"Когда человек остается без сил в борьбе с смертью, он берет бритву и ударом разваливает себе горло; так обыкновенно поступают женщины. [А мужчины обыкновенно прячут от себя вожжи, чтобы не повеситься в конюшне и охотничье ружье, чтобы, скинув с ноги сапог, не размозжить себе зарядом картечи голову.] 1 Говорят, в Москве чума? - А здесь мужики уже сложили чумные трупы в ригу и подожгли. И вот она жирно горит за моим березовым леском и кочкастым лугом, где растут тяжелоголовые подберезовики. В раскрытое окно тянет сладким и рвотным дымом", - писал из чумной деревни в чумную Москву жене русский беллетрист Лев Толстов, автор многотомного романа о Петре I, начинающегося удивительным сравнением боярина Нарышкина с гирей на колеблющихся качелях где-то на окраине Москвы ("в балагане, среди каруселей, фейерверков, скоморохов, цыган с медведями, - а лимонно-желтый притоптанный навозный снег присыпан рубленой соломой и зерном из лошадиных торб"), - но на самом деле это не гиря, а он сам, боярин Нарышкин, ("в тяжелой, длинной, узорчатой и пластающейся по утоптанному снегу узорчатой шубе") сидит, ("привзлетая вверх и ухая к земле") на "потрескивающей расписной деревянной карусельной лошадке", а напротив него, на другой лошадке, сидит "черная, привязанная мочалом" для противовеса большая гиря, - и он сравнивает себя с ней. (А заканчивается прелестным описанием ночного кутежа в брюссельском борделе, вокруг которого кружат пьяные, "словно обожженые пчелы вокруг горящего улья", а под утро, в фиолетово-голубоватых сумерках Петр выходит на пустую рыночную площадь, мимо него едут вереницей сонные возы нежно-розовеющих тюльпанов, утренние облака похожи на жемчужные нити - и среди сиреневых голубей кучер в белом балахоне, перекинув через плечо кнут, угощает царя собранными в ночном саду росистыми вишнями.)
В дневник же - маленькую тетрадь, криво сшитую из свечной бумаги, которую, вместе с четвертинкой водки носил в голенище сапога, что, стреляясь, собирался скидывать с ноги, записал другое:
"За деревней выкопана чумная яма вроде тех, какие выкапывают углежоги, и в горящей, дымной, трескающейся и проваливающейся куче углей видны шевелящиеся от жара трупы. [Как пляшущие в балагане голые, на веревках, куклы.] 2 [О театре] 3 [Театр и чума] 4 Придя домой, написал письмо жене. Но зачем? Разве она жива? Ведь Москва мертва. Москва костер. Из моей усадьбы я вижу каждую ночь ее тихое, долгое, сонное, красное зарево, испепеляющее тела моих близких, растаявшую, как тает снег, красоту моей жены, единственно, неповторимо, невыносимо любимой женщины: страсть к которой не могли утолить никакие формы телесной близости, которой я изменял, бесстыдно и беспробудно, с грязно, словно чавкающие чушки, утоляющими мою боль бабами и девками, вплоть до шлюхозадой деревенской дурки [с которой, как кобелей, я вилами и вожжами сгонял огрызающихся мужиков, пропарывая им бока, выхлестывая глаза и зубы] 5 - которая тоже теперь горит, дергаясь и лопаясь, брыжжа жиром, на углях. - Как горит и тот кукольный театр, [О театре. Театр беспощадности] 6 где я впервые встретился с своей женой - а зальчик, как витая раковина, спускался к сцене, по которой осторожно ходили, стараясь не попадать в конусы цветного света, затемненные актеры, разве только временами выставляя в свет кисти рук, похожие на дождевые облака, а на серебрящихся дождевых нитях кривлялись куклы".
Далее - из дневника вычеркнута целая страница, ставшая впоследствии своеобразным театральным катехизисом, золотой скрижалью нового направления театра, Театра Беспощадности:
[КУПЕЦ (выходит на сцену): Сынок, этот хаджи явный мужеложник, иначе зачем ему смотреть на тебя, проливать слезы и говорить о любви. Сынок, он и сейчас плачет. Соблазни его, я буду смотреть в тайное окно, а ткогда он начнет приставать к тебе, я отрублю ему голову (уходит, выглядывает в окно. Виден кончик сабли).
Начинается кровавое представление.
Ходжа влюблен в жену ювелира, схожую лицом с сыном купца. Тот смотрит в зеркало, влюбляется в жену ювелира, соблазняет ее, вдвоем они грабят ее мужа.
- Сынок, это дурная женщина, - говорит купец. - Я нашел тебе другую жену, несравненно прекраснейшую.
Сын соглашается.
Приходит ювелир.
- Посмотрим, как он обойдется с женой своей, - говорит купец. - А вдруг он сводник ее?
Но ювелир переламывает неверной жене гортань.
Над ее телом, корчащимся и немым, совершаются две свадьбы. Ювелир женится на сестре сына купца, тоже неотличимой лицом от его жены, а сын купца - на приготовленной ему отцом девушке.]
"Театр беспощадности, - продолжает записывать Толстов. - Так Лот, сидя на плоской, залитой трепетно-лимонным грозовым светом земле, у черной полосы моря, вздувшегося на месте Содома, жадным взглядом смотрит на своих дочерей, как будто он сидит между девками. - Так плачут, танцуя и падая на колени, словно раненые на охоте олени, чукчи за полярным кругом, под северными сияниями, которые, похожие на плывущие во мраке павлиньи перья, чем ярче, тем холодней и как будто поднимают тебя на гору."
"Театр - это расстрел народа царскими солдатами, - записывает далее Толстов. - Шествие. - Залпы. - Мертвые тела на площади - на балкон - в тишине - как кровавый - воплотившийся кошмар - в который мы не хотим, но в который мы не можем не поверить - выходит царь. - Мы, народ, - спрятанные в темноте зрители, смотревшие страдание и смерть, сами, под ружейным огнем, стали смертью и страданием.
Это театр.
И я ненавижу театр.
Потому что чума, проказа, война и революция существуют потому, что театр еще не начал существовать".
Маленькая выпукло-пунцовая роза на ее шее - когда соскользнула прядь волос.
Странный цветок.
Об этом цветке [кому? - Лермонтову? Пушкину? - забыл] 8 было невыносимо думать, что роза выдумана не им. Он даже труд сравнивал с расцветшей на ладони розой, как будто с язвой, исцеленной святым Франциском.
Она говорила, когда мы вышли из театра, а у уличных мальчишек были маленькие красные ладошки, светящиеся в темноте, словно семафоры железной дороги, словно розовые окна, словно розовые корабельные огни:
- У меня странные отношения с памятью [как будто у меня, как будто у всех] 10 - она похожа на северные реки, медленно текущие подо льдом в океан - их седые волосы - или тело - исполосованное плетью - а временами, как пар из застывающей полыньи - (это уже я говорю) - во мне поднимаются чужие воспоминания, как будто я отделяю от себя вереницу мертвых тел. И я вспоминаю избу, похожую на черную груду дров, а на этих черных дровах сидит, голозадый и голоногий, с неприкрытым седым срамом, старик, который может только мычать. Перед ним ведро, похожее на растоптанный сапог. В нем он миску ополаскивает. Уронил, красными руками в воде пошарил, выловил потопленного котенка. И девка - соломопатлая, косоглазая, золу пальцами перебирает, облизнула золу с губ, как корова, взглядом в чресла тебе уперлась. А голосок... [- Передать его - (это уже я) - разве через плачущее бормотанье призрака, причитанье тени: "Посмотрите, да посмотрите же, она сняла штаны с родного отца, а тот и сказать не может, только мычит, только что мычит да плачет, да показывает рукой - Э-э, мои, мои... - Как же это? А что она говорит? - Ему не нужны. - Как же не нужны? Узнал... Что ж это делается?"] 11 - А голосок... - Выплюнула кожуру подсолнуха, придавила вошь, облизнула с пальца кровь, а ты...
Она замолчала и заплакала.
Я обнял ее.
Это было не воспоминание. Это было притворившееся воспоминанием пророчество. Сбывшееся, сгинувшее в чумную яму, оно до сих пор живет во мне, как приютившийся бесенок. И я сам временами кажусь себе этим воспоминанием.
"Не правда ли, - написала она мне впоследствии - нас разделяют все полярные льды, и я хочу спросить: встретите ли Вы меня хоть в какой-нибудь из этих льдин? Как будто мы провалились в ледяную яму, в ледяную могилу на этом разноцветном, как северное сияние льду, где, медленно вращаясь вместе с планетой, словно в черных небесах, лежат провалившиеся в лед искатели этого кровавого заполярного цветка - как будто золотых островов бессмертия на Северном Полюсе".
О чем ты думаешь? - [спросила она] 12 [спросил я] 13
- О розах. Которые улетают в Элизий. Среди которых есть одна бессмертная. Которой не страшен лед. Которая никогда не будет цвести на берегах Леты".
Через два месяца, 9 января 1905 года Петербург потряс "чумной бунт". Толпы умирающих и здоровых, смешавшись, с хоругвями и иконами, стеклись на Дворцовой площади и были встречены ружейным и пулеметным огнем. После долгого расстрела, когда царь, в шинели, накинутой поверх противочумного костюма, окруженный золотопогонными военными медиками, вышел на балкон и медленным взглядом сверкающих стеклянных зениц маски противогаза обозрел запруженную черным вороньем трупов площадь - среди мертвецов появилась одинокая фигура босого старика с поднятыми руками и развевающейся, как белый пар, бородой.
- Да это Толстов, - удивленно сказал царь из-под противогаза.
Больше он ничего не успел сказать, потому что офицер на площади взмахнул рукой и неподвижная цепь солдат, вскинув винтовки, вновь с грохотом заволоклась пороховым дымом.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
