Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Мемориал-2000

   
П
О
И
С
К

Словесность




1939


Я не жалею, что его убили.
Жалею, что его убили рано.
Не в третьей мировой,
               а во второй.
Рожденный пасть
               на скалы океана,
Он занесен континентальной пылью
И хмуро спит
               в своей глуши степной.

Борис Слуцкий  


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

- Маяковский устарел! - со свойственной ему безапелляционностью заявил Павлик Мануйлов.

- А Пастернак? - ошарашенно переспросила я.

Мануйлов скептически вскинул белесые брови:

- Ты б еще Гоголя вспомнила! Нет, в одном ты, конечно, права: как нас учит товарищ Сталин, Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом советской эпохи. Бы-ыл и ос-та-ет-ся, - Мануйлов замолк и выдержал многозначительную паузу. - Но где у товарища Сталина сказано: "и останется"? Так что мы - молодые поэты имеем полное право считать, что для описания будущих великих сражений гиперболы Маяковского так же плохо подходят, как гомеровские гекзаметры - для отображения битв Октября. Маршал Мировой революции товарищ Сталин слишком занят сугубо практическими вопросами, чтобы отвлекаться еще и на проблемы эстетики. И конкретные поиски новых форм - это задача для нас, молодых поэтов. Ты, кстати, Валюша, когда-нибудь слышала про новых московских ребят? Про Кульчицкого, Когана и Самойлова?

- Да, Павлик, слышала, - печально вздохнула я. - Пятьсот миллионов раз. От тебя.

- Еврей на еврее сидит и жидом погоняет! - осуждающе покачал своей стриженной под полубокс головой внимательно слушавший нас Сергей Бондаренко.

- Э, слюшай, дарагой, давай мымо хади! - с неумелым кавказским акцентом ответил Мануйлов, на дух не выносивший антисемитов вообще и Сержика Бондаренко в частности. - Великорусский шовинизм-мовинизм мы сегодня нэ хаваем! Потому что, - уже без акцента продолжил он, - главное - это не национальность Кульчицкого или Когана, а то, что они - во-первых, убежденные советские патриоты, а, во-вторых, поставляют стране высококачественный стихотворный продукт, верно служащий делу социализма. И именно два этих фактора и являются определяющим, потому что, как учит нас това...

...Я зевнула и отошла чуть в сторону. Когда Павлик Мануйлов заводит бодягу про своих гениальных московских дружков, это всегда о-о-чень надолго. Пускай теперь эту кашу расхлебывает недалекий антисемит Бондаренко.

...А наш танцевальный школьный вечер протекал, как всегда, ни шатко, ни валко. Скука на вечере царила смертная, и все мухи в актовом зале давно передохли. Вот отзвучали (без имени автора) две короткие песенки белоэмигранта Лещенко, потом - пара песен взорлившей последнее время Шульженко, потом прошумела и прогрохотала неизбежная, словно драка на свадьбе, "Рио-Рита", потом - так же осточертевшие "Брызги шампанского, а в самом конце - развеселый польский фокстрот с русским текстом про Машу за самоваром. Парни с трезва танцевать стеснялись и жались по стеночкам, и девочки поневоле плясали друг с другом. Один первый танцор Костянчик Михайлов не уклонялся от бальной повинности да еще наш с Павликом одноклассник Армен Миносян оказывал ему посильную помощь.

Впрочем, Армену, наверное, было бы лучше сегодня остаться дома. Парень он неплохой, но пить не умеет. Дело кончилось тем, что сперва он, забыв о партнерше, закружился посреди зала в лезгинке, а потом и вообще уселся на пол и, как помещик Ноздрев из повести Гоголя "Мертвые души", начал хватать всех девчонок за юбки.

Армена вывели бригадмильцы, но, говорят, пожалели и в отделение не переправили. Но, если дело дойдет до Карла, Миносика точно выпрут. И - поделом! Он давно нарывается.


* * *

...А, когда я вернулась домой, соседка сказала, что мне дважды звонил некий Костя.

Голос очень культурный, а выговор малость нездешний. Похож на эстонца, хотя и не эстонец, а, скорей всего, русский.

Интересно, кто бы это мог быть?

Я просто сгораю от нетерпения. Хотя, скорее всего, это какой-нибудь недоумок из параллельного класса хотел списать тригонометрию.


* * *

Сегодня мы вместе с Машкой и Катькой ходили охотиться на Малавинского. Конечно же, будучи опытными хищницами, мы не толпились у главного хода, где с утра и до вечера потеет и мерзнет (в зависимости от погоды) примерно с полсотни самых глупых сырих. И у черного выхода, где чуть более мудрых сырих было пара десятков, мы тоже не стали отсвечивать.

Мы втроем затаились на заднем дворе, через который актеры идут на Садовую (по-нынешнему - на Третьего Июля). Первые два с половиной часа охота была неудачной. Мы, правда, увидели комика Барского, примадонну Невзорову и трагика Каценельсона, сыгравшего самодура-крепостника в древнем фильме "Драма на охоте", но ЕГО - увы - не было. И мы совсем уже было собрались отчаливать, когда мимо нас промелькнул какой-то невзрачный худой человечек в синем финском плаще и надвинутой на нос зеленой федоре.

И только умница Машка сумела признать в человечке нашего прынца.

- Семен Александрович! - завизжала она и бросилась вслед за кумиром.

Кумир еще глубже зарылся курносым носиком в шляпу и со всех ног побежал на Садовую. Мы гнались за ним до самой "пятерки", куда он запрыгнул с мальчишеской ловкостью. Запрыгнув, передал кондуктору гривенник и показал нам язык.

Весьма невоспитанный юноша. И чего в нем Катька и Машка находят?


* * *

А потом, дорогой неизвестный читатель, случилось то, что в последнее время происходит, увы, регулярно. Катя и Маша собрались в Юсуповский, а я им сказала, что мне сегодня не хочется. Не признаваться же в том, что мне на каток идти не чем.

Проклята бедность!

А ведь каких-то два года назад именно пишущая эти строки слыла самой главной школьной франтихой. И кто теперь в это поверит? Все тлен, прах и пепел.


* * *

А когда я вернулась домой, наша соседка Ирина Израилевна снова упомянула о позвонившем мне Косте. Нет, это явно становится любопытным. Что это за таинственный незнакомец?

Давайте-ка порассуждаем логически.

Мало-мальски знакомых мне Костиков, способных в принципе позвонить на домашний, на свете, собственно, трое.

Кандидат номер раз. Михайлов Константин Батькович из параллельного класса. Главный (да, в общем-то, и единственный) наш школьный донжуан и казанова. Четырехзначный номер моего домашнего мог узнать без труда. Позвонить мне не мог, ибо - незачем. Ну, нафига я нужна избалованному женским вниманием Батьковичу? Ни рожи, ни кожи, ни росту, ни голосу. Так что Костик Михайлов, скорее всего, отпадает.

Кандидат нумер цвай. Некий Костя из старой школы без фамилии, без внешности и без отчества. Исключен стопроцентно.

И, наконец, кандидат номер три. Смирнов Константин Михайлович, наш учитель алгебры и тригонометрии. Пожилой человек тридцати пяти лет. Женатый (а, может, и разведенный). Позвонить был способен, в смысле вежливости и старомодности - подходит вообще идеально, но вот представится просто по имени?

Не реально.

...Как сообщила мне Клара Израилевна, мой роковой соблазнитель обещал позвонить мне завтра с четырех до пяти.

После школы - сразу домой! Буду сидеть, словно мышка, и ждать звонка.


* * *

Из школы я мчалась быстрее, чем стайер Нурми, но все равно опоздала. Виною тому была, как всегда, Мегера Петровна. Наша злющая классная (которая по-настоящему зовется "Венерой Петровной", но "Мегера" подходит ей лучше) задержала меня после уроков в качестве организатора пятничной политудочки. В удочку вносится целый ряд изменений. Убраны все вопросы по Гитлеру и большая часть вопросов по Муссолини. Взамен добавлены целых десять вопросов по Карлису Улманису и восемь вопросов к предстоящему съезду. Сейчас, как дура, сижу и переписываю в пяти экземплярах все вопросы-ответы (нужно завтра раздать их ребятам), и жду звонка.

Чертов Улманис! Как вам такой вот вопрос:

"Раскройте реакционную сущность диктатуры Улманиса на основании лозунга: "Наше будущее - в телятах!".

Сможете на него сходу ответить?

То-то же.

О, где ты, таинственный мой незнакомец?

Позвони - не томи!


* * *

Костя позвонил мне без пяти пять.

- Позовите, пожалуйста, Валентину Иосифовну, - услышала я интеллигентный мальчишеский голос.

- Я вас внимательно слушаю, - пискнула я.

- Валя, привет! - обрадовался голос. - Это Костик. Я тебя уже набирал пару раз, но все никак не мог застать тебя дома.

- Откуда знаешь мой номер?

- Мне дал его Павел Коган, - ответил Костя.

- Московский Коган?

- Московский.

- А Когану кто?

- А Когану - Павка Мануйлов. Ваш Павка уже прожужжал столичным ребятам все уши о том, какая ты умная, добрая и неправдоподобно красивая. И выболтал Когану твой новый номер. А Коган уже, соответственно, мне.

- А Коган твой сам почему не позвонит?

- Ну, наверно... стесняется.

- Он что - такой страшненький?

- Ну... если честно, то есть... немного. Даже не столько страшненький, сколько стеснительный.

- А ты - симпатичный? - без обиняков спросила я.

- Ну-у... - застеснялся Костик, - как-то немножечко стрёмно оценивать самого себя, но, если честно, то лошади от меня не шарахаются.

- Ты высокий?

- Не очень. Метр восемьдесят восемь.

- Ни фига себе "не очень"! - присвистнула я. - Ты блондин, шатен или жгучий брюнет?

- Я практически лысый.

- Э? - я на пару мгновений потеряла бесценный дар речи.

- Да шучу я, шучу, - успокоил меня Костик. - Я брюнет, но не жгучий.

- Ну, пока все неплохо! - подытожила я. - А на коньках ты умеешь кататься?

- Умею.

- Встретимся вечером на Юсуповом?

Возникла еле заметная пауза.

- Сегодня я... не... могу, - наконец, сказал Костя. - Давай встретимся завтра.

- А завтра я не могу, - ответила я, что, кстати, не было чистым кокетством, ибо завтрашний вечер съедала практически полностью подготовка к проклятой удочке. - Давай тогда послезавтра. Ровно в шесть на катке. Заметано?

- Да, Валь, заметано, - согласился Костик.

- Без бузы?

- Это как?

- Ты не знаешь значения слова "буза"?

- Я долго жил на... Дальнем Востоке. Там говорят по-другому.

- "Без бузы" значит - "точно".

- Да, Валюш, точно. Без малейшей бузы.

- А ты юморной, - захихикала я. - Прямо второй Смирнов-Сокольский. В каком классе учишься?

- Да я уже, в общем, не в классе, а на третьем курсе. В СП...

- Как ты сказал?

- Я сказал: в ЛГУ. В Ленинградском Государственном Университете имени Бубно... имени Жда...имени никого. На третьем курсе.

- На кого ты учишься?

- На историка.

- Трудно учиться?

- Не очень.

- У тебя все "не очень". А какая историческая эпоха тебя больше всего привлекает?

- Тридцатые годы ХХ века.

- Ха-ха-ха! - от души рассмеялась я. - Я имею в виду: из прошлого.

- А... из прошлого? - снова чуть-чуть растерялся Костик. - Ну, если из прошлого, то... наверно, эпоха Великой французской революции.

- Мировые у тебя интересики! И почти совпадают с моими. Мой любимый французский революционный герой - Камиль Демулен. А у тебя?

- А у меня... Дантон, наверное, - подумав, ответил Костя.

- Дантон? Просто бред какой-то! - презрительно фыркнула я. - А как ты относишься к подлецу Талейрану?

- Ну... - опять подзамешкался Костя, - довольно... занятный... уродец из бонапартистского паноптикума. Ты, кстати, знаешь бонмо, ходившее по Парижу после его смерти?

- Нет, расскажи.

- Острота, в общем, такая. Когда Талейран наконец отдал черту свою многогрешную душу, в парижских предместьях шутили: вы слышали, князь Беневентский умер? Интересно, зачем ему это понадобилось?

- Смешно! - захихикала я. - Ты классно шутишь. Натурально не хуже Смирнова-Сокольского  1 . И, если ты, Костенька, так же классно катаешься на коньках, как отпускаешь остроты, мы тобою споемся.

- Я плохо катаюсь, - признался мой собеседник.

- Опять, небось, скромничаешь?

- Нет, действительно плохо.

- Ладно-ладно, послезавтра в Юсуповском мы с тобой это дело проверим. Как я тебя, кстати, узнаю?

- У меня в руках будет красный шарик, надутый гелием.

- Еще одна хохма?

- Да нет, я серьезно! В моей правой руке действительно будет шарик, надутый инертным газом. Его мне подгонят мои друзья-физики из АН СССР.

- Что значит "подгонят"?

- Подарят. Это такой дальневосточный жаргон. У физиков этого гелия сколько угодно.

- Гелий же это - валютный товар!

- Ну, и что? - удивился Костя.

- Ни-че-го! - разозлилась я. - У страны нету золота на игрушки!

Пристыженный Костя смущенно замолк.

- Ладно-ладно, - чуть-чуть успокоила я ухажера, - не будем ссориться из-за чепухи. Шарик так шарик. Гелий так гелий. При встрече покажешь мне своего "гинденбурга" 2 . Ну, до встречи в Юсуповском! Послезавтра в шесть. Не опаздывай.

- До свиданья, Валюша, - ответил мне Костя и повесил трубку.

А я еще долго стояла в прихожей и, улыбаясь, как дура, смотрела в конец коридора.


* * *

Легко было сказать: послезавтра, мол, в шесть. Чао-какао, мол, милый-любимый, постарайся, мол, не опаздывать. Намного труднее было собраться.

Нет, свитер у меня как раз имелся. Шикарный английский свитер с мировыми зелеными елочками, привезенный папулей из Лондона. Проблема была с рейтузами. Хотя рейтузы тоже формально имелись, но - теткины. Размеров на восемь больше, чем нужно, фасона "здравствуй, пенсия!".

Пойти в таких на каток было хуже, чем голой. Попросить же у Машки и Катьки что-то приличное было, во-первых, стыдно, а, во-вторых, бесполезно. Рейтузы - не платье, их на свидание не одолжишь.

Но голь, дорогие товарищи, на выдумки, чрезвычайно хитра, и выход нашелся. Я все же надела теткин чехол от парашюта, а поверху натянула свои нитяные спортивки. Видок получился достаточно гопницкий, но выхода не было. К тому же шикарный лондонский свитер отвлекал на себя часть зрительского внимания.

Сложнее было с коньками. Нет, коньки-горбунки тоже были, и тоже очень хорошие, подаренные мамой и папой на мое четырнадцатилетие. Коньки и свитер были почти ровесниками, но, если тельце мое за эти два года почти что не выросло, и лондонский свитер сидел идеально, то ножища вымахала на два с половиной номера и чувствовала себя в старых коньках неуютно. Небольшое, но все-таки утешение заключалось в том, что с расстояния метров в семь-восемь я выглядела, словно девочка с картинки.

Да и мой кавалер смотрелся не хуже: немнущиеся спортивные брюки, пижонская черная куртка на молнии и сине-белый, фабричной выделки шарф со странным словечком "зенит-спб", повторявшимся многократно, - все это так сочеталось друг с другом, что я даже подумала: "А по себе ли ты, Валечка, дерево рубишь?".

Короче, мы с Костиком (если немного отвлечься от моего кучерского зада и его непонятно что обозначающего шарфа и надутого гелием "гинденбурга") смотрелись настолько шикарно, что я даже стала немного бояться, как бы к нам не пристали подонки из банды Толика Соколова, специально цепляющиеся к парочкам покрасивее.

...А вот катался мой новый спутник и в самом деле отвратительно. Когда он просто неспешно ездил по кругу, получалось еще туда-сюда, но, когда на площадку под горкой высыпал наш знаменитый духовой оркестр и задудел свои "Сопки Маньчжурии" (наш знаменитый оркестр, словно шкатулка дореволюционного итальянца-шарманщика, приучен играть лишь одну-две пиесы), Костян попытался чуть-чуть повальсировать и потерпел унизительное фиаско.

После этого я отвела его на скамеечку и убедила снять коньки и продолжить общаться сидя, ссылаясь на якобы навалившуюся на меня смертельную усталость.

Говорили мы с Костиком, вроде, и ни о чем, и одновременно - обо всем на свете. Сначала чуток обсудили литературу. Косте не нравилась "Соть" Леонова, а вот оба романа Ильфа-Петрова он помнил почти наизусть. До этого я лишь однажды видела человека, способного цитировать "Теленка" и "Стулья" абзацами (это был Пашка Мануйлов), а теперь повстречала еще одного.

Из боготворимого все тем же Мануйловым Хемингуэя он читал не только "Смерть после полудня", но и "Прощай, оружие!". А вот о Прусте и Джойсе (еще двух кумирах ученого Пашки) Костя отзывался с прохладцей, хотя мастерства их и не отрицал.

Потом мы заговорили о международном положении. В отличие от яростного англофоба Мануйлова, Костя считал главным нашим врагом не британцев, а немцев, и был уверен, что только еще один вариант Антанты способен укоротить аппетиты господина Гитлера.

Потом он стал спрашивать обо мне. Мне не хотелось говорить ему правду, и я сказала, что мои мама и папа погибли в автомобильной катастрофе. Здесь мой собеседник проявил себя человеком по-настоящему тактичным: он не ударился ни в слезливые "ахи" и "охи", ни в циничное равнодушие. Костя просто сказал: "Какой ужас!" и тихонечко взял меня за руку. В косноязычном моем изложении эти действия выглядят крайне банально, но в жизни я сразу же после этого после упала Косте на грудь и разревелась.


* * *

И вот именно в это мгновение к нам и подошел Окурок. Выглядел Вовка Окурок (он же Шкалик) комично: полтора метра роста, кругленькое лицо с конопушками, живой вес - килограмм тридцать восемь с ботинками. Однако повода для веселья на самом-то деле не было. Окурок был правой рукою Соколова и подсылался им для затравки.

- Дай, кароч, закурыт! - невнятной приблатненной скороговорочкой попросил Костю Вовчик.

- Не курю, - спокойно ответил Костя.

- А за эт, то-аищ, - все той же скороговоркой проблеял Шкалик, - па-агается штра-аф. За приход на каток без табачного довольствия па-агается три рубли штра-афа. Гони, фраер, трешницу.

- Трешку? - по-деловому переспросил Костя. - Может, рублик-другой все же скинешь?

Окурок явно обрадовался такому повороту темы и был к нему явно готов:

- Будешь мно-ахо тры-ындеть, - сплюнул он, - ваще буэт чырык! А ну-ка, фраер, слюни шелестелки и моли своего фрайерского бога, что ноги унес!

- Так трешку или десятку? - еще раз уточнил Костя.

- Ча-арвоныц! - потребовал жадный Вовчик.

- Сейчас-сейчас, подожди, - спокойно ответил Костя, - подожди, братец, чуточку.

После чего мой Костик схватил едва достававшего ему до подбородка Вовчика правой рукой за шкирятник, а левой - за пояс и спокойно отнес его к стоявшей метрах в пяти от нас соколовской кодле.

- Ваш кентуха? - спросил он самого Соколова - широкоплечего восемнадцатилетнего мужчинку с густыми пшеничными усиками.

- Ну, наш, - после небольшой паузы ответил ему Соколов.

- Тогда принимайте, - выдохнул Костя и со стуком поставил Окурка на пол (тот от жуткого страха был ни жив и ни мертв). - Он очень х...во себя ваш кентуха ведет. Папироски клянчает. А куда такому курить-то? Ладно, сам больше не вырастет. А ежели то, что у него в штанишках, так, блин, и останется три сантиметра? Братва, как хотите, но это не дело. Вы уж за ним, ради бога, присматривайте и хабчики от него отбирайте.

После страшной двух-трехсекундной паузы, во время которой у меня от ужаса заурчало в кишках, Соколов рассмеялся. Вслед за ним - в четырнадцать глоток - загоготали и все остальные бандиты, и инцидент оказался исчерпанным. По крайней мере, когда час спустя Костя пошел провожать меня до дома, за нами никто не увязался, и мы добрались до Маклина без приключений.

На прощание я разрешала Косте несколько раз себя поцеловать. Наверное, нужно быть осторожней, но Костик не мог остаться в тот вечер без вознаграждения..


* * *

А бедный Окурок с этого дня навсегда сменил кличку. Все начали звать его Вовка Три Сантиметра.


* * *

А через день состоялась проклятая политудочка. В актовый зал набилось полшколы, а в президиуме присутствовали не только обычная "святая троица": Карл на пару с Мегерой и всегдашний пузатенький дядечка из Гороно, - но и некий "товарищ Шанцев" из Наробраза.

Товарищ Шанцев был крошечным и невзрачным мужчиной, одетым в донельзя поношенный китель, невычищенные сапоги и в видавшее виды диагоналевое галифе. Держался он чуть сконфуженно, но, исходя из того, как его пожирали глазами не только директор и классная, но и обычно надменный гороношный пузанчик, товарищ Шанцев был человек непростой, и зависело от него немало.

...Итак, вся школьная и нешкольная аристократия уселась в президиуме, наш комсорг Леха Правдин скрылся за ширмой, и политудочку объявили открытой. Как и все наши школьные мероприятия, она началась с исполнения Пашкиных "Каравелл Колумба".

На сцену вышел сам автор, тронул клавиши аккордеона (гитару Пашка не признавал и считал буржуазным инструментом) и - очень звонким, но все же немного фальшивящим тенором - вывел:

        Играет ветер в парусах,
        Дрожит манильский трос.
        Усмешку не скрывай в усах,
        Подвахтенный матрос.

После чего мы подхватили всем классом:

        Идем мы двадцать восемь дней
        По курсу норд-норд-вест,
        Прошли Манилу и Сидней,
        Бангкок и Бухарест 3 .

        Родная гавань далеко,
        Товарищ верный мой,
        И солнце нынче высоко,
        И хочется домой.

Дальше "Колумба" пела уже вся школа. Вообще, эта Пашкина песенка, написанная на моих глазах полтора года тому назад, стала необычайно популярной и известной всему Союзу. По крайней мере, Армен Миносян божился, что этим летом собственными ушами слышал, как ее пели студенты в Ереване.

Итак, мы всей школой запели:

        Но ты - моряк, и я - моряк,
        И мы продолжим путь,
        Недаром вместе якоря
        Кололи мы на грудь.

        Недаром вдели мы серьгу
        За грозным мысом Горн,
        Прошли и штили, и пургу,
        И миллиарды волн.

Перед самым последним куплетом Пашка сделал отмашку рукой и пропел его в одиночку:

        Нас встретят жены и родня,
        И будут рады нам.
        А мы им скажем: ерунда,
        Мол, плавать по морям.

Лишь только Пашка начал солировать, Карл Иванович жутко напрягся (на грубом школьном жаргоне подобное выражение на грозном лике директора называлось: "как будто хочет пёрнуть головой"), а Петровна стала сверлить исполнителя взглядом. Дело здесь было в том, что в оригинальном тексте значилось:

        А мы им скажем, что фигня,
        Мол, плавать по морям.

И именно эту редакцию пела страна, включая студентов Ереванского пединститута.

Но при нечастых официальных исполнениях "фигню" заменяли на "ерунду", и Карл с Мегерой боялись, что непредсказуемый Павел именно сейчас - в присутствии самого товарища Шагина - вдруг решит побороться с цензурой. Но все обошлось: Пашка спел "ерунду", Карл с Мегерой облегченно выдохнули, а свирепый товарищ Шагин соизволил милостиво улыбнуться.

После этого образовалась еле заметная пауза, во время которой директор и Пашка переглянулись, и Карл одобрительно помотал головой. Кивок означал, что директор дает "добро" на продолжение неофициальной части.

Мануйлов отложил аккордеон, одернул свою парадно-выходную робу и задрожавшим от нечеловеческого волнения голосом объявил:

- Вступление к поэме "Путешествие по Советской России". Вступление носит название: "Разговор по душам с товарищем читателем". Исполняет автор.

        Я живу в Ленинграде,
        Что немного немодно,
        Вечный дождик холодный
        С перерывами льет.

Ежели Пашка не врет (а он редко врет), эту поэму уже принял в набор один из толстых московских журналов (кажется, "Знамя"), и "сам Сельвинский", как клялся Мануйлов, прочитав "Разговор по душам", уронил слезу и подарил ему свое фото с хрестоматийной надписью: "Победителю ученику от побежденного учителя". Тем интересней было послушать, что там победитель-ученик сочинил.

        Только модности ради
        Я - немного голодный,
        Молодой и свободный -
        Даже с места не сдвинусь
        И не выйду в поход.

        Ну, а, если вдруг скажет
        Мне товарищ Буденный:
        "Красноармеец Мануйлов, по рысям переход!".
        Я - врачами осаженный,
        К ратной службе негодный -
        Крикну: "Есть!" - и шагну
        По-солдатски вперед.

        Ну, а, если вы спросите:
        "А к чему эти речи?
        Ты же вроде без проседи,
        Молодой человек", -
        Если вы меня спросите,
        Я вам честно отвечу...

В этом месте я отключилась и принялась размышлять о своем. Не знаю, над чем уж там прослезился Сельвинский, но Пашкины стихи мне активно не понравились. По-моему, в каждой редакционной корзине такие стихи должны лежать килограммами. И я начала вспоминать наш вчерашний каток, потешных юсуповских музыкантов с их фальшивящими от мороза трубами, странный Костиков шарф и взмывающего в вечернее небо Шкалика. И только последние Пашкины строчки:

        Ну, а лет через двадцать
        Мы, конечно же, встретимся
        И поймем, что мы были
        Большей частью правы.

Напомнили мне, что неофициальная часть завершилась, и начался участок моей личной ответственности.


* * *

Первым пошел отвечать так и оставшийся на эстраде Пашка. Под настороженными взглядами Венеры и Карла он закинул за ширму огромный крючок и вытащил бумажную рыбку. В рыбке скрывался тот самый коварный вопрос:

"Раскройте реакционную сущность диктатуры Улманиса на основании лозунга: "Наше будущее - в телятах!".

При слове "телята" зал захихикал. Карл попытался испепелить весельчаков гневным взглядом, а добродушный товарищ Шагин просто вздохнул и печально развел лилипутскими ручками: мол, что вы хотите, товарищ Мандель, дети есть дети.

По первым же словам Мануйлова я поняла, что правильного ответа ("Реакционная сущность лозунга Улманиса заключается в тщетной попытке отвлечь широкие крестьянские массы от борьбы за свои интересы путем разжигания частнособственнических инстинктов") он не знает и попытается выплыть за счет эрудиции.

- В условиях общего кризиса капитализма, - начал Пашка, - буржуазия повсеместно отбрасывает обветшавшее знамя так называемых "либеральных свобод" и переходит к ничем не прикрытой диктатуре. Ярчайшим примером этой новой моды на диктаторов и является так называемый "народный лидер" Улманис. После совершенного в 1934 году государственного переворота он распустил парламент, запретил большинство политических партий и оппозиционных изда...

- Простите товарищ Мануйлов, - с улыбкой прервал его наробразовец, - но в вашей потрясающей эрудиции никто из нас не сомневается. Нельзя ли чуть-чуть поконкретней? Про телят и крестьян. А марксову теорию классов сегодня излагать не обязательно.

Поймав эту реплику Шагина, зал захихикал.

- Ответьте, товарищ Мануйлов, - продолжил Шагин, - как именно отображается в этом лозунге реакционная сущность нынешнего латышского режима?

- Этот лозунг является ширмой... - пробормотал покрасневший Пашка, - является ширмой... за коей... скрывается обнищание широких рабоче-крестьянских масс и... переход всей земельной собственности в руки латифундистов.

- В Латвии нету латифундистов, - устало вздохнул товарищ Шагин. - Хорошо, даю вам самый последний шанс. Вот как вы считаете, товарищ Мануйлов, Красная Армия должна отстраненно взирать на страдания латвийских трудящихся или ей все-таки нужно вмешаться?

Две последние фразы товарищ Шагин произнес таким задушевным тоном, как будто он был добрым дядюшкой, убеждающим шалопая-племянника почаще ходить не в бордель, а в церковь.

- Не торопитесь, товарищ Мануйлов, - продолжил Шагин, - Спокойно подумайте. Ваш ответ крайне важен и для вас, и для нас.

- Красная Армия не должна наблюдать. Она обязана вмешаться, - очень тихо ответил Пашка.

- Т. е. вы, товарищ Мануйлов, - удивленно приподнял брови Шагин, - являетесь сторонником троцкистского лозунга экспорта революций?

- Нет, не являюсь, - торопливо поправился Пашка.

- Так что же должна тогда делать Красная Армия?

- Не вмешиваться.

- А как же интернациональная солидарность трудящихся?

- Я... я не знаю.

Пунцовый от робости Пашка уставился в пол. Все его красноречие вдруг куда-то испарилось.

- Ну, что же, товарищ Мануйлов, - произнес опечаленный Шагин, - еще раз закиньте за ширму удочку и узнайте объективную оценку ваших знаний.

Пашка еще раз забросил за черную ширму огромный проволочный крючок и вытащил детскую соску.

Зал глумливо ржанул (хотя речистого Пашку в школе, скорее, любили, чем не любили, всем было приятно, что этот акелла, наконец, промахнулся).

После Пашки рыбачила хорошистка Кабаева, за которую я почти что не волновалась. И, действительно, наша зубрилка, вытащившая вопрос: "Назовите основные отличия окончательного построения социализма от построения социализма в общих чертах", оттарабанила все восемь отличий без запинки, после чего, вторично закинув удочку, выловила настоящую автоматическую ручку, чем вызвала в зале целую эпидемию завистливых вздохов.

Третьей по списку шла Инна Моркович, но вместо нее самовольно вклинился неугомонный Сергей Бондаренко. Вопрос ему достался наилегчайший: "Назовите пять главных итогов Второй пятилетки", - но он умудрился вспомнить только "преодоление многоукладности" и "повышение обороноспособности". Так что еще одна соска, выуженная Серегой из-за ширмы, никого в зале не удивила.

Потом наступил черед умницы Инны. И, говоря по совести, она меня как-то сразу насторожила. Моркович жутко нервничала и шла крупными красными пятнами. Закидывая удочку, она едва не свалила ширму, на что зал отозвался злорадным смешком, а сама Инна из пятнистой стала багровой. Потом бедная Инна с превеликим трудом развернула бумажную рыбку и, запинаясь, озвучила наипростейший вопрос:

"Отомрет ли государство при социализме?".

И - погрузилась в несколькоминутное молчание.

- Ну-ну, - пришел ей на помощь добрый товарищ Шагин, - успокойтесь, товарищ Маркович, вопрос ведь несложный. Так отомрет или не отомрет государство при социализме?

- Да, конечно, - вдруг неестественно громко крикнула Инна, - оно отомрет!

- Товарищ Моркович, а вы хорошо подумали?

- Да-да, я подумала! - не убавляя громкости, отрапортовала Моркович.

- Стало быть, вы уверены, что государство при социализме исчезнет?

- Да! Да! Да!

- И никакие другие варианты к вам в голову не приходят?

- Н-н-нет... - еле слышно ответил Инка, находившаяся на грани не то истерики, не то обморока.

Последовала длинная-длинная пауза.



** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** ** **



- Всему есть предел, товарищи, - наконец, произнес наробразовец и, покинув свое председательское кресло, медленно-медленно вышел на середину сцены. - Всему. Есть. Предел.

После этого Шагин опять замолчал. В зале тоже царила кладбищенская тишина. Было слышно, как дышит Инна Моркович.

- Как полномочный представитель Наркомата народного образования, - продолжил он, - я вынужден констатировать, что политико-просветительная работа в вашей школе ведется из рук вон плохо. На грани с вредительством. Ученики не знают самых элементарных вещей и допускают грубейшие политические ошибки. Дальнейшее проведение политудочки я считаю нецелесообразным и предлагаю вам всем разойтись. Спасибо за внимание.


* * *

Через день Карла Ивановича сняли с работы, а Маркович с Мануйловым исключили из комсомола. ВРИДом 4  директора назначили Венеру Петровну.


* * *

А ровно через неделю меня вдруг сняли с занятий (тригонометрии) и срочно вызвали на ковер к Мегере.

- Послушай-ка, Валя, - избегая смотреть мне в глаза, спросила Венера Петровна, - а ты никогда не думала о переезде в другой город? У тебя ведь есть тетка в Свердловске? Она тебя примет?

- Наверное, да, - ответила я.

- Вот и переезжай к этой тетушка. Ты ведь девушка взрослая и, наверное, все лучше нас понимаешь.

...Осиротевший кабинетик Карла Ивановича выглядел неуютно и грустно. И, вроде, в нем все оставалось по-прежнему: два тех же портрета Ленина-Сталина на дальней стене, тот же громадный напольный глобус с заклеенной папиросной бумагой дыркой на месте Антарктиды, та же пустая чугунная пепельница в виде огромной и грустной таксы. Вроде, все, как всегда. А хозяина нет.

- Аллё, Валентина Иосифовна, ты часом там не заснула? - иронично спросила Венера.

- Нет-нет, все в порядке, - ответила я.

- Документы когда заберешь?

- Наверное, завтра.

- Так "завтра" или "наверное"? - впилась в меня взглядом Мегера.

- Завтра, Венера Петровна. Точно.

- Смотри не затягивай. И запомни, что я желаю тебе толь-ко доб-ра.


* * *

...Я медленно вышла из кабинета в полыхавший недавно натертым паркетом коридор и чуть-чуть постояла возле окошка. Потом поплелась в гардеробную, забрала пальто и вышла на воздух.

Настроение было - хоть в петлю. Хоть прыгай солдатиком с Банного мостика в почему-то еще не замерзшую Пряжку. И дело здесь было не только в Мегере Петровне и ее ультиматуме. И, чтобы понять до конца причину моего похоронного настроения, нам нужно вернуться на несколько дней назад.

Итак, дорогой неизвестный читатель...


* * *

Итак, через два дня после чертовой удочки ко мне пришла Машка и стала таинственно шастать из угла в угол. Я как раз собиралась на очередное свидание с Костей, и Машка мне жутко мешала, но лучшая подруга - это лучшая подруга: просто так ее не выпрешь.

- Что, Маруська, случилось? - спросила я чисто из вежливости.

- Да ничего не случилось! - тоном завзятого провокатора ответила Машка.

- А ведь глазки горят! - подколола я.

- Ну, горят.

- В чем причина горения глазок?

- А нету, Валюша, причины.

- Совсем, Машка, нету?

- Почти. А ты сейчас к Косте?

- Да, к Косте.

- А я знаешь к кому? - посерьезнев, спросила Маруська.

- Ну, к кому? Не томи!

- Да к НЕМУ.

-???

- К Семену Александровичу.

- У вас с ним... СВИДАНИЕ?!

- Да!!! - улыбнулась от уха до уха Маруська.

- Вы что... - засмеялась я, - в киношку с ним, что ли, пойдете?

- Нет, Валюш, не в киношку, - погасила улыбку Маруся, - мы у него ДОМА встречаемся. А жена на гастролях.

- Машунь, ты в уме?!! - забыв даже о Костике, крикнула я.

- Да, Валь, в уме.

- Но... ты... ты... блин, понимаешь, ЧЕМ это чревато?!

- Понимаю.

- И?!

- А плевать! И чего ты все ноешь? Не учи меня, Валечка, жить, а лучше помоги материально! Я... - Маруська чуть-чуть помолчала, а потом очень-очень тихо добавила, - я ведь, Валечка, может быть, тоже... я, может быть, этого и сама хочу.

- И чего, - с интересом спросила я, - тебе, Маш, совсем не страшно?

- Дура! Конечно же, страшно. И тем заманчивей.

Машка чуть-чуть походила по комнате и добавила:

- Уж лучше с ним, чем... как там любил говорить твой папа? (Царствие ему Небесное!)... чем "в бане по пьяне". Слушай, Валюш, - Маруська забралась с ногами в высокое кресло и положила подбородок на колени, - а чего ты так на меня уставилась? Можно подумать, что ты никогда не мечтала оказаться на моем месте!

- Нет, - подумав, ответила я, - чем хочешь, клянусь. Не мечтала.

- Почему?

- Я его не люблю.

- А Косте?

- Что "Косте"?

- А Косте бы ты отдалась?

- Ну... - еще раз и всерьез, и надолго задумалась я, - грезить, конечно, об этом я грезила. Врать не стану. Но, чтобы в реальности... если в реальности, нет. Не отдалась бы. Я ведь тоже его не люблю. По крайней мере - пока.

- Ну, и дура! - Машка слезла с высокого кресла и снова стала вприпрыжку носиться по комнате. - Ты, дорогая моя Валентина Иосифовна, просто набитая дура. Так и помрешь старой девой.

- А вы, дорогая Мария Сергеевна, просто шлындра панельная!

- А вы, Валентина Иосифовна, - отчеканила Машка, - просто столетняя старая дева с сургучной печатью на целке!

- А ты прошмандовка!

- А ты профурсетка!

- А ты бабулька с клюшкой!

...Короче, носясь и подпрыгивая по комнате, и осыпая друг дружку беззлобными заковыристыми проклятиями, мы с Машкой вдруг начали стихийно вытанцовывать так называемый "танец бешеных кобыл" - наше с ней личное изобретение, обогатившее сокровищницу мирового хореографического искусства года три с половиной тому назад. Описывать его бесполезно: кто его видел, тот не забудет, а тот, кто не видел, все равно не сумеет представить всей его прелести.

- Машута, шабаш! - крикнула я минут через десять, когда танец сумасшедших животных добрался до стадии, требующей после себя не только уборки, но и ремонта. - Ты лично делай, что хочешь, а у меня в полшестого свидание, и я на него опаздывать не намерена.

- Да, Валь, ты права, - опечалилась Машка. - Ну, что? Ноги в руки и покондёхали?

- Ты, если хочешь, кондёхай, - сурово ответила я, - а мне необходимо привести себя в порядок. Лично я в таком бабко-ёжкинском виде показываться Костику не намерена.

- А мой козел обойдется, - вдруг отрезала Машка. - Пусть скажет "спасибо", что и такая пришла.

- С чего это вдруг?

- А ни х...! - вдруг зло прошипела Маруська Сергеевна. - Как я должна его называть? Мой лапусик и лампампусик? Знаешь, Валька, как мне надоели все эти сопли в сахаре: ах, Семенчик! ах, Костик! ах, лапочка-мапочка! Все они хороши... когда спят зубами к стенке.

- Цинизм женщины с прошлым, - съязвила я.

- А ты столетняя бабка со вставною челюстью! - на автомате ответила Машка и вдруг застыла посреди комнаты. - Послушай, Валюха, - произнесла она после весьма продолжительной паузы, - а ведь у меня еще нет никакого "прошлого". Может... ну его нафиг? Можно я с вами пойду?

И она с мольбою уставилась на меня.

А я в ответ поднесла указательный палец к виску и прокрутила его два раза:

- Машут, ты в уме? Что я Косте скажу?


* * *

...Да, дорогой неизвестный читатель, сколько раз мы клялись, что будем ставить нашу с ней дружбу выше любви, сколько раз объясняли друг другу, что все мальчишки - до первых заморозков, а подруги - до гроба, а, когда наконец дошло до дела, принялись крутить пальчика у виска.

Таков реализм действительной жизни, как сказал бы отставной подпоручик Д. Карамазов из романа мракобеса Достоевского.


* * *

- Ну, хорошо, - вздохнула Машутка. - Как скажешь, Валь, так и будет. Значит, иду сейчас в гости к своему красавцу.

Потом мы чуть-чуть повертелись у зеркала, пригладили лохмы, привели себя хоть в какой-то порядок и спустились на лифте вниз.

П р и п и с к а,   с д е л а н н а я  н а   п о л я х   ч е р н и л а м и  д р у г о г о  ц в е т а:

Теперь я страшно жалею, что тогда - хотя бы в порядке исключения - не позволила Машке пойти вместе с нами в кино.


* * *

А в "Титане" шел новый фильм с Любовью Орловой под идиотским названием "Ошибка инженера Кочина" (украденным, кстати, у Алексея Толстого). Я чуть-чуть опоздала - пришла без трех минут шесть - и билетов в кассе уже, естественно, не было. Пришлось бедному Костику идти на поклон к спекулянтам и переплачивать втрое. Ни малейшего неудовольствия он по этому поводу не высказал, а только очень смешно передразнивал одного здешнего спекуля, говорившего пропитым голоском: "У меня, как в аптеке", - и тщетно пытавшегося напустить на свою прыщавую рожу хотя бы толику солидности. Потом мы взяли особенно вкусное, продающееся только в "Титане" мороженное, и минут десять не очень внимательно слушали неплохой местный джаз. После чего запиликал противный звонок, и мы прошли в залу.

Сам новый фильм я почти не запомнила. Лишь слегка удивилась, какой старой в нем выглядела Любовь Орлова. Машка с Катькой частенько судачили, что ей давно де за сорок, но я им не верила, полагая, что все это сплетни. А теперь убедилась сама. Похоже, действительно сороковник. Неужели эта секс-бомба - без пяти минут бабушка?

Но, конечно, намного больше паспортных данных Любови Петровны меня интересовал сидевший рядом Костик. Фильм он не смотрел и даже не очень-то это скрывал. Нет, Костя, естественно, не уподоблялся дураку Бондаренко и не пытался меня в темноте немного потискать. Огромная Костина рука осторожно сжимала мою ладонь и ни в какие рискованные путешествия не отправлялась. Но его взгляд (и я это чувствовала) неотрывно скользил по моему покрасневшему личику, и все его мысли были лишь обо мне. Как, впрочем, и мои - лишь о нем. Инженер на экране уже прошляпил свой важный чертеж, завербованная героиня Орловой уже помогла шпиону его перефотографировать, скромный портной в исполнении комика Петкера уже отнес случайно найденную шифровку в НКВД, но мы вдвоем с Костей мысленно были вдали от экрана, и мы были там - вместе.

- Может, пойдем? - вдруг спросил меня Костя.

- Ну, давай, - согласилась я.

И мы, взявшись за руки и наступая в кромешной тьме на чьи-то ни в чем не повинные ноги, направились к светящейся табличке "выход".


* * *

Во дворе мы сразу же начали целоваться и целовались до умопомрачения. Я не буду вам врать, что Костя был первым мужчиной, который дотронулся до моих девственных губ. В первый раз (еще совершенно по-детски) я целовалась с одним пареньком из второго отряда в пионерлагере имени Коминтерна. Мне было ровно четырнадцать лет, еще живы были и мама, и папа, и любовь к этому вихрастому мальчику казалась мне вечной.

Я выцарапала у себя на предплечье булавкой его лучшее в мире имя (Олег) и поклялась в любви до гроба. А, когда смена кончилась, я забыла его за неделю.

Через год (я уже переехала к тетке) я - безо всякой любови, даже такой колченогой, что выпала мне и Олегу - целовалась взасос с антисемитом Бондаренко, который среди парней моего нового класса почему-то мне показался самым обаятельным и привлекательным.

Потом был почти настоящий роман с Валериком из соседней школы, завершившийся в шаге от катастрофы. Но все это было - не то. Совершенно не то. Ни Олег, ни Сергей, ни Валерик не шли ни в какое сравнение с Костей.

Даже чисто технически.

Олег жутко робел и слюнявил мне рот. Сергей тискал до кровоподтеков. Валерка, конечно же, был - в отличие от Сергея с Олегом - мужчиной и целовался умело, но именно это меня и бесило. Я была для него просто еще одним доказательством его стопроцентной мужественности.

С Костей все было совсем по-другому. Я забывала с ним все: какой сейчас год и число, как зовут Ленина, и сколько стоит французская булка. Да и Костя (и я это чувствовала) был тоже близок к тому, чтоб забыть все на свете.


* * *

Нацеловавшись досыта...

Хотя какое здесь может быть "досыта"?

Нацеловавшись до капелек крови на стертых губах, до влажных трусов и разрыва сердца, мы перешли на другую сторону проспекта имени Двадцать Пятого Октября и оказались в "Норде".

Костя решил шикануть и заказал набор пирожных "Стахановец" за двадцать восемь целковых. По закону максимальной подлости мы не успели скушать набор даже до половины, когда кафе начало закрываться. Пожилая буфетчица сделала не очень энергичную попытку завернуть нам остатки пирожных с собою, но Костя с негодованием отказался "от этих объедков". Эти напрочь пропавшие восемь эклеров потом снились мне целый месяц.


* * *

...Свидание подходило к концу, и мы уже потихонечку приближались к моему дому на Маклина, когда кто-то крикнул нам в а спину:

- Эй!

Мы обернулись. Орал Вовка Окурок, (он же Три Сантиметра). Позади него - как и всегда - маячила соколовская кодла, правда, на этот раз основательно прореженная: человек семь или восемь.

- Чего надо? - спросил его Костя.

- Да денег надо, - ответил Окурок. - За тобою остался должок. За Юсупа. С тебя, фраер, сотенная.

- Почему сотенная?

- Проценты, - пожал плечами Окурок. - Такие у нас проценты для нехороших людей.

Костя не знал, что ответить. Его красивое и мужественное лицо побелело от страха.

- Давай-давай, фраерок, - поторопил его Три Сантиметра, - давай побыстрее слюни шелестелки, ну, и шкуру свою нам оставь.

- "Шкура" - это моя девушка? - уточнил Костя.

- Да-да, фраерок, твоя бывшая девушка. Было ваше, стало наше.

- Сейчас... сейчас, - кивнул Костя, потом полез за деньгами и вдруг выдернул пистолет странной формы. - Пошел вон, пидарас! - крикнул он Трем Сантиметрам и нажал на курок.

Звук выстрела был почти что не слышен, но Окурок свалился на спину, ухватился за ногу и завизжал.

- И все остальные... пидоры, - задыхаясь, продолжил Костя, - тоже... пшли вон. Считаю до трех. Потом сразу стреляю. Раз. Два...

- Все в порядке, братан, - непривычно тоненьким голосом ответил ему Соколов. - Мы сейчас все укандёхаем. А ты не стреляй. Стрелять не надо, братишка.

И банда, быстренько подхватив подраненного Окурка, скрылась в том же самом переулке, из которого пару минут назад появилась.


* * *

Костя проводил меня до парадной, поцеловал и ушел. А я поднялась к себе домой и, не раздеваясь, застряла на кухне. Стоя перед так и не заклеенным на эту зиму окном (из окна сильно дуло), я тщетно пыталась осмыслить случившееся.

И дело было не в только что пережитой смертельной опасности (хотя, конечно, трясло) и, уж тем более, не в недавних жарких амурах. Дело здесь было в давным-давно назревших и даже чуток перезревших выводах.

Костя не знает современного молодежного жаргона (не понимает простейших слов: "буза" и "шкура").

Костя ведать не ведает, что в городе Ленина нету футбольной команды "Зенит", а есть только "Динамо", "Электрик" и "Сталинец".

Костя носит с собой пистолет странной формы и говорит с чуть заметным акцентом.

Тратит деньги без счету.

И какой из всего из этого мы должны сделать вывод?

А только такой: мой любимый - шпион, и как честная советская девушка я обязана сообщить о нем на Володарского, 4 5 .


* * *

В это время в прихожей раздался звонок, и трубку подняла соседка.

- Валюнчик, тебя! - тут же зычно позвала Клара Израилевна.

Я стремглав подбежала, но это, увы, оказался не Костя. Мне звонила Маруська Круглова.

- Ну, как погуляли? - спросила она.

- Ты знаешь, Машка, не очень. Т. е. сначала все было просто по-мировецки (мы с ним так целовались!), но потом началась вдруг буза. И серьезная. Нас, Машка, короче, прихватила шпана из банды Толика Соколова. Костю чуть не убили, а меня чуть не изнасиловали.

- Да, ну?! - не поверила Машка.

- Это чистая правда, к моему сожалению. Но закончилось все нормально. Костя их всех... раскидал. Он ведь чемпион по джиу-джитсу. Но мне все равно так противно! Так, Машка, противно! А твои как делишки?

- Да... никак... - печально вздохнула Машка.

- Ты вообще не пошла?

- Нет, Валя, пошла.

- Ну?!!

- А что "ну"? - усмехнулась Машка. - Х... гну!

- У вас ничего с ним не было?

- Твои бы слова да Богу бы в уши. К сожалению, было. И я уже, Валя, не девушка.

- Ты, вроде, не рада?

- Почему же "не рада"? Прыгаю до потолка от радости! Этот, Валька, козел... эта сука... эта, Валька, бездарность (его ведь в театре из жалости держат!), этот, короче, придурок просто выгнал меня из квартиры!!!

- То есть как?

- А вот так! По-простому!!! По рабоче-крестьянски! Сначала вы...ал, а после - выкинул. В одиннадцать, мол, у меня жена приезжает. Ну, не сука он, Валька?! Не сука?!! Не сука?!!!

Дальнейшую Машкину истерику я доверять дневнику не буду. Да и нечего там доверять по большому-то счету. Машка визжала и выла, материлась и хрюкала в трубку. Наверное, идеальная подруга должна была тут же все бросить и мчаться, сломя голову, к Машке. Но я плохая подруга, и я была слишком опустошена и ограничилась тем, что терпеливо выслушивала все Машкины вопли по телефону.

А когда - через час - наша бывшая девственница, наконец, успокоилась и положила трубку, я прошла в нашу с тетушкой общую комнату и прошмыгнула в свой девичий уголок за шкафом. После чего включила настольную лампу, достала перо и чернильницу и села писать заявление.

Начиналось оно стандартно:

"В Управление НКВД по Ленинграду и Ленинградской области от гражданки такой-то

Заявление..."

А заканчивалось так:

"К сожалению, я не знаю ни телефона, ни адреса гражданина, выдающего себя за Истомина Константина Николаевича, но послезавтра, 24 февраля 1939 года у нас с ним назначена встреча, на которую он почти наверняка придет. Встретиться мы с ним должны на Театральной площади в шесть часов вечера у памятника композитору Глинке.

Больше никакой информацией о гражданине, выдающем себя за Истомина Константина Николаевича, я на данный момент не владею.

С коммунистическим приветом гражданка такая-то.

Год, месяц, число и подпись".

После этого я потушила свет и нырнула в свою кроватку. Спала я, словно убитая.

Снов мне не снилось, и Костю мне было не жалко.

Так им и надо всем. Кобелинам.


* * *

Утром я встала рано, попила с тетушкой чай и (вместо занятий) отправилась на Литейный. Почти пустой "тридцать третий" с комфортом довез меня до угла Двадцать Пятого и Володарского. Дальше я шла пешедралом и уже минут через двадцать оказалась перед мрачным восьмиэтажным шедевром архитектора Троцкого, более известным под именем Большой Дом.

(Все-таки странный он человек, этот самый Ной Абрамович Троцкий! Если мне сейчас страшно просто писать его фамилию, то каково ему с нею жить? Почему он ее не сменит? И, кстати, как все называют его многочисленных учеников? Неужели - "троцкистами"?).

Подошла я не к главному входу, а к запасному, с Каляева (так было вернее). Подойдя, неожиданно замерла в каком-то самой мне не очень понятном оцепенении. Потом с превеликим трудом очнулась, прошла в маленький сквер и села там на скамейку.

Весна в этом году была ранней, и погоды стояли достаточно теплые, но немногочисленные прохожие, наверное, все равно с удивлением смотрели на худенькую девчонку в тонких рейтузах, неподвижно сидевшую два с половиной часа при крепеньком девятиградусном морозе.

Мне было не до мороза. Я думала. Думала так, что из ушей валил пар, а мозги кипели.


* * *

Шпион ли мой Костя?

Конечно, шпион. С вероятностью в девяносто девять и девять десятых процента. Жалкая доля процента за то, что он наш спецагент на задании. Но в этом случае мой сигнал ему ничем не грозит.

Почему же я так не хочу заходить Большой Дом на Литейном 6 ?

Потому что... Не врать! Слышишь, Валька: не врать!

(Три года назад мы с Машкой и Катькой создали тайное общество под названьем "Не врать!". Совсем жить без вранья у нас, конечно, не получилось, но какую-то планку правдивости мы все эти годы удерживали).

Почему не хочу заходить?

Ну, во-первых, из-за того, что это мрачное здание когда-то сожрало моих маму и папу.

Имею ли я право на личную обиду?

Конечно же, нет, не имею. Да, я на все сто процентов уверена, что мои мама и папа не могли быть виноваты ни в чем умышленном, но они - точно так же, как я сейчас с Костей - могли проявить буржуазное прекраснодушие и стать игрушкой в чьих-то грязных руках.

Могла ли страна их простить?

Не могла. Обострение классовой борьбы по мере построения социализма полностью исключает подобный вариант действий. Всепрощение и благородство хороши для романов, но плохо совместимы с реальным капиталистическим окружением.

И я, ставя жизни своих родителей выше объективных интересов советской власти, виду себя, словно матерый вражина, и тоже заслуживаю уничтожения.

Отрицать это глупо.

Причина вторая, банальная: Костя мне нравится. Я в него влюблена. И не просто, а - по уши.

(Только сейчас - на пороге Большого Дома - я вдруг осознала, как сильно я в него втюрилась. До этого мне, если честно, казалось, что у нас с ним просто интрижка).

Кроме этого...

Не врать? Да, не врать!

Кроме этого, я люблю в нем ИМЕННО то, что он НЕ ПОХОЖ на окружающих меня коммунистов и комсомольцев. От него даже пахнет совсем по-другому: чем-то сладким и мягким, а от прочих советских парней (я раньше это не чувствовала) ощутимо шибает козлятиной.

И его чуть заметный акцент и якобы дальневосточный жаргон мне тоже очень и очень нравятся: "подогнать", а не "подарить", "телочка" вместо "шкура" и "кипиш" заместо "бузы", - все это кажется мне чем-то очень изысканным и утонченным.

И, наконец...

Не врать? Да, Валюша, не врать!

И, наконец, самое-самое страшное: то, что Костя НЕ ЛЮБИТ товарища Сталина, мне тоже - какая я все-таки сволочь! - нравится.

(Нет, он никогда его не ругает. Просто ничего о нем не говорит. А, если деваться совсем уже некуда, называет товарища Сталина "крупным государственным деятелем").

Короче...

Не врать? Да, не врать!

Короче, в истории с Костей я полностью проявила свою антисоветскую сущность и тысячу раз заслужила высшую меру. Когда Костя исчезнет (а я почему-то уверена, что он скоро исчезнет), я отправлю этот дневник на Володарского, 4, и - будь, что будет.


* * *

После этого я разорвала свое заявление в мелкие клочья и (я, увы, не курю, спичек не было) избавилась от него достаточно хитреньким образом: кидала в каждую урну по пути от Большого Дома до Маклина ровно по одному обрывку. По пути я решила чуть-чуть схулиганить: зашла в рюмочную на углу Третьего Июля и Римского-Корсакова и выпила там пятьдесят граммов водки (буфетчица сделала удивленные глазки, но лекций на тему "мала, мол, еще водку пить!" читать мне не стала). На выходе с рюмочной за мной увязался какой-то мутный товарищ в реглане до полу и стал зазывать к себе в гости.

К стыду своему, я этого мутного франта отшила не сразу и лелеяла в нем тень надежды до самого Маклина. Там я нарочно свернула в неверную сторону и убежала через Писаревский скверик.

А когда я вошла в свое парадное, то увидела Костю.


* * *

- Ты меня что, проверяешь? - недовольно спросила я,

- Валюш, ты в уме? - удивился любимый. - Я просто очень соскучился. А ты почему такая... взвинченная?

- Да потому...

И я рассказала ему Машкину историю.

- Вот, блин, дурында! - расстроился Костик. - И какого такого детородного органа эта дура Круглова связалась с женатиком? Из-за того, что он, типа - звезда?

- Что значит "звезда"?

- Ну, очень знаменитый.

- А он и не знаменитый. Просто красивый.

- Тем более, Валька, тем более! Нет, я думал, что ваши девчонки серьезней и чище, чем у нас... в Комсомольске-на-Амуре, а везде одна и та же история. Он женат хоть всерьез, этот самый красавчик Малавинский? Дети есть?

- Да какие там дети!

- Жена ему тоже изменяет?

- Еще как! - злорадно хихикнула я. - Она официально живет с премьером театра Могульским, периодически уступает домогательствам главного режиссера, ну, и еще на гастролях по мелочи.

- Высокие отношения! - с отвращением выдавил Костя. - Короче, Валюш, мы вашего Сему на Машке женим.

- Костя, ты чокнулся?

- А вот и ни разу не чокнулся! Я сделаю ему предложение, от которого он не сумеет отказаться. А его безутешная супруга пусть ищет себе какого-нибудь другого идиота.

И здесь в нашем парадном кто-то вдруг громко хлопнул дверью. Мы с Костиком обернулись и увидели невысокую и коренастую фигуру хорошо известного мне мужичка в реглане.


* * *

- Ах, вот ты где, Ангелина (я назвалась ему этим именем)! - крикнул мой воздыхатель, непостижимым образом меня отыскавший. - И кто этот парень? И что это значит?

- Это значит... - потерянно начала я.

- Чуть, Валюш, погоди, - прервал меня Костя. - А вас, уважаемый, я бы хотел пригласить во двор побеседовать.

Вернулся он минут через восемь, один, безо всяких следов "задушевной беседы" на лице и костяшках пальцев.

(В этот вечер мой Костя, кстати, был тоже одет по моде и ни в чем не уступал реглановому: на нем была шикарная финская шапка, полупальто с косыми карманами и белые бурки с малиновым кантом, - короче, не Костик, а отпрыск наркома!)

- Прости меня, Костя! - взмолилась я. - Это совсем не то, что ты подумал!

- А что я подумал?

- Что я хотела тебе изменить!

- Не пори ерунды! - махнул рукой Костик. - Я сразу понял, что с твоей стороны это было просто детское легкомыслие. Но впредь постарайся, чтоб это не повторялось.

- А как ты его спровадил?

- Я сделал ему предложение, от которого он не сумел отказаться. Но все это фигня. У тебя какие планы на этот вечер?

- Никаких, - виновато потупилась я.

- Ты свободна?

- Как ветер!

- Не хочешь пойти со мною в какое-нибудь относительно приличное место?

- А в какое?

- Я точно не знаю, - задумался Костя. - На "Крышу", наверно, уже не прорваться, "Астория" - чересчур пафосно, "Метрополь" - как-то слишком банально, давай, Валька, двинем в "Октябрьскую"!

- В гос-ти-ни-цу?

- Да зачем нам гостиница?! Там есть ресторан, мы в нем потусуемся.

- Что ты сказал?

- "Потусуемся" значит: "покутим".

- Ну, давай потусуемся, - захихикала я. - Сколько даешь мне на сборы?

- Минут двадцать пять.

- Есть, таищ начльник! - ответила я. - Усё бу сдено!


* * *

Как ни странно, собраться в "приличное место" оказалось вчетверо легче, чем на каток. Вместе со свитером в елочках папка привез мне из Англии шикарное вечернее платье "на вырост", "когда заневестишься". Платье провисело в шкафу два с половиной года и, наконец, дождалось своего часа. Ну, а все остальное было, как говорится, делом техники: я добавила мамины красные лодочки (ничего, что на два размера больше), страшноватые теткины бусы и надела чулки - тоже теткины (благо под платьем не видно).

И вторая Грета Гарбо (вариант: Мэри Пикфорд) была к светской тусовке готова!

Последним штрихом стала мамина котиковая шубка, чудом не конфискованная при обыске.

...Дожидавшийся меня в подъезде на батарее Костя, увидев соперницу Греты и Мэри, ахнул.

- Валюш, это ты? - пискнул он, пожирая меня влюбленным взглядом.

- Нет, Костя, не я. Это моя старшая сестренка Зина из Мелитополя. Нравится?

- Очень! - выдохнул Костя и робко поцеловал меня в щеку.


* * *

...Конечно же, "Грета Гарбо" под ручку с "сыном наркома" не могли добираться в ресторан на трамвае. Однако попытка вызвать таксомотор по телефону привела к тому, что нам твердо пообещали машину на завтра, "часиков где-то в шесть вечера". В результате мы с Костей приняли соломоново решение и дошли до Исаакия пешедралом, а уже там, у памятника Николаю Палкину на известной всему Ленинграду стоянке паккардов арендовали полыхающую черным лаком машину и доехали до площади Восстания с настоящим наркомовским шиком.

На входе в кабак стоял хмурый швейцар в галунах и никого не пускал. Но я уже знала, что у Костика найдется для него "предложение, от которого тот не сможет отказаться". Предложение было подкреплено шелестящей десятирублевой бумажкой и возымело свое обычное действие.

Когда мы вошли в ресторанную залу, Костины финские бурки и мое буржуазное платье, тоже не остались без сочувственного внимания. Славящиеся своим хамством официанты с "Октябрьской", подошли к нам мгновенно и приняли Костин заказ даже с некоторой угодливостью, а не с обычным своим холодно-надменным видом. Правда, и заказ был богатый. Мой "сын наркома" назаказывал целую кучу салатов, шашлык по-карски, уху по-фински, крем-брюле на десерт и две бутылки "Абрау". Высокий седой официант, почувствовавший в нас настоящих клиентов, записав наш заказ в свой блокнотик, сразу забегал, словно молоденький.

- Как тебе здесь? - спросил Костя.

- Прости, Кость, но не очень, - ответила я. - Не люблю это место.

- Ты что, уже здесь побывала?

- Представь себе. В четырнадцать лет вместе с мамой и папой. Нам здесь нахамили, и папа устроил скандал. Он начал кричать, что в этом заведении окопались какие-то дореволюционные лакеи, а не работники социалистического общепита. Он был идеалистом, мой папа.

- За это его Гуталин и сожрал.

На эту реплику Кости я ничего не ответила.

...Конечно, я знать не знала, кто такой Гуталин и, вообще, впервые услышала эту дурацкую кличку. Но я почему-то сразу поняла, кого именно Костя имеет в виду. И мне стало страшно.

Намного страшней, чем тогда в переулке с бандитами.


* * *

- Ну, и чо ты, Валюш, приуныла? - спросил меня Костя секунд через тридцать..

- Да так, ничего..., - усмехнулась я.

- Все не можешь переварить очередную мою политнекорректность?

- Возможно. А что такое "политнекорректность"?

- Да, так, ерунда. Объяснять слишком долго. И, наверно, ненужно. А вот мне интересно, чего это ты - наверно, впервые в жизни - не бросилась защищать своего гениального шашлычника?

- Кость, ты в уме?! Люди слышат!

- А мне, Валя, плевать! - скривился слегка захмелевший Костя. - Я Чечню пережил и теперь ничего не боюсь. Ни х... не боюсь! Ни ножа, ни пули, ни доноса. Надеюсь, ты понимаешь, что это не просто слова.

Здесь к нашему столику подсеменил с подносом наш седой ветеран, и "ничего не боящийся" Костик моментально замолк и, заговорил о погоде.

- Валюш, ты прости, - тихо-тихо продолжил возлюбленный, когда седой официант, наконец, удалился. - Прости за тот наглый и матный базар. Меня чо-то реально заклинило. У нас, у чеченцев это бывает.

- Ты разве чеченец? - слегка удивилась я.

- Да не, вроде русский, - хихикнул Костя.

- А почему ты тогда себя называешь чеченцем?

- Ну, это такая... дальневосточная шутка. Слишком долго ее расшифровывать. Так что расслабься.

Здесь на эстраду вышла певица в панбархатном платье и - с тем выражением второсортности на видавшем виды лице, которое безошибочно метит всех исполнителей в кинотеатрах и ресторанах - запела недавно вошедший в моду фокстрот "Джон Грэй". Пела она хорошо, музыканты играли вполне профессионально, но ощущение второсортности все равно никуда не делось: оно рождалось из самой атмосферы этого замшелого кабака, его хамоватой прислуги, несвежей кухни, его бутафорской дешевой роскоши и собранных с миру по нитке клиентов.

        Нет, ни за что на свете,
        Быть у нас могут дети.

Тоненько-тоненько выводила певица, сопровождая свое пение мимикой. На грубом актерском жаргоне подобная мимика называется "чечетка бровями".

- Слушай-ка, Костя, - спросила вдруг я, пользуясь тем, что громыханье оркестра делало наш разговор недоступным для прослушивания, - а ты чей шпион: немецкий или английский?

- Нет, я не шпион, - моментально ответил мне Костя, как будто бы ждавший именно этого вопроса. - И никогда им не был. Я, Валь, из Будущего. Ты веришь?

- Нет, Костя, не верю.

- Ну, и не надо. Но я не шпион и никогда им не был. Запомнила?

- Да, Кость, запомнила.

- И давно ты считаешь меня шпионом?

- Уже несколько дней.

- Стукануть не пыталась?

- Пыталась. Но в последний момент передумала.

- Почему?

- А потому, милый Костя... - начала я, но здесь оркестр замолк, зал вяло захлопал, и певица принялась раскланиваться. - Потому, - все равно продолжила я, снижая громкость голоса втрое, - что я тебя, Костя... люблю. Очень сильно люблю. Сильнее советской власти.

- И даже больше, чем Гуталина?

- Больше. А ты, - покраснев от стыда, прошептала я, - ты меня... любишь?

Костя ответил не сразу.

- А вот как ты думаешь, Валя, - наконец, произнес он, глядя в сторону, - стал бы я каждый день путешествовать в ад ради простой интрижки? Я полюбил тебя сразу. Как только увидел в альбоме твою фотографию. А окончательно ё*анулся после первого же нашего разговора. Плюнул на все и пробрался сюда.

- Как?

- Слушай, заяц: не важно. Это полдня объяснять. Я, к тому же, и сам гуманитарий и очень многого в этой механике не понимаю.

- И что будет дальше? - спросила я Костика вновь в полный голос (наша вяльцева 7  с маленькой буквы запела романс "Гой да тройка").

- Я не знаю, Валюша. Не знаю, - потупился Костя. - Мы можем сейчас разбежаться. А можем довериться Року. Как скажешь, Валь, так и будет.

- Ну, у тебя, Костя, и терминология, - обиженно хмыкнула я, - "довериться Року". Ты просто какой-то мелкобуржуазный мистик.

- Лучший друг физкультурников предпочитает словечко "шикзаль". Тебя такой термин устроит?

- Оставь, Кость, физкультурников. Ты-то сам что думаешь?

- Валюша, - широко улыбнулся Костя, причем голос его прогрохотал на весь зал: вокальный номер закончился, и музыканты начали деловито вытряхивать из инструментов слюни, - обо мне думать поздно. Я, Валя, пропал еще тогда, когда согласился прийти в Юсуповский. Ты решай за себя.

- Мы с тобой будем счастливы? - спросила я.

- Будем. Но недолго.

- А потом?

- Суп с котом. Лично ты доживешь до глубокой старости. Я читал статью о тебе в русскоязычной Вике.

- А ты?

- А я... как получится, - в глазах у железного Кости стояли крупные слезы, и, чтобы их скрыть, он заслонился от меня бокалом с "Абрау", - во всяком случае, статьи обо мне в Википедии нету. Да это и несущественно. Я был должен погибнуть три года назад (шестьдесят лет вперед) в той засаде в Аргунском ущелье. Но выжил. С тех пор я каждый свой день рассматриваю, как подарок судьбы, и эти дни не учитываю. Ведь цену подарков подсчитывают только жлобы. Можно я отлучусь на минуту?

- В туалет?

- Не совсем.

После этого Костя встал, вышел на ярко освещенный пятачок эстрады и спросил дирижера оркестра, незаметно всучив ему что-то:

- Гражданин дирижер, мне можно исполнить песню своего сочинения?

- Ее текст залитован? - тревожно спросил тосканини.

- К сожалению, нет.

- Гражданин, вы что - шутите? Это ведь подрасстрельное дело! А кому отвечать, если что?

- Бог простит! - утешил его Костя и с ловкостью фокусника вручил дирижеру еще пару бумажек.

- Ну... ладно... ладно... - потупился жрец Евтерпы. - Надеюсь, что в тексте песни нет ничего контрреволюционного?

- Ни ползвука.

- Черт с вами, валяйте, - махнул рукой дирижёр. - Эх, погубит меня моя щедрость!

Потом Костя чуть-чуть пошептался с музыкантами, после чего, взяв в руки гитару, наиграл им несколько тактов (он и это умел!) и, когда оркестранты поймали мотив, запел неплохим баритоном:

        Не бродяги, не пропойцы
        За столом семи морей,
        Вы пропойте, вы пропойте
        Славу женщине моей.

        Вы в глаза ее взгляните,
        Как в спасение свое,
        Вы сравните, вы сравните
        С близким берегом ее.

Пьяный зал замер. Сперва - с некоторым недоумением, а потом - все сильней и сильней наполняясь песней.

        Мы живых живей и вовсе,
        К черту сказки о богах!
        Просто мы на крыльях носим
        То, что носят на руках.

        Просто надо очень верить
        Этим синим маякам
        И тогда нежданный берег
        Из тумана выйдет к нам.

        Ни бродяги, ни пропойцы
        За столом семи морей,
        Вы пропойте, вы пропойте
        Славу женщине моей.

Здесь Костя замолк и зал взорвался аплодисментами. Вся местная разношерстная публика: пижоны в бульдогах, командировочные в кирзовых сапогах, растратчики в лаковых туфлях, военные в шпалах, военные в ромбах, их законные (и не очень) жены, все валютные, полувалютные и почти что бесплатные проститутки, - короче, все эти собранные с бору по сосенке люди до краев переполнились Костиной песней и выражали свое восхищение, кто как умел: кто визгом, кто писком, кто плачем, кто громовыми аплодисментами, кто подступающей пьяной истерикой.

И почти все эти граждане смотрели в упор на меня - адресата этой эпиталамы. И все женщины мне завидовали, а все мужчины - вожделели.


* * *

Но самая разительная перемена произошла с обслуживавшим нас официантом. Как только он убедился в барской Костиной щедрости при подкупе дирижера, человека как подменили: исчез вальяжный седой официант, а появился двадцатилетний разбитной ярославец, готовый по приказу господ на все, что угодно - как говорится, и мать продать, и в жопу дать.

- Номерок наверху не желаете? - интимно понизив голос, поинтересовался он.

- Сколько? - спросил его Костя.

- Два ста рублей-с.

- А почему так дорого?

- Все номера наверху-с забронированы-с на неделю вперед-с.

- Ну, я не знаю, - пожал плечами Костя, - решать здесь не мне. Валюш, ты там как?

Разбитной ярославец гыгыкнул в ладошку и деликатно отодвинулся на пять-шесть шагов.

- Берем номерок или как? - еще раз спросил меня Костя.

- Или как, - гордо вздернув свой носик, ответила я.

- Ну, стало быть, не судьба, - похоронным голосом констатировал Костя.

- Кость, ты дурак?! - захихикала я. - Конечно, бери этот чертов номер. Слюни, блин, шелестелки! И позови, блин, сюда своего Личарду, блин, верного.

- Скорее уж Смердякова, - пошутил просиявший Костя и нежно взял меня за руку.

П р и п и с к а,   с д е л а н н а я  н а   п о л я х   ч е р н и л а м и  д р у г о г о  ц в е т а:

Сейчас, тридцать четыре года спустя, я твердо знаю, что это было самое главное прикосновение в моей жизни.


* * *

Дальнейшие двадцать страниц этой общей тетрадки оставлены автором не заполненными.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Отрывок из книги воспоминаний о П.Н. Мануйлове "Я живу в Ленинграде..." (СПБ, Алетейя, 2005, Серия: "60 лет Великой Победе"). Глава девятая. Воспоминания В.И. Истоминой "Он был обаятельный инфант террибл". Литературная запись Валентина Кузнецова.


В эту классическую коммунальную квартиру на бывшем проспекте Маклина (ныне снова Английском) я, если честно, ехал не без опаски. Хозяйке за восемьдесят, старость - не радость, и я (журналистский хлеб горек) был готов ко всему: абсолютной беспомощности, абсолютной беспамятности, старческой агрессивности и старческому же маразму.

Не ожидал я лишь одного: что меня встретит дама. Даже не дама, а - женщина. Прекрасная петербурженка восьмидесяти трех лет, преисполненная неиссякаемого петербургского шарма.

- Здравствуйте-здравствуйте, мой почти тезка! - поздоровалась со мной Валентина Иосифовна в классической петербургской прихожей с телефоном на стенке и тремя вешалками. - Назначили в шесть и пришли ровно в шесть. Как-то это...не по-журналистски.

- Я вообще-то писатель, - попытался оправдаться я.

- Сейчас все писатели, - покачала седой головой Валентина Иосифовна, - Буквально все сочиняют романы: от Ксюши Собчак до Путина с Ельциным. Это Брежнев покойный ввел эту дурацкую моду лепить свое имя на каждую глянцевую обложку. При Сталине этого не было. В то время только Лаврентий Павлович позволил себе подписать чей-то труд про революцию в Закавказье. Но ему ведь закон был не писан. А сейчас все сами себе лаврентии павловичи. Ой, простите меня, милый юноша, я вас, наверно, совсем заболтала! Давайте пройдемте в гостиную, и я налью вам чайку. Я пью исключительно... - здесь Валентина Иосифовна назвала одну популярную марку, которую мой редактор все равно не разрешит мне прорекламировать, - он вас устроит?

- Вполне, - кивнул я.

- Тогда прошу вас к столу!

И мы сели за устланный белой хрустящей скатертью и заставленный яствами стол. На этом столе стояли: простой и заварочный чайники, пара цветастых фарфоровых чашек, хрустальная ваза с печеньем "Мария", штук восемь изящных розеточек с различными видами варенья, маленький тортик в квадратной картонной коробке, большое алюминиевое блюдо с аккуратно нарезанным сдобным батоном "Ленинградским" и огромная сахарница с неровно наколотым рафинадом и плоскими серебряными щипчиками - вещью, не виденной мною с детства.

Чай запрещенной к рекламе марки оказался на редкость душистым и вкусным, печенье и тортик с батоном ему соответствовали, а восемь видов варенья вносили в наше скромное пиршество оттенок некого аристократического разнообразия. Так что к деловому разговору мы вернулись лишь через час, когда не только весь чай был выпит, батончик - ополовинен, а тортик с печеньем - едва початы, но и все чашки, тарелки и блюдца были уже начисто вымыты и выставлены сохнуть на специальные решетки.

(Как мне объяснила Валентина Иосифовна, пока в ее доме остается хоть одна грязная чашка или тарелка, она ничем другим заниматься не может).

- Так, стало быть, ваших работодателей интересует наш Павел? - произнесла она, когда все дела были сделаны, и мы с ней расселись в уютных, но чуть разлохмаченных кошками креслах. - Вы, кстати, догадываетесь, почему его стали в последнее время раскручивать?

(Словечко "раскручивать" в этих устах резануло мне слух, но я - журналистский хлеб черств - сдержался и удивления не высказал).

- Нет, - односложно ответил я.

- Популярность Мануйлова - это еще одно проявление так называемого "эффекта Элвиса Пресли". Вы ведь, естественно, знаете, что было самым главным преимуществом этого американца?

- То, что Пресли был... гением? - осторожно предположил я.

- Я вас умоляю! - всплеснула руками Валентина Иосифовна. - Какой из этого американца гений? Талант - уже много. А основное его преимущество заключалось в том, что он был музыкален, как негр, а кожа у него была белая. Так и наш Павка. Ни дня не учившись в ИФЛИ 8 , он был стопроцентным по духу ифлийцем и прожил жизнь стопроцентно ифлийскую: ранняя неофициальная слава, уход добровольцем на фронт и скорая смерть. Но, будучи хрестоматийным ифлийцем, он не имел в своих жилах ни капли еврейской крови и именно этим и был уникален. Вот это, юноша, и называется "эффектом Элвиса Пресли", честь открытия которого принадлежит моему покойному супругу.

- Но Валентина Иосифовна! - не выдержал я. - Ведь Пресли прославился только в пятидесятые годы, а ваш муж... покинул нас значительно раньше. Ваш муж не мог о нем слышать!

- Думаете, бабушка заговаривается? - усмехнулась хозяйка. - Нет, про сходства Паши и Элвиса мне не раз говорил как раз Костик, а вы вольны думать, что вам угодно. Но вы, ради бога, только меня не поймите превратно. Паша был человек неплохой и славу свою заслужил. Стихотворцем он, правда, был слабеньким, но талант и известность впрямую не связаны. Вон нынче у всех на устах этот... как там его? ...Дмитрий Быков, так по сравнению с ним и Паша - Пушкин. Так бишь о чем я?

Валентина Иосифовна встала и чуть-чуть походила по комнате

- Мы ведь беседуем с вами о Паше? - продолжила она. - Пиита он был никаковский, но человечек на редкость забавный: эдакий Клоп Говорун - говорливый всезнайка, с трудом выносимый в быту инфант террибл, и - что случается в жизни ох, как нечасто - человек бескорыстный и не подлый. Вы ведь, наверное, слышали о его предвоенных несчастьях?

- Кое-что слышал, - ответил ей я, - но был бы рад об этом узнать, как говорится, из первых рук.

- В нашей школе тогда намечался процесс. Взяли директора Манделя, двух-трех наиболее ярких преподавателей и пару первых попавшихся под руку учеников. Нас с Пашкой бы тоже наверняка забрали, если б мы вовремя не уехали: мы с мужем в Свердловск, а Пашка Мануйлов в Ташлинск. Искать нас не стали, потому что тогдашние Органы напоминали огромного разъяренного носорога: попадешься ему на пути - затопчет, отойдешь на шаг в сторону - не заметит. Так мы и жили с Мануйловым в разных провинциальных городах, контактов практически не поддерживая. Во-первых, опасно, а, во-вторых, просто незачем (нет, я хорошо понимаю, что у поэта Мануйлова сейчас все друзья и каждый друг - самый лучший, но я говорю вам, как было, а были мы просто знакомыми и прекрасно обходились друг без друга). Но когда в январе сорок третьего моего Костю перевели заместителем главного инженера в Актюбинск, неожиданно выяснилось, что Пашка тоже учится в том же городе в переведенном из оккупированного Бердичева Втором пехотном училище. Вот здесь мы, конечно, сошлись. Как сходятся все ленинградцы в медвежьих углах: самый дальний знакомый становится близким приятелем, а просто приятель - другом. Тем более, что никаких других ленинградцев в Актюбинске не было. Иногда приезжала Машка Малавинская из Алма-Аты, где она находилась в эвакуации вместе с театром и мужем, но ведь это случалось не каждый месяц. Больше же питерских в этом городе не наблюдалось.

Валентина Иосифовна чуть-чуть отдохнула и продолжила:

- Вы, конечно, можете поинтересоваться: а как совмещались периодические визиты Пашки с почти тюремной училищной дисциплиной? А я вам на это отвечу, что Костя в Актюбинске был человеком отнюдь не последним и входил в местный бомонд, к которому принадлежали и несколько высших офицеров училища, так что возможность выбить для Пашки какие-то послабления у него имелись. И Павка ходил в увольнение аж два раза в неделю. Понятно, что в этом забытом господом городишке податься ему было некуда, и он проводил их у нас. В городе даже стали судачить, но мой муж был не такой человек, чтобы обращать внимание на сплетни. К тому же он хорошо понимал, что Мануйлов для меня лишен пола, и как мужчину я его не воспринимаю. И вот вся эта идиллия, немного напоминавшая ситуацию из Купринского "Поединка" продолжалась месяца где-то четыре, и...

Здесь Валентина Иосифовна ойкнула и хлопнула себя ладонью по лбу.

- Я вам выше сказала, мол, питерских в городе не было, но это не так: вместе с Пашей к нам не раз заходил будущий знаменитый писатель Аркаша Стругацкий в те времена - простой однокашник Мануйлова по училищу. Вот Аркаша лишен пола не был, и, не будь в моей жизни Костика, у нас с ним вполне б мог начаться роман. Но Аркаша сразу почувствовал, что я по уши влюблена в своего мужа, и повел себя соответственно: поставил себя в положение друга семьи, а меня - просто чертика в юбке.

(Аркаша - в отличие от бесконечно наивного Пашки - был вообще человеком житейски не глупым, а уж дружить с молодыми дамами он умел, пожалуй, не хуже, чем крутить романы).

Но бог с ним, с Аркадием, мой рассказ не о нем. А, что касается Павки, то ближе к выпуску он стал появляться у нас значительно реже. Но двадцатого мая пришел. И выглядел необычно. Веселый и взвинченный, весь на шутках и нервах. Если бы это был не Мануйлов, я бы, наверно, решила, что у парня роман, но поскольку это был все-таки Пашка, я просто не знала, что думать.

И да, я забыла сказать, что город был маленький, и все всё про всех знали. Знали и про приехавшую из Москвы в училище комиссию по набору курсантов в институт военных переводчиков. Мы с Костей еще, грешным делом, порадовались за Пашу с Аркашей. Понятно, что два этих интеллигентных ленинградских подростка в пехотном училище, мягко говоря, выделялись и не могли не привлечь внимание высокой комиссии, после чего им лежала прямая дорога в столицу. А то, что Второе училище - это простой инкубатор смертников, из которого надо любым путем делать ноги, понимали в городе все.

...Итак, я смотрела на непривычно веселого Пашку и не знала, что думать. В конце концов, я даже решила спросить прямым текстом:

- Пашут, ты чего?

- Да ничего, - смущенно ответил Мануйлов, - просто скоро выпуск. Вот я и радуюсь.

- Пашут, какой выпуск? Сдашь завтра экзамены и - здравствуй, Москва, до свиданья, Актюбинск!

- Не буду я завтра сдавать экзамены, - помрачнев, сказал Пашка.

- А это еще почему? - насторожилась я.

- У меня завтра дежурство на кухне.

- Так подменись. В чем проблема?

(В то голодное время право сутки побыть на кухне было не обязанностью, а привилегией. Отдельные ловкачи в училище даже выменивали такие наряды на пачку махорки или "Казбека").

- Я не буду меняться, - упрямо ответил Пашка и засопел.

Здесь в прихожей защелкал замок, и раздалось громоподобное топанье - это Костя пришел пообедать.

- Ко-о-остик! - крикнула ему я. - Этот придурочный догель-могель (на нашем семейном жаргоне Пашку мы называли "догелем-могелем" в честь автора единственной имевшейся на нашей съемной квартире книги - двухтомной "Зоологiи безпозвоночныхъ" дореволюционного профессора Догеля) этот, Кость, догель-могель отказывается завтра идти на экзамены!

- Догель, ты сбрендил? - поддержал меня Костик. - Что это, блин, за фокусы? Ремня захотел? И чем наш товарищ профессор это решение аргументирует?

- Тем, что ему запрещают меняться, - ответила я.

- Ну, это вообще чушь какая-то! - хмыкнул Костя. - Если у Потапенко (так звали Пашкиного старшину) заехали шарики за ролики, пусть скажет мне, а я позвоню генералу, и он ему мозги вправит.

- Не надо, Кость, вмешиваться, - тихо-тихо ответил Пашка. - И Потапенко здесь не причем.

- То есть? - искренне удивился Костик.

- Это я сам так решил.

- И по-че-му?

- Мне стыдно быть переводчиком, когда ребята гибнут на... фронте.

- Блин, стыдно ему! - взвился Костя. - Стыдно, когда видно. И что это, кстати, за внеклассовая терминология, дорогой товарищ Мануйлов? Марксисты не знают слова "стыдно". Марксисты оценивают любое явление с точки зрения пользы, приносимой им делу социализма. И, если первая в мире страна победившего пролетариата считает, что Павел Мануйлов нужен ей в качестве переводчика с японского, товарищ Мануйлов обязан исполнить коллективную волю класса-гегемона, а всякие мелкобуржуазные пережитки (стыдно - не стыдно, видно - не видно) засунуть себе в анальное отверстие.

- Вообще-то, Костя, - хихикнул Пашка, не хуже мужа поднаторевший в диалектике и демагогии, - первая в мире страна победившего пролетариата считает, что Павел Мануйлов нужен ей в качестве чистильщика картошки. Каковому коллективному решению класса-гегемона товарищ Мануйлов и подчиняется.

- Нет, товарищ Мануйлов! - ответил мой муж, не любивший проигрывать. - В качестве чистильщика овощей тебя может заменить кто угодно, а в качестве переводчиков с японского вас с Аркашей в училище заменить некем. Так что твой Пашка поступок - дезертирство под видом бравады. Согласен, Пашута? Крыть нечем?

- Ну... нечем, - потупился Пашка.

- Короче, Догель, в чем дело? - в лоб спросил его муж.

- Да ни в чем.

- Ну-ка, выключи девочку! Довольно намеков. Лепи прямым текстом.

- Короче, Костян... - еле слышно промямлил Мануйлов, - если честно, все дело в... Когане.

- В ком?!

- В Павле Когане.

- В этом? Московском? Авторе "Бригантины"?

- Да.

- Он ведь, вроде, погиб прошлым летом?

- Да, он погиб... Из-за меня.

- Здрасте-мордасте! - скривился Костик. - Острый приступ достоевщины у бывшего комсомольца. Ну, и за что вы его, дражайший Пал Николаич, убили-с?

- Кость, не юродствуй, - не принял шутку Пашка. - Я ведь действительно... споспешествовал его смерти. Хотя, конечно, и косвенно.

Пашка вздохнул, сел за кухонный стол и со свойственной ему очаровательной бесцеремонностью сперва сам налил себе чаю, а потом отрезал толстый ломоть только что купленного мною на рынке ситного. После чего откусил, прожевал и продолжил.

- Я тогда дожидался судьбы в тыловой Энской части под Чкаловым, а Коган служил уже переводчиком в штабе армии. Нам обоим было не сладко, и мы глушили тоску перепиской. Словно Онегин с Татьяной, писали друг другу почти каждый день. Ну, и я его, конечно, малость подначивал насчет того, что я, мол, пехота - соль Армии Русской, а он, мол, неплохо устроившаяся штабная крыса. Подначивал, вроде, нечасто и, как мне казалось, по-доброму, но... это мне только казалось. И вот однажды пришло от него вот такое послание.

Мануйлов нацепил на нос очки, достал из кармана потрепанный фронтовой треугольник и прочитал:

"...а, что касается твоих вечных подколок, то спешу сообщить, что они возымели определенное педагогическое воздействие. И я неожиданно вспомнил, что являюсь кадровым офицером разведки, а не просто штабным бюрократом, и в составе большой разведгруппы решил прогуляться по тылам противника (надеюсь, товарищ цензор, что вы эту информацию пропустите). Отправляемся мы на прогулку сегодня вечером.

Вот так-то, товарищ Мануйлов! А ты можешь и дальше чистить свои уральские сортиры и считать себя солью земли.

С коммунистическим приветом.

Младший лейтенант Павел Коган,

Разведчик и переводчик".

Мануйлов сдернул с носа очки, бережно спрятал письмо в карман гимнастерки и продолжил:

- Из тыла врага мой друг не вернулся. И виноват в этом - я. Именно из-за моих идиотских шуточек этот близорукий и бестолковый подросток поперся туда, откуда и здоровенные мужики в девяти случаях из десяти не возвращались. И теперь просидеть всю войну за частоколом японских иероглифов я, Кость, не имею права. Что скажешь на это?

- Скажу, - ответил мой муж, явно задетый им за живое, - что вы с Коганом просто ошиблись эпохой. Вот вы так козыряете своей советскостью, а какие вы, к чертям, коммунисты? Вы с ним оба какие-то андреи болконские, размышляющие, кланяться или не кланяться ядрам. Пашка, ау! Двадцатый век на дворе, причем самая сучья его сердцевинка - сороковые годы. И вокруг тебя не пушкины, не грибоедовы и не офицеры лейб-гвардии, а простые совки. Кланяться ядрам, Пашуленька, кланяться! В землю зарыться, в говно и солому! Иначе хорошо, если просто укокошат, а ведь может, как моему другу Сереге Смирнову, и яйца осколком отрезать. Что скажешь, брат Догель?

- Скажу, что ты прав, - вздохнул Пашка.

- И?!

- Но на этот экзамен я все равно не пойду.

Лицо у Костика вытянулось, и он спросил оглушительным шепотом:

- Из-за Когана?!

- Да, из-за Когана.

- Бл..! Да я тебе сейчас морду набью! Хочешь, сука?

- Давай, Костя, бей, - кивнул Пашка, - Только это ведь ничего не изменит. Да, ты, видимо, прав, и мы с Пашкой Коганом действительно ближе к немецким романтикам, чем к товарищу Маленкову. Но нас с Коганом не переделаешь. Такие уж мы дурачки получились. Хотели дойти до Ганга, а гибнем в волжских степях. Тебе этого, Кость, не понять. Ведь я действительно верю в идеалы социализма и в то, что на Красной площади, как написал один сгинувший в Магадане еврей, всего круглей Земля.

Здесь он заплакал и, не допив дефицитного чая и не доев золотого (без малого) ситного, опрометью выбежал на улицу.


* * *

...После этого мы его больше не видели. Через неделю весь их выпуск отправили на Курскую дугу, и ни один человек оттуда не вернулся.


* * *

- И здесь, - продолжила Валентина Иосифовна, - все как-то трагически наползло одно на другое. На следующий день мой муж встречался с военкомом. И это была очень важная встреча. Хотя давайте-ка сразу расставим все точки над "i". Бронь у Костика была честной. Он действительно был прекрасным специалистом и его пребывание в тылу приносило намного большую пользу обороноспособности государства, чем могли б принести любые его подвиги на фронте. Но лимиты на бронь утверждал военком и без его размашистой подписи все они были недействительными.

И не то, чтоб Семен Сергеевич (так звали товарища военкома) был каким-то матерым взяточником. Но перед каждым пересмотром лимитов мой муж с военкомом ходили в коммерческий ресторан "Якорь" и пили и ели там так, как будто никакой войны не было. Ну, и, конечно, в конце каждого такого пиршества Семен Сергеич находил в наружном кармане кителя случайно завалившиеся туда несколько тысяч рублей, на которые, впрочем, не обращал никакого внимания.

И надо ж такому случиться, что очередной поход в "Якорь" выпал как раз на следующий день после того разговора. Хмурый муж (после диспута с Пашкой он назюзюкался, словно сапожник, и взял свой первый в году выходной) долго-долго бродил по коридору и решал философский вопрос: опохмелиться или не стоит. Ну, а после того, когда философский вопрос был решен положительно, Костя тщательно (мне он этого не доверял) отпарил и отутюжил тот самый двубортный костюм, в котором он когда-то красовался в "Октябрьской", потом до зеркального блеска побрился, густо-густо напрыскался "Шипром" и - ушел.

Возвратился он через час (хотя должен был - за полночь) и о том, что случилось у них с военкомом, никогда не рассказывал. Через месяц Костю забрали в армию и во время операции "Багратион" он погиб.


* * *

- Я никогда, - продолжила Валентина Иосифовна, - не осуждала Костю за это его роковое решение. Очевидно, он просто не мог поступить иначе. Но я ему никогда не прощу, что он мне не позволил зачать от него ребенка (и еще не прощу себя самое за то, что спрашивала разрешения). "Какие дети во время войны? - всегда говорил мне Костя. - Забацаем после!".

Муж как в воду глядел: в середине сорок восьмого я родила свою единственную дочку - будущую знаменитую поэтессу Констанцию Истомину, лауреата множества международных премий. Отец моей дочери, хотя и был человеком женатым, к дочке своей относился достаточно трепетно, и совсем безотцовщиной моя дочь не росла. Моя профессиональная карьера тоже сложилась довольно удачно: в том же самом Общедоступном театре, где мы когда-то с Машкой и Катькой охотились на Малавинского, я целых сорок лет проработала сперва рядовым, а потом и главным режиссером, и статьи обо мне есть в трех Википедиях: русско, немецко и англоязычной.

(Сейчас вы, конечно, подумали: а чего это ты, пожилая хвастунья, помираешь сейчас в коммуналке? Как сиё совмещается с твоей якобы суперуспешной карьерой? А я вам отвечу: квартиру (в одном доме с Лавровым) от театра я получила и отдала ее дочери. А сама осталась на Маклина. Мне так привычней).

Любила я всю свою жизнь только Костю, хотя монахиней и не была. Свою судьбу я считаю счастливой. В моей жизни случилось все: и любовь, и семья, и успех, и достаток, и материнство. Просто все это приходило не одновременно. А когда мне бывает немножечко грустно, я завожу вот эту песенку.

Здесь Валентина Иосифовна осторожно поставила на древний рижский проигрыватель вконец запиленную виниловую пластинку и нажала на "пуск".

        Не бродяги, не пропойцы
        За столом семи морей,
        Вы пропойте, вы пропойте...

Донеслось из матерчатого динамика радиолы.

- Хорошо поет Булат Шалвович, - усмехнулась помолодевшая лет на тридцать Валентина, - но я знала одного человека, который пел эту песню лучше.


* * *

...И здесь от зеркала вдруг отразился волшебный луч, и мне на краткое полумгновенье почудилось, что рядом с этой чертовски красивой женщиной стоит седой и высокий (и тоже чертовски красивый) старик и тихонечко вторит Булату Шалвовичу.

И - кто знает, читатель? Кто знает?

Быть может, в какой-нибудь параллельной вселенной именно так все у них и сложилось? Может быть, там Константин Николаевич оказался чуть менее совестливым и все же остался жив?


26.01.19. Санкт-Петербург. Нарвская застава



    ПРИМЕЧАНИЯ

     1  Популярный юморист 20-30 годов прошлого века.
     2  Имеется в виду знаменитый немецкий дирижабль "Гинденбург", взорвавшийся в конце тридцатых годов над Нью-Йорком.
     3  Бухарест выхода к морю не имеет. Все претензии - к Павлу Мануйлову.
     4  ВРИД - распространенное в тридцатых годах сокращение: ВРеменно Исполняющий Должность.
     5  Т.е. в управление НКВД.
     6  Литейный проспект в 30-ых годах назывался проспектом имени Володарского, но в быту употреблялись оба названия.
     7  Вяльцева Анастасия - популярная дореволюционная исполнительница русских песен.
     8  ИФЛИ - "красный лицей", существовавший недолгое время перед войною. В нем учились Слуцкий, Самойлов, Норовчатов, Кульчицкий и Коган. Именно Михаилу Кульчицкому посвящен предпосланный нашей повести эпиграф.




© Михаил Метс, 2019-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2020-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность