Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность


    Читательский выбор 2000



    СУМЕРКИ ИМПЕРИИ

    *Снова таянье, маянье, шорох...  *Мне не жалко двадцатого века... 
    *ВОСЬМАЯ БАЛЛАДА  *СУМЕРКИ ИМПЕРИИ 
    *Под бременем всякой утраты...  *ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ 
    *БРЕМЯ БЕЛЫХ  *Хотя за гробом нету ничего... 
    *Со временем я бы прижился и тут... 


      * * *
      Снова таянье, маянье, шорох,
      Лень и слабость начала весны:
      Словно право в пустых разговорах
      Нечувствительно день провести.

      Хладноблещущий мрамор имперский,
      Оплывая, линяя, гния,
      Превратится в тупой, богомерзкий,
      Но живительный пир бытия.

      Но не так же ли неотвратимо
      Перешли мы полгода назад
      От осеннего горького дыма
      В неподвижный, безжизненный ад?

      На свинцовые эти белила,
      На холодные эти меха
      Поднимается равная сила
      (Для которой я тоже блоха).

      В этом есть сладострастие мести --
      Наблюдать за исходами драк,
      И подпрыгивать с визгом на месте,
      И подзуживать: так его, так!

      На Фонтанке, на Волге и Каме,
      Где чернеют в снегу полыньи,
      Воздается чужими руками
      За промерзшие кости мои.

      Право, нам ли не ведать, какая
      Разольется вселенская грязь,
      Как зачавкает дерн, размокая,
      Снежно-талою влагой давясь?

      Это пир пауков многоногих,
      Бенефис комаров и червей.
      Справедливость -- словцо для убогих.
      Равновесие -- будет верней.

      Это оттепель, ростепель, сводня,
      Сор и хлам на речной быстрине,
      Это страшная сила Господня,
      Что на нашей пока стороне.

      _^_



      ВОСЬМАЯ БАЛЛАДА

      И если есть предел времен,
      То зыбкий их объем
      Меж нами так распределен,
      Чтоб каждый при своем.
      Я так и вижу этот жест,
      Синклит на два десятка мест,
      Свечу, графин, парчу, --
      Среду вручают, точно крест:
      По силам, по плечу.

      Нас разбросали по Земле --
      Опять же неспроста, --
      И мы расселись по шкале,
      Заняв свои места.
      Грешно роптать, в конце концов:
      Когда бы душный век отцов
      Достался мне в удел,
      Никто бы в груде мертвецов
      Меня не разглядел.

      Кто был бы я средь этих морд?
      Удача, коли бард...
      Безумства толп, движенье орд,
      Мерцанье алебард --
      Я так же там непредставим,
      Как в адской бездне херувим,
      Как спящий на посту,
      Иль как любавичский Рувим,
      Молящийся Христу.

      А мне достался дряхлый век --
      Пробел, болото, взвесь,
      Седое небо, мокрый снег,
      И я уместен здесь:
      Не лютня, но и не свисток,
      Не милосерден, не жесток,
      Не молод и не стар --
      Сверчок, что знает свой шесток,
      Но все же не комар.

      ...Ах, если есть предел времен,
      Последний, тайный час, --
      То век грядущий припасен
      Для тех, кто лучше нас.
      Наш хлеб трудней, словарь скудней,
      Они нежны для наших дней,
      Они уместней там,
      Где стаи легких времирей
      Порхают по кустам.

      ...Но нет предела временам
      И радости -- уму.
      Не век подлаживался к нам,
      А мы, увы, к нему.
      В иные-прочие года,
      Когда косматая орда
      Имела все права, --
      Я был бы тише, чем вода,
      И ниже, чем трава.

      Я потому и стал таков --
      Признать не премину, --
      Что на скрещении веков
      Почуял слабину,
      Не стал при жизни умирать,
      И начал кое-что марать,
      И выражаться вслух,
      И отказался выбирать
      Из равномерзких двух.

      И запретил себе побег
      И уклоненье вбок, --
      А как я понял, что за век, --
      Об этом знает Бог.

      И не мечтал ли в восемь лет
      Понять любой из нас,
      Откуда ведает брегет,
      Который нынче час?

      _^_



      * * *

      Под бременем всякой утраты,
      Под тяжестью вечной вины
      Мне видятся южные штаты --
      Еще до гражданской войны.

      Люблю нерушимость порядка,
      Чепцы и шкатулки старух,
      Молитвенник, пахнущий сладко,
      Вечерние чтения вслух.

      Мне нравятся эти южанки,
      Кумиры друзей и врагов,
      Пожизненные каторжанки
      Старинных своих очагов.

      Все эти О'Хары из Тары, --
      И кажется, бунту сродни
      Покорность, с которой удары
      Судьбы принимают они.

      Мне ведома эта повадка --
      Терпение, честь, прямота, --
      И эта ехидная складка
      Решительно сжатого рта.

      Я тоже из этой породы,
      Мне дороги утварь и снедь,
      Я тоже не знаю свободы,
      Помимо свободы терпеть.

      Когда твоя рать полукружьем
      Мне застила весь окоем,
      Я только твоим же оружьем
      Сражался на поле твоем.

      И буду стареть понемногу,
      И может быть, скоро пойму,
      Что только в покорности Богу
      И кроется вызов ему.

      _^_



      БРЕМЯ БЕЛЫХ

          Несите бремя белых,
          И лучших сыновей
          На тяжкий труд пошлите
          За тридевять морей --
          На службу к покоренным
          Угрюмым племенам,
          На службу к полудетям,
          А может быть, чертям.
              Киплинг.

      Люблю рассказы о Бразилии,
      Гонконге, Индии, Гвинее...
      Иль север мой мне все постылее,
      Иль всех других во мне живее
      Тот предок, гимназист из Вырицы,
      Из Таганрога, из Самары,
      Который млеет перед вывеской
      "Колониальные товары".

      Я видел это все, по-моему, --
      Блеск неба, взгляд аборигена, --
      Хоть знал по Клавеллу, по Моэму,
      По репродукциям Гогена --
      Во всем палящем безобразии,
      Неотразимом и жестоком,
      Да, может быть, по Средней Азии,
      Где был однажды ненароком.

      Дикарка носит юбку длинную
      И прячет нож в цветные складки.
      Полковник пьет настойку хинную,
      Пылая в желтой лихорадке.
      У юной леди брошь украдена,
      Собакам недостало мяса --
      На краже пойман повар-гадина
      И умоляет: "Масса, масса!"

      Чиновник дремлет после ужина
      И бредит девкой из Рангуна,
      А между тем вода разбужена
      И плеском полнится лагуна.
      Миссионер -- лицо оплывшее, --
      С утра цивильно приодетый,
      Спешит на судно вновь прибывшее
      За прошлогоднею газетой.

      Ему ль не знать, на зуб не пробовать,
      Не ужасаться в долгих думах,
      Как тщетна всяческая проповедь
      Пред ликом идолов угрюмых?
      Ему ль не помнить взгляда карего
      Служанки злой, дикарки юной,
      В котором будущее зарево
      Уже затлело над лагуной?

      ...Скажи, откуда это знание?
      Тоска ль по праздничным широтам,
      Которым старая Британия
      Была насильственным оплотом?
      О нет, душа не этим ранена,
      Но помнит о таком же взгляде,
      Которым мерил англичанина
      Туземец, нападая сзади.

      О, как я помню злобу черную,
      Глухую, древнюю насмешку,
      Притворство рабье, страсть покорную
      С тоской по мщенью вперемешку!
      Забыть ли мне твое презрение,
      Прислуга, женщина, иуда,
      Твое туземное, подземное?
      Не лгу себе: оно -- оттуда.

      Лишь старый Булль в своей наивности,
      Добропорядочной не в меру,
      Мечтал привить туземной живности
      Мораль и истинную веру.
      Моя душа иное видела --
      Хватило ей попытки зряшной,
      Чтоб чуять в черном лике идола
      Самой природы лик незрячий.

      Вот мир как есть: неистребимая
      Насмешка островного рая,
      Глубинная, вольнолюбивая,
      Тупая, хищная, живая:
      Триумф земли, лиан плетение,
      Зеленый сок, трава под ветром --
      И влажный, душный запах тления
      Над этим буйством пышноцветным.

      ...Они уйдут, поняв со временем,
      Что толку нет в труде упорном --
      Уйдут, надломленные бременем
      Последних белых в мире черном.
      Соблазны блуда и слияния
      Смешны для гордой их армады.
      С ухмылкой глянут изваяния
      На их последние парады.

      И джунгли отвоюют наново
      Тебя, крокетная площадка.
      Придет черед давно желанного,
      Благословенного упадка --
      Каких узлов ни перевязывай,
      Какую ни мости дорогу,
      Каких законов ни указывай
      Туземцу, женщине и Богу.

      _^_



      * * *

      Со временем я бы прижился и тут,
      Где гордые пальмы и вправду растут --
      Столпы поредевшей дружины, --
      Пятнают короткою тенью пески,
      Но тем и горды, что не столь высоки,
      Сколь пыльны, жестки и двужильны.

      Восток жестковыйный! Терпенье и злость,
      Топорная лесть и широкая кость,
      И зверства, не видные вчуже,
      И страсти его -- от нужды до вражды --
      Мне так образцово, всецело чужды,
      Что даже прекрасны снаружи.

      Текучие знаки ползут по строке,
      Тягучие сласти текут на лотке,
      Темнеет внезапно и рано,
      И море с пустыней соседствует так,
      Как нега полдневных собак и зевак --
      С безводной твердыней Корана.

      Я знаю ритмический этот прибой:
      Как если бы глас, говорящий с тобой
      Безжалостным слогом запрета,
      Не веря, что слышат, долбя и долбя,
      Упрямым повтором являя себя,
      Не ждал ни любви, ни ответа.

      И Бог мне порою понятней чужой,
      Завесивший лучший свой дар паранджой
      Да байей по самые пятки,
      Палящий, как зной над резной белизной, --
      Чем собственный, лиственный, зыбкий, сквозной,
      Со мною играющий в прятки.

      С чужой не мешает ни робость, ни стыд.
      Как дивно, как звездно, как грозно блестит
      Узорчатый плат над пустыней!
      Как сладко чужого не знать языка
      И слышать безумный, как зов вожака,
      Пронзительный крик муэдзиний!

      И если Восток -- почему не Восток?
      Чем чуже чужбина, тем чище восторг,
      Тем звонче напев басурманский,
      Где, берег песчаный собой просолив,
      Лежит мусульманский зеленый залив
      И месяц висит мусульманский.

      _^_



      * * *

      Мне не жалко двадцатого века.
      Пусть кончается, будь он неладен,
      Пусть хмелеет, вокзальный калека,
      От свинцовых своих виноградин.
      То ли лагерная дискотека,
      То ли просто бетономешалка --
      Уж какого бы прочего века,
      Но двадцатого точно не жалко.
      Жалко прошлого. Он, невзирая
      На обилие выходок пошлых,
      Нам казался синонимом рая --
      И уходит в разряд позапрошлых.
      Я, сосед и почти современник,
      Словно съехал от старого предка,
      Что не шлет мне по бедности денег,
      Да и пишет стеснительно-редко --
      А ведь прежде была переписка,
      Всех роднила одна подоплека...
      Все мы жили сравнительно близко,
      А теперь разлетелись далёко.
      Вот и губы кусаю, как отпрыск,
      Уходя из-под ветхого крова.
      Вслед мне парой буравчиков острых --
      Глазки серые графа Толстого:
      Сдвинув брови, осунувшись даже,
      С той тоскою, которой не стою,
      Он стоит в среднерусском пейзаже
      И под ручку с графиней Толстою,
      И кричит нам в погибельной муке
      Всею силой прощального взгляда:
      Ничему вас не выучил, суки,
      И учил не тому, чему надо!
      Как студент, что, в Москву переехав,
      Покидает родные надгробья,
      Так и вижу -- Тургенев и Чехов,
      Фет и Гоголь глядят исподлобья,
      С Щедриным, с Достоевским в обнимку,
      Все раздоры забыв, разногласья,
      Отступившие в серую дымку
      И сокрытые там в одночасье,
      Словно буквы на старой могиле
      Или знаки на древнем кинжале:
      Мы любили вас, все же любили,
      Хоть от худшего не удержали --
      Да и в силах ли были? Такие
      Бури, смерчи и медные трубы
      После нас погуляли в России...
      Хоть, по крайности, чистите зубы,
      Мойте руки! И медленно пятясь,
      Все машу, -- но никак не отпустит
      Этот кроткий учительный пафос
      Бесполезных последних напутствий --
      Словно родственник провинциальный
      В сотый, в тысячный раз повторяет
      Свой завет, а потомок нахальный
      Все равно кошелек потеряет.
      А за ними, теряясь, сливаясь
      С кое-как прорисованным фоном
      И навеки уже оставаясь
      В безнадежном ряду неучтенном, --
      Машут Вельтманы, Павловы, Гречи,
      Персонажи контекста и свиты,
      Обреченные данники речи,
      Что и в нашем-то веке забыты,
      И найдется ли в новом столетье,
      Где варить из развесистой клюквы
      Будут суп, и второе, и третье --
      Кто-то, истово верящий в буквы?
      Льдина тает, финал уже явен,
      Край неровный волною обгрызен.
      Только слышно, как стонет Державин
      Да кряхтит паралитик Фонвизин,
      Будто стиснуты новой плитою
      И скончались второю кончиной, --
      Отделенный оградой литою,
      Их не слышит потомок кичливый.

      А другой, не кичливый потомок,
      Словно житель Казани, Сморгони
      Или Кинешмы, с парой котомок
      Едет, едет в плацкартном вагоне,
      Вспоминает прощальные взгляды,
      И стыдится отцовой одежды,
      И домашние ест маринады,
      И при этом питает надежды
      На какую-то новую, что ли,
      Жизнь столичную, в шуме и блеске,
      Но в припадке мучительной боли
      Вдруг в окно, отводя занавески,
      Уставляется: тот же пейзажик,
      Градом битый, ветрами продутый,
      Но уже не сулящий поблажек
      И чужеющий с каждой минутой, --
      И рыдает на полочке узкой,
      Над кульками с домашней закуской,
      Средь чужих безнадежный чужак,
      Прикусивший зубами пиджак.

      _^_



      СУМЕРКИ ИМПЕРИИ

          Назавтра мы идем в кино --
          Кажется, на Фосса. И перед сеансом
          В фойе пустынно и темно.
              И.Богушевская.

      Мы застали сумерки империи,
      Дряхлость, осыпанье стиля вамп.
      Вот откуда наше недоверие
      К мертвенности слишком ярких ламп,
      К честности, способной душу вытрясти,
      К ясности открытого лица,
      Незашторенности, неприкрытости,
      Договоренности до конца.

      Ненавидя подниматься затемно,
      В душный класс по холоду скользя,
      То любил я, что необязательно,
      А не то, что можно и нельзя:
      Легкий хмель, курение под лестницей,
      Фонарей качание в окне,
      Кинозалы, где с моей ровесницей
      Я сидел почти наедине.

      Я любил тогда театры-студии
      С их пристрастьем к шпагам и плащам,
      С ощущеньем подступа, прелюдии
      К будущим неслыханным вещам;
      Все тогда гляделось предварением,
      Сдваивалось, пряталось, вилось,
      Предосенним умиротворением
      Старческим пронизано насквозь.

      Я люблю район метро "Спортивная",
      Те дома конца сороковых,
      Где Москва, еще малоквартирная,
      Расселяла маршалов живых.
      Тех строений вид богооставленный,
      Тех страстей артиллерийский лом,
      Милосердным временем расплавленный
      До умильной грусти о былом.

      Я вообще люблю, когда кончается
      Что-нибудь. И можно не спеша
      Разойтись, покуда размягчается
      Временно свободная душа.
      Мы не знали бурного отчаянья --
      Родина казалась нам тогда
      Темной школой после окончания
      Всех уроков. Даже и труда.

      Помню -- еду в Крым, сижу ли в школе я,
      Сны ли вижу, с другом ли треплюсь --
      Все на свете было чем-то более
      Видимого: как бы вещью плюс.
      Все застыло в призрачной готовности
      Стать болотом, пустошью, рекой,
      Кое-как еще блюдя условности,
      Но уже махнув на все рукой.

      Я не свой ни белому, ни черному,
      И напора, бьющего ключом,
      Не терплю. Не верю изреченному
      И не признаюсь себе ни в чем.
      С той поры меня подспудно радуют
      Переходы, паузы в судьбе.
      А и Б с трубы камнями падают.
      Только И бессменно на трубе.

      Это время с нынешним, расколотым,
      С этим мертвым светом без теней,
      Так же не сравнится, как pre-coitum
      И post-coitum; или верней,
      Как отплытье в Индию -- с прибытием,
      Или, если правду предпочесть,
      Как соборование -- со вскрытием:
      Грубо, но зато уж так и есть.

      Близость смерти, как она ни тягостна,
      Больше смерти. Смерть всегда черства.
      Я и сам однажды видел таинство
      Умирания как торжества.
      Я лежал тогда в больнице в Кунцево,
      Ждал повестки, справки собирал.
      Под покровом одеяла куцего
      В коридоре старец умирал.

      Было даже некое величие
      В том, как важно он лежал в углу.
      Капельницу сняли ("Это лишнее")
      И из вены вынули иглу.
      Помню, я смотрел в благоговении,
      Как он там хрипел, еще живой.
      Ангелы невидимые веяли
      Над его плешивой головой.

      Но как жалок был он утром следующим,
      В час, когда, как кучу барахла,
      Побранившись с яростным заведующим,
      В морг его сестра отволокла!
      Родственников вызвали заранее.
      С неба лился серый полусвет.
      Таинство -- не смерть, а умирание.
      Смерть есть плоскость. В смерти тайны нет.

      Вот она лежит, располосованная,
      Безнадежно мертвая страна --
      Жалкой похабенью изрисованная
      Железобетонная стена,
      Ствол, источенный до основания,
      Груда лома, съеденная ржой,
      Сушь во рту и стыд неузнавания
      Серым утром в комнате чужой.

      Это бездна, внятная, измеренная
      В глубину, длину и ширину.
      Мелкий снег и тишина растерянная.
      Как я знаю эту тишину!
      Лужа замерзает, арка скалится,
      Клонятся фонарные столбы,
      Тень от птицы по снегу пластается,
      Словно И, упавшее с трубы.

      _^_



      ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ

          Аравийское месиво, крошево
          С галицийских кровавых полей.

      Узнаю этот оющий, ающий,
      Этот лающий, реющий звук --
      Нарастающий рев, обещающий
      Миллионы бессрочных разлук.
      Узнаю этот колюще-режущий,
      Паровозный, рыдающий вой --
      Звук сирены, зовущей в убежище,
      И вокзальный оркестр духовой.

      Узнаю этих рифм дактилических
      Дребезжание, впалую грудь,
      Перестуки колес металлических,
      Что в чугунный отправились путь
      На пологие склоны карпатские
      Иль балканские -- это равно, --
      Где могилы раскиданы братские,
      Как горстями бросают зерно.

      Узнаю этот млеющий, тающий,
      Исходящий томленьем простор --
      Жадно жрущий и жадно рожающий
      Чернозем, черномор, черногор.
      И каким его снегом ни выбели --
      Все настырнее, все тяжелей
      Трубный зов сладострастья и гибели,
      Трупный запах весенних полей.

      От ликующих, праздно болтающих
      До привыкших грошом дорожить --
      Мы уходим в разряд умирающих
      За священное право не жить!
      Узнаю эту изморозь белую,
      Посеревшие лица в строю...
      Боже праведный, что я здесь делаю?
      Узнаю, узнаю, узнаю.

      _^_



      * * *

      Хотя за гробом нету ничего,
      Мир без меня я видел, и его
      Представить проще мне, чем мир со мною:
      Зачем я тут -- не знаю и сейчас.
      А чтобы погрузиться в мир без нас,
      Довольно встречи с первою женою
      Или с любой, с кем мы делили кров,
      На счет лупили дачных комаров,
      В осенней Ялте лето догоняли,
      Глотали незаслуженный упрек,
      Бродили вдоль, лежали поперек
      И разбежались по диагонали.

      Все изменилось, вплоть до цвета глаз.
      Какой-то муж, ничем не хуже нас,
      И все, что полагается при муже, --
      Привычка, тапки, тачка, огород,
      Сначала дочь, потом наоборот, --
      А если мужа нет, так даже хуже.
      На той стене теперь висит Мане.
      Вот этой чашки не было при мне.
      Из этой вазы я вкушал повидло.
      Где стол был яств -- не гроб, но гардероб.
      На месте сквера строят небоскреб.
      Фонтана слез в окрестностях не видно.

      Да, спору нет, в иные времена
      Я завопил бы: прежняя жена,
      Любовница, рубашка, дом с трубою!
      Как смеешь ты, как не взорвешься ты
      От ширящейся, ватной пустоты,
      Что заполнял я некогда собою!
      Зато теперь я думаю: и пусть.
      Лелея ностальгическую грусть,
      Не рву волос и не впадаю в траур.
      Вот эта баба с табором семьи
      И эта жизнь -- могли бы быть мои.
      Не знаю, есть ли Бог, но он не фраер.

      Любя их не такими, как теперь,
      Я взял, что мог. Любовь моя, поверь --
      Я мучаюсь мучением особым
      И все еще мусолю каждый час.
      Коль вы без нас -- как эта жизнь без нас,
      То мы без вас -- как ваша жизнь за гробом.
      Во мне ты за троллейбусом бежишь,
      При месячных от радости визжишь,
      Швыряешь морю мелкую монету,
      Читаешь, ноешь, гробишь жизнь мою, --
      Такой ты, верно, будешь и в раю.
      Тем более, что рая тоже нету.

      _^_



    © Дмитрий Быков, 2000-2024.
    © Сетевая Словесность, 2000-2024.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность