ему подчинялись. Тиранствовал - его восхваляли. Называл себя императором - в его честь складывали гимны. Устраивал казни и пытки - ему аплодировали. Миловал - ему кричали: "Браво!" Они смеялись. Эта игра развлекала в мире, где нет ни конца, ни смысла.
Он мрачнел, слушал, полулежа, и взгляд его брел с тоскою куда-то вверх, в поисках потерянной лазури неба, где ангелы, казалось, пели об истине и свете. Наконец, он пал на землю и застенал так жалобно, что сам Дьявол услышал и снизошел до этого стона. Покачав косматою главою, он снарядил былого императора на землю добротным привидением, сказав: "Ты стал сведущ в делах людских, актер, иди же, и приведи ко мне колеблющихся душ как можно более".
Он прибыл в Рим - но вид родных краев, за прошедшие века изменившихся до неузнаваемости, удручал его, и под черной накидкой странствующим пастором он отправился вдаль по широким просторам своей былой империи. Он бродил, разглядывая людей, исполняя по мере сил данное ему поручение и по временам позволяя себе потешить свою давнюю страсть: нет-нет да и заглянуть на представление в какой-нибудь театрик. Так, наконец, он достиг некогда пустой и дикой, а ныне оживленной и цветущей Британии. Однажды, зайдя в какой-то балаганчик, он был очарован неким актером, удивившим его своей немного выспренной игрой. Возможно чем-то она напомнила ему давние времена и собственные его выступленья, возможно просто показалась милой, так что, придя глядеть на них на следующий день, он огорчился, узнав, что полюбившийся ему актер решил расстаться с театральной жизнью и вернуться домой.
Впрочем, через несколько дней он вновь встретил актера в его одинокой кибитке, влекущейся по разъезженной в вязкую жижу дороге. Того сильно лихорадило: он, видно, подцепил какую-то заразу, остановившись на ночь в дурной нищенской харчевне. Теперь он плакал и проклинал свою неосмотрительность, а вместе с нею - бродяжью жизнь и все свои актерские порывы. Дома его ждало хорошее хозяйство, старушка-мать и симпатичная невеста. А лихорадка становилась все сильнее. Приведется ли ему еще их увидеть? Он рад был встретить священника. Ночь была темной и промозглой, они не доехали до постоялого двора, сбившись в темноте с дороги, и заночевали в лесу. С трудом отходя от приступов, бедняга все говорил и говорил, рассказывал свою недолгую, небогатую, но столь нестерпимо милую ему жизнь. Он стонал и рыдал, и бредил своим городком, своим хозяйством, своими покинутыми покоем и миром. Он и не вспоминал о театре.
Мертвый император слушал, качая головой. Он помнил спектакль, и блеск, и звонкий голос. "Какой артист умирает", - подумал он, невольно повторив былую фразу. Ему вдруг стало нестерпимо жаль несчастного и почти захотелось помочь.
Хотя никто не знает, что он сказал и что сделал, наутро актеру стало лучше, вскоре он оправился и благополучно вернулся в родной город. Подслеповатая старушка-мать была без ума от радости, а любопытные соседи нашли его изменившимся, возмужавшим, хоть, пожалуй, побледневшим и осунувшимся сильно. Но, оставив порывы мятежной юности, он умело и рачительно взялся за свое хозяйство, заслужил репутацию доброго горожанина и основательно упрочил свой доход. После скромно, но с толком отпраздновал свадьбу и, дотошно уладив все дела, отправился в Лондон.
Там, как ни странно, он вновь попробовал себя на актерском поприще - но тщетно. Былая прелестная вычурность игры исчезла вместе с юношеским вдохновением. Имея дома неплохой доход и расставшись с парой театров, он организовал, наконец, собственный, где нашел себя уже не в качестве актера, но в качестве расторопного управителя. Он набирал постановщиков и труппу, проверял счета, заказывал декорации, ворчал, препирался, и временами, когда не находилось ничего другого, сам сочинял пьесы под постановку. Выступал он разве только на вторых ролях, и то редко. Как говорили, лучше всего ему давались роли призраков. Видавшие его отмечали деловитый, но постный вид и тусклый взгляд, лишь иногда, на какие-то мгновения, приобретавший вдруг странную задумчивость, но тут же, впрочем, возвращавшийся к своему прежнему бесцветному выражению. А еще говорили, что слыхали иногда, как он тоскливыми зимними вечерами, оставшись в одиночестве, словно напевает себе что-то, подыгрывая тихонько на лютне.
Пьесы его, однако, имели успех, хотя казались немного необычными. В них удивляло какое-то неожиданное и неуемное буйство разношерстной, а подчас кровавой фантазии, необъятный, но эклектичный набор беспорядочных знаний. Не видя автора, можно было счесть, что необоримый поток жизни влечет его, заставляя все аллегории рушиться, едва родившись, и своею разудалою силой мешая стройности искусства. Увидев, можно было решить, что он попросту не думает о том, что пишет, случись тому быть гениальным шедевром или пустым набором слов. Безмерная мрачность сменялась безмерным весельем, глубокое раздумье - нелепой шуткой, ряды ярких и яростных, словно вырывающихся из строгих рамок сцены, образов вставали перед зрителем, - таких ярких, что, казалось, самая жизнь бледнела перед ними, таких разношерстных, что самая жизнь казалась в сравнении с ними слишком понятной и однообразной. Зрители пугались сперва, но после очаровывались все больше, встречая перед собою на сцене этих не в меру живых своих двойников.
Театр расцветал, набирал силу, и жил своею то мерной, то бурной жизнью. Наконец усталый и состарившийся директор, махнув на все рукою, развернулся, запер свой дом, передал дела другим и ушел на покой. Он отправился в родной город, вновь предался давним заботам, хозяйственному тщанию, спорам с должниками и кредиторами, сварам с женой и бездарной болтовне с соседями. По ночам супруга его могла слышать временами, как поскрипывает перо, словно мужу и невдомек было когда-нибудь спать. Видно, чтоб занять чем-то бессонницу, он написал еще пару запутанных и туманных мистерий, словно из грешного мира его утомленный ум влекло уже в какие-то неведомые дали. Без особой заинтересованности он отослал их в Лондон и, наконец, для завершения картины, как-то по весне умер в свой день рожденья.
Возможно, в последние минуты в нем заговорила совесть, или снизошло какое-то умиротворение - и он завещал ни под каким предлогом не тревожить свою могилу. Он мог вполне рассчитывать на богобоязненных священников, что они сохранят эту маленькую тайну, по крайней мере, достаточно долго для того, чтобы надежно скрыть за нею секрет куда более опасный.
Возможно он опасался, что его сочтут богом. Возможно знал, что уже сочли им, - и не хотел усугублять ситуацию тем, что в открытом гробу не найдут ничего кроме пустой одежды. Ведь никто не может быть похороненным дважды и дважды истлеть в могиле.
Одно остается неизвестным в этой истории: что сказал Дьявол? Впрочем, никаких сведений о том, чтобы он был недоволен деятельностью своего помощника, к нам не поступало.
© Светлана Никонова, 2007-2024.
© Сетевая Словесность, 2007-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
