Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




СТЕКЛО,  ОЛОВО  И  ДЕРЕВО


Максу и Херуке, мастерам вещей и иных дзуйхицу



Стеклянный, оловянный, деревянный... Школьная мантра исключений, слова из учебника, с детства перекатываемые на языке, как леденцы, но не тающие, как бусины... Распадается ли на атомы "Ом мане падме хум"? Снимаю бильярдный треугольник, бью, - и слова разбегаются в стороны, стукаясь о борты и друг о друга.



Стекло

Склянка темного стекла из-под импортного пива сладко падает на плиточный пол и - walking on, walking on broken glass... Энни Леннокс - звонкое, острое, стеклянное.

Стекло - ребенок: пищит, когда его моют, и визжит под пальцем от щекотки. Стекло главнее пластмассы, алмазы главнее стекла, они могут оставлять на нем вечные следы.

Но стекло - защита и завершение. Вот детский "секретик" в земляной ямке, где лютик и конфетная золотинка прикрылись бутылочным стеклышком, последней строкой тайного хайку. Вот колдовские внутренности часов, охраняемые стеклом от грубых пальцев своего хозяина. Вот препарат тканей, распластанный, словно цыпленок табака, между предметным и покровным стеклами микроскопа. Вот свет, спрятанный в электрической лампочке.

Стекло, умноженное на стекло.

За тонким стеклом песочных часов сыплется пра-стекло. Между амальгамных пластин калейдоскопа перекатываются цветные стеклышки - видение жидкого и тусклого огня витражей.

Есть стекло приближающее - для мелочей, и отдаляющее - для перспективы; просветленное, чтобы видеть малое, и закопченное, чтобы глядеть на великое - с ним мы, как коты при дворе, можем смотреть на короля-солнце.

И у простого, и у зеркального стекла есть "та сторона". В стекле течет Стикс, и незримый Харон перевозит наши взгляды, собирая за проезд неведомые пока монетки.



Олово

Олово - слово, о нем - ab ovo.... Мягкое, податливое, олово теперь покрывает светлую жесть пивных банок, хранит металл от коррозии, истово стремится быть здесь и сейчас - но не обмануть зоркий глаз, тот, что видит - настоящее олова далеко в прошлом, в старинных кубках и стойких оловянных солдатиках...

- Давайте пить мед, кларет и бременское пиво! - кричит гость из андерсеновской сказки, со стуком впечатывая в дубовый стол грубую оловянную кружку. Потом отхлебывает пенного, икает и впивается зубами в баранью ногу...


"Где я?" - щиплет себя студент.

Оле-Лукойе, сон оловянный на шелкОвых ресницах... Маленький солдатик тихо тает в каминном огне.



Дерево

Дерево - чрево. Слишком плотское и близкое для отстраненного взгляда, яблоком своим давшее рождение и смерть, оно кормит и поит нас своими плодами и соками, согревает жаром своего тела. Вырванные цивилизацией из бревенчатого эдема с его туесами, корытами, прялками, веретенами и дровами в печи, высланные в полимербетонные угодья на искусственное вскармливание, мы робко тянемся обратно.

И научившись уже оставлять словесный след не пером в тетради, а пластиковыми клавишами в электронных потрохах Вселенной, по-прежнему завороженно смотрим на бумагу - тень дерева-чрева, с которым связывает нас генетическая память.



Дальше

Тут мышка пробежала, хвостиком махнула и сбросила последний шар в лузу. Остался чистый зеленый луг, меловое облачко. Это самолетик в небе пролетел.



Стекло


и незримый Харон перевозит наши взгляды, собирая за проезд неведомые пока монетки

"Десять лет я озвучивал фильм, но это было немое "Кино"...

Из "Иглы": "Знаешь, Спартак, я давно хотел тебе сказать... Люди в мире делятся на две категории. Одни сидят на трубах. А другим нужны деньги". А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, а Ц давно уже не нужны ни деньги, ни трубы. Медные трубы, медные монетки. Алюминиевые огурцы. Кнопки, скрепки, клепки, дырки, булки, вилки. У меня дырявая память, они то сыплются из нее, как из мешка, то застревают где-то в подкладке. О! Вот пачка сигарет есть. Стакан портвейна. Транквилизатор. Бошетунмай нашелся, его-то мне и... С группой крови. "На рукаве" - повторяю я, как счастливая, безумная Агата Рансибл.

Форма одежды караульная. Черные штаны. Куртка на голое тело открывает твердый смуглый живот. Ноги на ширине плеч. Подбородок поднят. Правый локоть отведен вперед. Начинаем упражнение.

Лето 87-го, Зеленый театр. Я сижу, жгу спички на финальной сцене Ассы. Меня много, несколько тысяч. Соловьев сорвал голос, объясняя раздолбайке мне, когда зажигать огонь. "Со второго куплета, когда камера пойдет над залом...". Хрен ли мне объяснять, мне и так зашибись. У меня есть портвейн, трава и вечная молодость. Остаться в этой траве, не остаться в этой траве. Забить ли эту траву, забить ли на эту траву. Он просил закрыть за ним дверь, я закрыла, он ушел. Потом я заплакала. Потом стала старше него.

На улицах снег утратил свою белизну. Август, еще бы. Я гуляю по проспекту, мне не нужно ничего. Здравствуйте, девочки, здравствуйте, мальчики. Жить быстро, умереть молодым, это старый клич, ну, вы знаете... Да, не в этой траве. В ослепительном, белом, снежном, нежном, соленом море замирает корабль-призрак. Хлопок одной ладони. Включается свет. Я не хочу выходить, оборачиваюсь и долго смотрю на титры.




сладко падает на плиточный пол

Тоже уснуть

"Светлы мои волосы, темны мои глаза, черна моя душа, холоден ствол моего ружья"

Сначала я увидала эту колющую небо песенку из романа Жапризо эпиграфом к книжке автора, которого люблю. Потом обнаружила сам роман на книжных развалах "Олимпийского".

Красненький покетбук. На обложке - губы, руки, алая помада, кровавый маникюр.

Он был лучшим французским романом конца шестидесятых. Написанный годом позже "Ловушки для Золушки", этот изысканный и головокружительный психологический детектив вышел у нас в 1977 году и стал культовым в восьмидесятые. У редких счастливчиков он стоял на родительской книжной полке, менее удачливые брали почитать "на ночь".

"Я ненавижу тех, кто видел море, ненавижу тех, кто его не видел, и мне кажется, что я ненавижу весь мир. Вот и все. Пожалуй, я ненавижу и себя. Если это что-нибудь объясняет, пусть будет так."

Кажется, этот роман Жапризо не дождался экранизации у себя на родине, - в отличие от "Пассажира дождя", "Бега зайца через поля", или "Убийственного лета". Странно, ведь он безупречно кинематографичен. Дорога Париж-Марсель, изумрудная зелень придорожной травы, высокая стройная девушка в белом костюме. Белый же "тандерберд" с открытым верхом, яркое пятно бирюзовой косынки, и синее-синее море в конце пути...

"Я скажу им: я не ведала, что творю, это была и я, и не я, понимаете? Просто я подумала: вот подходящий случай увидеть море. Значит, оно и виновато".

Тайный бросок к морю на чужом автомобиле, странное дежавю окружающих и мнимая амнезия героини, труп и ружье в багажнике лимузина, - а сумасшествие нарастает, безумная модель параллельной реальности выстраивается в измученном мозгу Дани Лонго. Человеку, отягощенному чувством вины, можно внушить все, что угодно.

"Я рождена для лжи. И нет ничего удивительного в том, что наступил день, когда я сама стала жертвой своей самой отвратительной лжи".

Туго завернутая пружина мистификации раскручивается обратно на пятидесяти финальных страницах. Справедливость торжествует, обрушиваясь манной небесной на героиню и на читателя. Хэппи-энд.

А на тексте остается роса времени, целой трети века. Ее можно старательно собирать по капелькам, разглядывая маленькие отражения деталей.

"Мое жалованье дает мне возможность есть бифштекс с жареной картошкой на обед, простоквашу и джем на ужин, одеваться примерно так, как мне нравится, оплачивать однокомнатную квартиру с ванной и кухней на улице Гренель, обогащаться духовной пищей, которую каждые две недели дает мне журнал "Мари-Клер" и каждый вечер - двухканальный, с большим, сверхъярким экраном телевизор, за него мне осталось внести всего три взноса... Я свободна, живу без забот и абсолютно несчастна."

Простокваша как русская ипостась йогурта. Бифштекс с жареной картошкой. О, диетологи Николь Ронсар и доктор Монтиньяк, вас не было еще тогда, и героиня не сидела на салате из одуванчиков. "Мари-Клер" и многоканальные телевизоры снабжают теперь духовной пищей и наших соотечественниц.

"Мне снова показалось, будто я живу в чьем-то чужом сновидении. И мне хочется, больше всего на свете хочется тоже уснуть..."




вот детский "секретик" в земляной ямке

Если он забудет обо мне, я умру

Давным-давно, когда меня, кажется, еще и не было вовсе, а книжка "Физики шутят" уже была, один из шутников подсчитывал население страны, способное к производительному труду. После исключения всех детей, стариков, спортсменов, чиновников и прочих иждивенцев выходило, что вменяемых работников остается лишь двое - автор и я. И он, разумеется, уже устал пахать в одиночку, как бешеный трактор.

А если выясняется, что мир обрушится в тартарары, если его не будет кто-нибудь держать? А Маг и Вершитель Джуффин, все подсчитав, говорит Максу: остаются двое - ты и я. Теперь твоя очередь, потому что я уже устал. Конечно, не только поэтому твоя очередь...

"Человек, едва дописав слова: "...если он забудет обо мне - я умру", остановился, затянулся еще раз сигаретой и, выдыхая дым, нахмурился, как грозовое небо. Он понял, что навечно обрек сам себя писать историю о Бао Чжэне, поскольку если его персонаж будет забыт и умрет, сам он - всего лишь плод воображения Бао Чжэна - тоже исчезнет." (Сальвадор Элисондо "История глазами Бао Чжэна" из "Антологии фантастической литературы", составленной Борхесом, Сильвиной Окампо и Адольфо Бьой Касаресом)

Давным-давно, когда деревья были большими, а информационные поводы - маленькими, меня поразил журнал, на обложке которого был нарисован человек, держащий в руке тот же журнал, на обложке которого этот же человек держал в руке тот же журнал, на обложке которого... Да. После длительного разглядывания конца перспективы с лупой в руках я с грустью поняла, что все - обман, и в точечке, которую уже невозможно разглядеть, разглядывать нечего. Но художник не виноват, он ограничен разрешением глаза, даже компьютер ограничен пиксельным разрешением, мы все ограничены каким-то разрешением, мы все живем в правовом обществе... В материальном мире только между двумя параллельными зеркалами река Рекурсия впадает в Абсолют. И там же начинается Лабиринт.

Не тот Лабиринт, о котором написал Макс Фрай, а тот, о котором он еще не написал. Потому что он знает, что в материальном мире только между двумя параллельными зеркалами... и т.д. А зеркала - это уже advanced. Мы еще не освоили двери. Попробуем пока научиться справляться с ними, они все еще выбрасывают нас черт знает куда, и приходится сосредотачиваться по сорок минут, чтобы вернуться из ванной обратно в комнату, а с вечеринки - за письменный стол. Еще бы не забывать правильно открывать книги: обложки - те же двери, с каким настроением их откроешь, в такое и... И пока завесим зеркала, господа, у нас тут постмодернистский траур по автору. И по герою. Так ПЭЭМНО сэр Макс еще не умирал. И даже - говоря митьковским языком - ПАНТЕИШНО.

А потому - это как бы последняя книга о знаменитом трикстере (этим простым русским словом почему-то совершенно не пользуются критики Макса Фрая). Обнажим головы до ума.

Публика: - Как последняя? Как последняя?! Да вы, блин, в ответе за тех, кого приручили! Ма-кса! Ма-кса! Е-хо! Е-хо! (топот, улюлюканье) Уборщица со шваброй: - А ну, пошли отсюда, изверги, кино давно кончилось, мне что, до утра тут с вами сидеть?!

И тут же вспомним, что автор-то навечно обрек себя, и сам он - лишь плод воображения героя ... И в той части Вселенной, где герой обитал, снова наступил сентябрь - "время ветра и спелого винограда". Страну Чудес мы проехали. Следующая остановка "Зазеркалье".





Олово


"Где я?" - щиплет себя студент

Топонимические Старонародные Домостроительные Советские для Юности, обдумывающей Житную

О, юноша, выйдя из Зачатьевского на Академика Люльки и Детскую, беги Коллективного, Пионерской, Комсомольского, Коммунистического, Судейского, Милицейского, Красноказарменной.

Не езди на Ширяевскую и Винтовую, не зачасти в Зельев, Косой и Рюмин, не увлекайся Разгуляем. Не придется тебе тогда бывать ни на Аптекарском, ни в Дохтуровском, ни в Больничном.

Но не избегай Школьной, Учебной, Институтского и Спортивной, не гуляй по Ленивке, не ищи Тепличного, не мечтай о Молочном и Кисельном. Чаще бывай в Тружениковых и на Деловой, и отыщешь свой Эльдорадовский - будешь на Космонавтов или Академической. В Банковском и на Биржевой неплохо тож.

О, Солнечная дева с Соловьиным голосом, не живи ни на Криворожской, ни в Кривоколенном. Не будь Докукина. Мужу Рожки не Наставнический. К Мневникам его прислушивайся.

Будут у вас тогда и Веселый, и Сытинский, - Столешников и Скатерный ломиться станут от Хавской: Фруктовой и Медового, Пироговской и Рыбного, Судакова и Мясницкой, Буженинова, Солянки и Хмелева.

И не обделит вас Фортунатовская Денежным, Монетчиковским, Золотой и Наличной. И Детскими не обойдет, и Внуковских достанется не менее пяти.

Не ходите на Безбожный, читайте Нагорную, и проживете вы Вековую, и будет вам тогда за Могильцевским дорога не на Чертановскую, а прямиком на Зарайскую в Ангелов.

А если скажете вы - иди-ка ты в Банный со своими Советскими, отвечу я: Кашенкин Луг Верхней Масловкой не испортить. Пришли в Газетный - читайте, Олеко Дундичи.

Просто я живу на улице Ленина, и меня зарубает время от времени...




потом отхлебывает пенного, икает и впивается зубами в баранью ногу...

Нефритовые ворота не скрипят, нефритовые стебли не гнутся

Я люблю китайские эротические картинки, эту дивную смесь кукольной невинности и декоративной похабщины. Древность и благородное происхождение сообщают им невиданную для прочей порнухи легитимность. Любовники, изображенные на картинках, имеют большие животы, маленькие, похожие на шурупы Нефритовые Стебли и аккуратно-круглые Нефритовые Ворота. Если бы Барби и Кена китайцы выполнили на свой китайский манер, а не по дурному американскому стандарту, и оборудовали гениталиями, они были бы точно такими.

Вся книжка, конечно, состоит не только из рисованной китайской камасутры. Там есть тексты. И другие изображения, целомудренные, - их можно показывать по телевизору утром выходного дня. Потому что эти картинки с краткими трогательными подписями - настоящий комикс, предтеча телесериала. Выдали девушку замуж, они с мужем зажили душа в душу, но злая свекровь задумала ее извести, а сына на другой женить, богатой. И придиралась, и придиралась, пока совсем не придралась. Отправили красавицу обратно в родительский дом, муж только голову повесил, но возражать матери не посмел. Девушку ее родители за другого решили выдать, но она, как водится, сбросила с себя последнюю одежду и бросилась в бурные воды. А муж с горя совсем повесился. В общем, все умерли. 1700 лет легенде о Лю Лань-чжи и Цзяо Чжун-цине.

А вот еще была история. Один император от большой занятости государственными делами вызывал к себе красавиц из гарема по иллюстрированному каталогу. Каждая нимфа старалась подкупить художника, чтобы выйти на картинке посексапильнее, но самая прекрасная решила, что ниже ее достоинства давать взятки. Ну, вы понимаете, обидеть художника легко... он ее и нарисовал... Когда Сын Неба выбирал по каталогу, кого подарить соседу, ее-то и решил отдать, на тебе, Боже, что нам негоже. Но на прощальной аудиенции император луноликую увидел... Делать, разумеется, было нечего, слово сказано... Казнили, конечно, мерзавца-художника, посадили голым задом на растущий бамбук или еще в какое хорошее место, но сердце-то государево разбито!

А вот еще был персонаж. Изучал искусство "Железной рубахи". Пальцами быков убивал, животом удар бревна держал. А бывало, вытащит свое мужское достоинство, положит на камень, да как шваркнет по нему колотушкой! И ничего. Ножа, однако, боялся. А потому воинского толку в таких способностях немного. Вот один самурай на Индиану Джонса мечом ловко махал... Нет, если бы у Индианы пистолета не было, тогда, конечно... А знаете, как часто должен китайский муж ублажать своих жен? Как завещал великий Конфуций: пока пятидесяти лет не исполнилось, к женам входи раз в три дня, к наложницам - раз в пять дней, а к прочим барышням, живущим в доме - по своему усмотрению.

А чем хороши в сексе полные женщины, знаете? Нет, все, не скажу, дальше читайте сами. Ли Юй, отрывок из романа "Подстилка из плоти", VII век. А мне еще нужно о стихах и песнях. Хотя... что тут скажешь, посмотрите только, как жены встречали пьяных мужей:

Дождалась - домой вернулся!
Уж давно сгустилась тьма.
Бледный месяц показался
За оконной кисеей.
Чашку чая приготовив,
Подала ему сама.
И ругаю и ласкаю,
А бедняга - сам не свой.
Смотрит мутными глазами,
Как в туманном полусне.
Стану спрашивать, - ответил
Хоть бы фразою одной!
Лишь ногой качает туфлю
Да, измученный, ко мне
Все склоняется уныло,
Будто ива над водой.

И никаких сковородок. А все потому что муж для женщины - само Небо, как сказал Конфуций. Есть лишь одно Небо. Можно ли искать другое Небо или бить сковородкой то, которое есть?

Очень правильная книга.





Дерево


завороженно смотрим на бумагу

ЛО. ЛИ. ТА?

"1923. Июнь-Август: Аннабелла Ли (mere de souvenirs) и Гумберт на Ривьере. Сентябрь: Гумберт поступает в гимназию в Лионе. Декабрь: Аннабелла умирает на острове Корфу..."

Это отрывок их хронологии набоковского романа, внимательно и заботливо составленной и приложенной Карлом Проффером к своим "Ключам к "Лолите"".

Книга была написана Проффером в 1968 году, когда ему не было еще и тридцати. Через два года он откроет "Ардис", затем переиздаст все русскоязычные произведения Набокова, станет известнейшим американским славистом, напечатает множество текстов советских (или, скорее, антисоветских) писателей из числа тех, чьи работы на Родине не могли и приблизиться к типографскому станку.

"Ключи" - это не интерпретация "Лолиты", не исследование характеров, и морали романа. "Любой парафраз кристального текста Набокова в большей степени достоин осуждения, чем изнасилование Мабель Гавель", - говорит Проффер. Нет, свои ключи он изготовляет по слепкам с замочных скважин скрытых и явных литературных аллюзий, детективных головоломок, щедро рассыпанных автором на страницах "Лолиты". Брелоком для этой увесистой связки служит любовно собранная коллекция характерных стилистических приемов. Аллитерации, ассонансы, анаграммы, анафоры, эпифоры, каламбуры подмечены, описаны, едва ли не посчитаны. Но игра света и теней, которой отведена даже отдельная глава - так много светописи в "Лолите" - скрадывает несколько чрезмерную бухгалтерию.

"Солнечные декорации "Лолиты" напоминают полотна импрессионистов, испещренные бликами слепящего света и размытыми тенями. Залитые солнцем пейзажи романа хронологически и географически простираются от великолепных пляжей Ривьеры до теплого пуантилистского мерцания тающей листвы тополей Новой Англии и жарких пустынных равнин Запада, которые Ло с папочкой пересекают на скромном синем седане."

Проффер и похож больше всего на страстного исследователя живописи, изучающего каждый мазок, каждый нюанс цвета, и даже кракелюрную сетку, наброшенную на полотно временем. Расследуя детектив, Проффер идет "по следам Куильти", заглядывая в письма, газетные вырезки, гостевые книги отелей; прислушиваясь к о(и про)говоркам Лолиты.

Сам Набоков хоть и раскритиковал рукопись "Ключей", присланную ему автором, все же впечатлился настолько, что доверил Профферу сигнальный экземпляр своего нового романа, "Ады".

А в предисловии к "Ключам" Проффер пишет: "Моя особая признательность Марку В. Болдино за его авторитетные замечания", предоставляя читателю самому разгадать эту несложную анаграмму, ощутить острое удовольствие игрока, сделавшего удачный ход в шахматной партии.

Исследователь, издатель, звенящий ослепительной связкой ключей - вначале к Набокову, затем ко всей русской литературе второй половины века, - Карл Проффер, открывающий перед нами двери в пространство текста, с улыбкой пропускающий нас вперед.

"Лолита", свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. "Ло-ли-та": кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. "Ло. Ли. Та", - говорит он нам вслед.




мы робко тянемся обратно

Бросить курить

Даже тот, кто с трудом уже вспоминает Тома Сойера, знает, как легко было Марку Твену бросить курить.

Прогнать вкус горечи с языка, глубоко вздохнуть всеми своими исстрадавшимися легкими, еще не верящими в избавление...

И осторожно начать жить.

Доверчивые вкусовые сосочки и рецепторные клетки, оказывается, только и ждали этой семафорной отмашки. И, не помня зла, они снова бросаются служить вам верой и правдой. Как можно их после этого опять обмануть?

Спасибо, милые мои. Я постараюсь оправдать. Вот она, настоящая жизнь. Сладкий, тминный запах любимого бородинского хлеба, кремовый аромат разрезанного на две половинки огурца. Как в детстве, посолить их и потереть друг о друга. Начинает пахнуть все - грецкие орехи, сливочное масло... Запах свежесмолотого кофе просто сбивает с ног.

Утренняя улица пахнет морозной свежестью. Газета - типографской краской, а под ней - сладковатый запах новой бумаги. Весь день - без удушливых, мрачных, зябких от тщетных попыток их проветрить, курилок.

Нет, не только радости приносит утончившийся нюх. Весело сигналят помойка во дворе, бензиновые выхлопы проезжающих автомобилей, разлитая у дороги лужа мазута. Ну, пусть это будут пятна на солнце.

Парфюмерный магазин - оглушающая симфония. Басы, потише, первая скрипка, погромче. Да-да, "First"... нет-нет, не надо пробы, я знаю запах. Скорее, скорее, а то я к вам приду навеки поселиться, в этом ванильно-пряном облаке Герлен и Живанши. Хорошо, хорошо, брызните на запястье, я буду нюхать по дороге...

Нет, это все слишком хорошо. Нужна одна сигарета, чтобы не задохнуться от счастья. И тут же бросить курить.





Дальше


меловое облачко

Белые носочки Одри Хепберн

"Не путайте моду со стилем" - томилась сладкоголосая Эльза Кленч... Ах, не смешайте Божий дар с яичницей, а омлет с вишневым вареньем...

Стиль бесплотен, невыразим, невербален, это esprit, идущий изнутри, а новый зимний макияж или маленькое черное платье Коко Шанель - лишь материальное воплощение его.

Стиль - мироощущение. Разорванное или цельное, оно всегда проявляется в том, что мы надеваем на себя, что произносим, чем себя окружаем. Стиль меняется вместе с нами, с каждым прожитым мгновением, которое лепит нас, как Пигмалион - Галатею...

То, что мы есть сейчас, всегда находится на полшага впереди того, что мы о себе думаем.

Одри Хепберн одевалась только от Живанши и носила на съемках бриллианты от Картье. Снимаясь в фильме "Мордашка", она категорически отказывалась надеть к черному трико смешные белые носочки. До скандала, до истерики, до хлопанья дверью гримерки... И только настойчивость режиссера вынудила девушку со слезами на глазах натянуть эти злополучные тряпочки... Увидев себя в готовой картине, Одри с удивлением признала его правоту. Носочки волшебным образом подчеркнули хрупкое изящество ее фигуры и придали облику актрисы какое-то новое, трогательное, необъяснимое очарование...

"Жизнь - это перемены" - говорили китайцы. Это белые носочки Одри.

Это самолетик в небе пролетел.




© Галя Анни, 2001-2024.
© Сетевая Словесность, 2001-2024.




Словесность