... он умер в беспамятстве, говоря, по своему обыкновению, то по-русски, то по-французски.
Поразительно, не изменить себе и в беспамятстве. И умирая, действовать по своему обыкновению. Необыкновенная цельность Милорадовича, естественность и в чудачествах, безыскусственность и позы, и маскарада...
Восхитительны в Милорадовиче не сами по себе его качества, а он обладал многими достойными - но почти невероятная верность себе.
Язык сродни одеянию. Можно сказать, человек одевается в
язык. И если встречают "по одежке", то уж, конечно, и по
языку. И одежда - язык, и мундир, и фрак, и ряса - говорят,
и язык - одежда.
Милорадович одевался, и говорил. Очевидно подобие между
тем, как он одевался и - что он говорил. Милорадович говорил
и в беспамятстве, перед тем, как его оденут - уберут к погребению...
Одевался: "Выделывая прыжки перед богатым зеркалом своего дома, приблизился к нему так, что разбил его ударом головы своей. Это вынудило его довольно долго носить повязку
на голове".
Говорил: "На французском Милорадович очень любил изъясняться, и тогда питомец Суворова не говорил, а ораторствовал, употребляя пышные и отборные фразы. На русском же языке
любимая его поговорка была: мой Бог!"
Одевался: "На казачьей лошади, с плетью, с тремя шалями
ярких цветов, несогласных между собою, которые, концами обвернутые около шеи, развевались по воле ветра."
Говорил: "Тут все в беспорядке!" - говорили ему, указывая на разбитые колонны. "Бог мой! я люблю это: порядок в
беспорядке!" - повторял он протяжно, как-будто на распев."
Вот портрет Милорадовича, составленный поочередно из
его красноречивых одежд и живописных фраз: Бог мой, три шали
несогласных между собою цветов, порядок в беспорядке, лепешка слаще ананаса...
Зеленый диван, трубка,осыпанная алмазами, рынки фруктов, соболья шуба... На зеленом диване Милорадович генералгубернаторствовал в своей петербугской гостиной, на зеленом диване он зевал: "Войны нет!.."
На зеленом диване, в трех шалях, по своему обыкновению,
не согласных между собой цветов,на зеленом диване.
Трубку,осыпанную алмазами Михайландреич курил. "Что за
роскошь? - Это последняя мода в Цареграде!" Голод и жажду
утолял трубкой. Выкурив, давал набить ординарцу: "Трубка,
набитая до половины, выпала из рук ординарца... Ядро сорвало ему голову."
Рынки фруктов закупал "и обыкновенно угощал ими проходившее войско. Такая щедрость радовала русского
солдата и удивляла немцев."
Соболью шубу пожаловал незначащему стихотворцу за стихи, в которых был уподоблен архангелу Михаилу.
Кутался в шали, когда-то во всю длину развевавшиеся по
воле ветра... "А однажды купил две шали за шестьсот червонцев, одну подарил знакомой ему боярыне." А другую,- сказал,
- отдам первой хорошенькой девушке, какую встречу завтра на
улице."
И встретил.
И отдал.
ТРИ САБЛИ ГРАФА МИЛОРАДОВИЧА
И было у графа Милорадовича три сабли.
Первая сабля не простая - золотая, с выгравированной
надписью "За спасение Бухареста".
Турки с двух сторон наступали несметной одрой: справа с
самим верховным визирем, слева со знатным пашою. Жители покидали город, тщетно граф уговаривал их повременить, турки
грозились вырезать всех христиан. Город опустел, а граф
перешел к подвигам - грянул с христолюбивым воинством на визиря и разбил его в пух, и визиря чуть было не пленив. Паша, узнав об этом, повернул.
И сам самодержец российскй Александр пожаловал Милорадовичу золотую саблю.
Другая сабля, "осыпанная драгоценными алмазами", была
пожалована некогда графу Орлову-Чесменскому Екатериной.
Прогнав Наполеона, в начале 1813 года Милорадович,
предводительствуя аванградом, вступил в польский город Гродну. Туда прислала графиня Орлова, дочь Чесменского, саблю в
дар герою.
Сабле сопослано было письмо.
"Письмо это заключало в себе выражения, делавшие ему
надежду на руку сей первой богачки государства. Милорадович
запылал восторгом необоримой страсти! Он не находил слов к
изъяснению благодарности своей, и целые дни писал ей ответы,
и целые стопы покрыл своими гиероглифами. И каждое письмо,
вчерне им написанное, было смешнее и смешнее, глупее и глупее. Никому не было позволено входить в кабинет его, кроме
Киселева, его адъютанта, как умного человека большого света,
меня, Дениса Давыдова, как литератора, и взятого в плен доктора Бартелеми - как француза, ибо письмо было сочиняемо на
французском языке.
Городское управление пресеклось, гошпиталь обратился в
кладбище, магазины упразднились, поляки стали явно обижать
русских на улицах и в домах своих... Наконец Милорадович
подписал счвою эпистолу и ускользнул в потайные двери, и
поскакал на бал плясать мазурку."
Очень в характере Милорадовича было затвориться в своем
кабинете и заняться, с точки зрения Дениса Давыдова, какой-нибудь дурью. Эту особенность замечали в нем издавна.
Милорадович начинал службу в Измайловском полку, прапорщиком, и раз...
"услышал, что одного из товарищей, называли лучшим танцором. Милорадович сказался больным, заперся в своей
комнате, нанял первого балетмейстера того времени, и не выезжал из двора, пока не превзошел в танцах своего соперника."
И поскакал на бал плясать мазурку.
И остался холостым, отличаясь влюбчивостью.
Виноват, естественно, Давыдов, предпочитавший расходовать свой литературный талант на издевательство над влюбленной бестолочью. Виноват и Киселев, преобразовавший впоследствии свой светский ум в государственный. И Бартелеми, природный язык которого, вероятно, отдавал карболкой...
Запирался, сказывался больным, курил трубку, осыпанную
алмазами, пока не война.
В 1812-м году Милорадович, ополчаясь в Твери, почти ослеп от дыма алмазной трубки, и носил повязку, а может быть
ему просто что-нибудь хотелось поносить на голове - за сражение он сменял по нескольку султанов, ординарцам срывало
головы - Милорадович менял султаны.
Но чуть воинственный глагол...или наводнение, или царскосельский дворец загорелся - Милорадович выздоравливал,
срывал повязку, прозревал, скакал сквозь огонь, переплывал
и ... скакал на бал плясать мазурку.
ТРЕТЬЯ САБЛЯ ГРАФА МИЛОРАДОВИЧА
"Мой любезный друг, Мой любезный Михайло Андреевич, да
вознаградит тебя Бог за ВСЕ, что ты для Меня сделал. Уповай
на Бога, так как Я на Него уповаю, Он не лишит Меня друга.
Если бы я мог следовать сердцу, Я бы при тебе был, но долг
мой Меня здесь удерживает.
Мне тяжел сегодняшний день, но Я имел утешение, ни с
чем несравненное, ибо видел в тебе, во всех, в народе друзей,
да даст Мне Бог всещедрый им за то воздать, вся жизнь моя на
то посвятится.
Твой друг искренний
НИКОЛАЙ."
...он умер в беспамятстве, говоря по своему обыкновению
то по-русски, то по-французски, вероятно, не прочитав этого
письма. Он думал о другом. Приходя в себя, он говорил: "Я
счастлив, что меня убила не пуля старого солдата."
Говорил: "Смерть - неприятная необходимость, но знаете
ли что? я умру, как жил, и прежде всего с чистою совестью."
Больше всего Милорадович известен своей гибелью. Больше
всего Милорадович своей гибелью забыт.
Пока заговор зрел, граф не раз докладывал Александру ,
но всякий раз император переводил разговор ("С чем я носился
в "тени" своего кабинета, то донашивают нынешние молодые люди, и не мне их судить"), а когда не знал, о чем поговорить, так и говорил: "Трудно находить каждый раз новые предметы для разговоров, поневоле надобно повторять сегодня то,
что говорено вчера и третьего дня," - на что Милорадович замечал ему: "Я с Вашим Величеством не согласен, я нахожу,
что очень легко говорить пустяки. Я кроме вздора ничего не
говорю."
Говорил.
Так, по либеральной снисходительности императора, вина
за 14 декабря легла на плечи Милорадовича, и новый царь послал его на усмирение бунта. Граф нацепил саблю, сел верхом и
поскакал умирать.
И поскакал на бал плясать мазурку.
По пути - Орлов (брат графини).
Позвал и его с собой.
Алекесей Орлов был служакой. Служба - но не смерть...
На войне Милорадович ни разу не был ранен - ему безумно
везло.
Говорил. "Он имел особый дар говорить с солдатами, и
если бы сохранились тысячи изречений, произнесенных им в пылу битв, то они послужили бы образцом военного красноречия."
При Аустерлице: "Бог Мой! Пуще огня ребята. Государь на
вас смотрит!"
Мюрату под Москвой: "Если заключим теперь мир, я первый снимаю с себя мундир."
Одевался: "Одетый щеголем, рисовался он на статном коне
... в мундире и орденах, в шляпе с пером, а иногда с разноцветными перьями, с длинною трубкою..."
Рисовался... и "славился уменьем прекрасно рисовать".
Среди декабристов был Аристид Федор Глинка, служивший
при Милорадолвиче адъютантом на войне и в мире, восхищавшийся им, посвятивший ему много стихотворений. Глинка прожил
почти сто лет.
Писал о Милорадовиче и Пушкин.
Надпись к воротам Екатерингофа.
Хвостовым некогда воспетая дыра!
Провозглашаешь ты природы русской скупость,
Самодержавие Петра
И Милорадовича глупость.
Милорадович пробрался сквозь гущу народа и выехал пред
мятежные полки. Заговорил с солдатами. Каховский выстрелил
ему в бок. Граф свалился с лошади. Его уволокли сквозь толпу
умирать на зеленый диван ("Везите меня в казармы!"). укутали
тремя разноцветными шалями несогласных между собой цветов.
""Стойте, трусливые и подлые твари! Ведь на вас нападает
только один рыцарь."
В это время подул легкий ветерок, и, заметив, что огромные крылья мельниц начинают кружиться, Дон Кихот воскликнул...
... и, заградившись щитом, и пустив Росинанта в галоп,
вонзил копье в крыло ближайшей мельницы, но в это время ветер с такой бешеной силой повернул крыло, что от копья остались одни щепки, а крыло, подхватив и коня, и всадника..."
Нелепая - и прекрасная гибель.
С третьей саблей на боку, или отстегнули, чтобы удобней
было лежать на зеленом диване, укутанный тремя разноцветными
шалями, концы которых свободно развевались по ветру... Нет,
не дал бы отстегнуть, и в беспамятстве... Доктор Бартелеми...
Нет, уговорил бы, сначала солдат, потом и заговорщиков,
тысячи изречений, которые послужили бы образцами военного
красноречия, и все вместе пошли бы присягать новому царю,
Милорадович впереди, и всех бы именем царя простил, а когда
царь, для острастки, все-таки, самых опасных, сослал бы в
Сибирь, или на Кавказ, или по своим имениям, то он, генерал
от инфантерии, петербургский генерал-губернатор Милорадович,
первый снял бы с себя мундир.
Но остался бы Его Императорского Величества "любезным
другом".
И третья сабля повисла бы на стене.
Первая золотая, вторая осыпанная алмазами, третья,
схваченная декабрьским морозцем.
И сердце Орловой уж тогда бы было покорено.
Но герой уже сделался бы непреклонен и остался бобылем
долеживать свойц век на зеленом диване "окруженный изящными,
страстно им любимыми картинами, статуями, которые, как замечали многие, посещая его, бывали постоянно переставляемы с
одного места на другое. На вопрос о перемене Милорадович отвечал (бы): "Войны не будет... Мне скучно: я велю все передвигать в доме - это меня занимает и тешит.""
"Я люблю это! порядок в беспорядке."
Или "указывая вазу из черного мрамора и увядший подле
нея кипарис, воскликнул бы: "Вот памятник моего потерянного
счастья!""
"Император Николай, в продолжении всего царствования,
надевал эту шпагу всякий год 14 декабря, на молебствии, которое совершалось ежегодно в Малой Церкви Зимнего дворца".
Третья шпага была подарена Милорадовичу цесаревичем
Константином, с гравированной надписью "Другу моему Милорадовичу".
Узнав, что Константин не хочет приехать из Варшавы и
обнародовать манифест о своем отречении, Милорадович, перед
тем настоявший на присяге Константину, сказал: "Я надеялся
на него, а он губит Россию."
На площади Милорадович показывал шпагу солдатам, читал
надпись на ней, но объяснить солдатам, что они обмануты, не
успел.
Николай писал Константину: "Бедный Милорадович скончался! Его последними словами были распоряжения об отсылке мне
шпаги, которую он получил от вас, и об отпуске на волю его
крестьян. Я буду оплакивать его во всю свою жизнь; выстрел
был сделан почти в упор статским, стоявшим сзади."
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
