Спать - и никаких звонков.
Только в звоне облаков,
В мышьем писке фонаря -
День, как видно, прожит зря.
Только ненависть твою
В нежном звуке узнаю.
Умереть - немой приказ.
Звезды косятся на нас.
Эти сплетни в мире звезд,
В бесконечность хрупкий мост,
Неразгаданное - спать.
Запрокинуться в тетрадь.
6 октября. У людей все как у людей - дневник как дневник,
повесть как повесть. У меня не получается ни того, ни другого:
они стали одним.
Гнездо для сна и есть моя тетрадь. Что имел в виду Рильке? Жизнь
ничего не хочет сказать мне об этом. Я попробую сама.
К сожалению, пространство сна больше - и намного - чем пространство
тетради. Но оставим условности. В этой тетради - мой совместный
с тобой сон, тот самый, на который не нужно спрашивать разрешения.
Живут - как люди, пишут - тоже как люди, а ты
- пишешь не так. А живешь - как? Никто этого не знает. Ты живешь
- там. В текстах, которые пишешь. Можешь себе представить, как
давно я с тобой встретилась?
Вот сразу у меня выговорилось "ты". Хотя в жизни
было по-другому. Вот цена моему воспитанию.
Но еще о текстах. Их, по общему мнению, невозможно понять.
На мое "я все понимаю" - удивленные взгляды.
Просто у них - слова, а у тебя - текст, подтекст, контекст...
Недосказанность. Которую я - т а к вижу! Я попробую - во сне -
договорить твои недосказанности, если только сама не начну говорить,
как ты.
И еще одно, я бы это назвала - магнетизм. Было во всех, даже
на первой полосе. С этим и жила год. Наверное, уже тогда шла война.
Ты приехал сюда от войны. Но жизнь движется по своим законам -
я рада, что приехал, пусть даже и... говорить стыдно. Для меня
ведь на твоем Кавказе нет разных стран. Я ничего не понимаю в
политике - как героиня другого романа. И сама не зная почему -
всегда любила эту страну.
Так мы встретились. И еще, кажется, год-полтора не встречались.
Потом - глаза в глаза. Я зашла в редакцию "Эмки", за
чем, не помню. Впечатление то же, что и от текстов, но я испугалась.
Еще и не зная, кто ты такой. "Этот Может меня приручить"
- а я и так слишком легко приручаюсь, я - вечно бездомная собака
и меняю хозяев каждый год. Говорили о темах газетных публикаций.
Не помню, что. Ты тогда написал на бумажке свое имя, редакционный
телефон - и все с таким видом, словно назначаешь свидание. Возможно,
мне показалось. Но это был - удар в спину, и я закрыла
дверь с твердым решением: не вспоминать, не ходить, не звонить.
Но сказать успела: "Так вот вы какой! А я думала, что вы
старик с длинной седой бородой."
Итак, встреча в редакции, честно забытая на два года. Не самых
плохих, между прочим. Не помню, с какого дня литература стала
догонять меня, требовать своего.
В промежутке - Онегин, именуемый для краткости Женей, из далеких
- ближайший, с трудовыми перекурами и малопонятным тартуским альманахом.
Я работала тогда в редакции "Дня", а он был там же корреспондентом,
подписывался псевдонимом Мустафа Абдуллаев. Его так и звали все
- Мустафой. А выглядел он вполне русским, нисколько не восточным.
Весь тартуский блеск, да и грязь тоже, прошли мимо меня, и теперь
я в детском увлеченье наверстывала упущенное. Ведь из нас, питерских,
я оставалась здесь одна.
Я не знал себя, когда жил еще прежней
жизнью.
Из дневника А.
Митя К. был давним приятелем Коти и жил теперь в Тарту с женой,
работавшей с архивом Юрмиха. Все они - и Котя, и Митя, и Женька
- было время, обретались вместе на Пяльсони. Митя иногда наезжал
в Таллинн по своим книжно-торговым делам и всегда у нас останавливался,
а вот Женька не бывал никогда. Котя вообще мало кого допускал
до дома. Зная его изощренную избирательность, я и не спрашивала,
почему. Митя мне был симпатичен, кажется, взаимно; было в нем
что-то родное, московское, интеллигентское...
Как-то в марте, болтая с ним и готовя ужин, я между прочим поинтересовалась
Женькиным пристанищем в Таллинне.
- Знаешь, в "Эмке" есть такой корреспондент - А.? Вот
у него Женька и живет в Таллинне.
- Знаю... - тогда я невольно переселила - почему-то не Женьку
в Таллинн - А. в Тарту. Ну, живет и живет. Но почувствовала к
А. что-то родственное - заодно с Женькой.
К которому влек непонятный, безотчетный интерес. Понятный в той
части, что напоминала о Питере. Мы очень мало говорили. Больше
читали. Сначала я - его стихи, из которых три переписала, потом
и он - мои. Потом в ход пошел альманах. А после и бутерброды.
Это был камень преткновения. Моя забота прельщает. А Женька, признаться,
вызывал желание позаботиться: у него был такой же, как у Коти
в начале нашего знакомства, неприкаянный вид.
21 мая. Сегодня Мустафа явился страшно голодный и без денег.
Приготовила ему бутерброды - из завалявшегося кусочка колбасы
и того, что не доели цветоделители. Еще было варенье, принесенное
в качестве взятки автором "Рыбацких историй".
Женька, глядя на все это:
- Как здорово!.. Как будто день рождения!
Было приятно видеть его радость (не еде, а заботе). Вот чем я
их беру. Что-то здесь не так... Потом нам ужасно влетело от Майи
- за себя и цветоделителей. Она так обиделась, что даже не захотела
взять деньги за колбасу.
А мне хочется что-то написать. Есть читатель!
23 мая. Мустафа по-прежнему остается главным героем. В
наших отношениях появилось тепло. Из-за нескольких бутербродов!
Сидели сегодня в баре с Котей - он
подошел, погладил по плечу каким-то очень интимным жестом, сообщил,
что заплатили маленький гонорар. Ему было все равно.
"Ну, может быть, не вы (весь) нужны, а ваша рука, улыбка,
привет, просто - взгляд. Это страшно держит на поверхности жизни"
(МЦ, Письма к Штейгеру).
Коте я не нужна (ни - вся, ни - рука и улыбка). Было, но теперь
- не вижу.
24 мая. Написала стихи Женьке - отпустило. И он уехал.
Мне просто тепло от мысли, что он вернется - вот и все.
Но страшно: наступил момент, после которого я не хочу дальше.
Дальше - только конец...
Лучше всего, конечно, понимает моя подруга. Моя умная Маша.
- Я тебя уверяю, что человек абсолютно индифферентен, ему просто
с тобой приятно - а ты умеешь создать вокруг себя такую атмосферу,
в которой приятно. Вспомни того же Митю!
Вспомнила. Ничего хорошего.
Жаль? Не жаль, есть зато стихи ("Чтобы писать стихи, нужно
очень сильно страдать", - я, Женьке, по поводу...).
День за днем
Проходит жизнь -
Корректура - чистка - верстка.
Сколько с вами ни дружи -
Переглажу всех по шерстке.
Всех по разу - накормлю,
И не зная дня рожденья,
Свечек точно по числу
Понаставлю Николаю.
Вас я, может быть, люблю,
А его я- почитаю.
Сколько свечке ни гореть,
Растворится и погнется.
День за днем и даже век
Человеческий не вечен.
Не понять мне, не суметь
Распрямиться мне под гнетом -
Человеку человек
Богом обречен на встречу?
Вскоре после того меня из "Дня" сократили. А Женька,
получив стихи, как бы между прочим начал говорить - естественно,
в перекуре - о каком-то ребенке, которого надо бы вписать в паспорт...
И вообще - он женатый человек. Как всегда, я не смогла понять
сразу, чем меня обидели. Онегин, сыгравший заодно в Татьяну!
Я не хотела больше никаких Онегиных и романов в стихах.
Совершенно непонятно, почему меня позвали в "Эмку".
Я никогда не работала там раньше, не знала почти никого, и уж
конечно, никогда не предлагала услуги. Но пошла без опасений.
Это был сентябрь...
Через пару дней вспомнила, что именно здесь работает друг Женьки.
То есть все по новой? Я не сомневалась, что деньзаднемская идиллия
окончена. Идея вышибить клин клином мне в голову не приходила.
Последний человек всегда первый! Осталась еще мысль просто о живом
человеке, не "лирическом герое" - живом среди теней,
для которых я в свою очередь была тенью. Какой он, этот? Помню
смутно. Кажется, черный. Да, вовсе не седой. Поговорить? Зачем?
Он пишет об "Аквариуме", любит "Аквариум",
но не любит наш кинопрокат. Все говорят, что пишет непонятно.
Не учился ли в Тарту? Нет, приехал из Абхазии, когда началась
война. А там - война? Ты, Елка, с луны свалилась? Что за человек?
Какая разница, что за человек?
Корректуру весь день читая,
Так невинно о вас мечтаю.
Каждый знак отмечая глазом,
Слышу вдруг: приехал с Кавказа.
Это значит, тоже нездешний,
Не как все, то есть свой, конечно.
Ведь Кавказ - он почти что космос,
Недоступный эстонским соснам.
Полегчало здесь - с непривычки?
К каждой двери найти отмычку
В этой жизни не удается.
Только клетка и остается.
Только вспомнится поневоле
Непонятный пассаж о боли,
Как в пустом напомнят - о полном,
Как по суше катятся - волны.
Вижу вновь - не седым, а черным.
Знаю - руку подать - отдернуть -
Наперед знакомая схема.
Ни к чему, когда есть поэма.
9 сентября. Написала стихи А., даже не говоря с ним! И
тут - повод поговорить - его рассказ в "Эмке". Дело
на Кавказе, но похоже почему-то на Крым... Не знала, что он пишет,
что вообще здесь - и теперь - кто-то пишет. Значит, можно отдать.
Подобное случалось со мной лишь в те редкие
времена, на открытом переломе судьбы, когда жизнь
переходит из одной фазы в другую, когда происходит
оглушающий взрыв внутренней тишины, зрительно
подсвеченный тем серебристо-лиловым светом, как-то
неизбывно связанным с адреналином.
Из дневника А.
Ты тоже оказался таким - недоступным, как космос.
Загадка. С начала и до конца. Но мне не должно быть плохо -
во сне, это людям в жизни - плохо от такого, это мне плохо - от
каждой попытки жить.
Я бросила все эти попытки. Ты научил меня. Просто сесть и писать.
Я не знала, что так, что об этом, что такое - пишут. Это мне казалось
только - собственным сном.
Что было бы, если бы - я не написала тех стихов? Прочитала
рассказ - пришла - попросила еще. Ты был смущен, но и польщен
тоже. Появился читатель, не гонитель, не соперник, понимающий.
Еще какой соперник - это, вероятно, ты понял потом.
Ты не верил - не только не верил, что я могу понять, но и просто
- что мне не будет смертельно скучно. "Нужно иметь мужество,
чтобы все это прочесть," - сказал, подавая завернутое в газету.
Твой приятель - старший, редактор М., слыша мои просьбы накануне,
взглянул на тебя с усмешкой: "Что, попался?"
Случайно или нет, Котя уехал в тот день, так что вечером я вошла
в пустую квартиру с зажатой локтем рукописью и облизываясь, как
кот на сливки. Почему-то мне страшно не терпелось.
Текст был густым, тяжелым, как рижский бальзам. Дневник. Как можно
- дневник? Мне стыдно, как должно быть стыдно вору...
Записывает события? Посмотрим. Вот первое из них. Человек просыпается
с сознанием, что ему тридцать лет. И это все... А вот человек
сидит у телефона и ждет любимую. Вот он вспоминает войну, ощущение,
навсегда застрявшее под лопаткой, но лучше всего вот это - пыльная
пустая квартира в чужом городе, и нет никого, и чистая боль, лишенная
украшений. Как тяжело человек живет! И - как не боится писать
об этом?! Я читала дальше. Временами следовали прямо головокружительные
навороты метафор, но они волновали меньше. Даже и мешали немного.
Текст входил в меня, я входила в него, как в море, не тонула,
чувствовала себя легко. Мне с ним было легко - с этим текстом,
с этим человеком. Да, но я должна сказать ему о литературной ценности?
Это не литература, вообще не чтение, это моя жизнь, а как она
оказалась здесь? Это все я сама должна была бы написать. Только
я не решалась, а он - решился.
У меня было такое чувство, будто я держу в руках стеклянный сосуд,
очень хрупкий, да и уже весь в трещинах. Руки дрожат, а я не хирург
и не стекольщик. Это - не по праву... Уронить - нельзя, поставить
на стол - страшно, из рук выпустить - жаль. Так стою и тупо разглядываю
трещины. Склеенные не слишком аккуратно, как бывает, когда я дома
реанимирую кофейные чашки. Это не чашка, это тоньше. Зачем решился
доверить постороннему? Ценность предмета мне не ясна, тем более
- трещины. Отдать оценщику? - легче разбить. Оценить самой? -
можно, но тогда - точно разобьется. В конце концов помещаю этот
- не то стакан, не то вазу - в самое надежное место, в груду моих
бумаг, из тех, что еще не сожгла и вообще никто не видит. Мусора
много, и в данном случае это хорошо. Хватаюсь за все твердое и
целое, чтобы унять дрожь рук. Однако в моих скомканных черновиках
смотрится неплохо.
19 сентября. Стихи я отдала - через Женьку, которому так
обрадовалась, что толком ничего не успела спросить. Он страшно
увлечен Интернетом.
Потом встретились в коридоре. С улыбкой: "Спасибо за стихи".
Сговорились вечером пообщаться на тему его прозы.
"Ну если из тысячи человек поймут десять - все равно это
кому-то нужно, раз этим десяти нужно!" - из твоей отчаянной
отповеди статисту.
Ты говорил со мной откровенно, как... с листом бумаги. Я тогда
первая испугалась твоей - чисто художественной - откровенности.
Что я могла тогда? Похвалить - все равно что похвалить себя.
А я не привыкла себя хвалить. Оправдать то, что ты пишешь "непонятно"?
А я не привыкла себя оправдывать...
Я несла какую-то чушь об интересе к литературе вообще и молодым
авторам в частности, о папе-писателе, который якобы разбирается
во всем... Это было дико, но для меня естественно: обычное мое
прикрывательство, неумение нормально говорить. Жалкая попытка
- не сказать "люблю" или, сказав, подвести теоретическую
базу. Тогда, похоже, ты еще не поставил на мне крест окончательно.
Но выяснилось само собою, что говорить не надо - надо писать.
То есть надо уходить. Мне оставалось, как всегда, одно - погрузиться
в тексты.
"Я не выбирал - это. Просто выхода другого не
было. Жена - ушла, с друзьями - которых немного, ведь я здесь
чужой - что-то разладилось, а тут еще - ночная работа в киоске.
Само собой..."
Я уже не говорила вслух - шептала одними губами: "Но ведь
я - пришла, я - вот она, посмотрите на меня..." Бесполезно.
Ты уже что-то знал. Может быть, просто женщина - это и пришлось
бы кстати. Но насчет просто женщины я предупредила сразу. Мне
неинтересно, есть жена или нет. Ну и еще - последнее. Последнее
сказал сам, успокаивая. Но что тогда? Если бы я знала! Мне просто
хотелось как можно дольше говорить с тобой. И если в жизни не
получалось, то в тексте я могла говорить с тобой, сколько хотела.
Море было нежно-голубым и тихим, как молоко. Я еще немного
постояла у застекленной стены Горхолла, глядя, как причаливает
белый корабль. Похожий немного на тот, что утонул в шторм год
назад. Но гораздо меньше.
Снова подумалось, что если Бог создал море - не может быть
плохо.
Корабль ушел, а я все стояла, курила даже... Мне не нужно было
видеть тебя. Мне хватало моря и того, что ты его тоже хоть раз,
да видел. А я видела это и другое - глубокое, теплое, твое. Что
оно было мне столом, ковром и даже постелью. Я не могла понять
- ты слишком был или исчез. И это, конечно, было
самое удивительное. Нет, еще удивительнее - что во мне снова звучала
музыка. Я ушла, потому что ждали, отложив музыку на потом.
Вы все смущаетесь, пугаетесь меня (что - слова! Я вижу), опасаетесь
- не иначе, сплетен, нарушения приличия. Зачем? Как вы все - не
вы один - подозрительны.
Для них я увлекаюсь каждым встречным и поперечным, для вас - только
вас и любила, даже не встретив. То, что не любили они, то даже,
из-за чего Анна вас оставила. То, почему непонятно живете - непонятно
пишете.
Конечно же, она была всегда. Я ее сразу узнала.
"Анна была живым талантом".
Мама хотела ее, а не меня, жених ушел к ней, да я и сама хотела
стать ею.
Ах, как я старалась быть Анной! Но даже моя учительница, женщина
мудрая и всегда - при всем возрасте и при всех болезнях - молодая,
утешила меня, в обычных моих сокрушениях о некрасивости, так:
- Посмотри любой фильм с Джульеттой Мазиной - и ты поймешь, что
красивость...
Джульетта была прекрасна. Джульетта была в каждом экранном жесте
талантлива. Она и на мою учительницу, которой я восхищалась, была
похожа. Но я хотела быть Анной. Позже я узнала, что Анна во всех
фильмах о Джульетте присутствовала. Слегка утрированно и только
в эпизодах, но беспощадная правда в рубрике "Бульварчик"
сомнений не оставила: Анна была. И в жизни - не в кино, конечно
- победила Джульетту.
Я смотрю, как на экран, без наклона
И почти не удивляюсь, что это
Кто-то слишком уж ко мне благосклонный
Разрешение дает - быть Джульеттой.
Джельсоминой - и еще раз Джульеттой,
Или Джинджер - не Кабирией разве,
Ну а если опоздает карета,
То придет и для Кабирии праздник
И окончатся тревожные ночи.
...никогда не улыбалась брюнетам,
Да и ты - держу пари на что хочешь -
Никогда не наклонялся к Джульеттам,
Даже в платье не похожим на женщин,
А без платья - и бездарным и странным,
Проще Анны, и понятней, и меньше.
А была ли настоящая Анна?
Говорят, ее любил Федерико,
Не похожую совсем на Джульетту,
К первым встречным ревновал ее дико,
Спор едва не разрешил пистолетом.
А в кино ее снимал - в эпизодах,
Ну а в жизни были главные роли.
Думал в спешке, отправляясь на отдых,
Что Джульетта не почувствует боли.
А она была живой, настоящей,
Те, кто видели кино, это знают.
Одного не замечают - кто чаще
Плачет - тот аплодисменты срывает.
Впрочем, все это газетные сплетни,
Мы-то знаем, сколько правды в газетах.
Но оставшийся на свете свидетель -
Только Анна; и была ли Джульетта?
Джульетта и Анна. Психея и Ева. Как ни назови - я побеждена.
Анна была живым талантом, ее постель была облаком (моя - лучше
не вспоминать! место для большего сна. чем нужно человеку), ее
"отсутствие комплексов" в точности восполняло тебя.
Она боялась - и недаром. Ты чужими руками убил ее в литературе,
и не знал, было ли это, нужно ли было убивать, нужно ли убивать
то, чего в литературе никогда не было.
"Я не знаю, была ли настоящая Анна".
И не удивительно - ведь ты уже живешь там, где ее нет.
Когда я родилась, мама на вопрос: "Как ты ее назовешь?"
ответила без запинки: Анна. Имя подруги, принимавшей роды. Анна
стояла у колыбели - буквально. Папа и все, в кого я пошла, отстояли
Елену - забылось, а потом она возникала несколько раз - в виде
подруги, близкой-далекой, недоступной и очень любимой. Иногда
предавала меня, а иногда нет. В сущности, я до сих пор приезжаю
к ней в Ригу. Она для меня - как свежий дождик, лекарство от тоски,
ниточка, связывающая с жизнью. Она научила меня пить коньяк, одеваться
с изящной небрежностью, укладывать волосы феном и даже немного
говорить по-английски. Рядом с ней я, конечно, всегда смотрелась
слегка медвежонком, хотя у нас одинаковый рост, одинаковый вес.
Я искренне привязана к Аннушке, и она меня любит, хотя иногда
раздражается на рассеянность.
Оставив тебя, она сообщила мне сразу. Что я могла сделать?
Защищать тебя? Защищать ее? Я привезла ей умную книжку американского
психолога.
Кому, как не мне, знать, что стоит Аннушке этот вид
победительницы? Ее вечера со стиркой, английскими переводами и
штопкой носков? Иногда она говорит, что завидует мне - моей, как
она выражается, внутренней свободе. И никогда - удивительно -
никогда никому не стыдится представлять меня своей подругой. А
могла бы! Я рядом с ней - слон в посудной лавке, несообразность,
погоняющая несообразностью.
Однажды, кажется, в конце августа, мы с ней на кухне пили вино.
"Монастырская изба". И она говорила:
- Я не знаю, что делать с мужчинами. Я сама - как мужчина.
- ???
Аннушка в моем представлении - воплощенная женственность. Я сама
в нее влюблена. Вернее, будь я вдруг мужчиной - я бы только в
нее была влюблена.
- Я умею с ними только начало - затащить в постель. Причем желательно - чтобы незнакомый и на время. Что делать с ними дальше - я не знаю. Жить с ними я не хочу! И когда начинают претендовать - боюсь!
Я-то знаю, что делать дальше. Я целую жизнь знаю! Я знаю, что
такое - счастливый брак (Читала. Писатель и читательница. Пришвин
и Ляля. Это дневник). Я не знаю как раз вот этого - с чего и как
начать. Начинаю обычно со стихов. Кончаю тоже стихами. В промежутке...тоже
стихи. Иногда - и то, что Аннушка называет "началом"...Со
всеми Фрейдами, Юнгами, Сартрами, Кафкой... А я хотела - с Тарковским.
Хотела, как Маргарита, взлететь. Нет, ни разу не взлетела.
Не помню, как и почему, по какой ошибке - вышло с Котей. Я и тогда
хотела не начинать - лучше написать, он плел что-то невразумительное
вроде: любви много, а дружбы мало... Каждый день Котя говорит
мне. что любит меня. Когда бывает. Он ведь не живет, он - бывает.
Его отъезды все дольше, приезды все реже. Но каждый раз, приезжая,
Котя говорит, что любит меня.
В тот вечер я и это Аннушке рассказала, но мы не смогли друг другу
помочь. Каждая в ужасе думала о другой: "Как она неправа!"
Но мы друг друга не осудили. Остались при своем.
Один раз, впрочем, она на меня накричала. Я о чем-то кому-то
проболталась. Но тут же простила. Когда я сказала, что понимаю
естественность ее развода с тобой - простила. Сказала: этим ты
компенсировала. Улыбнулась - и мы пошли пить мартини. Анна, Рига,
мартини - как все это уже далеко.
Что я еще помню всегда - глухое раздражение ее мужа. "Человек,
живущий по каким-то диким, нежизненным законам" - это он
сказал обо мне.
А я его так понимала! Потому что любила его скрипку. А он никогда
не хотел поиграть мне.
Ты - мое самое большое приобретение и самая загадочная утрата.
Звучит банально, а что не банально. Скажи новое!
Попробуйте сказать что-то новое - тут же будет конец
света.
Почему? Моя прекрасная умная учительница сказала:
- От тебя он может только бежать.
Тогда мне очередной раз хотелось - без преувеличения - разбить
голову о стену. Стать менее близкой, чтобы стать более близкой.
И на мой вопрос "Почему?"
- В тебе много острых углов. Человеку нужен отдых, ты - не отдых,
ты - трудная. Помнишь:
Ночью хочется звон свой
Спрятать в мягкое,
В женское.
Ты - не мягкое, не женское, ты сама...
- ...такая же, как он.
Она сказала, что простые желания прячутся за... в том числе стихами.
Разве я имела это - прячущееся за? Она, впрочем, знала, сколько
раз я пробовала - со стихами и без.
Это было мучительно - встречаться и улыбаться в коридоре, потом находить на столе гранки - заглядывать в себя. Зато здесь я не могла закрыться. Меня все, не ты один, видели насквозь, хотя я
не болтала лишнего - вообще не болтала. "Бери, читай своего
любимого! Наслаждайся!" Коллеги были правы и неправы.
Мне больше не требовались цитаты, чтобы сказать о себе. И книг
не стало нужно - я стала сама себе книгой.
Параллельно были - выкладки, допуски, предположения. Ничего
не работало. Жизненный механизм нашей встречи намертво заглох.
Я попросила еще рассказов - отговорился, некогда. Пара вопросов
- глухое раздражение было ответом. Я ничего не понимала в жизни,
а чтобы понять, мне снова нужен был текст. Конечно, хватало и
того, что было. Наверное, мне хватило бы и одного твоего стихотворения
- про "войну, уводящую за руки" или про "жарко
шуршащее платье" Анны - я никогда не носила платьев, тем
более - шуршащих, никогда не покупала приемников с Пятой симфонией
Бетховена, никогда не видела войны...
Если тривиальный мужской испуг - то почему нельзя тексты ? Если
все можно - то почему ничего нельзя? Если я не Анна, а,
скажем прямо, полная ей противоположность, обратная ей сущность
- то чего тут бояться? Может быть, я сама себя плохо знала...
"От тебя он может только бежать".
Ты и бежал. Бежал бы и дальше, если б - было куда. Если бы
еще не было войны. Я сама готова была бежать. Как еще вынести
это тихое уклонение?
Наверное, тогда ты жестоко раскаялся в той публикации. И вообще
в публикациях - кто же мог знать, что я вычитаю тебя из любого
текста? Что я в любом твоем - тебя вижу? Боже, ты чувствовал себя
раздетым - никогда твои статьи не проходили еще такой корректуры!
Они жгли мне руки, но мне их отдавали - всегда, все!
Ведь никто не понимал. И меня не понимал тоже. В буквальном смысле
- на каждое слово переспрашивали, каждую шутку приходилось растолковывать
по полчаса. Всеобщее недоумение - может ли подобный человек исправлять
чужие ошибки - разрешилось бурным скандалом, захватившим всю редакцию.
Чужие ошибки приписали мне, а своих я так и не нашла. Никто не
удостоил их показать. Со мной все было ясно.
Я молчала. Не хотелось ничего объяснять. Не хотелось, в конце
концов, закладывать сотрудников. Наверное, тогда я уже поняла,
что меня выгонят отсюда, да не просто - с позором.
24 сентября. Если бы только евангельское: "Нас гонят,
а мы всегда радуемся". Я испытываю какую-то жестокую радость.
Уйти с позором из-за стихов - в этом что-то есть. Даже если никто
не поймет. Тем более - если никто не поймет.
Потому что вы - поймете.
А может быть, это он меня и подставил?
Ты проходишь по парку, милый,
А за поясом - пистолет.
Пусть он газовый - с той же силой
Огнестрельный оставит след.
"Не тревожьте мое пространство,
Не зовите ко мне врачей".
И пришьют тебе хулиганство -
Преступление богачей.
Слишком странно - да что там странно -
Слишком страшно героем быть.
Но уже небывшая Анна
Пролила, что нужно пролить.
На ветровке рвану застежку,
А ответить не хватит сил.
Только красный песок дорожки
И вопрос: кто ее убил?
Папа "Анну" изругал. Сказал: ничего не понятно и местами просто коряво.
- Но мне же - понятно!
- Пусть он и пишет тогда для тебя одной!
Кажется, папа меня и связывал (а возможно, и себя тоже) - этой
негласной установкой писать, "чтоб было понятно для людей".
Но в литературе я не бездарна. И я сказала:
- Удивительно то, что несмотря на твои резкие заявления, у тебя
действительно есть хорошие вещи!
Оставив папу (который все-таки не смог не улыбнуться) решать дилемму:
как можно одновременно ценить хорошего писателя Т. и плохого писателя
А.
26 сентября. Днем, в редакции, вдруг стало сочиняться что-то.
Сидела в коридоре, додумывала и дослушивала стихи - ничего не
было надо - и увидела идущего А. Улыбка - ясная, как тогда, первый
раз. Конечно, мне. Не остановился ни тогда, ни теперь, но помешать
успел. Стихи вышли так себе.
Из ошибки (вместо "песни" - "тексты") вышли
тоже стихи. Все для этого? Зачем для этого - видеться?
Столько мучиться от недоверия, непонимания, непечатания - и так
испугаться понимания? Отчего же так неумело прячетесь? Хотите
от меня спрятаться - бросьте писать, ну - пишите в стол... Вы
- настоящий, и я поняла это не так, как те, кто "разбирается",
я поставила на себе эксперимент, как на павловской собаке.
Если это бегство от себя, то бегите от меня!
Впрочем, я рано отказываюсь, рано соглашаюсь. Не нужно - отказываться
или нет. Нужно слушать тишину в себе.
28 сентября.
Первые, кажется, стихи не о тебе. Но смешно думать, что тебя
в них нет. У нас - северное сияние и траурная церемония, а там,
на дне - что там? Тайна. Где тайна, там живое. Темная, может быть,
преступная тайна.
В тот день был еще дождь. Я всегда любила высокие этажи, большие
окна, эту манящую безопасность подъема. А тут - стена. Сплошная
стена серо-голубой воды. Куда ей было падать? Земли, правда, не
было видно. Ты вошел к нам в корректуру, а я стояла лицом к двери
и не могла не зажмуриться! - торопясь, о чем-то беспокоясь, протянул
папку старых стихов - сказал, уходишь, вышел - и через минуту
хлынул дождь.
И весь день то начинался, то переставал дождь. И я слышала
музыку. Дождь помог мне закончить стихи про тебя.
Музыка всегда одна и та же. Не одно и то же - что получается потом.
Может быть, гораздо меньше, чем кажется, зависит от усилий - то,
что получается потом.
А стихи были - сначала просто о тебе, потом - уже о тебе и
о себе, потом - о себе только, и совсем уже - не о тебе, не о
себе. Я так глубоко тебя присвоила!
Я думала о тебе - и чем больше думала о тебе, тем больше мой
взгляд опрокидывался внутрь себя - в собственную тетрадь для сна,
где тебя уже не было. Или, может быть - до такой степени был...
В тебе многое должно еще перегореть - для нежизни. Ты еще хочешь
- захочешь еще - "лечиться обыкновенным". "Я ничего
не хочу больше делать, только писать", - говоришь это, а
сам, даже от меня - боишься?
Если и есть в этом что-то "женское" - это первое умирает!
Догадка еще: если параллельно, а может быть, кто знает - и благодаря
всему - стало налаживаться свое - кто вам мешает? Мне с ощущением
себя не-женщиной все равно жить. Я все равно это о себе отлично
знаю - и не обманулась бы, если бы вам показалась во
мне женщина. Вот если бы вы были готовы... к другому методу? К
другому началу, середине, концу? Но я уже поняла - не готовы.
Этого ли боитесь?
3 октября. Ночью писала колыбельную для А. Утром, не собираясь
ее показывать, нашла на столе в корректуре гранку: "Сны и
только? Сны..." "Я испытывал отвращение ко сну. Я был
падшим". Теперь он стал другим.
Так ли много мне нужно на свете,
Незнакомый мой человек?
Поглядеть на закрытые веки
Сквозь теченье закрытых рек.
Спи, мое ежедневное чудо,
Так немного осталось дней.
Позабыв, я тебя не забуду,
Не забыв, позабуду прочней.
Цвет проходит, и золото с перцем,
Перец с солью, и все - в серебре.
Незнакомых октав и терций
Тонкий звон на моей горе.
За раскрытым во тьме роялем,
Сквозь невидимо легкий дым,
Два аккорда: вот здесь стояли,
До сих пор иногда стоим.
Проходи, не мешай, не трогай,
То же самое повтори.
Незнакомок снаружи много,
Засыпай же, родной внутри.
Теперь они охраняют, помогают. Весь день носила написанную от
руки "Колыбельную" в рукаве, и уже в темноте подбросила
на его клавиатуру.
Теперь я знаю, кто я. Это еще не легко, но уже нет порыва - умереть
и воскреснуть Анной. Это, если хотите, род смирения. Но поскольку
Анна говорила, какой вы - и я скажу.
Можно без календаря вычислить, когда ушла Анна - наверное, именно
в тот день он завязал с парикмахерской. Седых волос, впрочем,
еще нет - страшно подумать, что еще должно пережить, чтобы соответствовать
себе внутри. В тот год, когда мы встретились в редакции, они были
короткими. Анна еще была. Ему еще хотелось - от ощущения, что
была Анна - назначать свиданья всем девушкам подряд. А все это
время - когда Анны не было и было по правде говоря все равно -
они росли и превратились в львиную гриву. Черных львов не бывает.
Когда я пришла снова, у него не было бороды, а пока писалась повесть,
она появилась. У людей растет дольше. Прочих параметров я и вообще
никогда не вижу, но помню - чтобы заговорить, ему пришлось бы
ко мне - наклониться. Было время - завораживалась пламенем - песком,
осенью, свечкой, и даже был один рыжий человек. И сама стала рыжая
- это, правда, не все видят. И так загляделась на пламя, что оно
превратилось в уголь. Об его глазах мне обычно нечего сказать.
Они - как море, от которого он уехал - ночью. Мне кажется - огромные,
может быть, только кажется. Завидую - я всегда, кого люблю, тому
завидую - что он не любит, что ему свободно, и еще - что у него
глаза не пестрые. Говорят, у кого пестрые - трудно жить.
Взгляд в коридоре - сколько можно узнать за две секунды - досада,
смущение, раздражение, опаска, вызов. С обеих сторон - вызов.
Это ты смущен, я спокойна. Это я смущена, ты не спокоен. Ну, попробуй
- избавься от меня! Сожги стихи, не читая - и это будет
моя победа. Назови их плохими - это будет победа еще лучше. Скажи,
что мое место на кухне, и я, пожалуй, соглашусь. Я только и занимаюсь
- рецептами - как делается все это.
Место женщины в поэзии - одно из...
Папа, у телевизора, о герое мелодрамы шестидесятых годов:
- Над ним война стоит... Потому он от нее (героини) бегает.
Киваю, и через полчаса, очнувшись:
- Как ты это сказал?
Над ним война висит. Или стоит. Вот, посмотри.
(На экране героиня гладит его голову у себя на коленях: "Лишь
бы не было войны, Саша, лишь бы не было войны...")
- Пап, как же над ним - война, когда над ним - женщина?
А вот так - уводящая за руки. Может быть, это - соперница?
Странно, но эту самую соперницу я все время около тебя чувствую.
Хотя мне было сказано яснее некуда: ушла. Ты кем-то от меня закрыт.
Общаешься в редакции все больше с секретаршами. Они умеют, что
я не умею. Увы, и не только говорить.
Обида нескончаема - ну я-то тут при чем? "Ну, любите себе
магазинную или литературную барышню.. ." Мне отказано во
всем, включая тексты. Но я почему-то упорно думаю: надо хлебнуть
еще. Надо, как Мандельштам, овладеть судьбой и расплатиться. Частью
это уже произошло - и мне явно мало.
5 октября. Тамара, которую я заменяю в отпуске, повредила
глаз, и мне продлили срок еще на месяц. Не спрашиваю, зачем.
"Тетрадь для сна" - так я назову мои записи об А. Повесть
в письмах. Я уже слышу ее. Было бы только время - где взять? Раньше
у меня времени было слишком много... Но она помогает мне дождаться
всего.
7 октября. Разговор с Анкой.
- Ты у нас надолго? Или ты у нас навсегда?
- Мне продлили срок...
- А почему ты ничего не пишешь?
- Потому что я пишу другое.
- За это ведь не заплатят!
- Заплатят! Даже не сомневаюсь.
Какая победа - получившийся разговор.
Вчера из окна седьмого этажа казалось - уже зима. Сегодня - опять
лето. Поймала себя на том, что хочу увидеть город.
Ощущение беспричинной радости - для меня совершенно новое. Тоски
- сколько угодно, а этого - никогда. Раньше никогда, а теперь
- я огорчаюсь, как другие огорчаются - не вышло, ну и ладно. А
радуюсь, как другие не радуются - не с чего, а есть.
Заполнила тест на невроз, радуясь, что половина пунктов отпали.
Ответ: "Предпсихотическое состояние. Лечение только в стационаре
и только с психиатром".
11 октября. Сегодня наконец собралась переснять рассказы
А. Я вынимала их из ксерокса еще теплыми. Надо сказать, такими
они мне и достались.
За всю неделю - ни одной статьи. Словно понял подсказку: хотите
от меня спрятаться - не пишите.
Как я понимаю - тебе страшно! Тебе неуютно и кажется - каждый
видит насквозь.
В корректуре пьем чай. А. принес подшивку. Лиля как раз допытывалась,
какие книги я предпочитаю. На столе лежала - красным по синему
-"Аmor" - Лиля
не видела, А. - не мог не видеть, получилось - спросила она, а
ответила ему.
Он закрыл шкаф, выпрямился.
- Я уже боюсь попадаться вам на глаза!
В этот момент я испытала - так явственно - его облегчение. Как
он в рассказе когда-то - "чувство ее стыда" (если я
обманулась, он тоже тогда обманулся).
- Я верну все на следующей неделе. Хочу переснять стихи...
Взгляд сверху вниз - такой мягкий, полуулыбка и нечто вроде: да
что вы, да не стоит тревоги, да сколько угодно - до сих пор не
поняла, от чего же мне тоже стало легко. Настолько легко, что
когда А. вышел, я, кивнув в сторону двери, сказала:
- Он очень талантливый человек!
Коллеги горячо подтвердили, добавив, что частенько ни слова в
этих талантливых писаниях не понимают.
- Он иногда уносится куда-то...
И тут же, как только в редакции и бывает:
- Не знаешь, он женат?
- Насколько мне известно, нет ("Сам сказал! Почему сказал?").
- А я слышала, что жена у него эстонка, он даже гражданство имеет,
хотя бывает ли - гражданство через жену...
- А я - что она живет в Москве и время от времени приезжает.
- Может быть, их действительно две? - мне стало откровенно смешно.
И для себя добавила: не всякой женщине довольно таланта.
Хотя в моем представлении он уже был защищен от других только
скромными гонорарами. Не от таких, как я: от меня не защитишься.
Подруга, в беседе с вином:
- Почему вы хотите любить только ушами? Почему это не может быть
географией?
- То есть как географией?
- А вот так. Путешествовать. Изучать тело. Разве это не прекрасно?
Тебе хотелось когда-нибудь - заняться географией? Это же не просто
- это любимый человек!
- Не знаю... Никогда! У меня любимый - белое пятно на карте!
(Моя тезка Люка, называемая так в отличие от Елки, вовсе не такой
уж "географ", лукавит.)
Еще одно: если я люблю человека - месяцами пытаюсь понять - красивый
ли, умный ли.
На следующий день провожаю другую приятельницу в редакции у лифта.
Из лифта выходит А. и проходит мимо нас.
- Это и есть А., - говорю.
- Ничего, красивый мужчина, видный.
Естественно, я прихожу в ужас: приятельнице до этого "видного
мужчины" дела нет, значит, правда.
Зачем вы такой - я бы любила и не таким.
Он и сам не хотел. Отпустил шевелюру и, как выяснилось, бороду.
О приличных костюмах писал книжки. Делал все, чтобы спрятаться;
одинаково на работе и дома. Он старался, но все равно остался
заметным. Он не заботился о красоте и стал таким, как Бог создал,
но Бог создал его таким, что можно было не украшаться. Во внешности
появилось что-то библейское. Иногда мне хотелось представить его
в...что там носили в Иудее? В тоге. Чтобы уже окончательно не
сметь подойти. И в то же время было ясно, как таких любили иудейские
женщины - с горячей, неразбавленной кровью, не такие, как я. Да,
можно - всю жизнь, сетуя на бесчадие или старость, на то, что
он все больше заглядывается на молодых.
Интересует ли его "география"?
Весь мир твердил мне, что мужчина ищет попроще. Даже талант. Даже
- поэт. И позагадочнее - даже простой, даже сантехник.
Что если, например, будет концерт - например, Трексона - и он
пригласит меня на танец? Хочу ли я?
Во-первых, это смешно - я еле достаю ему до плеча. Во-вторых,
страшно - в музыке у меня нет чувства ритма. В-третьих, взгляды.
В-четвертых, о чем говорить. Наконец, от невинных прикосновений
я теряю сознание, и безнадежно просыпаюсь - от откровенных.
Даже и мечтать глупо.
15 октября. А. на концерт не пошел, хотя Трексон, по словам
Люки, ужасно им интересуется и приглашение сделал. Люка приходила
за мной в редакцию. При виде А. просто тихо обмерла. Может быть,
ее он может полюбить, она блондинка? Но она ушла на концерт, я
осталась работать и появилась к концу. Отдала А. все рассказы
- у меня остались все копии.
Мурашки по спине от этой прозы.
- Стряхните на меня! - ищите в этом позу
Удобную для жизни без потерь.
Ищите здесь себя. - Найдете ли теперь?
(Это я написала ему на изнанке зеленой папки. Конец будет потом.)
Трексон к моему приходу уже все отыграл. Люка есть Люка - теперь
пропагандирует его, как я - А. Впрочем, в его песнях что-то есть.
Люкин брат упорно выволакивал меня танцевать, но мне некогда было
- нужно было дописать стихи, и он пригласил рыжую Маринку.
Вот если бы я была
Такой высокой и рыжей,
То, верно, постичь могла
Ту силу, что звезды движет.
Тогда бы пришла на бал
И даже пошла на конкурс,
А ты бы мне объяснял,
Как жить по другим законам.
И ты бы не провожал
Глазами за "мисской" "мисску",
Не то чтобы уважал,
А так - называл бы киской.
И в этот счастливый миг
Какая-нибудь другая
Тетрадкой зажала крик,
Невинность оберегая.
Вот так - начала как бы в шутку, кончила как бы за упокой.
18 октября. День рождения Машкиной мамы. Тоже - Елена,
и тоже пишет стихи. Молюсь обо всем хорошем для нее и чувствую,
что увидимся не скоро. Маша в Москве, и все, что нельзя сказать
ей, попадает сюда.
Стихи по поводу прозы были продолжены, и довольно странно.
Мне жарко от тоски. Уже не корректуру -
На плоскости стола читаю партитуру
Без нот, с одним листом, с полосками до дрожи.
Ищите здесь себя! - Меня найдете тоже.
Не просто крови жар! - А если надоело,
Оставьте для меня бессмысленное дело,
Опять пустите вспять беспомощное время.
Ищите здесь меня! - В успехе, как в гареме,
Где только я одна... - Такая фантазерка! -
Себя вообразить... А книга-то без корки,
На титульном листе - немыслимые знаки.
И кто здесь что поймет? - Оговорилась, значит.
То есть хотела сказать, что вот я не поэт, а пишу (как бы за него),
но почему-то выходит, что он (а не я) написал бессмыслицу. Или
все это приснилось...
Вся эта неделя в редакции была под знаком... конкурса красоты.
"Мисски" толпились в коридоре. При виде меня, выходящей
отнести что-нибудь на правку, откровенно хохотали... Авторитетное
жюри в лице купчихи 1 гильдии людоедки Аллочки, фотографа Толи
и папаши Гаврилова заседало целыми днями. У секретарши Дины появился
конский хвост - конского же цвета и почти до колен. Еще вчера
его не было...
Я честно старалась не попадаться на глаза А. Чем, кажется, даже
его удивила. Впрочем, его молчание продолжалось, как будто он
и в самом деле боялся писать. Отделывался обработкой чужих статеек
о музыке и туманной информацией о концертах, проходящих неизвестно
где. Томно любовался на "миссок" в коридоре. Сам при
этом имея вид "не тронь меня" - все та же первозданная
шевелюра и заслуженные джинсы.
Осень была похожа на весну: почти все желтое облетело, осталось
мокрое зеленое. Мне хватало и одного неба - переливавшегося всеми
оттенками от серого до розового и, как всегда осенью, похожего
на агат. На наш фамильный агат. Я начала носить шляпки, которых
накопилось, оказывается, много. Каждая из них представляла собою
уникальный бутафорский изыск.
Котя очередной раз перевернул дом вверх дном, потеряв еще партию
моих вещей и книг. Телевизор ничего не показывал, гнусавя голосом
российского президента. Похожим на голос генсека времен нашего
детства.
Хотелось мне одного - если не сада, то дома. если не дома, то
стола,
если не стола, то... Просто угла, где потише. Ничего хорошего
от жизни я уже не ждала: случайная встреча с ясновидящей все объяснила.
Можно было спокойно жить до тридцати восьми. Я больше не суетилась,
а в обмен на свой спущенный флаг хотела - покой.
Мне не требовалось в эти дни - вообще никого! Никого и не было:
Маша уехала, Люка пропадала в своем пригороде уже месяц, Котя...
Котя то уезжал, то приезжал. С ним я была как сама с собой - к
сожалению, во всех смыслах.
Я искала того, что всю жизнь упорно стремилась потерять - своего
и только своего одиночества.
Мне не нужен был А. - хотя, возможно, только потому, что я объелась
горечью. Она уже не была тонким привкусом, она была - воздухом
и хлебом. И во всем этом одиночество было водой. Разделить? Да,
это лучше, но кто лучше разделит, чем - сама? И мои книги, конечно.
А. входил в их число, а живой - живой он стал одним из многих
- и даже сильнейших - источников искр от моего столкновения с
жизнью. Он, со своей невозмутимой походкой, слишком напоминал,
что меня никогда не пустят на порог конкурса красоты. А оттого,
что я никогда туда и не хотела, было еще обиднее. Он не захотел
разговора, но то, что я успела присвоить, уже не мог отнять. Кажется,
он это понимал.
Я обманула вас. Нет, я никакой не редактор, и в жизни могу вам
только напортить, потому что - совершенно такая же.
Лучше мне в жизни о вас молчать. Не надо никакого совместного
альманаха. Чтобы не попасть в резонанс и не раздражать окружающих
еще больше (не сердитесь на них! За одного битого, если угодно
- меня, в этом случае можно отдать всю редакцию). Да не в альманахе
дело, мне просто хотелось сказать: давайте мы с вами сделаем что-нибудь
жизненное, что можно взять и потрогать. Чтобы не улететь совсем.
Это опять всегда и только в объяснение нелепостей устной речи
(сознаю, что стоит мне открыть рот...).
"Не хочу расставаться" - было сказано по поводу текстов.
Кот так не прост, как мы с тобой просты.
Незримая в ночи открылась дверь,
И дождь пролился на твои листы.
Превратно все. Превратностям не верь.
Они не вечны. Верь моей любви,
Когда она как зеркало с тобой.
Пусть в зеркало вмещается любой,
Но не любой напротив - визави.
И не любой, кто в паре - тет-а-тет.
И тот роман, в котором мы вдвоем,
Давно в столе. Неназванного нет.
Живем с другими. Семечки грызем.
Работа в "Эмке" закончилась, но конца я не ощутила.
Почти каждый день были стихи.
2 ноября. Котик по-прежнему в театре, где готовят выставку.
Очередной раз занят вопросом династии. Как будто они и впрямь
решили устроить монархический переворот!
А я одна слушаю БГ. Слушаю и не слушаю, удаляюсь от него - записать
свое. Никого не дослушиваю, не дочитываю до конца.
Наконец я поняла, на что похож голос А. На кого, как ни странно,
похож он сам...
В последние недели он стал завязывать волосы в хвостик. Сразу
сделавшись на кого-то похож. Лицо стало тонким, худым, неправдоподобно
удлиненным. Он давно не улыбался мне (другим - иногда) и даже
не здоровался, и когда стоял в коридоре наискосок от меня, мне
почему-то казалось, что теперь его глаза - светлые. Совсем светлые,
серо-зеленые. Это было красиво, и это я уже где-то видела. Где?
Или - как сказала бы Машка - еще увижу.
За эти дни сама не заметила, что молчание А. кончилось. Статья
о том же БГ, называлась она захватывающе - Самый Быстрый Самолет.
Интервью с очередным учителем жизни, которого А. явно пытался
так и этак поддеть. Что-то о каком-то скандальном балете.
5 ноября. Первый сон с участием А. Квартира моих родителей.
Ко мне пришли двое: А., он сидит в моей комнате у зеркала, что-то
(чуть ли не мои стихи) читает. А в коридоре - явно ухажер, явно
посторонний. Он что-то пытается говорить мне о любви. Я спешно
прощаюсь с криком: "О какой любви может идти речь?!"
Заранее предвижу неприятный разговор с мамой (он нравится маме).
Чуть ли не бегом возвращаюсь в комнату. А. сидит там, как ни в
чем не бывало, читает. Не помню, говорим с ним или нет. Зрительно
наконец помню.
Котя сделал из моих стихов самиздатовский сборник.
Вечером пришла однокурсница Коти - та самая Ася. Тоже дочь поэтессы.
Худенькая, как травестийка. Разумеется, явилась и Маша, так что
у меня, можно сказать, была презентация. И еще - совсем поздно,
всего-то на полчаса, зашел Женька. Я в него почему-то вцепилась
и не отпустила сразу. На самом деле было просто приятно его видеть.
Он другой - похудевший и довольно бодрый. Какой-то освеженный
и распрямившийся. Вот такому уже можно писать "Ответ Онегину",
который я написала ему три месяца назад, когда он был полноватым
и заикался. Я смотрела на него с нежностью, двойной, нет, тройной
- за него, за Котю и за А. И как-то очень легко все сказала -
благодарность за то, что он - первый повод к стихам. После такого
долгого - не перерыва даже - провала. И он легко принял. Насчет
А. пробурчал что-то о "сложных отношениях", да еще,
уходя, обозвал его эпигонщиком. Вот забавно!
А что, в самом деле, увлечься
Одной из тех благородных девиц,
Что воткнут тебе под ребра перо,
Чтобы нагляднее было думать про птиц?
БГ
То, что мы "сочиняем" о человеке - скорее всего его
возможность. Литература - не явление, даже не средство к большему.
а просто - место, где мне хорошо. Если продолжается - счастлива.
Если нет - я нигде не нахожу себе места.
Может быть, немного - в литературоведении. Хождение под окном
любимого существа.
С вами мне было хорошо не под окном - вместе. Да, несмотря на
ваше - будем говорить так - несогласие. Обычная моя жизнь - затянувшаяся
остановка, раздумье над кучей грязной посуды: мыть или не мыть?
Говорят, писатель с рождения хочет только писать. Я не хотела,
поверьте. Но жить просто - не находить себе места - даже в церкви...
С вами я нашла себе место.
Вы - любовь, но не та любовь, от которой умываются дождем, кусают
губы... Почему вспомнилось? Была и у меня своя гора, свое море
- и своя горечь на губах. Было абсолютно полное, совсем круглое
счастье. Дни были яблочные, такой же прозрачной осени, и море,
то, из вашего первого рассказа (почему - то? Это было в Крыму,
у вас Кавказ), и дом поэта - музей, и только что обретенная церковь.
А человек не был поэтом. Но одной песенки хватило. Все, что я
любила, соединилось на том берегу.
Простите. Не за то, что хожу как тень за вашим дневником. Но когда
попыталась однажды, ради психологического опыта, представить себе
на этом берегу вас - ничего не вышло. Что было бы больше самого
берега. Мы пошли бы на гору, на могилу поэта, спустились к морю,
искупались бы - нет, только я, вам, южанину, будет холодно. Это
уже было. Я ушла в темную воду, а он курил на берегу и смотрел
на меня. И мне было так хорошо, как никогда в жизни (и в жизни
- больше никогда, разве что - в литературе с вами).
Но я всегда помнила - "Белые ночи", хотя там - черные.
Насчет одного мига мечты. Насчет десяти лет мечты, которые не
стоят одного мига. А тогда не думала - о том, мечта это или нет,
о соседних комнатах, о том, выразить ли любовь и как - сказать,
промолчать или, может быть, просто обнять.
Я вышла, меня никак не волновало, как он смотрит на меня, мокрую
(купальник тот был лучше всех и после тех дней бесследно потерялся).
Мы пили пиво с какой-то рыбой, а могли бы - воду с хлебом, мне
было все равно. И он говорил, а я слушала, я говорила, а он отвечал
- все было обыкновенное, в теперешней жизни равносильное чуду.
И никто потом так не говорил, никто так не слушал. Никто вообще
не говорил и не слушал. Кроме вас - вы говорили со мной, как он
- сколько хотели и сколько я хотела. Вы не утаили ничего. Только
с вами все это произошло в литературе - вот разница.
Потом, бессознательно, я приводила вас в ту же комнату, чуть не
втянула в тот же разговор. Дальше не помню. Еще на берегу возникли
сплошные "не" - вы меня не обнимали, не говорили сверх
приличий, не разглядывали через купальник. Это было важно. Это
было условием. По Пришвину - обнимались только души. Шесть лет
назад я не думала мучительно: "Обними!"" или "Не
обними!", "Молчи" или "Говори". Ничего
нельзя было ни добавить, ни отнять у моего счастья.
Может быть, пытаясь "экспериментально" мечтать о вас,
я слишком хорошо помнила, чем кончилось для меня тогда вот это
- "сказал", "обнял". Я крестилась в собственных
слезах.
С вами я уже была близко - достаточно было открыть ваш дневник.
Простите меня. Вы - любовь, но другая. Слава Богу, что вы ничего
у меня не просите (все-таки я вас люблю немножко больше литературы).
Вот так я попала в плен собственных возможностей. Я просто сутками
- то хожу вокруг этого дома, то вхожу в него - все без сна. Физически
сил уже нет - сидеть, смотреть в экран и нажимать на клавиши,
держать ручку - а все думается и придумывается - больше. Чем можно
записать. Что-то меня отвлекает, и две трети времени уходят на
хождение около.
Мечтаю о приборе, который мог бы записывать мысли.
Никогда мне не приходило в голову - так выносить сор из избы.
Вы с Котей недаром казались мне одним (нельзя изменить Коте с
А. и обратно). Вы оба - отзвуки того. Что мы наделали?!
Будь моя воля... Недаром я ее не знаю!
10 ноября. Пришла в редакцию "Эмки" с какой-то
ерундой - и с изумлением увидела Г., стоящую, а потом сидящую
возле А. и болтающую с ним запросто. Мы с ней полгода работали
вместе, в "Дне". Она мне нравится - простотой, непритязательностью,
непогруженностью в шашни-сплетни. Ее муж - из молодых да ранних,
работает на радио.
Она может так, а мне нельзя. Я действительно не умею...
Вспомнилось, как на монархической выставке Г. говорила:
- Для меня стихи - это непостижимо, у кого они получаются - загадка.
И как это возможно?
Не было в этом никакой позы, чистое удивление. Пора удивиться
и мне.
Ушла я из редакции, как всякий призрак от всяких живых. К сожалению,
я была - замеченный призрак.
А. пишет: кто-то выдумал середину. А вот мне никак ее не найти.
Это нужно сделать, чтобы отгородиться от интерпретаций: вымыслов,
домыслов, мнений - что у меня к нему.
Что с того, что сегодня я его увидела? Окруженного людьми, с каждым
из которых отдельно - кроме разве что рыжей Анки - я могу спокойно
здороваться и говорить? И они поняли, и я знала: пришла, потому
что пришлось. Не остановилась поболтать, потому что - не хочу
давать повод. Но повод и так виден.
Точно так же ведет себя наша знакомая Н., которая неравнодушна
к Коте. Она справедливо считает, что я Коте не пара, и подчеркивает
дистанцию. И об этом, увы, весь свет знает. Теперь я уже не решусь
гадать, чего она хочет от Коти. Очень может быть - ничего.
И я ничего не хочу? Вранье. Хотела - сначала текстов, потом -
улыбок, дружбы в конце концов. Дружить с тем, кого любишь, трудно
ли это? Трудно - не так, как обычно трудно.
Одного А. мне было мало, понадобились тексты. Он, собственно,
пытался произвести впечатление, произвел даже, но тогда я легко
справилась - отвлеклась.
Одних текстов... Если бы он был известным! Настолько известным,
чтобы не нужно было - его видеть, у него просить...
Я хочу от А. всего. Тоже и правда, и неправда. Полной искренности
- это есть. Разговора - говорю и так! Остального, чего обычно
хотят в таких случаях, я действительно не хочу.
Или еще - мне нужен А. в качестве источника вдохновения. Когда
он близко - сам или его вещи - мне есть о чем писать. Ибо я ничего
не люблю, кроме как - писать.
Эстетство. Худшее из возможных, ничего ни от жизни, ни от искусства
не оставляющее. Я бы сказала, циничное эстетство.
А в стихах, с чего ни начинала, получался - сплошной отказ.
16 ноября. Открытое обращение к А. кончилось. Сама не заметила,
как. С приездом Коти дом снова распался на куски. Где книги, где
чашки, где ведро с мусором - конвейер, в котором делаешь все по
привычке. Шестой круг ада. И ни метра пространства для тетради.
Скорей, скорей!
Если бы не молебен накануне, я бы просто сломалась. Но все время
помнила. что мне уже некуда уйти. Все это мое, повторяла себе,
до тех пор, пока Котя не рассказал о нашедшейся вдруг в Петербурге
родственнице. О том. что это уральская ветвь, и она так же удивлена
и огорчена браком внучки, как его двоюродная тетя (петербургская
ветвь) - браком сына.
Я посмотрела на себя со стороны. "Плохи твои дела, Муравьев!"
(довлатовская шуточка про психа). Я увидела еще раз, как неловко
держу вилку и совсем не умею - нож, как сутулюсь и беру чашку
без блюдца, как все на свете платья на мне "подброшены вверх
саксофоном". Как по всему моему облику видно, что я - не
та. Что самозванка. Я понимала: эти люди никого не хотят оскорбить,
это мое вторжение в дом их оскорбляет.
Совсем и ни к чему, чтобы Котя вдруг на мне женился. Я не знала
- началось с этого или этим все кончилось - меня просто, как всегда
при этих разговорах, захлестнуло волной. Я ушла на дно и до Котиного
отъезда отсиживалась в водорослях Тарковского.
Накануне нацарапала "дуракам" какие-то ехидные абстракции.
То, что вышло поутру в рубрике, было почти кровной местью: вместо
моих опусов в середине полосы красовался обнаженный торс - с надписью...
Объектив схватил случайно кончики черных волос на плечах. Они
решили так подшутить над конкурсом красоты.
Это было издевательством: узнать А. не по текстам, не по глазам.
К тому же по сложению он определенно напоминал Котю... С какого
борта вода слаще, как сказала мудрая Феврония? Мне ни с какого
не было сладко, я просто укрылась от всех - в самой себе. Ничего
хорошего, конечно, не происходило. Тоскливое обреченное углубление
в знакомые каждому первокласснику слова. Немного - совсем немного
- это напоминало дневник А. (По этому поводу папа прочел мне целую
лекцию о плагиаторах). Мама продолжала сокрушаться моей ленью,
неэлегантностью и моей жизнью с Котей. Вернее, уже самим Котей.
А я платила за все по своим и Котиным счетам и имела за это крышу,
ничего, кроме крыши. Мы не ссорились, просто так - тихо расходились.
К стихам я тоже потеряла интерес - должно быть, после того, как
увидела сборник. Себя - в глазах Аси - "поэтессой".
Может быть, стихи дали мне тогда большой аванс, и вот теперь он
кончился. Все это возвращало к Анне. То есть опять к А.
Выборы, бессонница, боль в спине - какая там флейта! - заевшая
зажигалка. Меня не утешало, что А., за его забором, в его жизни,
более одинокой, по существу, чем моя, еще хуже. Бывшие друзья
приглашали всех на выставку, как год назад на свою свадьбу - меня
не звали из-за Коти. На Котю косились в Собрании из-за меня.
Без Коти прогулки по городу утешали. Даже этому, тесному, как
комната для прислуги. Мокрые камни, розы в ведрах на Виру, темно-коричневое
эстонское благополучие: черный кофе, ликеры в строгих стаканчиках,
запах пирожных. Гладкие шоколадно-зеркальные столики и стоечки.
Ничего не хотелось съесть и выпить, просто - знать, что оно есть.
Что есть чистота, покой, уют. Мне не хотелось всего этого, как
год назад не хотелось шляпки. То есть захотелось, когда примерила,
но самой остроты несвойственного желания хватило. Теперь мне точно
так же хотелось или не хотелось любви.
21 ноября. Михайлов день. Вчера с Машей заказали молебен
за всех, кроме А. Об его крещении я ничего не знаю. Михаил только
здесь - Мишка (косолапый или местечковый), на небе он то, что
положено - небожитель (Флоренский плюс мои домыслы). Если отнять
аспект "косолапости", А. очень подходит такое имя.
Сегодня с Женькой ходили отдавать в "Эстонию" Котино
депутатское интервью. По
всему видно, не возьмут. А Женька и так живет впроголодь. Не везет
не только Коте, но и всем, кто "включился в его круг".
А я в этом живу! Женька ищет квартиру. Спросила, живет ли он у
А. И зря! Выяснилось, что не только Женька, но и А. - нигде не
живет, т.к. оба - один в Тарту, а другой в Таллинне - прописаны
у жен (бывших), и не они, так тещи... Так прояснился вопрос про
жен. И еще одно: А. может уехать отсюда.
Не верьте моему молчанию. Я не верю вашему. Я просто больше ничего
не могу. Как жаль, что нельзя писать вам письма!
Если он уедет - я напишу.
Маша: Наше нежелание (общаться с кем-либо) - состояние
временное. Думаю, что он сам тебе все расскажет. Это все не так
невозможно, как кажется.
Она спросила, действительно ли я ничего не хотела, кроме текстов.
Не верит. А я обрадовалась даже чужому подозрению.
"Не так невозможно"? Ну конечно! Мое "невозможно"
- поговорить!
"Танюша (довольно простодушная корреспондентка "МЭ)
прибежала после прочтения "Анны" и - в восторге: "Замечательно!
Только одно я не поняла - кто же все-таки ее убил?" Мне сразу
так хорошо сделалось, так приятно..."
Над всем этим - его недовольное лицо сегодня, когда я вошла.
1 декабря. Родители в гостях, я сижу с дедушкой.
Мне казалось, что раз ничего не придумано - значит, жизнь должна
дописать. А жизнь не хотела. Я могла бы сочинить сюжет, как он
уехал из города, где он и был, собственно, лишь проездом (очень
мало кто из близких мне задержался здесь). "В Таллинн я прилетел
налегке. Джинсы, куртка... Пиджака тоже не было". И, кажется,
даже рукописей. Они после появились...
Довлатов, хлебнувший здесь изрядно, и вовсе не меду, назвал город
вертикальным. Город знакомцев. О каждом можно написать в газете.
Можно быть представленным вчера и познакомиться через год. Может
быть, у нас с А. именно этим и кончилось бы. А он бы уже не хотел
писать. Или - освоил бы новый метод. Или еще - женился бы. Зачем
женатому собеседник?
Но вышло иначе. На то и город - маленький. Слухи появляются быстрее,
чем сам соберешься. Итак, его выписали родственники жены. И не
продлили вид на жительство. И в редакции ничем не смогли помочь
(а может, не захотели). И тут подвернулось в Москве...мало ли
что.
...Я прихожу в корректуру. И мне между прочим - а на самом деле
совершенно преднамеренно - говорят: "А знаешь? А. уезжает".
Мне очень жаль. Но у меня Котя, собака, ремонт, родственники на
пенсии, компьютер, сборники стихов - своя жизнь. И что меняется?
Я говорю, что положено в таких случаях - или не положено - говорить,
а вечером никого нет в их комнате, даже Анки нет, а он сидит за
своим синим экраном и, верно, по инерции занят автомобильной рубрикой.
И я прихожу. Приношу тот осенний сборник. И вот эту повесть. Сажусь,
как тогда, напротив, наискосок. И, как тогда, нервно закуриваю.
И его пальцы только на секунду замирают над клавишами. И тут звонит
телефон (у меня тоже звонит). И выясняется, что ему нужно срочно
уходить. И я говорю ему, как чеховская героиня про бутылку: "Раскройте
это в самый темный и печальный час". ...Тут пришла соседка
- подвыпившая и в надежде на водку. Мы покурили и поболтали -
как я живу со "своим" и почему не крашу глаза (устают
глаза и вообще усталость). На мое счастье, проснулся дедушка.
Но что же сделает А.? Уложив дедушку снова, я начала рыться в
газетах, нашла целую полосу о защите церкви (довольно странно
- одной православной церкви от другой православной). Решила: нужно
написать об этом. И тут - маленькая заметка А. об очередном закрытом
памятнике. Писать стало скучно...
Маше я тут же все и выложила по телефону:
Я хотела, чтобы он сделал это сам...
- А почему не ты?
- Это сложно... Мне хотелось написать за него, а чтобы он написал
за меня...
(Чтобы мы независимо друг от друга написали одно и то же.)
"Я каждый день знаю, что уйду отсюда, пойду домой, - пешком,
я недалеко отсюда живу, - а дома - сел - и все исчезло, все, отрешился.
Хотя такого уж четкого принципа, вроде "ни дня без строчки",
и нет, но вот - сел - и все. Мгновенно ушел - от всего этого".
При этих словах он слабо махнул рукой в сторону экрана - и меня,
если бы я не сидела с другого краю.
Я все время забываю самое простое - что он мужчина, что ему трудно
полюбить "изнутри".
В общем, тут все повернулось по-старому, как в давнем (да! зима
уже давно не "на краю", а в разгаре) стихотворении про
дождь. Я оказалась сама себе (и ему) соперницей. Я - это ты, как
я могу за тебя - написать, подойти - и тебя же любить? Читать
твое - и за тебя писать? Бесконечная река рефлексии, только немного
похожей на твою, а может, просто - впадающей в твою?
Я была с тобой в каждом отдельном мгновении "Дневника",
содрогалась, когда через южную листву целились тебе в спину, бродила
в четырех стенах после ухода Анны - и не могла тебя окликнуть,
стояла за спиной, когда ты разговаривал в кафе со случайной, с
позволения сказать, знакомой... А я была - душой. А ты меня -
не видел и не чувствовал. Кажется, я теперь даже знаю гаммы. И
очень знаю, как это - стоять перед начальством и доказывать ему
себя. А оно тебя не видит - видит нелепого, возможно, не бездарного,
но непонятного даже со своим талантом, раздражающе упорно выдающего
темный бред. А теперь даже знаю, что можно, ничего не доказывая,
справляться самому. Впрочем, это ты справляешься сам. Я женщина
- я бы не справилась, не будь вот этого, под названием "Жар".
Я и тебе тогда, в редакции, призналась: больше не могу одна, сама
в себе - ты явно не так понял. Смешной человек, речь шла о другом!
Мне даже сочинить наш роман никак не удается.
Ты входишь в дом и пьешь до дна.
Весна была нема.
А я, как полная луна,
Могу теперь сама.
А я, как древняя страна,
Все помню без ума,
И слышит только тишина,
Что слышу я сама.
А ты по праву входишь в дом
И говоришь: потом,
Потом стихи, сейчас - вино
И темной ночи дно.
И я , как путника, прошу:
Не трогай, чем дышу!
Себя зачем же наказал,
Что трогал, чем дышал?
И что же делать нам вдвоем,
Любимый без ума,
Когда ты сам нашел мне дом,
Где я могу сама?
Весна, нарушающая согласование времен - конечно, молодость. Мне
тогда, как и теперь, необходима была тетрадь. Но я жгла тетради,
не встречая среди многих - даже хороших и любимых - пишущих пары себе.
Праздник Введения. Непонятно почему (все причины
в отдельности ничтожны) не пошла в храм. Выяснилось, что время
на храм всегда есть, но, к сожалению, поздно.
У Маши год назад, в эти же дни, развивались странные отношения
с неким М, нашим общим с Котей приятелем. Этот самый М. явно метался,
ища дружбы с девушками. Непременно просвещенными, может быть,
даже "творческими". Нашел нас четверых. М. оказался
редкой в наших краях красивой, но пугливой рыбкой, его огорчала
наша пристрастность, ему повсюду мерещились сети. Он не знал,
с какими неумелыми рыбаками имеет дело. Тогда, в ноябре, М. как
бы сидел в башне, а девушки, т.е. мы, как бы ждали снаружи (хотя
по-настоящему в башне сидели все). Машка тогда, изложив свои "мысли
по поводу" в тетерадке, как у нас водилось, отдала ему все.
После этого они не разговаривали, кажется, полгода. Примирение
вышло бледным, скомканным и уже на фоне приближающейся свадьбы
М. (с Джульеттками дружил - женился на единственной в нашей маргинальной
тусовке Аннушке).
Я никогда не понимала, зачем Маша это сделала. М. и без того был
истерзан. Он совсем не хотел никого мучить. Вот и сбежал. Предсказать
его реакцию было не сложно. Но роман кончился свадьбой, все встало
на места. И вот теперь Маша, под влиянием, может быть, моей повести
к А., решила вернуть тетрадку. Я забрала ее с вахты на башне и
принесла ей. Вместе с тетрадкой М. прислал гневную отповедь: как
посмели мы, гнусные сплетники, нарушать его покой, глумиться над
церковью, осквернять все чистое и светлое? "Одна рыба всегда
слишком явная цель для целой флотилии китобоев".
Маша только временно взяла на себя положенное мне.
Мне давно пора - растратить вас до конца и проститься. Вас слишком
на многое хватает. Я бы рада кончить все записи, но это не зависит
от меня...
Говорю на следующий день Маше:
-Трудно быть героем. Героя всегда тянет убить автора.
Ну, скорей! Кончаешься?
А она не хочет,
Бесполезным чаяньем,
Прелестью морочит.
Выпьем на прощание?
Разобьем на счастье?
А она: терзанию
Длиться, не кончаться.
А она: о пустыни
Помолись, невеста!
Не чинись: где пусто мне,
Как тебе не тесно?
Что ж, с утра и до ночи
Умирать от страха?
А она: на донышке
Не мечтай - не сахар!
5 декабря. То, чего я ждала, произошло. Меня выгнали из
"Эмки" с позором и треском - когда у ж е ушла. Посоветовали
писать. Сказали, что я плохой корректор. Передо мной закрыли все
двери, кроме одной.
Как раз писать (это) я не могла.
"Пишите". "Не дышите!" Мне нужно было срочно
сказать А. об этой комнате... Которая продается по страшной дешевке.
Я не смогла.
Котя увел меня, увещевая не расстраиваться из-за денег. Не заметила,
как мы оказались в "Дне". И сели покурить с Женькой.
И я и ему сказала: позвони А, скажи. Он кивнул рассеянно:
- Если бы я его увидел...
- А я - видела! И - не решилась!
Потом они с Котей заговорили о крестном ходе. Я прокралась в корректуру.
В одну из моих бывших корректур.
- Позвонить?..
- И можно даже сесть! И расслабиться! Чувствуй себя как дома!
Я села. И расслабилась. И набрала номер, по которому в течение
двух недель дозвониться было немыслимо.
- Слушаю.
- Это Елена... Я от Жени слышала - у вас проблемы с жильем?
- Да (спокойно).
- Я решила, что должна вам сказать: один мой приятель...
- Нет, я уже почти решил - и почти договорился с банком. Но все
равно - спасибо хотя бы за такую поддержку.
И тут я говорю:
- Приходите на крестный ход!
Выяснилось, что он православный. То есть - настоящий. У него есть
имя, и можно заказать...
Из редакции я сразу пошла в собор, где уже были все мои подруги,
а главное - престольный праздник с акафистом. За акафистом мне
снова стало грустно. Незаслуженно грустно. Я не так плохо воевала
с собой (все-таки для нашей войны пока еще плохо).
Зато торжественно впервые был заказан молебен за А. Никто не мог
нас разлучить - кроме нас самих, а сами мы только этим и занимались.
Видит Бог, не первые, не впервые.
Ну вот и все.
Молчи. Оставь слова
Для тщетного пустого убежденья.
Нетленная любовь и без того жива,
А тленная умрет в ближайшее мгновенье.
Вот кончилось.
Стою - русалкой под крестом.
Молчи, не говори, не дли минуту боли.
Дай только умереть злодейке, а потом
Ты выйдешь, как корабль из гавани на волю.
Мы ничего не знаем о любви,
Как мальчики с машинками, как девы
С кувшинками. Молчи. И просто так живи.
Без вздоха обо мне, без памяти, без гнева.
Машка говорит:
- А все потому, что у тебя крепкая молитва!
До сих пор не пойму...
7 декабря. Крестили маму. Меня шесть лет назад - в Екатерининской
церковке на автостанции в Феодосии, ее - в день великомученицы
Екатерины, в соборе наверху. Инициал тот же, а имя другое. Отец
Виктор непрерывно повторял: как красиво и редко - Есфирь! Мама
сказала: я чувствую себя иначе.
Читаю Битова. Это тот же А., только старше, спокойнее. Отстраненнее.
Хотя он одного возраста не с нами, а с моей мамой, например, похожи
- все трое. Различаемся - этим самым возрастом. И как я не знала,
что такая проза живет? Мне это казалось только - собственным сном...
"Подлинный писатель никогда не умеет писать. У него может
только еще раз получиться" (А.Б.).
Потому что приходится - еще и жить. Если бы можно было - бродить
по улицам, устроить себе "запой", болдинскую осень -
получалось бы долго.
Не всегда - я не знала еще, что замыслы старше нас.
"Подлинный замысел мучительно невыразим". Он, А., это
знает.
Так я стою, не отклоняясь,
А он уходит, изменяясь,
Не узнан - грек или грузин -
Мучительно невыразим.
Назад, в библейскую картину
Уходит, распрямляя спину,
Оставив неподъемный груз.
И так прозрачен наш союз,
Что ближним кажется - обратным,
А дальним - вовсе непонятной
И темной блажью. Что мне блажь?
Докажешь? Сердце ли отдашь?
9 декабря. Сегодня приходила Анка - брать интервью у Коти
по поводу все той же Думы. Мне смертельно хотелось спросить: "Анка!
Помнишь желтую обезьяну?"
Размером с ладонь, которую папа купил в Феодосии, и она ждала,
не принимая участия в играх, до октября. До Анкиного дня рождения.
Тогда мы учились в пятом классе.
Ни о какой обезьянке, а тем более - о белом пуделе Тиме, который
был тогда у Анки, я, конечно, не говорила. Теперь у нее был волкодав
и трое детей. Впрочем, с пятого класса она, клянусь, не сильно
изменилась.
- Мне все время звонит в редакцию какая-то сумасшедшая. Называет
меня Муся Розенкукиш. Ругает за то, что я наплодила еврейских
детей. Она и А. преследует. Ее не устраивает его профиль...
Маша с Котей хихикнули, а я, чтобы занять паузу, сказала пошлость:
мало того, что он грузин...
- Ну вообще-то он грек, - ответила Анка, - вообще-то - я пошла...
Одно время я думала, что здесь меня держат угрызения совести,
компьютер и Джойка. Компьютер в конце концов сломался, немногое
из того, что успели распечатать, оказался - мой сборник. Я не
хотела зла Джойке. Я просто жила у Коти, как на вокзале, вот и
все. Был ли это расчет? Скорее страх.
А то, что повесть не желала кончаться, было даже интересно. Мне
все чаще приходило в голову, что времени - нет, и что А. был прав,
когда писал свою книгу. И мне не было ни скучно, ни страшно (скучно и страшно было в доме, это - не был дом). Конечно, легче
легкого было вообразить, что это мания, которую надо лечить. Я
и лечилась, открывая тетрадь. Я постепенно становилась наркоманкой:
тетрадь была все та же. Невольно я искала прецедента в литературе:
целый сборник стихов и целая книга прозы, сплошь посвященные одному
и тому же лицу. Никого не находила! Одинокий наркоман, никому
не мешающий жить. Ведь у меня отняли все остальное. Ребенок, которому
не дают игрушку - это не смешно. Может быть - инфантильно, но
я не знала толком, что есть взрослость (мне не за кого было отвечать,
кроме Джойки).
Впрочем, поломку компьютера и приход Анки я воспринимала, никому
об этом не говоря, все равно - как знак надежды. Что разговор
в редакции о моем непрофессионализме показался.
Поверить в этот кошмар все равно было нельзя. Пару раз просыпалась
с ощущением, что мне - отрезали руку, а я все пробую схватиться
за что-то этой рукой. Что на ней все еще - кольцо. Сном оказывался
запрет его видеть. И вместо письма Татьяны ("вы не узнали
б никогда, когда б надежду я имела...") я задала этот вопрос.
Вот здесь кончался сон. Я могла наяву подавать записки за здравие.
Может быть, даже присылать записки, как Йоко Оно. Например,
на именины. Нет, этого я уже не могла. И казалось, а особенно
по утрам, что мой сон только для того и случился. Что меня простят.
Что поверят в мою обыкновенность и позовут снова. Что повесть
кончится, и я смогу наконец написать нормальную статью.
И тогда, и теперь я не в состоянии была нарисовать "идеальное
будущее". "Я ничего не хочу делать, только - писать",
- сказал А.
Никем - быть, только - находиться.
А в действительности при этом ни дня не проходит без строчки.>
10 декабря. Снова Джульетки и Аннушки. Работала полдня
в "Вестях", и вместо нобелевских лауреатов, которых
срочно понадобилось найти, попался Феллини. Новая версия. Фотография
Анны. Кое-что о любви к Джульетте, которая не дожила (как считают
авторы, к счастью) до этих публикаций.
Да, Джульеттой я могла бы быть для кого-нибудь. А Анной - нет!
Но Феллини, которому нужны Анны, мне неинтересен...
Вечером с Котей и двумя его приятелями смотрели "Ностальгию".
Смотрела "Ностальгию", а увидела "Зеркало".
Которое для меня буквально: смотреть в себя. Героиня - на которую
герою у ж е плевать, он у ж е далеко. Но отражение матери - жены
- Марии - Маргариты. Вот в этой Маргарите Джульетта и Анна соединились
(ее дочь, по имени Анна и вообще - Анна, замужем за актером, внешне
очень похожим на А.).
Следовало назвать этот фильм "Реквием". Маргарита во
всех интервью утверждает: Тарковский ее любил. Не верит никто.
Я верю. Он не мог ее не любить, когда делал "Зеркало"
и, может быть, немного потом. Но в "Ностальгии" он готовится
к смерти. Он уходит - туда - искусство становится маловыразительным,
образ Маргариты, сделавшейся из "матери-жены" переводчицей
- оскорбительно земным. Фильм - плоский, обратно-перспективный.
И актер, который может все, ничего не делает - просто двигается.
Смерть Тарковского все-таки печальна. Но это чисто русский перевертыш
- жить только своей болью, говорить только о ней - и умереть профессионалом
на чужбине. Не лучше ли в крепостные, как Сосновский?
Все время думаю, что он не кинорежиссер, что он - кто-то другой.
Вот так постепенно... она отдалялась, махала на прощание и не
желала уходить. Я уже знала, что лучше пусть сама вещь за мной
бегает, чем я за ней, и это не лень. Пусть она лучше от меня убежит,
чем я - ее оттолкну.
Мне запретили - сначала читать, потом видеть - моего героя, казалось
бы, все ясно, но финала я не могла выписать. Мне нужно было еще
раз его встретить. И, возможно, это был другой человек. Чувство,
сменившее образ.
Зато с Женькой стало легко и даже уютно. Он принес мне толстенную
папку тартуских опусов, многие стихи оказались посвященными ему
(мои робкие попытки - явно не первые). И журнал, где кое-что из
этого было напечатано. И даже надписал: "Дорогой Еленке,
таллиннской подпольщице." И слушал весь мой бред. И угощал
в редакции "Дня" кофе с булочками - меня и Котю. Я даже
решилась рассказать им о повести.
- А меня там нет? - полюбопытствовал Женька.
- Ну, ты немного...Котя тоже... Так, на периферии.
Они с Котей переглянулись:
- Вот так-то! Мы, значит, в герои не тянем.
Оба не верят, что так лучше - нужно же мне с кем-то просто разговаривать!
26 декабря. Очередная гнусность в газете по поводу Коти
и его попыток оказаться в Думе. Ошиблись в одном: Котя - нелепость не одного года.
Когда на него нападают, а нападают часто, я почти на опыте понимаю
МЦ, когда ее преследовали за Эфрона.
Совсем не одно и то же - человек и его "официальное лицо".
Но одно: человеческого благородства мало, недостаточно...
Я вообще часто чувствую себя ею. И все-таки освободила меня не
она.
Другая книга. О писателе, недавно умершем, умершем при нашей жизни,
и осталась вдова, чтобы тоже писать. Ему один "начинающий"
так и заявил: "Вы меня освободили". "Теперь я могу
писать обо всем". То же самое я могу сказать А. Итоги года.
31 декабря. Ночь. Скоро новый год (если считать новый стиль
милой сердцу ошибкой). Стирка. Все равно много останется нестиранного
с прошлого года. Достала рассказы А., у него что-то было про Новый
год. Трофей за этот год - довольно толстая пачка листов. Его шрифт,
его пробел. Его отмеченный кривизной почерк. Терзание слова в
бессловесности (это - я). Мне по-прежнему плохо в этой жизни (жить,
готовить салаты, встречать Новый год, как все). Поздравлять, когда
у меня ну никак не праздник. Делать вид, что праздник.
Скучаю ли о нем? Известный преуспевающий писатель на днях говорит
в интервью: читателю не просто не обязательно видеть автора, а
можно даже сомневаться в его существовании. Писатель - это его
книги. В этом смысле А. у меня есть. Никто не может заставить
меня отчитываться, почему мне хорошо в его тексте. Почему его
тексты - место, где мне особенно хорошо.
Я захотела большего, захотела - сказать и услышать. Нужно сказать:
это прекрасно, а вот это незрело, а вот здесь так-то подправить.
Да, я могу сказать. Но мне не мешает: незрелое, без нужных запятых.
Я недостающее и так вижу, лишнее и так убираю. Не нарушая знаков.
Или сказать: все гениально. Каждый втайне ждет. Полного уничтожения
(полнота непонимания - "ничтожно" равняется "гениально")
или... полного признания. Так оно как раз полное (признание себя).
"Столкнуться с самой собой, повернутой всеми остриями против
себя же". Из меня не вышел нейтральный редактор, пристрастный
читатель, просто - женщина, увлеченная им и всем, что - его. Во
всех этих случаях я по крайней мере получила бы ответ.
Как раз сегодня. Меня почему-то понесло с рынка в Кадриорг, с
одной сумкой с булкой для лебедей, даже без блокнота. Было так
чудесно идти по деревянным улицам, что даже сочинять не хотелось.
Снег имеет запах. И встретилась подруга детства. Все мы вышли
из детства, а она нет. Такие люди всегда тянулись ко мне - что
ж, во мне тоже есть сумасшедшинка. Но не до такой же степени!
Наверное, об этом подумал и А.: во мне тоже есть психинка, но
чтобы настолько!
Мы выпили кофе. Счет мой. Она заговорила, как в детстве.
- Елочка, какая ты красивая! Чудная! Как ты живешь? Муж, дети?
Работа? Можно взять адрес? Давай поддерживать контакты... Ты всегда
была такая, такая... У меня? У меня сын, Алик, голубоглазый, беленький,
он так славно говорит...Замуж я не вышла, хочу открыть мастерскую.
У меня тут детские игрушки, я тебе подарю... А нет ли у тебя денег?
Сейчас я немного лечусь...
Она всегда немного лечится - самая умная в нашем классе. С ней
и рыжей Анкой мы составляли троицу, придумывавшую самые смелые
игры. Я с ужасом вспомнила, что почти то же самое говорила Анке,
встретившись с ней в первый раз в редакционном коридоре. Я не
то что испугалась - вклиниться в направленную в одну точку речь
моей одноклассницы так и не удалось. Она знала наперед. Я знала
все наперед про А. Нет, отношения полов тут ни при чем.
Почему я, так старательно перед всеми, кроме почему-то Анки, изображая
нормальную и правильную, решилась заговорить в подобном тоне -
с вообще незнакомым? Видимо, он давал право. Нет, его текст давал.
Но я знала, почему ищу зацепку. Да, потому, что после - без формальности
- могу не решиться.
Что я скажу теперь?
Уже другой год Уже снег. Теперь не то время. У меня не отпала
охота прочесть еще. Но поймите: безумный страх. Разговора - жизни.
Недостижимой мечтой остается просто поболтать с вами. Один раз
- не чувствуя, что вы хотите спрятаться, убежать, вернуться к
делам...
2 января.Вот и поговорили. По телефону. Нет, просто некогда. Читать - никто не запрещал. Он не опроверг
и не подтвердил - молчанием обошел мои догадки. А год начинается
с перемен: новой рубрики, его собственной, где "никто ничего
не поймет". Мне предлагалось печататься.
6 января. По правде сказать, было не до того: четвертого
числа умер дедушка. Месяц назад, когда крестили маму, отказался
- и умер. Все эти дни я, конечно, тоже вместе с ним умирала. Кажется,
похоронные хлопоты нас даже как-то оживили. Мама пыталась воспротивиться
приглашению раввина.
Именно теперь меня и позвали назад в "День". Похоже,
вся эта история, вся эта осень и вся повесть просто приснились.
Смерть возвращает к жизни, возможно, заставляет заговорить. Вот
меня и заставила заговорить - близость смерти, о которой тогда,
второго числа, еще не знала.
9 января. Действительно вернулась. Казалось опять, что
все снится - из-за похорон дедушки, где все высказывали непонятные
мне соболезнования (зачем сочувствовать мне, ведь нужно - сочувствовать
ему!), а гроб трижды с треском поднимали из слишком, как выяснилось,
короткой могилы, а над всем этим пел на идише финский раввин.
От полного сумасшествия в этой сцене спас только мороз. Мне нужно
было срочно загнать племянниц, в их модных легких ботиночках,
без шапок и перчаток, в кладбищенскую часовню. Последние остатки
ветхого иудейства уходили из нашей семьи, из меня... Девочки наши,
переводившие мне абракадабру на стенах синагоги, были уже вполне
европейскими, несмотря на камуфляж. И мама, не понимающая толком
не то что иврит - даже идиш, всем старательно показывала, как
надо креститься: три пальца вместе, а два к ладони, отец Виктор
так говорил. Дедушка, которого мы все знали как дедушку Илюшу,
оказался и вовсе незнакомцем - Иегуда бен Арон. Во всем этом,
как показалось теперь, не было моей вины. Все-таки это был сон
на темы жизни, и за ним наступал следующий день.
11 января. Следующий день был как все. День за днем. Название,
обеспечивающее относительное, но все же постоянство. Мы с Женькой
кивнули друг другу, но даже не сели поболтать: дела... Он умчался
куда-то с Томасом, мы разгребли гору не сделанного в рождественский
перерыв. У нас было время, план - идти с рукописями А. в "Радугу",
книжки, которые мы должны были друг другу вернуть. У Женьки -
даже новоиспеченные стихи среднего качества. Качество компенсировалось
тем, что он, Женька, в который раз оказался адресатом.
Редакция заполнилась новой мебелью, музыкой и дюжиной компьютерных
юнош, но огромное полотнище в зале - желтым по красному - ДЕНЬ
- и бар, где каждый получал свой бутерброд и свой вид вдохновения,
остались как прежде. В корректуру пришел начинающий кроссвордист,
морской капитан, с шампанским. Мне стало казаться, что я никуда
не уходила...
Теперь действительно пора заканчивать. Послесловием оказалась
вещь, написанная для рубрики А. Сам разберется, насколько эта
проза "аналитическая". Но мы начали говорить.
Теперь мне понятна - казавшаяся всегда темной и суховатой - заставка
к "Зеркалу". "Я могу говорить!" Если не вслух,
то уж на бумаге точно. Если на бумаге, то, конечно, и вслух. И
я чувствую себя так, словно мы беседуем уже целую жизнь. Да что
беседуем - видимся каждый день, да что видимся - не расстаемся!
Какой-то кусок мирового текста, он оказался общим для нас. Теперь
повидаться - не страшно, и расстаться - не страшно.
Я чувствую себя в финале счастливой любви.
Последнее, все-таки, должны быть стихи.
И вот в ожидании стихов проходит три дня.
14 января, ночь. Новая тетрадка начинается в старый новый
год. Который начинался с удач: как раз вчера вышла его рубрика.
Я чувствую себя именинницей. Встречаю новый год одна, с его текстом
(Котя уехал наконец в Питер). И, честное слово, мне это нравится.
Я не должна была этого делать.
Ведь повесть уже лежала в синей папке, совсем готовая, и осталось
сделать немного - загнать все на дискету. Если бы не эпиграф к
напечатанной в новой рубрике прозе А. Слишком знакомый... Этот
текст, где речь шла о впервые произнесенном "я", он
назвал "Тарковский". Это еще раз доказывало, что мы
не сговариваясь думаем одно и то же.
"Грузинский альбом". Почерк автора слегка похож на мой.
Книга, которую он, сам того не зная, для меня открыл. Вот он,
этот текст. Только у всех фраз концы не сходятся... Начало одно,
а концы разные. По памяти цитировал, должно быть.
Почему я повела себя как детектив и предъявила оба варианта Женьке?
Что пользы гадать - почему.
Женька сказал:
- Да, с ним бывает... Вот и в той газете (он назвал довольно известную)
пришел с его рассказами, а все при одном упоминании А. - так скривились!
Оказалось, этот рассказ - вот помнишь, о синем море - с небольшими
изменениями попросту переписан у русского эмигранта С. Позвонила
читательница...
- Ну и что дальше?
- Ну, они очень возмущались, он утверждал, что все бессознательно.
Я держал вроде бы нейтралитет, а он мне говорил: "Ну, веришь
ты мне или нет, друг ты мне или нет..."
Нет, нельзя сказать, что все для меня разом изменилось. Никакой
необходимости не было менять авторство эпиграфа (по словам Женьки,
А. приписывал его себе, но тут уж я предпочла справедливости ради
не поверить).
Но вечером, как предатель, вытянула с полки забытый сборник С.
Кстати, это была первая книжка, которую мне давал Котя. Первый
же рассказ - а рассказ был не тот - оказался знакомым.
Я бросила книжку на кресло лицом вниз, выхватила сигарету. Мне
нужен был перерыв на размышление. Вот оно, донышко. где вовсе
не сахар!
"Как же ему трудно!" Ему оказалось куда труднее, чем
я думала. Нет, усомниться в нем, в его существовании мне не пришло
в голову и теперь. Зато теперь стало ясно, почему он тогда - на
мой восторг - испугался. Почему он тогда, испугавшись, - в продолжении
отказал.
В конце концов, для меня нет особой разницы - с какой точки и
через кого включиться в этот "мировой текст". Любовь
к печатному слову? К тетрадке и ручке? Вот именно, любовь к тексту
как таковому, написанному... Стоп - близким мне человеком. Кто
он?
Это все-таки обман - или, может быть, до прозрачности бессознательный?
Я продолжила чтение. Дневник А. лежал как на ладони - нет, пожалуй,
дневник А. был даже лучше, но целые фразы лежали на своих местах.
Сокровенные, как я думала, самые, мне казалось, дневниковые фразы,
те, что, я полагала, были глубоко его. Рассказ был не о том. Рассказ
был о подмосковной даче и опять о переезде с Востока на Запад.
И о любви. Нет, не любовь, так, бунинская ночь в Подмосковье,
какая там любовь.
То, что он взял у С. - метафоры. На чем держится все. Я знала
уже, что дело в замысле- настолько же, насколько в метафоре, и
мне стоило труда (еще сигарета) опровергнуть собственное мнение,
будто А. не желает украшаться. Именно красиво звучащее он брал
себе.
Он свободно выхватывал куски из чужого текста, пользуясь ими,
как впечатлительный читатель, то есть сразу же примеряя на себя.
И то, что у насильственно взятого в соавторы С. было логическим
следствием описанного, у А. имело вид изощренный.
Как к этому относиться, думала я, вздрагивая на оглушительный
шорох мышей. Все равно текст - мой, в рукописи он или в книжке.
Авторства нет. Повесть все равно - загадка, будто его отчуждение
выдумала я сама. Любовь одна на всех... Я по-прежнему - нет, больше
прежнего - отчаянно сочувствовала А. Неужели я первая догадалась
полюбить его изнутри?
Уверяя себя, что мне все равно, снова взялась за книжку. Может
быть, Женька перепутал рассказ?
Следующий рассказ был одним из самых любимых. Почти выученная
наизусть "Снежинка" - возможно, у А. снова получилось
лучше, чем было у С., но на столь точные экскурсы в область бессознательного
надежды не оставалось. Передо мной лежал оригинал, а в папке на
полке - явный, без особенного старания прикрытый плагиат. И все-таки
мне было трудно отделить одно от другого...
"Я боюсь этого человека". Теперь это снова было правдой,
уже не художественной. Я могла заявиться к нему в сумерки, как
в сентябре, расплакаться, признаться, словно бы сама преступница,
предостеречь... Мне заранее было дурно от ожидавшего его провала.
Теперь я в точности не ручалась и за стихи. И от всего этого оставалось
сбежать - в постель, потому что дело к ночи, и в любимый текст,
какая разница, чей. Правда, теперь в этом появилась незнакомая
раньше детективная нотка. Я поняла, зачем все воскресенье выслушивала
Женькины рассказы про хакеров - компьютерных взломщиков, среди
которых попадаются попросту увлеченные люди. Они, строго говоря,
не нарушают закон, а одного из них, сущее дитя, погруженное только
в свою виртуальность - арестовали, сурово и несправедливо осудили
на много лет. Женька выводил мировые обобщения, даже немножко
прискучил. Но теперь я не жалела о своей, казалось тогда, излишней
деликатности.
Слова были те же, но акцент - акцент был другим. И я ничего не
могла сделать. Тот, первый, оказавшийся на поверку вторым... Да,
первый был лучше. Идея заменить таблетку живой музыкой пришла
ему не зря. Это и раньше смущало меня в прозе С.: у него люди
как-то чересчур конкретно летали, принимали таблетки... Но сходство
было тоже конкретно, конкретно до головной боли, которая раскрывалась,
как цветок, с каждым новым пассажем. Узнав С., я ничего не обрела,
но потеряла А. Бородатый, похожий на художника-"митька"
русский зарубежник в ветровке-косоворотке, глядевший с обложки,
оказался совершенно чужим. Если бы не даты, расходившиеся ровно
на десять лет! Митек успел первым.
Вот тут бы и призвать на помощь обратную проводимость времени!
Чтобы оправдать тривиальность фразы "все казалось дурным
сном". Но в четыре утра я не сплю...
Еще вчера был друг - и нет его.
Остался человек. То есть не выдуманный ни мной, ни, как выяснилось
- собой, крещеный, то есть существующий до такой степени, что
можно его вписать в церковную бумажку.
Я и делала это. Я вообще не знала, что еще можно делать с живым
человеком.
Нет, их двое - С., не ставший ближе, и А., все равно непонятно
почему не отдалившийся. Кого-то я потеряла. Но кого? Героя? Он
здесь. Мечту о человеке? Человек-то никуда не уходил и, кажется,
только теперь соглашается со мной говорить. Собрата по... зачем
мне собраты в таком деле? Сомнений нет, А. способен на все и сам,
ума не приложу, зачем ему эпигонство. Он и без него, конечно,
будет писателем.
Конечно, теперь повесть окончена. Вот и вся хитрость - герой окончательно
отделился от А. Человека зовут иначе, и я опять не знаю, что с
ним делать. Провалилась не повесть - попытка зацепиться за жизнь.
Давно бы следовало остановиться, но я упорно листала - один рассказ
за другим.
Все оказывалось подделкой. Даже "Анна" вскоре обнаружилась
- здесь у нее было другое имя. Настоящим было только то, что произошло
со мной.
16 января. И еще один день в редакции - я спряталась от
Женьки за неоновой лампой, но он все равно меня вытащил - сначала
курить (тут я устояла), через пятнадцать минут - кофейку... Бар
был пуст. И тогда я сказала. Он долго не мог сообразить, о чем.
Сказал, как младшей сестренке:
- Видишь, как иногда бывает в жизни!
И начал рассуждать, что есть целые жанры, в которых...
- Женька! Я не об этом! Мне страшно! Я боюсь - он меня убьет!
- За то, что раскрыла тайну?
- Скажи хоть ты, что это бред! - взмолилась я, хватая вторую сигарету,
- я не знаю, на каком я свете, в стихах - уже убил!
- Нет, уж теперь готовься! Все так и будет, - поддразнил Мустафа
и отправился к своему компьютеру.
Зачем-то я все время к этому возвращалась. Я не знала, что делать
дальше. У меня отобрали ключ от клетки. Зачем писать, если все
оказалось подделкой? Мужчина может это один, а я не могу одна.
Наверно, Женька прав: удел женщины - идти за кем-то. Могла это
делать, пока думала, что есть А. Есть комбинация. Чтобы
использовать маргинальность таких, как я. Мне снова захотелось
небытия. Еще вчера думала: это состояние больше не вернется. И
была прежняя тягомотина - вино и разговоры. Все равно я не могла
оторваться от проблемы и позвонила Маше.
- Теперь я точно тебя уважаю! И обязательно прочитаю прозу С.
Его мама знает. Это не эффект влюбленности, это действительно
- хорошая литература. Он - не настоящий, ты - настоящая. Теперь
понимаешь, как глупо было не печататься и уступать ему? Отвечай
- поедешь поступать на курс Битова?
Дальше все было тоже по схеме умной Маши: все случившееся - результат
моего неосознанного стремления себя утвердить. Особенно в глазах
Коти. И оно получилось. Лучше, чем я сама думаю. А человек - ну
что ж. Не от него - через него, и его за это благодарить можно.
Но он - нормальный, обычный человек, что пользы от него требовать...
"Был ли психом, называя тебя запрещенным именем и ожидая
от тебя того, что ты не могла дать?"
Настоящей Анны не было, она переписана... И я не знаю теперь,
был ли настоящий А. Хватило часа, чтобы понять: мне не хочется
в Литинститут, пусть даже и к Битову. Не хочется заниматься настоящей,
профессиональной литературой. Ощущать себя литератором. Скорее
всего, я этого просто не могу. Если бы могла, понадобились бы
мне - вместо всего - писания безвестного А., которые никому не
удавалось оценить по достоинству?
Я искала ответ Маше и нашла его в еще не опознанном.
"Теперь мне известно мое истинное положение. Я - сумасшедший
в саду воспоминаний".
Списано оно или нет, но это было мое состояние наедине с его текстом.
А теперь его нет. И нет смысла, пойми же, Маша, нет смысла - развиваться
дальше. Да и во что мы можем развиться? В святость или в падение?
Родной, неужели вы думали, что это так просто:
очаровалась - разочаровалась,
померещилось - разглядела, неужели
вы правда поверили - в такую дешевку?
МЦ, Письма к Штейгеру.
Зачем я продолжаю, пусть невольно, говорить с этим человеком,
уже и зная, кто он такой? Нет, я никогда не узнаю, кто он такой.
Я думала, ваш метод - записывать все как есть. Происходящее именно
с вами, делать литературу, не думая о литературе. А оказалось
- наоборот, вы только о "литературе" и думаете, о своем
месте в ней. Кто сказал "нет ничего хуже, чем перестать быть
собой"? Вы ли это?
Плагиат, говорят они. Нарушение этики. У нас своя этика, скажете
вы, и я соглашаюсь, конечно. Я научилась от вас - не скрывать
свою боль и не говорить о ней, а записывать. Но мне нужно было
увидеть: есть человек, который живет так, не боится - жить так.
Получилась литература, если Маше, конечно, можно верить. Поверьте,
я искала другого - общего языка.
Знаете ли вы, что это такое - хотеть небытия? Открытие о Боге
только пугает таких, как я. И знаете ли - думаю, что знаете -
как это случается - когда в чужом тексте так хорошо, что небытия
уже не требуется? Но я не могу это оторвать от... контекста. Того,
что это вы. От подтекста: что нас меньшее - двое, именно таких.
Что я не одна, вы - тоже, и что вы не один, я - тоже. Кроме этого
"тоже", не ищите ничего за словами.
По всему видно, вы заняты важным делом. Трафарет, метод... У вас,
оказывается, совсем другой метод. И вот чем это кончается, когда
имеешь дело с голым текстом, а автор - не более чем "имя
файла" - условный знак.
Говорить с вами и раньше было глупо, теперь это бессмысленно.
Потому и молчу, даже вам не открываясь. Я не хочу видеть вашего
унижения.
На самом деле я просто не знала, что делать. А. ждал обещанного
для рубрики - я не могла отдать и не могла не отдать. Все складывалось
на первый взгляд лучше некуда - полоса выглядела красиво, в ней
действительно мало кто мало что понимал, возможно, только мы с
Женькой знали, что за этим стоит.
Молчать и затаиться? Это было бы самое умное. Может быть, отделаться
той, обещанной вещью. За это можно было даже получить пятьдесят
крон.
Меня не устраивал этот выход - этот и другие, оправданные. Объяснить
А. все как есть? Вывести его на чистую воду было попросту страшно.
Я не могла предвидеть его реакций, он был совсем чужой. Конечно,
я сама создавала себе этот тупик. Меня как будто под глубоким
гипнозом заманили в клетку. И винить было некого: я, как улетающий
Монахов, водила по кругу сама себя.
Так все и кончилось...а Кавказ был все-таки - Крым. И тот писатель
- "крымский", а не "кавказский".
Он уже ничего не расскажет,
Ничего не расскажет сам.
Мелкий дождик весна размажет
По безмолвным пустым мостам.
Я приеду в любимый город
И представлю, что здесь живу.
Что ромашки растут из сора,
Что сама их, гадая, рву.
И по милости Бог развяжет
Узелок не в меру тугой.
Он уже ничего не расскажет,
За него расскажет другой.
Таллинн, осень - зима 1995
© Татьяна Лапина, 1995-2024.
© Сетевая Словесность, 1998-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
