НЕЛАДНЫЙ
Далеко в Сибири, в излучине Енисея, под горой лежит деревня. В той деревне - подворье Семена Лукича, а на подворье у обрыва кривится баня.
В той бане парились все поколенья. Выходили с темного жару на свет тощие старики, стыдливо косолапя, прикрывали рукой усохшие пахи и крякали... Краснокожие старухи с выкрученными, как белье, ляжками, с распущенными, как у ведьм, сединами выкарабкивались обморочно, с тяжелыми взорами, садились на корточки под яблоню и, глядя в комель, переживали сердцебиенье... Выбегали на травку полные внучки, с мясными полками на боках, визжа, обливаясь водой, блестели ядреными чреслами. И как драконы из жарких недр, вылезали их мужья, рычали, дымили бурыми спинами и косматыми, в алмазных каплях, мошонками. Всем было тут угодье!
Теперь этой баней не пользуются. Она осела, обросла вокруг бурьяном. Тес на крыше сгнил, уже не починить, не поправить. Так и уйдет баня в землю, - так и раскопают ее через тысячу лет археологи. Отроют чугунный чан, бережно очистят от грязи и, усевшись вокруг, подопрут подбородки в исторических мечтаниях...
Вот вечер.
Семен Лукич, весь седой, в ушанке и ватнике по сентябрю, с магнитофоном в руке, спускается с крыльца на подворье. Солнце садится за речку, в ольховый кустарник, и багровый зрак его игольчато просвечивает сквозь плетень над обрывом.
На середине двора Лукич останавливается, белесые глазки задерживают взгляд на калитке, он всматривается... и вздрагивает.
Там, под сенью листьев, напяленная на столбец, шпионски хоронится мужская войлочная шляпа.
- Ед-дрит! - Лукич дергается в старческом недоумении с места, настигает калитку и, отодрав чуть ли с мясом злополучную шляпу от столба, кособоко изловчившись, запускает ее, как смердящую тарелку, на самое дно оврага. И тотчас слышит сзади себя веселую дробь.
Внук Петька, помочившись с крыльца на поленницу, скалит зубы на причуду деда.
- Цыц, сопливыш! - Лукич багровеет, суетится, угрожающе приседает, будто за хворостиной.
Внука с крыльца сдувает.
- Мам, он опять в баню пошел! - слышится его звонкий голос из открытых сеней.
- Отстань от человека! - отвечают ему.
- Во, едрит! - качает головой Лукич, шумно выпуская воздух большим прожильчатым носом. Он шагает в глубь сада, к бане.
У крыльца опять осматривается, толкает дверь и входит внутрь. В бане тихо и сумеречно; пахнет сыростью; из маленького оконца брезжит свет. Лукич проходит к столу как раз у оконца, занавешивает его, достает из кармана спички и зажигает свечу. Обнажив мягкую, в ямках, лысину, плоско гладит по бокам остатки волос, опускает тело в угол на замытую лавочку, шапку кладет рядышком. Долго сидит неподвижно...
Баня хранит печной дух, древний, пресноватый, - запах тараканьего очага. Иногда Лукич баню подтапливает. Стертый пол сух, стены и потолок пробиты копотью, плесени не по зубам; на стене висят порыжевшие веники, старая шайка, да ниспадает вдоль окна темно-красное полотно, похожее на ковер. Если вглядеться, то видно коротко отпиленное древко, оно прибито к притолоке, и тут становится понятно, что это кумач, да, да, именно тот, что с серпом и молотом.
Семен Лукич прадед. Но еще крепок и, как прежде, упрям, язвителен, жизнедеятелен. Голова его и борода ножниц не знает, и, когда он читает под абажуром книгу, шевеля гудами, весь белый, косматый, то становится похож на Льва Толстого. Читает он все подряд: и желтую прессу, и журналы мод, и научные издания, списанные из местной библиотеки, хотя мало что там понимает. Его сверстники по печкам бока греют, да большей частью стынут в погостах. А он с утра уж бранит соседку, что плеснула мыльные помои на обочину - попрет, мол, крапива да репейник; что простудит огурцы сквозняком, а без вентиляции в парнике сожжет, дура, вовсе; а затем целый день сам, как чучело, торчит на огороде. Все лето Лукич колит дрова на две печи. Скрученные, как вервь, березовые чуры разрывает в поленья, будто гидравлической силой - умно, без натуги, зубьями мудреных клиньев. Зимой расчищает снежные заносы на подворье, долбит по тропинкам лед. А недавно стиральную машину поднял на спину вместе с тяжелой березовой обрешеткой и отнес через двор на высокое крыльцо, да хлопнул об пол в прихожей.
Семен Лукич воевал в японскую. Немцев военных не видел ни живых, ни мертвых, ни пленных, хотя по Сибири их трудилось в лагерях множество. Не было у него на германцев зла. А в пятидесятых, когда работал в Казахстане, подружился с двумя ссыльными немцами. Это были два Ивана, Йоганн Безганс и Йоганн Белиц, выходцы из-под Дрездена. Оба хорошие пьяницы. Ваня Безганс был работяга, но пил хлеще соотечественника и самого Лукича. И часто говаривал, что его провожают с попоек домой, взяв под руки, какие-то друзья с губными гармошками, сквозь тирольские шляпы которых торчат рога и ветки. Славный был малый! На его-то сестре, черноволосой да белолицей Ане, Анетте, Семен тогда и женился. Родня была против, все же немка, воевали с постылыми, но он не слушал. И познал житейское счастье! Славная была девушка. Родила ему сына, его тоже назвали Ваней. Но не долго длилось счастье. Вышел как-то пятилетний Ваня поиграть на улицу, сошелся с соседским карапузом, и пошли они играть на горку, что над озером. Там строители что-то сооружали, навалили гравий у берега. Пошли поиграть и пропали. Их искали сутки, утром стали нырять. Выловили со дна детскую панамку. А следом и два маленьких трупа. Ребята лежали, чуть ли не обнявшись. Видать, поехала под ногами у одного земля, другой руку для помощи протянул, да не осилил. Так и съехали в омут... Горько рыдал Семен, чуть не сошел с ума. А тут и Анетт заболела, слегла и, недолго пролежав в больнице, умерла. И проклял Семен Лукич свет белый. Бога проклял!
"На что он нужен! - кричал он. - Зачем он сгубил мальца? Замучил Аннушку!" - "Смирись, говорили ему, видать так угодно. Господу нужны ангелы, чистые, безгрешные души..." - "Ангелы?! А мне они не нужны были?! Кто он такой?.. Знать не хочу!"
Так и прожил Семен Лукич всю жизнь без Бога.
После трагедии матушка зазвала его обратно в Сибирь, со временем женила на кривой девушке Любе. Та родила ему трех девочек; затем пошли внуки, а теперь уже бегают правнуки. Так прошла жизнь.
Лукич достает из под стола чекушку, стакан, отодвинув занавеску, берет с подоконника и ставит на стол пожелтевшую на осеннем солнце помидорину, солонку, да сухую горбушку хлеба. Опустошает Лукич бутылку не сразу. Выпьет дозу и насупится, молчит натужно, трет рукой подбородок. Выкрикнет вслух иногда слово или фразу. И опять тишина. Глаза красные, нос картошкой, порист и пупырчат. Нынче что-то с ним случилось. Как-то вдруг открылось ему прошлое. Да так явно, что спасу нет! Ему хочется выговориться, открыть душу. Но домочадцам он не доверяет. И вот ходит сюда, как в волшебный театр, как на сеанс спиритической магии. Здесь перед ним открывается прошлое, вся его жизнь. Память же у него отворило после инсульта. Что-то отшибло напрочь, а что-то воскресло. К нему вернулась даже немецкая речь, ожили японские фразы, казалось, в памяти навсегда умершие.
Вот он сидит, пьет и пьянеет, постепенно обретает красноречие. И начинает разговаривать с фронтовыми товарищами, с Аней, жалуется на домочадцев и спорит с самим Богом.
- Вот зять у меня, - говорит Лукич, - водку на прошлой неделе спер. Да еще жилит. Я говорю: там полчекушки было, а он: "Да там!..." - и осекся, лапоть! Уставился эдак в потолок, когда я ему в глаза-то глянул... "Там... бовский волк, говорит, тебе товарищ!.. Если я у тебя это... взял чо"! Вывернулся, прыщ. И смотрит, наглый, хоть плюй в глаза. В тюрьме научился, ворюга! А я ему любовь на щекотливый хвост накручивать не стал. Чего он возле бани крутился? "Мочился! На ветру задуват! Я, говорит, папа дорогой, не знаю, в какую сторону твоя чекушка течь дала..." Я ему такую течь покажу, и откуда она пойдет, означу. Без наркозу... Запер его здесь, покуда не вспомнится." А если не вспомнится у меня? - кричит. - Оттого что не брал потому что?" - "Вспомниться, говорю. Брал потому что". Внучка его и отдала. Да...
Лукич покачался на лавке.
- А ведь семьдесят дураку!.. Верку похоронил, жениться опять собрался. А сам недавно упал в сарае, встать не может. Поднял его, как младенца, отряхнул, а он глаза таращит: "На кой хрен, говорит, тебе знамя?" - Лукич шумно подышал в сцепленные пальцы рук, налил в стакан еще, выпил. - А надо! Аль не догадался? Я его в гроб велю положить. А пока беречь буду. Гладить, как бабу на ночь. Кто служил, тот знает: нет знамени, нет полка. Есть знамя, ковыль в богатырей превращается! И не фокусник перед тобой, а я, Семен Лукич Нелямзин!.. Говоришь, я в обозах скитался. Иншульдиге дие битте!.. А кто тогда против самураев в полковой разведке работал? Это потом я - по обозам-то. После ранения. Тогда и война-то уже кончилась. И орден у меня был. Валькин сын потерял, бедолага... Но у меня документ имеется. Да. С печатью...
- Рябятишек погибших вижу. Товарищей...
Лукич замолкает. Слово "товарищ", нынче забытое, жжет ему сердце.
- Где они, в какой земле?.. Они теперь мне судьи, а не ты... Оттого и душа болит. Друг у меня был Алешка. Приснился он мне намедни. Стоит руки по швам, смотрит на меня, и глаза у него будто от ветра слезятся. И говорит он мне: "Что это ты, говорит, Семен Лукич, позволяешь такое на белом свете? Жизнь непотребную развел, гадскую. Разве для того мы кровь проливали и по фронтам легли, чтоб так народ обижали?" А я стою ни дать ни взять, и так мне радостно самому-то, что я его встретил, так мне плакать хочется! Шагнуть бы, потрогать, а не могу! Ноги как приросли. Говорю ему: "Здравствуй, Алешенька, милый! Ты мне пятьдесят лет не снился, а вот пришел! Спасибо, говорю. Я тебя тоже всю жизнь помнил" Говорю это, а на вопрос ответить не могу. А ему и ответа будто не надо. Явился чтоб только сказать. Озадачил. Видать, уже мертвым стало тошно.
Лукич наливает в стакан, пьет. Проводит рукой по лицу, будто снимает паутину.
- Вся жизнь насмарку. Сопляками да мерзавцами. Ферфлюхте!..
Ему одиноко, ему очень горько и одиноко. Он ждет этого момента, когда горше станет. И это приходит всякий раз - душа созревает.
Тогда он опускает под лавочку руку и достает магнитофон. Старенький, китайский, отданный ему за ненадобностью одним из внуков. Подключает его к розетке, отматывает назад кассету. Пластиковое колесо нехотя, с трением, набирает скорость - все быстрей и быстрей болтается, как тележное колесо на разболтанной оси. Вдруг щелкает кнопка "стоп". Лукич включает "воспроизведение", поднимается в рост, одергивает ватник, опускает руки по швам.
Тихо.
Стучит-стучит стертое колесико...
За окном темно, и щемит в сердце...
И вдруг притихшую баню, будто из всех щелей и недр ее выйдя, оглушают сильные и торжественные звуки!
Это гимн Советского Союза.
Музыка мощная, благородная. Она наполняет грудь, все существо, вызывает дрожь в теле. И кажется, переживают этот озноб даже пауки и букашки в щелях. Тяжелый подбородок Лукича трясется, он плачет. Нет, он не был коммунистом и партию не жаловал. Но ему обидно за державу, за тех, кто погиб и за тех, кто нынче терпит. Но есть правда на земле! Есть великая сила! И об этом музыка.
Есть еще одна обида у Лукича. Ему больно за древний город Дрезден, за родину Ани. Его разбомбили англо-американцы. Ни за что ни про что. Это был зеленый город, без военных заводов, одни госпитали. Бомбили зажигательными, с четырех сторон, так чтобы пламя выжигало кислород, и у людей сгорали легкие. Бомбили так, чтобы уцелевшие бежали в городской парк, в ловушку, и там устроили новую мясорубку. А когда обезумевшие люди, дети, женщины, медсестры с ранеными на носилках, скопились на берегу Одера, их добила третья волна бомбардировщиков. Лукич считал, он знает, что количество погибших в Дрездене превышает количество жертв в Хиросиме и Нагасаки, вместе взятых.
И каждую ночь принимает меры.
У него есть самолет, суперистребитель с лазерным оружием. И когда в черном небе идут сотни Б-16, мерно гудя от тяжести смертоносного груза, пуская от двигателей голубоватые огоньки, появляется истребитель. И Лукич отводит беду. Он бьет по фюзеляжам, где бомбоотсеки, - так, чтобы от мощного взрыва погибал соседний бомбардировщик; иначе не успеть; их очень много...
И с этим, уставший от сражения, засыпает.
Уже впустую крутится колесико магнитофона...
Семен Лукич его выключает, сматывает шнур и выходит из бани. На дворе ночь. Старик шагает в сторону дома, коренастый, упрямый. Его хорошо видно сверху. И красная луна, как недовольное око Бога, смотрит на него через скобку голых, облетевших прутьев - будто держит в скобках прицела...
1991-2009г
© Айдар Сахибзадинов, 2009-2025.
© Сетевая Словесность, 2009-2025.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Алексей Смирнов. Где стол был яств: и Доктор Энгельгардт. Два рассказа [Бритая Маковка толкнула Косички, качнулись Банты. Лиза и Коля – октябрята, но без пяти минут пионеры – остановились и завороженно уставились на сутулого...] Елизавета Григ. Сима [Эта необыкновенная история началась в соловьиную ночь – в самое подходящее время для всех необыкновенных историй на свете. Говорят, не поют соловьи, они...] Яков Каунатор. Кто же ты есть, как тебя звать... (Булат Окуджава) [Формула рождения стихов Булата Окуджавы до чрезвычайности проста: взгляд, восприятие; чувство; осмысление...] Андрей Коровин. Из книги "Любить дракона" (2013) Часть II [стать его сталкером / проводником / в новый мир / вещей букв людей / взять на себя ответственность / за его судьбу...] Татьяна Куземцева. И надеяться, и любить... [Как бесполезны дни – благословенны ночи, / И горести мои завязли между строчек. / И разве кто спасёт? А впрочем, что за дело... / Пожалуй, это всё...] Екатерина Вольховская. Чёрный пёс и другие [Кто разберёт их – о чём говорили / Девочка с куклой ночами под пледом? / Кукла любила глазами и бантиком, / Девочка – голосом, тихим и тёплым.....] Никита Николаенко. Взгляд обывателя [По прошествии нескольких недель я стал задаваться вопросом – а что же тогда произошло в тот жаркий день и происходило ли что-то стоящее на самом деле...] Владимир Буев. Пять рассказов о судьбах крымских татар в обрамлении прелюдий и ноктюрнов [Репортаж с творческого вечера писателя Шевкета Кешфидинова. Литературно-музыкальная композиция Шевкета Кешфидинова и Зеры Джемиловой, посвященная Крыму...] Зина Виноградова. Одна сплошная исповедь [Презентация книги Макса Батурина (1965-1997) "Гений офигений" в рамках проекта "Бегемот Внутри" в Малаховке.] Валерий Горюнов. Пиратская летопись о времени и себе (О книге Матвея Цапко "Экранка") [...как в любой летописи, записанные события и воспоминания постепенно выцветают и становятся неясным гулом прошлого, но у нас все равно остаётся недоступный...] Александр Хан. Созерцание и размышление (о стихах Александра Разина и Дарии Солдо) [Отзыв о стихах участников 103 серии литературно-критического проекта "Полёт разборов" Александра Разина и Дарии Солдо.] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
