Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Колонка Читателя

   
П
О
И
С
К

Словесность




ПРАЗДНИК ТОПОРА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ



Глава седьмая. В лоджиях Рафаэля

На пляже возле Петропавловской крепости царила обычная полуленивая-полуоживлённая атмосфера. С одной стороны, отдыхающие перед высокой крепостной стеной старались ни на минуту не забывать, что они именно отдыхают и потому лежали в подчёркнуто расслабленных позах, небрежно покуривали сигареты и, как бы нехотя, перекидывались в картишки. С другой стороны, они также прекрасно помнили, что отдохнуть - и даже намного лучше - можно было бы и в любом другом месте и что они, тем не менее, не случайно пришли именно сюда, а не легли на лужайку в каком-нибудь полудиком парке. То есть почти всех загорающих в этом историческом центре Петербурга объединяло желание быть на виду и, одновременно, видеть, как можно больше. А посмотреть, действительно, было на что: ведь именно здесь регулярно проходили тест на неотразимость мускулы начинающих шварцнеггеров, именно здесь мелькали первые в Ленинграде девушки, обходившиеся без верхней части купальника, именно сюда приходили люди, израсходовавшие огромную сумму денег на новые плавки.

И только два человека, отдыхающие одним прекрасным утром на этом примечательном во всех отношениях пляже, не принимали участия во всеобщем рынке тщеславия, так как внимание каждого из них было полностью приковано лишь к одному единственному объекту: Дуня, которая лёжа на разостланном у самой воды цветном полотенце, с сосредоточенным лицом погрузилась в какую-то книжку, изредка записывая что-то карандашиком в лежавшую перед ней тетрадку, и Разумихин, расположившийся рядом и не отрывающий от Дуни восхищённого взгляда. То и дело он проводил кончиком пальца по её загорелой спине или осторожно целовал её в локоть.

- С тобой невозможно, - пожаловалась Дуня, не отрывая взгляда от книги. - Не отвлекай!

- Ишь чего захотела! - насмешливо проговорил Разумихин. - Сама-то ты меня отвлекаешь, да ещё как! - он чмокнул её между лопаток.

- Ты же всё равно ничем не занят, - пожала плечами Дуня, не поворачивая к нему головы.

- Заняться-то мне есть чем, - возразил Разумихин, - была бы охота. Посмотри, какая красота вокруг: Зимний дворец, Стрелка Васильевского острова, и вообще "мосты повисли над водами..." Но моя Дунечка затмевает всё, весь город, всю Вселенную... Скажи, что ты меня любишь, - потребовал он, теребя шнурок её купальника.

- Я же говорила тебе это сегодня уже сто раз, - с деланной строгостью сказала Дуня, снова записывая что-то в тетрадку.

- Не сто раз, а только два, - поправил её Разумихин.

- Ах так? - Дуня, с трудом сдерживая улыбку, развернулась к нему. - Если будешь вести такой точный учёт, то я вообще больше ни разу не скажу. Понял?

Дуня лукаво взглянула на него и улыбнулась. Воспользовавшись тем, что она наконец отвлеклась от книги, Разумихин притянул её к себе и поцеловал в губы. Дуня, не в силах больше сдерживаться, с радостным возгласом обняла его за шею и спрятала своё лицо у него на плече. Разумихин чувствовал, как её трепещущие ресницы щекочут ему кожу.

- Я так счастлива с тобой, - прошептала она.

- И я тоже, - проговорил Разумихин в некоторой задумчивости. - Только...

- Что "только"? - Дуня подняла на него глаза.

- Ты сама знаешь.

- Ты о Лужине?

- О ком же ещё?

Дуня, нахмурив брови, отодвинулась от Разумихина.

- Мы же всё это обсудили раз и навсегда, - сказала она с упрёком. - Я же тебе сказала, что с Лужиным я ничего менять не хочу и не буду. Так ведь?

- Так, - Разумихин со вздохом опустил глаза.

- И я даже объяснила почему. Верно ведь?

- Верно...

- И ты согласился со мной?

- Согласился...

- Ну так в чём же теперь дело? - Дуня посмотрела на него с риторическим вопросом во взгляде.

Разумихин ничего не ответил.

- Так что давай закроем эту тему, - предложила Дуня, принимаясь за свою книгу. - Ах, кстати, - сказала она вдруг уже совсем другим, весёлым тоном, снова разворачиваясь к нему, - я тебе говорила, как Марфа Петровна среагировала на мою новую причёску?

- Нет, - проговорил Разумихин, который был теперь занят тем, что задумчиво передвигал перед собой палочкой валявшиеся в песке камешки.

- Она была просто в шоке. Да, в настоящем шоке! - оживлённо рассказывала Дуня. - Сначала даже не поверила своим глазам. А Свидригайлов, представляешь, когда случайно столкнулся со мной у них в коридоре, то остановился и, знаешь, так глубоко-глубоко вздохнул, вроде как с сожалением. Но сказать что-либо не решился из-за Марфы Петровны. Она его теперь в отношении меня действительно, вроде, неплохо выдрессировала. А ещё Марфа Петровна сказала, что Лужин ужасно расстроится, когда увидит. А он, кстати, по-моему, совсем и не расстроился, сказал даже, что ему стрижка нравится, только эти пёстрые полосы ни к чему... Ты знаешь, Дима, я их на свадьбу всё равно, наверное, закрашу, если сами не сотрутся...

- Ну что там пишут? - Разумихин ткнул пальцем в Дунину книгу, видимо желая переменить тему.

- Да там уже всё давно написали, - усмехнулась Дуня. - Это я вот сейчас мучаюсь - не знаю, что написать, - она кивнула на свою тетрадку.

- А что там у тебя такое? - поинтересовался Разумихин.

- Работа для курса художественного перевода.

- Какая работа, Дуняша, опомнись? Сейчас же каникулы! - сказал Разумихин, переворачиваясь на спину.

- Да, вот именно - каникулы, каникулы в аду, - засмеялась Дуня.

- Что это ещё такое? - удивился Разумихин.

- Так просто называется одно из произведений того писателя, которого я сейчас как раз перевожу. Вот, посмотри, - Дуня подняла свою книжку к глазам лежащего на спине Разумихина.

- Ах, всё понятно. Так бы сразу и говорила... А теперь, Дунечка, кончай издеваться. Ты же знаешь, что я ни слова не понимаю по-французски. Говори уже - что за книжка.

- Ну имя-то автора ты прочитать можешь? Артюр Рембо.

- Кто же знал, что он в оригинале так пишется? Французам почему-то требуется в два раза больше букв... Рембо же ведь, вроде, поэт. Ты стихи переводишь что ли?

- Вообще-то у него и проза есть, хотя бы те же "Каникулы в аду", но в данный момент я действительно над стихами сижу. Не думала даже, что это так сложно. Наверное, у меня никогда не получится. В принципе, это что-то вроде внеклассного задания. Но всё равно обидно, если не справлюсь...

- Ну так выбери себе что-нибудь другое для перевода, - предложил Разумихин. - Нельзя что ли?

- Можно, но мне бы, если честно, не хотелось, - поморщилась Дуня. - Во-первых, я обожаю Рембо, во-вторых, именно то стихотворение, над котором я сейчас мучаюсь, мне как-то в душу запало, ну а в-третьих, я терпеть не могу отступать, если уж за что-то взялась... Ой, подожди-подожди - у меня идея, - Дуня поспешно стала записывать что-то карандашом в свою тетрадку.

- Ну что? - спросил Разумихин через несколько минут, увидев, что Дуня прекратила писать и теперь, покусывая карандаш, сосредоточенно перечитывает написанное.

- Вот смотри, что получилось, - сказала она, протягивая тетрадку Разумихину. - Это первая строфа, ну и последняя тоже, то есть как бы лейтмотив, который через всё стихотворение проходит...

Разумихин приблизил тетрадь к глазам и прочитал вслух:

Вы и не заметили,
Как угас мой пыл.
Ради добродетели
Я себя сгубил.
Ах, скорей настал бы час,
Когда любовь обнимет нас.

- Красиво звучит, но немного непонятно, - признался он.

- Ах, что же тут непонятного? - возмутилась Дуня. - Человек смирил свои страсти в угоду добродетели в христианском смысле этого слова, и вот жалеет об этом, понимая, что погубил таким образом свою личность. Теперь ему осталась только надежда на скорейший приход царства всеобщей гармонии и любви, которое обещано в Библии. Но оно не приходит. Бог заставил его обуздать самые горячие порывы души, самые страстные желания и не дал ничего взамен. Теперь понимаешь?

Разумихин ещё раз перечитал написанные Дуней строки.

- "Ради добродетели я себя сгубил", - повторил он в задумчивости. - Значит, ты считаешь, что мы не должны подавлять свои желания ради какой-либо высшей цели?

- Не я так считаю, а Рембо, - немного смущённо проговорила Дуня, забирая тетрадку у Разумихина из рук. - И то, знаешь, это стихотворение можно по-разному интерпретировать...

- А всё-таки Рембо прав, - проговорил Разумихин. - Как бы потом у разбитого корыта не остаться со всей этой дурацкой самодисциплиной и целеустремлённостью.

- Ах, Дима, - упрекнула его Дуня, - нельзя же всё так буквально на жизнь переводить. Человеку необходимо к чему-то стремиться, а для этого волей-неволей приходится идти на уступки. И если хочешь знать: на мой взгляд, лучше поступиться чувствами, чем принципами.

- Жаль, - едва слышно сказал Разумихин.

- Ой, смотри, - Дуня закинула голову наверх, потому что над ними только что со свистом пролетел волейбольный мяч.

Они огляделись и увидели, что по обеим сторонам от них два загорелых парня в узких плавках устроили партию в пляжный волейбол.

- Больше, конечно, некуда было встать, - заметил Разумихин, обращаясь к Дуне. - Могли бы прямо на нашей подстилке и расположиться. Зачем же так скромненько?

В это время один из играющих театрально подпрыгнул вверх, выставив вперёд мускулистую грудь, и отбил кулаком мяч так, что тот практически со скоростью ветра пролетел прямо у виска Разумихина.

- Может, перейдём в другое место? - предложил он Дуне.

- Ещё чего? - сказала она с подчёркнутым равнодушием, снова укладываясь поудобнее на живот. - Пусть сами уходят.

Несколько минут они лежали молча, не в силах сконцентрироваться на чём-нибудь другом, кроме ежесекундно свистящего над ними мяча.

- Ну хватит, Дуня, - сказал наконец Разумихин. - Они не уйдут. Это же не люди, это просто прыгающие машины.

- Нет! Почему это мы должны им уступить? - опять не согласилась Дуня, надув губки.

- Ах, Дуняша, - вздохнул Разумихин, - ты начинаешь мне напоминать Родиона, и очень сильно.

- Ну и что? Всё равно не уйду, - настаивала она.

В эту секунду мяч приземлился прямо у неё перед носом, подмяв под себя книжку Рембо вместе с тетрадкой.

- Это ещё что?! - воскликнула Дуня, покраснев от гнева. - Сейчас я им покажу!

Она поднялась с подстилки и пнула мяч ногой с такой силой, что тот, отлетев довольно далеко от берега, свалился в мутную Неву, в которой уже давно никто не решался купаться.

- Ну вот и всё! - Дуня снова легла на своё место.

Но прежде, чем она успела как следует насладиться заслуженным триумфом, над ней возникли мускулистые фигуры обоих игроков с пасмурными лицами, не предвещавшими ничего доброго.

- Совсем обалдела что ль? - сказал один из них. - Щас тя туда закинем.

- Попробуйте! - ответила Дуня недрогнувшим голосом.

Волейболисты переглянулись, и после секундного колебания один из них наклонился к Дуне и попытался схватить её за руку. Дуня, взвизгнув, отпрянула назад.

- Всё, ребята, - Разумихин попытался сделать хорошую мину при плохой игре, - вы себе купите потом другой мяч, хорошо? Вы и так уже неплохо поиграли.

- А эт щё кто? - спросил один из волейболистов. - В морду захотел? Ща устроим!

Но Разумихин, по-видимому, совсем не хотел "в морду", а, напротив, желал всеми силами избежать этой печальной участи.

- Пойдём скорее, Дуня! - сказал он, поспешно собирая вещи.

Дуня на сей раз не заставила себя долго уговаривать. Схватив книжку с тетрадью и пытаясь на ходу застегнуть босоножки, она решительно зашагала прочь от места злополучной волейбольной игры. Разумихин с одеждой и остальными вещами в руках двинулся вслед за ней. Дуня шла достаточно быстро, но старалась всё-таки по возможности не переходить на бег, чтобы окончательно не опозориться перед обоими волейболистами. Однако Разумихин, поравнявшись с ней, схватил её за руку и, видимо, будучи лучше осведомлён о том, что происходит в данный момент за их спиной, потянул Дуню вперёд:

- Бежим отсюда!

После секунды размышления Дуня подчинилась, и они побежали вдвоём вдоль пляжа, ловко огибая попадавшиеся на пути загорелые фигуры и перепрыгивая через сложенные кучками на песке шмотки. Волейболистам, видимо, совсем не хотелось нестись так далеко за своими жертвами, поэтому, пробежав в среднем темпе ещё метров пятнадцать, они предпочли совсем прекратить преследование. Но Разумихин с Дуней, не решаясь пока почивать на лаврах, продолжали своё бегство и остановились лишь за пределами пляжа, оставив позади голые отдыхающие тела.

- Всё-таки выжили они нас оттуда, - Дуня попыталась нахмуриться, но вместо этого рассмеялась.

- Вот как вознаграждается упрямство! - заметил Разумихин. - "Ради добродетели я себя сгубил..." - процитировал он.

- А это-то тут при чём?

Дуня натянула поверх купальника своё лёгкое, почти прозрачное платье с изображением изящных цветочных орнаментов.

- Ну куда теперь пойдём? - спросила она, повернувшись к Разумихину, который тоже уже успел надеть брюки и футболку.

- Куда хочешь, Дунечка, - он обнял её за талию и нежно поцеловал в шею.

- Ах, мне всё равно, - подёрнула плечами Дуня, - лишь бы не домой.

- А я думал, нам и дома неплохо, - хитро прищурился Разумихин.

- Конечно, неплохо, - Дуня потрепала его по щеке. - Но сейчас я не могу... не хочу... - проговорила она задумчиво. - Знаешь, в последнее время мне будто хочется куда-то вырваться. Это трудно объяснить, но мне тоскливо дома: и у себя, и у тебя, и у Марфы Петровны, и у Лужина, конечно, тоже... Меня тянет быть среди людей и в то же время хочется убежать от всех далеко-далеко...

- Но не от меня ведь? - спросил Разумихин, опуская глаза.

- Иногда и от тебя, - проговорила Дуня и, стараясь не смотреть на Разумихина, сделала несколько шагов вперёд. - Но это только потому, - прибавила она, - что мне слишком хорошо с тобой и я знаю: такое счастье не может продолжаться долго... Слушай, - перебила она уже значительно более бодрым голосом открывшего было рот Разумихина, - может сходим в Эрмитаж? А? Я там сто лет уже не была... Да-да, в Эрмитаж, - она решительно потянула его за руку. - Я ещё когда маленькая была, у меня там все заботы каким-то чудесным образом сразу исчезали. Сейчас тоже должно подействовать. Пошли!

Они обогнули набережную и вышли к стрелке Васильевского острова.

- Вот так штука! - воскликнул Разумихин. - Я иду по самому красивому в мире городу и веду за руку самую красивую в мире девушку!

- Ты восхищаешься городом как-то так, по-казённому, как все приезжие, - холодно заметила Дуня, - сразу видно, что ты здесь чужой.

Они перешли через мост Лейтенанта Шмидта и направились к входу в музей. У крыльца толпились туристические группы из-за границы, состоящие в основном из старичков и старушек с фотоаппаратами в руках. Немного растерянно глядели туристы по сторонам, то ли придавленные великолепием северной столицы, то ли и вовсе не понимая, в чём именно состоит это хвалёное великолепие.

- Sorry, - попытался Разумихин осторожно пробраться между иноземными старичками, - would you please let me...

Но Дуня бесцеремонно, почти грубо отодвигая с дороги престарелых туристов, уже поднималась по лестнице к главному входу.

- Ну что ты там застрял? - обратилась она к Разумихину, заходя вовнутрь.

"Что же это с ней сегодня такое случилось?" - подумал Разумихин, поспевая следом и попутно извиняясь перед иностранными гостями, потиравшими теперь ушибленные бока, за Дунину бестактность.

Пока они стояли в очереди за билетами, Дуня хмурилась и не говорила ни слова. Но как только, миновав контролёршу, они оказались у подножия парадной лестницы, её пасмурное настроение перешло в какой-то эйфорический восторг.

- Нет, ты посмотри, посмотри, - толкала она в бок Разумихина. - Я же в пять лет сюда в первый раз пришла и сразу обалдела! Нет, тебе всё равно не понять!

Не обращая больше внимания на своего спутника, Дуня взбежала вверх по мраморным ступенькам и, задрав голову, стала рассматривать роспись на потолке.

- Ах, у меня сейчас закружится голова от этого великолепия! - воскликнула она, падая в объятия подоспевшего Разумихина.

- Не обниматься! Здесь музей! - услышали они голос возникшей откуда-то старушки в зелёной униформе.

- Только её нам для полного счастья и не хватало, - Дуня бросила злобный взгляд на музейную служительницу и, решительно развернувшись, перешагнула порог зала, к которому вела лестница.

Разумихину не хотелось расстаться со старушкой во взаимной вражде, и он попытался как-то сгладить ситуацию.

- А почему, собственно, в музее нельзя обниматься? - спросил он старушку полушутливым тоном.

- А потому, - сказала она, сохраняя более чем строгий вид, - что здесь представлены национальные сокровища. Их надо уважать.

- А что, вы думаете, здесь раньше цари не обнимались и не целовались что ли? - спросил Разумихин старушку.

- То раньше, а теперь музей, и надо уважать, - настаивала старушка.

Убедившись, что ни его шарм, ни веские аргументы не способны произвести ни малейшего впечатления на непреклонную служительницу, Разумихин поспешил вслед за Дуней.

В парадных залах дворца демонстрировалась выставка современного искусства из собраний какого-то западного музея, поэтому между мраморными, отделанными золотом колоннами были расставлены фанерные стенды, на которых висели всевозможные экспонаты. Дуня как раз стояла перед одним, видимо, особо ценным и оттого заключённым в витрину объектом, представлявшим из себя два вывернутых наизнанку противогаза. Роскошная дворцовая люстра отражалась в витринном стекле десятками трепетных огоньков, придавая экспонату некий торжественный, почти праздничный ореол и делая его чем-то похожим на подарок под новогодней ёлкой, освещённый нарядной гирляндой.

- Ужас! - проговорила Дуня, качая головой и не отрывая изумлённого взгляда от витрины, когда Разумихин подошёл к ней. - Противогазы в Эрмитаже! Боже, как можно было до такого дойти!

- Хм, - Разумихин наклонился, читая табличку с именем автора и названием объекта, - Джек Смит, "Человечность №5"... Видимо, что-то в этом есть, просто стиль такой своеобразный. Поп-арт, вроде, называется: художник берёт обыденные объекты, создаёт из них неожиданные комбинации и выставляет потом в музее к удивлению публики, которой по этому поводу должны приходить на ум всякие абстрактные ассоциации.

Дуня ничего не ответила и будто в каком-то оцепенении передвинулась к следующему экспонату, который, судя по табличке, также был произведён на свет умелыми руками Джека Смита и состоял из подвешенного вниз лезвием топора, обмотанного серпантинными ленточками. Вся эта композиция называлась "Праздник кончился". Прочитав название, Дуня вскрикнула и прижала руки к груди.

- Что с тобой? - забеспокоился Разумихин.

- Я больше не могу! - воскликнула Дуня. - Мне и так в последнее время всякие кошмары мерещатся, а тут ещё этот дурацкий топор...

- Ну и что, что топор? - не понял Разумихин.

- А тот случай на канале Грибоедова две недели назад? - почти капризно заявила Дуня. - А статья МК "Праздник топора"? Не помнишь что ли?

- Ах вот ты про что? - сообразил Разумихин. - Поверь, Дунечка, бояться тут абсолютно нечего. Я слышал, что того убийцу уже давно поймали.

- Поймали? Как бы не так! Вон МК везде бегает и рассказывает, что тот, кого поймали, вовсе не убийца, а убийца пока преспокойно на свободе гуляет. Вот так. Он уже, говорят, и статейку новую об этом готовит.

- Ну ты же знаешь МК, - Разумихин попытался успокоить Дуню. - Жажда сенсации и больше ничего. Это же их журналистский хлеб: если они людей пугать не будут, то никто их статьи читать не станет. Зачем вообще газету покупать, если ничего особенного не происходит? Вот они и раздувают любую мелочь до невероятных размеров, а ты клюёшь на их хитрости. Поверь, Дуня, милиции, наверняка, виднее...

Но Дуня уже решительно взяла его за руку и потянула за собой прочь от внушавшего ей ужас экспоната:

- Пойдём, пойдём скорее с этой дурацкой выставки.

Проходя через следующий зал, в котором находилось продолжение всё той же экспозиции, они увидели стоявший где-то в уголке раскрашенный зелёной краской унитаз, носивший название "Terra incognita". Заинтересованные посетители с любопытством рассматривали приехавший из-за рубежа объект, пытались заглянуть вовнутрь, записывали что-то в блокнотики.

- О Господи! - воскликнула Дуня, ускоряя шаг. - Рассказывают, что фашисты во время войны устраивали в царских дворцах конюшни, а мы вот теперь сами из них почти что туалет делаем.

Разумихин хотел по этому поводу что-то заметить, но понял, что Дуне сейчас лучше не возражать, и потому продолжал покорно следовать за ней по вместившим в себя заморскую экспозицию дворцовым интерьерам. Миновав на всякий случай ещё несколько залов, нетронутых зарубежной выставкой, и убедившись наконец, что они находятся в полной безопасности и никакие зелёные унитазы больше не попадутся им на пути, Дуня с Разумихиным остановились, чтобы перевести дух.

- Куда теперь? - спросил Разумихин.

- Дай сообразить, - проговорила Дуня, рассматривая разноцветную схему расположения эрмитажных залов, перед которой они как раз оказались. - Если мы пойдём направо и перейдём вот через этот коридор, то попадём как раз к лоджиям Рафаэля. Я ещё в детстве туда всегда в первую очередь бежала.

И Дуня, чьё лицо снова приняло вдохновенно-восторженное выражение, заспешила в выбранном ею направлении. Разумихин едва поспевал за ней, ориентируясь на её украшенное цветочным узором платье, мелькавшее словно быстрый солнечный зайчик то тут, то там между не спеша тянущимися из зала в зал посетителями. Ещё прежде, чем они достигли так боготворимые Дуней лоджии, Разумихину неожиданно пришла в голову мысль: а что, если нарочно упустить Дуню из виду, притвориться, что потерялся, а потом пойти домой, взять уже приготовленную на столе книжку Шопенгауэра, углубиться в чтение и забыть навсегда этот лакомый кусочек, за которым он уже две недели бегает, высунув язык, как собачонка, прыгая от радости, если ему дозволяется хоть слегка насладиться соблазнительным ароматом и без малейшей надежды насытить свой голод. Но Разумихин тут же отогнал от себя подобные размышления.

"Я люблю Дуню, в конце концов, - подумал он, - и подло бросать её именно сейчас, когда ей совершенно явно требуется помощь и моральная поддержка", - и он прибавил шаг.

Наконец они очутились в лоджиях, то есть в довольно длинной галерее, расписанной фресками по образцу тех, какими украсил некогда Рафаэль один из ватиканских палаццо. Фрески, изображавшие изящные орнаменты, удивительно гармонировали с узором на Дунином платье, так, что она сама выглядела в этом окружении как часть интерьера.

В лоджиях не было ни души. Посетители, забредшие в эту часть дворца, время от времени заглядывали вовнутрь галереи, но, убедившись, что там нет ни картин, ни скульптур спешили в другие залы, чтобы успеть посмотреть хотя бы самое важное. Так что Дуня с Разумихиным могли в одиночестве и полной тишине наслаждаться стенными росписями, прогуливаясь рука об руку под отделанными золотом сводами.

- Среди такой красоты, - сказала Дуня вполголоса, - среди всех этих до мелочи продуманных и во всех тонкостях выписанных деталей особенно остро осознаёшь собственное несовершенство...

- Несовершенство? - удивился Разумихин, покосившись на Дуню. - О чём ты? На свете нет женщины совершеннее тебя.

- Я не о внешности говорю, - сказала Дуня, останавливаясь перед одним из высоких зеркал, украшавших стены галереи. - Тут дело в другом. Понимаешь, Дима, мне кажется, что вообще ужасно трудно внутренне соответствовать тем идеалам, которые нам демонстрирует искусство. Вот я, например, столько романов, столько стихов о любви прочитала, но где же она в жизни, та страстная и всепоглощающая любовь, ради которой жертвуешь всем? И Рафаэль ведь, когда эти фрески в Ватикане рисовал и сценки из Нового Завета потрясающей красоты узорами окаймлял, именно на такого зрителя ориентировался - способного на сильные чувства, будь то к человеку, будь то к Богу. А я, видимо, так никогда и не попаду в царство сгорающих от любви... "Ах, скорей настал бы час, когда любовь обнимет нас", - задумчиво процитировала она из переведённого ею этим утром стихотворения.

- Что ты говоришь, Дуня? - голос Разумихина дрожал. - Да разве у нас - это не любовь?

- Любовь, ну конечно любовь, - Дуня поспешно развернулась к нему. - Я сказала тебе, что люблю тебя, и это правда, чистая правда, - она подняла на Разумихина взволнованный взгляд. - Но со страстью моя любовь к тебе не имеет ничего общего. Это тихая, спокойная, уравновешенная любовь, - Дуня почему-то всхлипнула. - Мне просто хорошо с тобой и плохо без тебя - вот и всё, - на её ресницах заблестели слёзы.

- Разве этого мало? - спросил Разумихин, глядя в натёртый до блеска паркетный пол.

- Мало, - прошептала Дуня. - Мне мало, - она вдруг обхватила Разумихина за шею.

Он хотел было отстраниться, но Дуня горячо прижала свои губы к его рту, и Разумихин, не в силах устоять, ответил на её поцелуй. Ни разу ещё не целовала она его так самозабвенно, и ему показалось, что земля уходит у него из-под ног, когда он облизывал Дунин язычок, покорно предоставленный в его полное распоряжение.

Неизвестно, сколько времени продолжались бы ещё эти взаимные излияния нежности, если бы взгляд Разумихина случайно не скользнул по поверхности зеркала, возле которого они как раз стояли и не различил в нём две фигуры, приближающиеся к ним с противоположного конца галереи. Отпрянув от Дуни, Разумихин присмотрелся, и каково же было его удивление, когда он узнал в одном из них Раскольникова. Рядом с ним шла невысокого роста девочка в розовых брюках и зелёной, расшитой крестиком блузке. Дуня уже тоже заметила новых посетителей, но не могла от удивления произнести ни слова и лишь широко раскрытыми глазами наблюдала за приближающейся парочкой. Раскольников, казалось, ещё издали обратил внимание на Дуню с Разумихиным, потому что его лицо имело теперь какое-то напряжённое выражение и взгляд был прикован к тому месту, где стояли его сестра и бывший приятель, только что выпустившие друг друга из объятий. Поравнявшись с ними, он остановился и, зло усмехнувшись, проговорил сквозь зубы:

- Ну что ж, Разумихин, поздравляю. Так держать! Бери от жизни всё, пока дают.

Сопровождавшая Раскольникова девочка, встревоженно потянула его за рукав, но он даже не оглянулся на неё.

- Знаешь что? - Разумихин резко развернулся к нему, - либо ты сейчас же пойдёшь дальше туда, куда шёл, либо...

- Не надо, Дима! - отодвинув Разумихина, Дуня встала между ним и братом. -Послушай, Родион, мне необходимо с тобой поговорить. Ах, я так рада, что тебя встретила, - залепетала она срывающимся голосом.

- Что это ещё такое? - спросил Родион, дотрагиваясь руками до её волос. - Кто тебе это уродство на голове сделал?

- Я тебе потом объясню. А сейчас послушай... - она умоляюще приложила руки к груди.

- Не надо мне ничего объяснять, - отмахнулся Раскольников. - Слушать я тебя тоже больше не хочу. Пойдём, Соня, - он подтолкнул под локоть свою спутницу.

Сделав несколько шагов, Родион снова обернулся к сестре, чьё лицо выражало теперь безнадёжное отчаянье.

- Да, я хотел сказать, что тогда на вечеринке сорвался. Больше такого не повторится - развлекайся, с кем хочешь. Меня это не касается!

- Родион, не уходи, постой, - взмолилась Дуня, чуть не плача.

- Дуня, прекрати, - Разумихин попытался взять её за руку. - Имей в конце концов гордость, - прошептал он ей на ухо и сам тут же удивился, что вынужден был сказать подобное именно этой девушке.

Но Дуня сама уже опомнилась. Резко повернувшись спиной к удаляющемуся Раскольникову, она взяла под руку Разумихина и направилась с ним в противоположный конец галереи.

- Кто это был? - поинтересовалась Соня у Раскольникова, когда они наконец покинули злополучные лоджии. - Неужели твоя девушка? - спросила она обеспокоенно, увидев, что Родион хмурится и отворачивается вместо того, чтобы дать ей разъяснения.

- Слава Богу, только сестра, - бросил Раскольников. - Если б у меня была такая девушка, я бы повесился.

- Почему? - наивно удивилась Соня. - Она же настоящая красавица!

- Видела того типа, с которым она целовалась? - спросил он, игнорируя Сонечкино последнее замечание.

- Ну и что? Почему бы ей с кем-нибудь не целоваться?

- Да хоть бы потому, что у неё есть жених. Старый, уродливый, полный идиот, но всё же жених.

- А зачем же она за него выходит?

- Из-за денег, из-за квартиры и из-за прочей ерунды. Короче, то, что она продаёт себя, уже достаточно скверно. Но то, что она к тому же раздаёт себя направо и налево всем желающим - это просто отвратительно.

Соня покраснела.

- По-моему, - проговорила она, - всё совсем наоборот: да, продавать себя и вправду, пожалуй, большое зло, но отдаваться мужчине, или даже нескольким подряд, из любви - это, думаю, невозможно осудить.

- Что ты говоришь? - Раскольников даже остановился от удивления. - У тебя на этот счёт всё равно ещё очень детские, романтические представления, - но он тут же прикусил язык, вспомнив о той тайне, которую скрывала от него Сонечка, и сам лишь постепенно свыкаясь с мыслью, что стоящая перед ним девочка в действительности проститутка в самом профессиональном смысле этого слова. - Ерунда это всё, - сказал он наконец, прибавляя шаг, чтобы скрыть своё смущение. - По крайней мере, Дуня не любит никого, кроме себя: я-то её знаю. Она вообще не способна ни на какие человеческие чувства.

- Ты не прав, Родион, - возразила Соня. - Тебя-то она любит, это сразу видно. Она так искренне просила тебя остаться, а ты так жестоко обошёлся с ней.

- Я ещё слишком мягко с ней обошёлся, - заверил её Раскольников. - Всю жизнь Дуня задирала передо мной нос, воображая себе, что я ни по каким параметрам не могу сравниться с её высокой особой. А теперь она вдруг вообразила меня в виде великого учёного с блестящим будущим, которое сама тут же и присочинила, хотя я ей никакого повода к подобным далекоидущим планам не давал. От такого "гениального" братика она, конечно, уже не может отказаться и пытается вовремя пристроиться к нему, чтобы успеть погреться в лучах его грядущей славы. Вот и вся её любовь ко мне! Это же абсолютно Дунечкиному характеру соответствует. Если дать ей овчарку и пообещать медаль за участие в конкурсе на самую комнатную собачку, Дуня, не задумываясь, начнёт натягивать чепчик на несчастного пса. И тоже, разумеется, скажет, что любит его и желает ему исключительно самого наилучшего. Как только дело касается её тщеславия, она готова на любые жертвы.

- И всё-таки, - заметила Соня, вздохнув, - она твоя сестра, и ты должен попытаться её понять и простить.

- Напрощался уже - хватит! - отрезал Раскольников.

- О! - воскликнула вдруг Соня, чьё внимание в эту секунду было привлечено одной из картин, хранящейся под стеклом в причудливой резной рамке. - Я её где-то уже видела!

- Наверняка на какой-нибудь репродукции, - предположил Раскольников, тоже останавливаясь перед картиной. - Это же знаменитая "Мадонна Бенуа" Леонардо да Винчи.

- Так Леонардо да Винчи или Бенуа? - не поняла Соня.

- Обоих, - усмехнулся Раскольников, - то есть нарисовал её Леонардо, а принадлежала она семье Бенуа. Вот теперь её так и называют, чтобы от других мадонн отличать.

- Её, по-моему, и так ни с какими другими не спутаешь, - восторженно проговорила Соня, пытаясь встать таким образом, чтобы стекло, под которое была заключена мадонна, не отсвечивало от проникающих через окно солнечных лучей. - Посмотри, какое у неё счастливое выражение лица, а малыш - так это просто прелесть!

- Не знаю, - скептически заметил Родион, - мне она лично всё время немного глуповатой казалась. У неё на руках сидит будущий Спаситель мира, а она улыбается как дурочка и протягивает ему какую-то дурацкую травинку. Что он, кролик что ли?

- Ну как ты не понимаешь?! - возмутилась Соня. - Она же просто сама ещё почти ребёнок, вот и радуется искренне своему материнскому счастью. А в руках у неё, между прочим, не травинка, а цветочек, такой же нежный и едва распустившийся, как она сама.

- Ну да, да, - согласился Раскольников, - Леонардо наверняка что-то подобное имел в виду. Но, по-моему, всё же такой "едва распустившейся" матери нельзя доверять ребёнка. Она его в лучшем случае как игрушку использовать будет, а дети - вещь, на самом деле, серьёзная.

Но Соня, уже едва ли слушая его, продолжала восхищённо разглядывать мадонну со всех сторон и даже пару раз дотронулась рукой до резной рамки, словно проверяя, существует ли картина на самом деле, или это всего лишь неуловимый мираж, состоящий из бесплотных поэтических фантазий, а не из прозаических молекул.

- Ну пойдём дальше, - заторопил её Родион, - я тебе ещё кое-что хотел показать.

- Пойдём-пойдём, - согласилась Соня со вздохом сожаления, но тут же снова развеселилась и, забегая вперёд Раскольникова, проехалась несколько раз по блестящему паркету, скользящему под её туфлями.

Наблюдая за ней, Раскольников не мог сдержать улыбку. Вот уже вторую неделю он почти ежедневно встречался с этой девочкой, всё больше и больше поддаваясь очарованию её весёлой непосредственности, сочетавшейся с какой-то особой полунаивной житейской мудростью. С ней он почти полностью забывал свои проблемы. В то же время - и это пришло Раскольникову в голову только сейчас - её собственные проблемы он также полностью выпустил из поля зрения, благо Сонечка ни разу даже словом о них не обмолвилась. А ведь он знал, прекрасно знал почти с самого начала, что это дочка того несчастного алкоголика Мармеладова, которая по вечерам вынуждена продавать себя на Невском, чтобы хоть как-то материально помочь своей семье. Но Соня до сих пор не открыла ему ни одного печального обстоятельства своей жизни, а сам он никак не мог решиться первым заговорить об этом. Раскольникову иногда приходило в голову, что он, вероятно, просто инстинктивно затягивает окончательное объяснение, так как в глубине души ему больше нравится распределение ролей, при котором он позволяет Сонечке ободрять его своим весёлым нравом вместо того, чтобы самому пытаться разобраться в её запутанной и нелёгкой судьбе.

Когда они, миновав дюжину роскошных залов, переступили порог галереи Героев войны 1812 года, Раскольников остановился, чтобы дать Сонечке как следует оглядеться и полюбоваться впечатлением, которое произведёт на неё это собрание парадных портретов отличившихся полководцев. Соня действительно немного притихла и с какой-то опаской посматривала по сторонам.

- Ну вот, - сказал Раскольников. - Это тебе не какая-нибудь там глупенькая мадонна... Раньше мне этот зал ужасно торжественным казался. Ещё бы! Столько героев висят друг над другом аккуратненькими рядами! Но, знаешь, потом до меня дошло, что они, на самом деле, никакие не герои. В чём состоял их героизм? Заставить солдат идти в бой? Расстрелять, быть может, струсивших и повернувших назад дезертиров? Рукой в белой перчатке водить по карте военных действий, разрабатывая новый план наступления? Но по заслугам и награда: теперь будут они вечно висеть в этой галерее, аккуратно причёсанные, в мундирах с иголочки, заменяя своими одинаковыми лицами стенные драпировки. И никто из посетителей никогда не сможет вспомнить их имён, если, конечно, не поленится подойти поближе и разобрать, что написано на почерневших от времени позолоченных рамках... Вот такой вот урок мужества! - он усмехнулся и, задирая голову, чтобы в полной мере насладиться панорамой героических портретов, не спеша пошёл вдоль галереи. - Настоящий герой, - продолжал он в каком-то упоении, - не поручит всю грязную работу несчастным солдатам, он не побоится испачкать в крови свои белые перчатки, но зато и славу познает он без границ и пределов. Не в модных гостиных будет храниться его портрет, а в сердцах, изнывающих от восторга и преклонения...

Дойдя до конца галереи, Раскольников заметил, что Соня не следует за ним. Он оглянулся и увидел, что она, оставшись далеко позади, присела на бархатную скамеечку и теперь, ожидая его, против обыкновения чересчур задумчиво смотрела перед собой. Родион вернулся к ней и с некоторым упрёком в голосе проговорил:

- Ну что случилось?

- Здесь как-то скучно, - призналась Соня. - Пойдём лучше в другой зал.

- Ничего ты не понимаешь, - обиженно махнул рукой Раскольников.

- Ну не злись, пожалуйста, - Соня дотронулась до его руки. - Знаешь что? Мы тут сегодня с утра ходим и, наверное, оба уже от впечатлений устали. А на улице, между прочим, погода - пальчики оближешь. Может, нам теперь погулять пойти?

- Как хочешь, - пожал плечами Раскольников, который и сам уже не горел особым желанием продолжать осмотр музея.

Прежде, чем покинуть Эрмитаж, Соня задержалась возле расположенных у выхода киосков, чтобы купить открытку с репродукцией "Мадонны Бенуа".

- Вот, - сказала Сонечка, весело помахивая открыткой в воздухе. - Ну разве она не прелесть?

Внезапно её взгляд упал на афиши расположенной рядом с сувенирным киоском театральной кассы. Она подошла поближе и в некотором волнении стала рассматривать плакат с фотографией парящего в воздухе танцора в трико и в курточке с блёстками. Под фотографией крупными буквами было написано: "Борис Астафьев. Вечер балета". А дальше чуть помельче: "Кировский театр снова приветствует вышедшую из его стен международную звезду".

- Это... это, - проговорила Соня взволнованно, показывая Раскольникову на плакат. - Это бывший муж Катерины Ивановны, жены моего отца. Он... он в Америку эмигрировал.

- Хм, - Раскольников, который ещё через Мармеладова был прекрасно знаком с этой историей, тоже внимательно присмотрелся к афише. - А теперь что, вернулся?

- Да нет, вот тут написано - "гастроли". Но всё равно как-то странно, - сказала Соня упавшим голосом.

Они вышли наружу и побрели вдоль набережной Невы. Соня, по-видимому, была сильно потрясена попавшейся ей на глаза афишей и потому шла теперь, понурив голову, не пытаясь нарушить воцарившееся молчание. Раскольников тоже не знал, что сказать в такой ситуации. Наконец он решил, что это прекрасный случай открыть свои карты и показать Соне, насколько он на самом деле осведомлён об обстоятельствах её жизни.

- Послушай, Соня, - начал он, - я знаю, у тебя в семье проблемы, и хочу тебе помочь...

- Правда? - Соня вскинула на него, как ему показалось, полные благодарности глаза.

- Да... То есть я имею в виду, что если у тебя действительно есть проблемы, то ты в любом случае можешь рассчитывать на мою помощь, - промямлил он как-то нерешительно.

- Спасибо, Родион, - отозвалась Соня, - но я и сама разберусь... Хотя если так посмотреть, то и нет у меня совсем никаких проблем. Всё в полном порядке, - она улыбнулась.

Раскольникову пришло в голову, что Соня, пожалуй, относится к тому же сорту людей, что и героиня сказки "Морозко", которая, несмотря на попытки разбушевавшегося дедушки Мороза заморозить её чуть ли не до смерти, на его иронический вопрос "Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?" неизменно на полном серьёзе отвечала: "Тепло, дедушка, тепло".

"Хотя так оно, наверное, и лучше, - подумал он. - Зачем соваться в её дела? Всё равно я ничем помочь не смогу..."

Раскольников почувствовал, что это признание, которое он вынужден был сделать самому себе, серьёзно ущемило его гордость.

"Эх, - продолжал он рассуждать про себя, - если б не этот дурацкий Ларс из Кёльна, можно было бы в любой момент пойти, взять эти деньги и отдать Соне. Да, я отдал бы ей всё, всё. Мне самому ничего не надо, а Дуня... Дуню всё равно уже никакими деньгами не спасти... Да чего теперь говорить? Пропали деньги, и ничегошеньки мой поступок не изменил. Да, я - герой, я решился на такое, от чего у других людей волосы встают дыбом. Это главное! Но кто теперь об этом знает? Да никто! Только МК, пожалуй, догадывается..."

Эта последняя мысль внезапно внушила Родиону такой страх, какого он в своей жизни ещё не испытывал. Ему захотелось закричать от ужаса и бежать без оглядки, не выбирая направления.

- Что с тобой? - спросила Соня, заметив его замешательство.

- Ничего-ничего, - сказал он, опускаясь на скамейку, вделанную в гранитную облицовку набережной. - Просто я подумал, что ничто в мире не может продолжаться вечно.

- Почему это? - Соня присела рядом с ним. - То, что нам нравится, может длиться, сколько мы хотим.

- Нет, Соня. Мне вот, например, нравится гулять вот так вот с тобой, нравится сидеть здесь и смотреть на город, такой прекрасный в ярком солнечном свете. Но не в наших силах повторять такие моменты до бесконечности.

- Как же нет? - воскликнула Соня. - Если хочешь, мы будем гулять здесь каждый день. Да, солнце, конечно, к осени не будет таким ярким. Но мы и без солнца обойдёмся, ведь и в осени, и в зиме есть своя прелесть...

- Может случиться, - задумчиво сказал Раскольников, - что меня здесь уже не будет.

- А где же ты будешь? - встревоженно спросила Соня.

- Где-нибудь очень далеко.

Легковая машина пронеслась мимо них на бешеной скорости, и вдруг всё вокруг стихло. Проезжую часть будто перекрыли, прохожие тоже виднелись лишь где-то вдалеке.

- Я... я, - проговорила Соня, стараясь сохранять твёрдость в голосе, - вместе с тобой хоть на край света пойду. И в любой точке планеты нам будет так же хорошо, как здесь сейчас.

Родион почувствовал, как что-то тёплое разлилось по его сердцу и страх вдруг куда-то исчез. Он внимательно посмотрел на Соню. Она ни движением, ни жестом не сделала ни малейшей попытки приблизиться к Раскольникову, но по выражению её лица он понял, что она всем свои существом тянется к нему, как цветок к солнцу. Родион не мог противостоять этому робкому призыву и, заключив Сонечку в объятья, крепко-крепко прижал её к своей груди. Ещё никогда, как показалось ему в тот момент, не ощущал он себя таким сильным и всемогущим.




Глава восьмая. Каляка-маляка

В глубине души Дуня сильно сомневалась в успехе предприятия, которое навязала ей Марфа Петровна. Но, в конце концов, та так много сделала для неё. Почему бы по крайней мере не попытаться выполнить её просьбу, раз уж для Марфы Петровны, как она сама уверяла, это так много значит.

Дуня развернула мятую бумажку, которую она сжимала в руке, и ещё раз бросила взгляд на нарисованный Марфой Петровной план, указывающий местоположение дома, где должен был обитать теперь Костя. Чтобы выяснить это, Марфе Петровне пришлось провести настоящее расследование. Первым делом она обзвонила всех Костиных знакомых, чьи телефоны ей только удалось найти. Несколько человек сообщили ей, что Костя, по всей вероятности, всё ещё живёт у некоего Володи. Адрес их прибежища Марфа Петровна, приложив все свои усилия, тоже добыла и даже уже несколько раз приезжала по нему. Оставив служебную Волгу за углом, она подходила к парадному и, затаив дыхание, ждала, не выйдет ли из него Костя. Но Костя не выходил, а подняться к нему Марфа Петровна не решалась, предполагая, что он обойдётся с ней не лучше, чем тогда на улице с её мужем. Кроме того, Свидригайлов запретил ей вступать с Костей в контакт. Согласно его плану, Костя сам должен был рано или поздно прийти с повинной, во что, впрочем, Марфа Петровна уже почти перестала верить.

Так или иначе, она каждый раз уезжала ни с чем. Тогда-то и родилась у неё идея втайне от мужа послать к Косте Дуню. В конце концов, Дуня сама говорила, что ей удалось ещё во время подготовки к, увы, не состоявшимся в этом году вступительным экзаменам найти со своим учеником общий язык. Кроме того, они всё же принадлежат к одному поколению и, может быть, Дунечка сумеет внушить ему больше доверия, чем родители. Марфа Петровна, конечно, не рассчитывала, что Дуня тут же приведёт Костю домой за ручку (хотя в глубине души и тешила себя этой картиной), но надеялась, что она сможет как-то смягчить её сына или, по крайней мере, если уж плану суждено провалиться, расскажет ей во всех подробностях о том, в каких условиях обитает теперь её сын.

Убедившись, что она уже почти пришла, Дуня снова сложила бумажку с планом и, миновав ещё несколько кварталов, остановилась возле серого дома с облупившейся штукатуркой. Немного подумав, она зашла в подъезд и поднялась по полутёмной лестнице на второй этаж, где, согласно сведеньям Марфы Петровны, должен был жить Костя. Хоть Дуня уже знала, что в этом доме находятся ателье неформальных художников, её поразило царящее здесь запустение. Лестничные перила были кое-где отломаны, с потолка капала вода, чувствовался запах сырости. Вздохнув, Дуня приоткрыла единственную дверь, которая нашлась на втором этаже, украшенную изображением какого-то монстра и, видимо, никогда не запиравшуюся. За дверью Дуня споткнулась о кучу мусора и чуть не упала. Какая-то женщина в пёстром платке, завязанном на голове наподобие чалмы, высунулась в узкий тёмный коридор. Дуня невольно вскрикнула от неожиданности, увидев густые, неестественно чёрные тени, окружавшие её глаза. Женщина, казалось, была ничуть не меньше поражена явлением чистенькой, хорошо одетой, пахнущей духами девушки посреди этого хаоса.

- Вы из газеты? - спросила почему-то женщина.

- Нет, что вы, - немного смутилась Дуня. - Я ищу Володю. Вы не знаете, случайно, где он живёт?

Женщина как-то странно улыбнулась и, молча указав рукой на соседнюю дверь, исчезла в своей комнате. Дуня постучала. Ей не ответили, но изнутри доносилась музыка, и Дуня, решительно распахнув дверь, вошла в комнату.

Костя сидел по-турецки на кровати и сосредоточенно рисовал. Володя, расположившись напротив него в кресле, читал. Поскольку оба, казалось, не заметили её появления, Дуня окликнула своего бывшего ученика:

- Костя!

Костя, отвлёкшись от своего занятия, взглянул на неё. Дуня заметила, что он как будто повзрослел и стал ещё больше походить на своего отца. Впрочем, черты его лица оставались по-прежнему по-юношески тонкими и изящными. Только теперь они контрастировали с необычно серьёзным выражением глаз, в которых Дуня к тому же разглядела какой-то странный и, как ей показалось, немного безумный блеск.

- Ты её знаешь? - обратился к Косте оторвавшийся от книги Володя.

- Да, это моя бывшая учительница французского, а в свободное время любовница моего отца, - ответил тот с таким презрением в голосе, на которое Дуня до сих пор не считала его способным.

Однако, она попыталась не потерять самообладания. В конце концов, это было всего лишь недоразумение, которое она могла тут же легко опровергнуть.

- Костя, - сказала Дуня твёрдым голосом, - нам необходимо с тобой поговорить.

- А, так вы и по-русски, оказывается, умеете, - заметил Костя. - Её наверняка отец прислал, - обратился он к Володе.

- Ну так давай отошлём её к нему обратно, - сказал Володя, устремив на Дуню твёрдый взгляд своих холодных и непроницаемых как зеркало глаз.

- Как вы со мной разговариваете? - бросила ему Дуня с вызовом.

- Ну вот, уже не понравилось, как с ней разговаривают, - развёл руками Володя, обращаясь к Косте. - Надо же какая цаца! Думает, она произвела на нас впечатление своими шмотками. А что у неё за духи? Мы тут скоро задохнёмся от таких нежностей...

- Не надо, - прервал его вдруг Костя. - Пусть она скажет, что хотела.

- Послушай, Костя, я хочу поговорить с тобой наедине, без этого грубияна, - Дуня злобно сверкнула на Володю глазами. - Может быть, мы выйдем ненадолго на улицу?

Костя уже сделал движение, чтобы встать, но Володя остановил его:

- Никуда ты не пойдёшь, понятно? Если уж так непременно хочешь с ней поговорить, я выйду сам.

Володя не спеша отложил книгу и, притянув к себе Костину босую ногу, поцеловал её. Затем, ещё раз окинув Дуню своим холодным взглядом, он покинул комнату.

Немного шокированная Дуня заняла его место в кресле перед Костей.

- Что это за отвратительный тип? - спросила она, взглянув на только что захлопнувшуюся за Володей дверь.

Костя только презрительно усмехнулся.

- Что у вас вообще за отношения? - продолжала Дуня и вдруг вздрогнула от осенившей её догадки.

Костя кивнул - значит она не ошиблась.

- Этого не может быть! - воскликнула Дуня. - Тебе же нравились девушки!

- Да, нравились, - согласился Костя. - А его я люблю.

- Ах, бедный, бедный мальчик. Что ты позволил с собой сделать! - вздохнула Дуня и слёзы заблестели у неё в глазах. - Как мне тебя жаль!

- Это мне вас жаль, - нахмурился Костя. - Мой отец - негодяй. Он вас использует и бросит, если уже не бросил.

- Да неужели ты действительно подумал, что между нами что-то было?

- Нет, это он, наверное, случайно на пол тогда упал, и у вас как раз туфель с ноги свалился. Правда?

- Костя, с каких это пор ты стал таким циничным? - упрекнула его Дуня. - Есть вещи, которые стоит забыть из уважения к своим родителям и во имя сохранения мира в семье.

- Именно вы говорите мне о мире в семье! - усмехнулся Костя.

- Послушай, - решительно сказала Дуня. - Объясняю для самых непонятливых: если твоему отцу вздумалось ползать передо мной на коленях, это ещё не значит, что я автоматически стала его любовницей. Я виновата только в том, что каким-то там образом понравилась ему...

- А, понимаю, гормоны разыгрались в организме.

Дуня невольно усмехнулась.

- Так или иначе, - продолжала она, - твоя мама тоже очень быстро поняла всю абсурдность подозрений в мой адрес, и мы с ней, если хочешь знать, теперь почти подруги. Она меня, кстати, сюда и прислала, а совсем не отец, как ты подумал. А чтобы уж окончательно убедить тебя, что я не покушаюсь на твоего драгоценного папочку, вот тебе ещё новость: через две недели у меня свадьба.

- Вы выходите замуж?

- Да, за Петра Петровича Лужина. Ты его должен знать.

- За Лужина? - испугался Костя. - Это такой лысый? С ним ещё моя тётя вместе в институте училась. Да ведь он же совсем старый!

- Нет, не старый, просто он так выглядит... То есть он даже нормально выглядит... - Дуня окончательно запуталась.

- Да вы шутите, - решил наконец Костя.

- Нет, с чего ты взял? - обиделась Дуня. - Что же в этом такого, что мужчина немного старше женщины?

- Особенно если у него есть деньги, квартира и всё такое, - подсказал ей Костя.

Дуня решительно посмотрела прямо ему в глаза:

- Какой ты догадливый, Костя. Только ведь это легко - осуждать другого, когда у тебя самого с детства всё было, что пожелаешь. А я, представь, всю жизнь в коммуналке жила, даже без ванной.

- Ну и что? - пожал плечами Костя. - Я вот сейчас так живу. И мне наплевать на все удобства. Слышали пословицу: с милым рай и в шалаше.

- Ах, Костя, не напоминай мне уже! - отмахнулась Дуня. - Разве ты не понимаешь, что этот тип самым наглым образом использует тебя?

- Это Лужин вас будет использовать, Авдотья Романовна. А к Володе ведь я не из-за денег, не из-за удобств пришёл, и кроме любви к нему меня здесь больше ничего не удерживает. Понятно? Хотя куда уж вам понять! Вы же такая разумная, рациональная. Любовь не вписывается в вашу жизнь, да?

- Костя, какая у вас может быть любовь с этим Володей? Ты, по-моему, сам не знаешь, о чём говоришь!

- Знаю!

И с этими словами Костя приподнял свою футболку. На покрытом ровным, немного побледневшим загаром животе ясно обозначались розовые пятнышки.

- Вы бы могли выдержать такое ради человека, которого любите? - спросил он Дуню почти с гордостью.

- Так этот негодяй ещё и пытает тебя? Тушит на тебе сигареты, да? - воскликнула в ужасе Дуня.

- Да прекратите уже обзывать его в конце концов! Мне это совсем не нравится.

- А себя калечить тебе нравится? От этого ведь на всю жизнь следы останутся, - в глазах Дуни снова показались слёзы.

В последнее время её вообще было легче разволновать, чем обычно.

- Тем лучше, - ответил Костя.

- Твои родители не для того тебя вырастили и воспитали, чтобы с тобой забавлялся какой-то садист, - настаивала Дуня.

- А для чего они меня воспитали? Чтобы я на юридическом учился, карьеру сделал, женился, а потом растил бы детей, которые должны будут прожить такую же скучную и бесполезную жизнь, какую мне пытались навязать мои родители? Нет уж. Благодаря Володе я понял, в чём моё настоящее призвание. Вот, хотите посмотреть? - он протянул Дуне свою папку.

- Что это? - спросила она, решительно раскрывая её.

- Мои рисунки. Я теперь художник, - объяснил Костя.

Дуня осторожно вынула из папки пачку Костиных рисунков. Тонкие, испещрённые неровными, странно переплетающимися между собой линиями листки бумаги, на которых кое-где даже виднелись жирные пятна, выглядели в её ухоженных, наманикюренных пальчиках как яблочные огрызки на изящно расписанной фарфоровой тарелке. Дуня всхлипнула: она и так уже находила настоящее положение Кости глупым и нелепым до слёз, но эти рисунки, напоминавшие ей детскую "каляку-маляку", заставили её буквально вздрогнуть от жалости. Тем не менее, "художник" был, видимо, очень доволен своими произведениями: на его губах играла какая-то вдохновенная улыбка, а странный блеск в глазах стал ещё ярче. Дуня поспешно отложила папку с таким выражением лица, будто засунула назад в аквариум склизкую лягушку, посаженную кем-то ей на руки.

- Вам не понравилось? - спросил Костя, но вдохновенная улыбка так и не исчезла с его лица.

- Бедный, бедный Костя, - только и могла произнести она. - Зачем ты это делаешь?

Дуня закрыла лицо руками.

- Никогда раньше не мог себе представить вас плачущей, - задумчиво проговорил Костя. - Я думал, vous etes toujours maitre de soi. (вы всегда владеете собой) Значит, всё-таки на самом деле "trompe" (ошибался) ... Постойте-ка, Авдотья Романовна, что это у вас на шее? - как-то хитро спросил он вдруг Дуню.

Шёлковый платочек, который Дуня, несмотря на жаркую погоду, собираясь к Косте, повязала на шею, действительно сбился теперь немного в сторону, открыв взгляду два красных пятнышка на том месте, куда накануне её взасос целовал Разумихин. Дуня, спохватившись, попыталась поправить платок, но поскольку она не видела себя со стороны, то сбила его только ещё больше.

- Кто же это вам сделал? - продолжал допрашивать Костя с хитрой, но какой-то доброй улыбкой. - Лужин? Нет, Лужин не мог, конечно.

Дуня покраснела.

- Да я вижу, вы влюблены, Авдотья Романовна, - почти радостно воскликнул Костя. - У вас кто-то есть!

Дуня опустила мокрые ещё глаза, но её губы уже улыбались.

- Так чего же вы молчите! Он молодой? - допытывался Костя.

Дуня кивнула.

- Красивый?

Дуня кивнула опять.

- И любит вас тоже? Да чего я спрашиваю? Конечно, любит, раз так постарался!

- Какой ты, Костя, ещё наивный, - проговорила она, всё ещё улыбаясь и избегая глядеть ему в глаза.

- Ну а если так, - продолжал Костя, не обращая внимания на её последнее замечание, - то какого чёрта вы мне говорили про Лужина? Неужели всё равно за него выходите?

- Всё не так просто... - начала было Дуня.

- Не делайте этого, - посоветовал Костя. - Потом ведь жалеть будете. Любовь вам никакая квартира не заменит. Если бы вы знали, какое это счастье принадлежать человеку, которого любишь! И не тайком, не в свободное время, а полностью, круглыми сутками, не от кого не скрывая своих чувств.

- Тебе действительно... хорошо с ним? - нерешительно спросила Дуня, будто стесняясь высказать такое предположение.

Костя только блаженно улыбнулся, и безумный блеск снова сверкнул в его глазах. Но вдруг выражение его лица стало каким-то печальным и он низко опустил голову.

- Только я боюсь... - проговорил он.

- Чего? - спросила Дуня.

- Я боюсь... что это скоро кончится... что он разлюбит меня.

Костя как-то вопрошающе взглянул на свою бывшую учительницу, будто ожидал от неё, что она развеет его опасения.

- Но послушай, Костя, - начала Дуня, - даже если и предположить, что любовь между мужчинами возможна (в чём я, кстати, очень сомневаюсь), неужели ты на самом деле веришь в то, что он тебя любит? Как же тогда объяснить все эти жестокости? Разве так мучают того, кого любят?

- Всякое бывает, - ответил Костя. - Вот вы, Авдотья Романовна, любите того человека, который вас целовал?

- Да, я думаю, что да. И ни мне, ни ему, конечно, не пришло бы в голову...

- А вы не задумывались о том, что, выходя за Лужина, вы своему любимому человеку намного, намного больнее делаете, чем мне Володя?

Дуня не нашлась, что ответить. Она решила сменить тему.

- А помнишь, как мы с тобой самолётики делали у вас дома? - спросила она. - И как ты свою подружку в ванной прятал?

Костя усмехнулся.

- Вы всё-таки были очень хорошая учительница, Авдотья Романовна, - сказал он. - Хоть я вас и немного боялся.

- И напрасно, - улыбнулась Дуня.

- У вас был такой взгляд... - продолжал Костя. - Сейчас-то вы уже не так смотрите... И вообще, вы мне, если честно, чем-то вроде существа с другой планеты представлялись. Вы думаете, это просто потому, что вы такая красивая? Но я и кроме вас видел красивых женщин. Только ни одна из них не казалась мне такой недоступной. Я имею в виду вообще, для всех, не только для меня. Даже когда я отца перед вами на коленях увидел, хоть и был уверен, что вы его любовница, но всё равно в глубине души никак не мог поверить, что он вам что-то кроме ножек целует.

Дуня хотела было уже остановить Костю, полагая, что тот заходит чересчур далеко, но увидев, что он говорит абсолютно серьёзно, промолчала.

- Я вообще не мог себе представить, что до вас можно дотронуться, - продолжал Костя. - А теперь вижу, что вас и вправду не только в ножку целовать можно, да ещё как, - он бросил взгляд на пятнышки на её шее. - Знаете, больше всего мне ваши волосы нравились. Хотите смешной случай? Один раз вы отвернулись, а я протянул руку, чтобы прикоснуться к ним. Думал, что если они такие длинные и густые, то вы ничего не заметите.

- Так я на самом деле ничего и не заметила, - заверила его Дуня с улыбкой.

- Так я и не дотронулся, - объяснил Костя, - не решился. А теперь вы их уже обстригли и покрасили. Жалко.

- Зато ему, то есть... тому человеку так больше нравится.

- Да, это самое главное, - серьёзно согласился Костя.

Некоторое время они сидели молча. Дуня думала, что пришло наконец время выполнить поручение Марфы Петровны и призвать Костю как можно скорее вернуться домой, но ей это почему-то казалось теперь ужасно неуместным. Костя первый нарушил молчание.

- Авдотья Романовна, - сказал он. - У вас ведь скоро свадьба, да? Вы ведь уже точно решили? Ну вот, я хотел бы по этому поводу сделать вам подарок, один из моих рисунков, выбирайте сами какой. Я знаю, они вам не понравились, и вы даже заплакали от жалости. Но от слёз, говорят, иногда становится легче. Так что возьмите и повесьте его в вашей с Лужиным квартире. Если он разрешит, конечно.

Костя говорил так серьёзно, почти торжественно, что Дуня не посмела отказаться. Она взяла в руки первый попавшийся рисунок и, едва взглянув на него, нервно сложила листок пополам.

- Только обещайте, что не выбросите, - попросил Костя. - Потому что если выбросите, то потом ведь ещё больше плакать будете.

Дуня вздохнула.

В комнату вошёл Володя и ещё с порога провозгласил:

- Свидание окончено!

- С чего это вы взяли? - проговорила Дуня, нахмурив брови.

- Нет-нет, Авдотья Романовна, - покачал головой Костя. - Уходите сейчас, пожалуйста.

- Ты его боишься что ли? - возмущённо спросила Дуня.

- Уходите, - ещё раз повторил Костя. - Я вас провожу.

Он уже поднялся с места, но Володя бросил ему коротко:

- Сидеть!

Этого было достаточно, чтобы Костя снова сел на кровать. Дуне ничего не оставалось, как подняться с кресла и направиться к двери, перебирая в руках подаренный рисунок. Прежде чем выйти, она бросила ещё один, на этот раз более внимательный взгляд на Володю, пытаясь определить, что в нём находит Костя. Рассматривая его, Дуня вдруг спросила себя, почему в её жизни никогда не было такого мужчины, который бы указал ей место рядом с собой и просто сказал бы "Сидеть!"? Тогда бы она тоже перестала быть "разумной" и без угрызений совести смогла бы отдаться собственным чувствам. Она уже почти позавидовала Косте, но тут же спохватилась, с ужасом вспомнив об ожогах на его теле.

- Что ты на меня уставилась? - спросил Володя. - Могу тебя огорчить: ты мне не нравишься.

Дуня сочла ниже своего достоинства отвечать на это замечание и молча покинула комнату.

Когда дверь за ней закрылась, Володя взял Костю за подбородок и проговорил, глядя ему прямо в глаза:

- Слышал, что она спросила? Что же ты ей не ответил: боишься меня?

Костя отрицательно покачал головой.

- Так, значит, не боишься меня?! - воскликнул Володя, притянув его к себе за волосы. - Почему тогда послушался? Почему не побежал за ней?

- Из любви, - ответил Костя, подняв на него свои блестящие серые глаза, - но не из страха, не из страха... - повторил он.



Продолжение
Оглавление



© Екатерина Васильева-Островская, 2000-2024.
© Сетевая Словесность, 2000-2024.





Словесность