ЭПИЛОГ
Однажды в студеную зимнюю пору
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Гляжу, поднимается медленно в гору
Вскормленный в неволе орел молодой.
Старинная пионерская песня
Глава I. Only the balls baunce
Разнообразие не поощрялось...
Братья Стругацкие
- Вас что-нибудь... удивляет? - тихим, словно шаги таракана, голосом спросил меня Шпион-Вася.
- Да нет, - смущенно хихикнул я, - нет-нет... хотя, если честно, меня удивляет... ваша... э-э... форма...
- Моя... форма? - недоуменно переспросил Шпион-Вася.
- Да... э-э... ваша форма.
- Но... почему? - опять удивился он.
- Видите ли, она... немецкая.
- Не-мец-ка-я? - по слогам повторил Шпион-Вася и с очень плохо скрываемой гордостью одернул форму.
Да и, пожалуй, грешно было бы не гордиться эдакой формой: ее литым золотым шитьем, ее лакированной черной фуражкой с не по-русски высокой тульей, ее рыцарским железным крестом с настоящими (каждый по восемь карат!) бриллиантиками, ее скрипучей кожаной портупеей, ее вороненым воловьим ремнем с пристегнутым сбоку тяжелым маузером и самым-самым, так сказать, писком военно-тевтонского шика - воткнутым прямо в глаз серебристым моноклем.
- Не-мец-ка-я?! - вновь по слогам повторил он и от обиды выронил стеклышко.
Между прочим, Шпиона-Васю уже давно никто не звал этим именем. Шпиона-Васю все (и давно) звали только Василием Витальевичем. Дело в том, что Василий Витальевич (бывший Шпион-Вася) в течение уже весьма солидного срока (где-то месяцев шесть или семь) исполнял обязанности Главы Администрации.
Все, естественно, ждали, что Главой Администрации вновь станет Август Януарьевич. Но и Август Януарьевич, и вновь воскресший Петр Петрович, не говоря уже о также воскресшем и вовсю работавшем в Горагропроме Сидоре Сидоровиче, короче, практически все значительные лица города практически в один голос утверждали, что при создавшемся весьма непростом положении наилучшей кандидатурой на пост Главы является только Василий Витальевич.
Поначалу все это выглядело просто нелепой и глупой шуткой. Поначалу казалось, что, в общем-то, кто угодно: я, вы, А.Д. Дерябин, Е. Я. Голопупенко и даже Секс Символ Семидесятых лучше подходят на пост Главы, нежели Шпион-Вася. Но уже через пару недель с глаз избирателей города вдруг будто разом спала какая-то пелена и всем им стало казаться, что Василий Витальевич просто так и родился в кресле Главы.
- Понимаешь, - цедя свой вечный коньяк, объяснял мне Гольдфарб Яков Михалыч, - я ведь, собственно, преотлично осознаю, что чересчур нахваливать Василия Витальевича - суть как бы поступок... не вполне либеральный. Ведь с каждой такой похвалой ты все неразличимей сливаешься с хором всевозможных подхалимов и подпевал. Но ты, Михаил, надеюсь, и сам понимаешь, что наш Василий Витальевич - личность? Своеобразная, тихая, внеэмоциональная, но личность - Михаил. Лич-но-ость!
- Да-а, - отрываясь от выложенного на мокрый прилавок лавбургера, мечтательно вздыхала Татьяна Геннадьевна, - это... мужчина...
Поддержка нового руководства была настолько единодушной, что на мой, глубоко обывательский, взгляд уже и не требовалось никаких выборов. Однако на выборах решительно настоял сам Василий Витальевич.
На этих (состоявшихся строго в отведённые Уставом города сроки) выборах ему противостояло целых 14 кандидатов: кандидат от коммунистов, кандидат от анархистов, кандидат от либерал-демократов, кандидат от филателистов, кандидат от сексуальных меньшинств, кандидат от Союза писателей, кандидат от эсперантистов, кандидат от Общества филокартистов и нумизматов и т.д. и т.п. В нечто единое целое всю эту разношерстную братию объединяло только одно: пунктом один всех 14 программ всех 14 кандидатов значилось, что при создавшейся в городе весьма непростой ситуации единственным по-настоящему достойным претендентом на пост Главы является Василий Витальевич.
Предвыборная борьба обещала быть жаркой, но... когда до дня голосования оставался какой-то месяц с небольшим, в электоральную драку вмешался еще один кандидат - Братан-Петя.
Братан-Петя и Шпион-Вася были похожи, как близнецы. Например, в то самый день, когда Шпион-Вася поступил на работу в органы, Братан-Петя в первый раз в жизни совершенно самостоятельно сходил на мокруху, а именно тогда, когда Шпион-Вася вербанул своего первого сексота (люксембургского пресс-секретаря), Братан-Петя замочил на глушняк уже не сявку, а самого что ни на есть крутого бугра, и, наконец, именно в тот самый незабываемый вечер, когда Шпион-Вася впервые примерил перед зеркалом погоны подполковника, Братан-Петя стал полноправным вторым помощником первого заместителя и.о. начальника N-ской преступной группировки.
Симпатии города разделились практически пополам.
- Я понимаю, - кивал седою головою Гольдфарб, - что хвалить и Василия Витальевича и Петра Пальмировича прямо в глаза стало в наши дни... как бы не совсем комильфо. Но ведь ты, надеюсь, и сам понимаешь, что оба они - на редкость пассионарные личности?
- Да-а, - пригорюнясь, вздыхала Татьяна Геннадьевна, - это... муж-чи-ны...
Итак, симпатии города разделились практически поровну. Исход предстоящего народного волеизъявления стал вдруг совершенно непредсказуемым. Вернее, он был бы совершенно непредсказуемым, если бы - по трагической и нелепой случайности - буквально за день до выборов Братан-Петя не перерезал бы себе во время бритья горло электробритвой.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
- Ну, и что, что немецкая? - с вызовом повторил Шпион-Вася и от огромного (величиной с двухэтажный дом) телевизора перешел к полуторакилометровому полотну Василий Витальевич пронзает змею национального сомнения, - Ну, и что, что немецкая? - повторил он и обиженно посмотрел на свиту.
Свита негодующе загудела.
(К слову сказать, на подавляющем большинстве членов свиты были тяжелые твидовые пиджаки, мохеровые шарфы и добротные летчицкие рукавицы, ставшие своего рода номенклатурной униформой и носимые не без некоторого аппаратного шика. Лишь лица, максимально приближенные к Василию Витальевичу, как-то: Август Януарьевич, Петр Петрович и, само собой, Сидор Сидорович, хотя и страдали теперь бесконечными отитами, фронтитами, ринитами, тонзиллитами и еще с полусотней других, не известных науке простудных заболеваний, но упорно оставляли открытыми и лбы, и руки, и шеи).
- Ну, и что, что немецкая? - в сотый раз повторил Глава. - Ну, и что, что немецкая? Нельзя же отринуть все ... все сразу. Ведь не все было плохо. Нет! Не все.
Василий Витальевич горделиво одернул форму и искоса глянул на экран телевизора. На экране он, в прочем, мог видеть лишь самого себя, присутствующего на торжественном спуске на воду авианосца "Малюта Скуратов" 1 .
- Нет, не все было плохо! - убежденно повторил Глава. - Автобаны строились. Порядок на автобанах - был. Нет, мы, конечно, решительно отмежевываемся от отдельных нарушений конституционных норм, имевших место в Аушвице, Б. Яре и Треблинке, но... - здесь он вернулся к своей основной, слегка заторможенной манере речи (фразу об отдельных нарушениях отдельных норм Василий Витальевич проговорил торопливой скороговоркой), - но... прошу вас заметить, что безработицы в Рейхе... не было. А вот порядок... порядок был. Нет! Не все было пло... - здесь Василий Витальевич на какую-то долю мгновенья помедлил и метнул негодующий взор в Петра Петровича и Сидора Сидоровича, затянувших было хором "Хорст Вессель", - ...хо! Не всё было плохо!... Но я вас позвал... не для этого. Я вас позвал, господин Иванов... для того, чтобы по-дружески (пока что - по-дружески) предупредить вас о том, что ваше пребывание в нашем городе в сложившемся непростом положении кажется мне... неуместным. Не вы не подходите этому город, ни он - вам. Видите ли, у нашего города N есть определенные... исторически сложившиеся и глубоко... укоренившиеся в городском укладе... традиции, которым вы... господин Иванов, решительно не желаете... соответствовать. Короче... вы поступили бы намного бы благоразумней, если б попытались проникнуть в страну Пионэрия и поискали бы там... Точку... Перелома...
Здесь Василий Витальевич вновь посмотрел на экран, где он опять мог видеть лишь себя самого в окружении детишек, страдающих болезнью Паркинсона, и, неодобрительно покачав головой, продолжил:
- По имеющимся у нас... сведениям через эту Точку вы могли б вернуться на... историческую родину. Сделать это мы вам поможем. Ведь вы... - он сделал вяловатый, почти незаметный жест рукой и всю свиту тут же как ветром сдуло к линии горизонта, - ведь, вы, господин Иванов, кажется, в свое время прочли... "Книгу пророчеств товарища Кагановича"?
- Да... прочел, - смущенно ответил я.
- Вот это, - он благоговейно поднес к моему лицу свою узенькую и сморщенную ладошку, в самом центре которой смутно виднелось нечто черное. - Вот это четыре... раз, два, три... да, именно четыре Волоска из... из Причинного Места товарища Маленкова. Каждый кто... разорвет эти Волоски и произнесет при этом Заклинание Номер Восемь, тут же окажется в стране Пионэрия непосредственно у Точки... Перелома. Вам это ясно?
- Да, - опупело промолвил я, - в общем и целом ясно.
- Тогда, пожалуйста... действуйте.
- Да-да, конечно... Только скажите... - я опять смутился и захихикал, - а эти... хи-хи... волоски действительно из... из... того самого места товарища Маленкова?
- Да, - торжественно закивал головой Шпион-Вася, - дей-стви-тель-но. ОРГАНЫ не обманывают.
- Э-э? - опять удивился я.
- Нет, ОРГАНЫ, конечно, на то и ОРГАНЫ, чтоб дезинформировать через слово, но в таких вопросах ОРГАНЫ не лгут НИКОГДА. Это - святое.
- Значит, - вконец опечалился я, - эти волоски действительно...
- Да.
- Тогда я не буду.
- Но... по-че-му? - искренне изумился Шпион-Вася.
- Мне... мне противно.
- ОРГАНЫ не знают такого слова.
- А я - знаю, - вдруг с поразившим меня самого упорством почему-то ответил я. - И я - не буду.
- ОРГАНЫ... - с придыханием начал Василий Витальевич.
- Я не буду. Ты понял?
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Погоди, читатель, сейчас я все тебе объясню. Сейчас ты поймешь причины моей несговорчивости. Чтоб объяснить тебе их, мне опять придется вернуться в далекие семидесятые годы.
Именно в ту, бесконечно далекую и (кое в чем) до смешного похожую на нынешний подотчетный период эпоху я и приобрел некий личный опыт, вынуждающий меня никогда не совершать того, к чему я испытываю стойкое внутреннее отвращение. Дело было, читатель, так. Году в 74-75 (я учился тогда в седьмом "А" классе 235-ой средней школы), на углу Майорова и Садовой ко мне подошел один чрезвычайно интеллигентный с виду мужчина и очень тихим и вкрадчивым шепотом попросил меня сделать ему это. Рукой. За каковую услугу он предложил совершенно немыслимые с моей тогдашней пионерской точки зрения деньги - тридцать рублей.
Я, покраснев, отказался. Потому что было противно.
Потом практически все мои друзья практически в один голос говорили, что я полнейший кретин, и что такая удача выпадает человеку раз в жизни. Я же в ответ пожимал худыми в те годы плечами и (делать-то нечего) соглашался, что да, мол, слегка туповат и практической жилки Господь мне не дал.
Сейчас же я понимаю, что интеллигентный мужчина, пойди я в тот вечер с ним, меня б наверняка изнасиловал. Вот такой, читатель, достаточно мелкий случай из частной жизни.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
- Ты понимаешь, что мне противно?
- Ва-асилий Ви-итальевич! Ва-а-асилий Ви-итальевич! - вдруг, изо всех сил напрягая голос, прокричал из своего прекрасного далека смутно маячивший на горизонте Сидор Сидорович. - Давайте-ка я разорву эти. Гм. Волоски и отправлю молодого. Гм. Чаэка в Страну Пионэрию.
- Нет, Сидор Сидорович, - подчеркнуто вежливым тоном ответил ему Шпион-Вася и (я не поверил своим глазам!) сухие и тонкие губы Василия Витальевича вдруг, вздрогнув, расплылись в неком подобии полуулыбки, - лично вы... Сидор Сидорович, нам нужны здесь и... сейчас. Как же мы без вас, Сидор Сидорович? Не бросайте нас, Сидор Сидорович.
И он вновь посмотрел на необъятную ширь телеэкрана.
На экране он - наконец-то - узрел не себя: высокая и голенастая блондинка, поводя по-мальчишески узкими бедрами, выводила:
Я жизнь отдам за ночь с тобой,
Я жизнь отдам за ночь с Главой,
Я жизнь отдам, чтоб по-овстречать такого, как Ва-а-асилий.
- Знаете что... - просиявшее было лицо Василия Витальевича вновь подернулось дымкой и стало серьезным, - я, пожалуй... пойду вам на... на встречу... и лично проконвоирую вас в страну... Пионэрию.
После чего ювелирно точными движениями тоненьких пальцев он порвал волоски и произнес высокой захлебывающейся скороговоркой:
- Тох - тибидох - тибидох - тибидох - тибидох - реальный - социализм - не плох? - не плох!
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Раздался взрыв.
Потом вдруг нахлынуло радостное чувство умирания, смешанное с чувствами полета и восторга.
Потом вдруг последовал сам этот упоительно быстрый и упоительно долгий полет.
А потом произошло крайне грубое и крайне болезненное приземление.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Я сидел на куче опавших листьев. Передо мною стоял Леня Прыщ и деловито мочился на куст смородины.
Глава II. Разговор с Богом
- А, это ты, Миш! - увидев меня, радостно крикнул Леня. - При-ы-ывет, Миш!! Здо-о-оров, Миш!!! Сейчас вот только поссу... Все-все, короче, поссал... Здорово!
И он протянул мне свою усыпанную мелкими желтыми каплями руку.
Я (от изумления) безвольно пожал её.
- Ну, как дела, Миш? - заинтересовано спросил меня Лёня.
- Да так... как-то все, - неопределенно пожав плечами, ответил я.
- Ну вот и отлично, Миш! - торопливо кивнул мне Леня, после чего во всю ширь щербатую улыбнулся и затрещал. - А мне здесь, Миш, один, короче, нормальный стишок рассказали! О такой стих! Клевый-клевый-клевый-клевый! Только... чур, никому! Ага?
- Ага.
- О такой стих! Клевый-клевый-клевый-клевый!
Прыщ опасливо зыркнул по сторонам и произнес, чуть подыкивая от душившего его хохота:
За-ахожу я-а в бу-доч-ку,
Та-ам сидит мадам,
Подымаю ю-боч-ку,
Что-о я вижу там?
Посередине - ды-роч-ка,
По краям - пушок,
Это называется: "дамский петушок".
"Дамский петушок", понял? Дамский петушок! А это рядом с тобой что за хуй?
И он ткнул коротким обоссанным пальцем в переминавшегося с ноги на ногу Василия Витальевича.
- А это... - опять чуть-чуть подзамялся я, - это, Лень, Петя... т.е. это Вася... т.е. Вова... это - Вася!!!
- Нормальный пацан?
- Клевый!
- А-а...
Прыщ с нехорошим пацанским прищуром уставился на Василия Витальевича. Тот тоже, в свою очередь, с головы до ног окатил его своим невыразимым фиолетовым взором.
- А ты... - наконец первым прервал молчание Василий Витальевич, - ты смотрел... ФИЛЬМ?!
- Какой? - не расслабляя прищура, вопросом на вопрос ответил Леня.
- ТРИСТА СПАРТАНЦЕВ!!!
- Нормальный хоть фильм?
- Зыковский! ... Клевый! ... О такой!... - Шпион-Вася на минуту-другую замолк, подбирая слова. - О такой фильм! Клевый-клевый-клевый! Там один, короче, пацан такая, короче, с-сволочь! А другой, короче, за нас. Ну, тот его спрашивает: "Ты чего, блядь, наделал?" А он его мечом - хуяк! хуяк! - Василий Витальевич вдруг выломал тонкий и гибкий прут смородины и начал хлестать им Прыща по голым и жирным ногам. - Хуяк, короче, хуяк! А тот его - по ебальничку! А тот его - по ебальничку!
- Опа! - Прыщ тот час же поднял овальную крышку помойного бака и принялся с удивительной ловкостью парировать ею удары Шпиона-Васи.
- Хуяк, короче, хуяк!
- Опа, короче, опа!
Я огляделся.
Олежка, Стас, Человек с Незапоминающимся Лицом и еще с десяток других, незнакомых мне ребят играли в "слона и милитона". Парочка молодых крутобедрых мамаш прогуливались туда-сюда с колясками. Визгливая пригоршня малышат копошилась у гаража, возле песочницы.
Я еще разок огляделся. Что-то менялось вокруг.
Да нет ведь - не так.
Что-то менялось во мне.
Сам пейзаж оставался прежним: чахоточный скверик, гараж, до дыр проржавевшая горка-ракета. Что-то менялось внутри пейзажа.
Земля изменяла свой цвет - он становился насыщенней и темней, он на глазах обрастал оттенками и подробностями, и среди палых осенних листьев я вдруг разглядел перебегавшего маслянистой черной каплей жука, а на неровной от ржавчины гаражной стенке то, что казалось мне бессмысленными меловыми подтеками, вдруг сложилось в четкую надпись:
"Х... + П...ДА = СЕКС"
Что-то менялось во мне.
Меня вдруг охватил лихорадочный интерес ко всему живому.
Мне стало вдруг жутко не хватать тех сотен и тысячей мелочей, из которых, собственно, и состоит бесконечность нашего детства.
Мне стало вдруг жутко не хватать ярко-красных клопов-пожарников, бледно-зеленых бабочек-лимонниц, трескучих, словно бабушкин веер, стрекоз, элегантных и жирных пиявок, подвижных, как ртуть, водомерок, уродливых, словно ночной кошмар, личинок жуков-плавунцов и прочая, и прочая, и прочая.
Я жадно всмотрелся в мир.
Нет... окружавший меня пейзаж был, на городской лад, почти что лишен насекомых. Кроме вездесущих мух и комаров я сумел рассмотреть лишь зависшую тонким бирюзовым пунктиром метрах в пяти от меня стрекозку, да еще - по толстому и разлохмаченному стволу росшей у самого гаража березы деловито сновал взад-вперед рыжий муравьиный народ.
А в двух шагах от березы на низкой зеленой скамейке сидел Бог.
Бившее прямо в глаза сияние мешал мне четко видеть его, но я все же заметил его черный хороший костюм, короткую щетку усов, чуть запылившиеся темно-коричневые штиблеты и защитного цвета рубашку с наглухо застегнутым под самое горло воротом.
Бог с интересом посмотрел на меня и тихо сказал:
- Здравствуй.
Я неловко переступил с ноги на ногу и растерянно вымолвил:
- Здравствуйте, Бог.
Бог помолчал, достал из кармана алюминиевый портсигар с косо выдавленной на крышке надписью: "За мирный космос!" - по-пистолетному выстрелив кнопкой, раскрыл его и осторожно вытащил из-под толстой белой резинки скрюченную на бок папироску. Потом по-цыгански, с присвистом продул ее и негромко спросил:
- Чего же ты хочешь, Михаил?
- Я хочу... обратно, - подумав, ответил я.
- Во Внешний Мир?
- Да, во Внешний Мир.
Бог кивнул головою и закурил.
(От раскаленного конца его папиросы отлетал сиреневый нежный дым, а из приплюснутого и чуть обслюнявленного мундштука валил дым другой - обильный, грубый и желтый).
- Нет, ты не понял, - все так же тихо продолжил он. - Весь фокус в том, какой тебе нужен Внешний Мир.
- А что разве можно... выбирать?
- Можно.
- Ну, какой-какой... - я мечтательно закатил глаза и мало-помалу расплылся в совершенно дурацкой улыбке. - Ну, такой, естественно, Внешний Мир, в котором бы моя страна была бы страной процветающей и... и свободной. Это раз. Чтобы доллар стоил рублей, максимум, восемь. Это два. И чтоб во главе моей Родины стоял сравнительно умный, относительно молодой и сравнительно порядочный человек, обязательно... прочитавший "Войну и мир" и... и "451 по Фаренгейту"...
- Значит, относительно... молодой? - улыбнулся Бог.
- Да, - убежденно ответил я.
- И обязательно прочитавший этого... Брэдбери?
- Да.
- Ты уверен? - опять улыбнулся Бог.
- В чем?
- В том, что ты хочешь именно этого?
- Да... - убежденно ответил я, - я... в этом уверен.
- А вот по-моему ты - лжешь.
- По-че-му?
- Да потому что ты хочешь совсем не этого. - Бог встал и неспешно заходил вдоль длинной зеленой скамейки. - Ты хочешь совсем не этого. И знаешь, чего ты на самом деле хочешь? Ты хочешь, чтобы в Америке произошла революция. И чтобы обещанный тебе в детстве коммунизм был наконец-то построен. И чтобы на Красной площади была всего круглей земля. И чтобы...
- Да!!! - что есть силы выкрикнул я.
- Что "да"? - Бог удивленно вскинул густые с проседью брови.
- Вы совершенно правы... Господи... Совершенно правы. Совершенно! Я хочу... именно этого. Но ведь это же... невозможно?
- Что значит "невозможно"? - Бог конфузливо кашлянул. - Что значит "невозможно"? Я ведь все-таки... Бог. Для меня ведь нет ничего невозможного. Или, скажем так, почти нет. Вот, например, недавно (хотя... шут его знает, может быть, и давно: ведь у нас тут, собственно, никакого времени нет - сплошная Вечность) так вот, один... в чем-то очень похожий на тебя молодой человек чуть не сутки молил меня, чтобы Колумб не открыл Америку. И что бы ты думал? Ведь я ему этот мир построил! Вылепил этому младому безумцу Мир, в котором Америка была открыта лишь в 1723 году Витусом Берингом. А уж победа-то Эсэсэсэрии в Холодной войне в сравнении с эдаким опытом - просто фу-фу!
Бог приостановил свой ход и аккуратно выбросил в бетонную урну докуренную почти до мундштука беломорину.
- Итак, что там у нас? Победа Эсэсэсэрии в Холодной войне... Тэк-тэк-тэк... Победа... Эсэсэсэрии... Тэк-тэк-тэк. Для этого всю Мировую историю нужно подправить только в трех точках.
Бог вновь достал, продул и аккуратно вставил в угол рта папиросу.
- Да! ... Именно в трех. Точка первая - 1953 год. В твоем мире, Михаил, Людоед проживет лишних полгода. Согласен?
- Естественно!
- Ес-тест-вен-но? - Бог иронично покатал во рту папиросу. - А ты хотя бы в самых общих чертах представляешь, что это такое - лишних полгода жизни Людоеда?
- Мне все равно, - убежденно ответил я.
- Ему все равно! - Бог осуждающе закусил беломорину.
- Ему все равно! - Бог выстрелил спичкой и закурил (в руках он держал огромный беременный коробок за две копейки) - Ему все равно! Нет, ты все-таки у-ди-ви-тель-но смелый человек, Михаил! Даже тот молодой безумец, что пытался закрыть Америку, был, по правде сказать, несколько более осторожен. Ему все равно! Ну, да ладно-ладно... - Бог глубоко затянулся. - Итак, Михаил, Людоед в твоем Мире проживет лишних шесть месяцев и подохнет лишь в сентябре. Освободившийся после гибели Людоеда трон тут же займет своим пухленьким задом Лаврентий Павлович Берия, который, к слову сказать, и осуществит в стране цикл куда как более последовательных и куда как более радикальных либеральных реформ, нежели по-колхозному сентиментальный и трусоватый Никита Сергеевич (кстати, именно эти - куда как более радикальные и последовательные - реформы и сделают победу коммунизма в СССР возможной). Ты согласен со мной, Михаил? Но учти, Людоед проживет лишних шесть месяцев.
- Согласен, - кивнув головой, ответил я, - мне все равно.
- Да, я помню. Помню, что ты, Михаил, человек удивительно мужественный. И в качестве премии за гражданскую смелость я хочу подарить тебе один сюжет. Ты ведь, кажется, пишешь?
Я покраснел, как десятиклассник, которого прямо на комсомольском собрании спрашивают занимается ли он онанизмом, и еле слышно пробормотал:
- Да... пишу...
- Прекрасно! - ответил Бог. - Великолепно! Вот такой, Михаил, сюжет. Представь себе: че-ло-век. Обычный такой че-ло-век. Голова, гениталии, руки и ноги. Перед человеком обычный, круглый такой манежик. Обитый белой блестящей клеенкой. И в этом манежике ползают три годовалых младенца: Вова, Сосо и Адольф (предположим, что в мире, где возможен подобный сюжет, все они родились одновременно). Три прелестных таких, три глазастых и лобастых младенца. И вот ежели наш че-ло-век возьмет их за пухлые, в розовых складочках ножки и шваркнет башкою об стенку, весь, Михаил, XX век пойдет совершенно по-иному и десятки... нет... даже сотни миллионов точно таких же прелестных глазастых младенцев останутся жить. Каков, Михаил, сюжет?
- Не... не знаю, - почти что не слушая Господа, выпалил я, - Мне, честно говоря, не до этого.
- Не до этого? - Бог обиделся и засопел. - Не до этого! Ему, видите ли, не до этого! Ну, да... ладно. Значит - просто плохой сюжет. Хотя, если честно, то мне... Ну, да ладно: не до этого - так не до этого. Итак, следующая. Гм. Узловая точка - август 1968. Что для тебя август 1968?
- Не... не помню.
- Вспоминай.
- А-а... Чехо... Да нет, нет! Какая, на фиг, Чехословакия! Американцы!!!
- Где?
- На Луне.
- Ум-ни-ца! - умилился Господь. - Умница! Совершенно верно! Совершенно верно! Американцы на Луне - это ведь стало для тебя крушением целой Вселенной. Кстати, почему, Михаил?
- Ну... видимо, потому... - подумав, ответил я, - что нарушился ее основной Закон: что наши везде и всюду первые.
- Со-вер-шен-но верно! Со-вер-шен-но верно! И ты, Михаил, с чисто детской непоследовательностью начал чуть-чуть ненавидеть наших. За то, что они позволили себе не быть первыми. Ведь так?
- Так.
- Хо-ро-шо! Первыми на Луне высадятся Пацаев и Добровольский. Но...
Бог осуждающе посмотрел на давным-давно погасшую беломорину, порылся в карманах, вновь достал пузатый беременный коробок за две копейки, вытряхнул из него желтую, едва-едва помеченную коричневой серной крапинкой спичку, отыскал на широкой измызганной грани неповрежденный место, приноровившись, чиркнул и - попытки где-то с третьей-четвертой - наконец-то зажег: сначала спичку, а затем и неохотно занявшуюся от нее беломорину.
- Но у чудес, Михаил, - продолжил Господь, - имеются, как известно, свои законы, и этот очередной триумф советской космотехники с одной стороны сохранит, а с другой - заберет одну жизнь. Ну, во-первых...
Бог спрятал беременный коробок в боковой карман пиджака.
- Ну, во-первых, Эрнесто Че Гевара не отправится в 1966 году в Боливию и доживет до девяноста трех лет в качестве никому не нужного кубинского Буденного. Хорошо?
- Хорошо.
- И не жалко тебе, - удивленно спросил меня Бог, - этого р-р-романтического гер-р-роя? Ведь живой Че Гевара не нужен решительно никому, даже жене, а мертвый - абсолютно всем, включая Зюганова и Пелевина. Неужто же у тебя, Михаил, достанет суровости обречь его на бессмысленное пенсионное гниение?
- Достанет. Либо я, либо он.
- Марксистский подход! ... А вот... э-э... а Бориса Николаевича Ельцина амнистированные в 1954 году уголовники все-таки сбросят с крыши вагона. Хорошо?
- Хорошо.
- Ты же его... любил?
- Да. Раньше.
- А теперь?
- А теперь... не очень.
- Настолько не очень, что ты его - хоп! - и с крыши вагона?
- К черту. Либо я, либо он.
- Марксистский подход!
Бог встал и вновь походил вдоль зеленой и длинной скамейки, разминая затекшие ноги.
- Марксистский подход! Марк-сист-ский... под-ход...
Он нервно выщелкнул в урну так толком и не раскурившуюся, а лишь распустившуюся диковинным черным цветком папиросу.
- Марксистский... Вот ч-черт! Не выходит! Тэк-мек-пере-тек... Не выходит! Мда... Позор. Ка-кой по-зор!!! Я ошибся в расчетах. Две. Да, именно две, Михаил, человеческих жизни у нас с тобой заберет этот славный триумф советского космостроения. Только... только я очень боюсь, что отдать мне эту вторую жизнь тебе будет несколько... м-м-м... потруднее. Твой друг...
- Какой?
- У тебя один друг... Так вот, твой друг... он... короче, сперва заболеет, а потом он... умрет. Видишь ли, Михаил, детская смертность в той гипотетической Вселенной, - где будет все-таки выстроен коммунизм, окажется несколько... а, если честно, то просто в несколько десятков раз выше, нежели детская смертность в мире, где коммунизму быть выстроено не суждено. И, вследствие всего этого, твой друг сперва заболеет, а потом он ... умрет. Хорошо?
Я ничего не ответил.
- Хо-ро-шо?!
Я вновь ничего не ответил.
- ХОРОШО?!!
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
- Хо... рошо... - еле слышно ответил я, глядя на вытоптанную, как пятка, землю. - Хо... рошо... Либо я, либо он.
- Марк-сист-ский под-ход! - довольно кивнул Господь. - Итак, Михаил, коммунизм мы с тобою, считай, построили. (Ведь высадка Пацаева и Добровольского на Луне произведет эффект разорвавшейся идеологической бомбы. Уже через каких-нибудь десять-пятнадцать лет идеи западной демократии покажутся безнадежно дискредитированными, а утверждение о безнадежном техническом отставании Запада станет зацитированным до дыр общим местом. Миллионы позавчерашних консерваторов начнут голосовать на выборах за Жоржа Марше и Гэса Холла. Миллионам новообращенных леваков будет нравиться в новой жизни решительно все - даже повсеместно вводимые продуктовые талоны. В конце концов даже в старой и доброй Англии лейбористская партия добровольно сольется с коммунистической и триумфально возьмет на выборах 99, 9 процентов... Да.. э-э... Спешу поскорей успокоить твою чут-ку-ю совесть. Революция будет абсолютно бескровной. Со-вер-шен-но. (Невиданному Милосердию перешагивающей с континента на континент Революции Роз первый поэт планеты Е. А. Евтушенко посвятит немало проникновенных строчек). Итак, коммунизм мы с тобою, считай, построили. Но... но...
Бог привычно раскрыл портсигар и не нашел под толстой белой резинкой ни одной папиросы.
- Есть, курить, Михаил?
- Не... я бросил.
- И давно?
- Давно. Уже... год.
- И не тянет?
- Тянет. Терплю.
- За-ви-ду-ю, - оскорбленно вымолвил Бог. - А у меня вот ни хрена не хватает силы воли. Нет, я, конечно, мог бы бросить, используя свои... м-м-м... способности. Но считаю это как бы... не совсем корректным. А простой, человеческой силы воли, чтобы бросить курить, у меня, увы, нет. Но вернемся к нашим баранам. Итак, третья, Михаил, точка. Третий. Гм. Узел. Любишь Солженицына?
- Нет.
- Я тоже... Итак, Третий. Гм. Узел. 1979 год. Точнее, 14 октября 1979 года. Причем с точки зрения. Гм. Вселенской нам с тобой, Михаил, этот Узел не нужен. (Нет, мы воспользуемся, конечно, моментом и подправим пару-тройку решений тогдашнего Политбюро, а также пригладим десяток-другой чересчур запальчивых выступлений тогдашнего молодого генсека товарища Шепилова, но... с точки зрения. Гм. Вселенской нам этот Узел на фиг не нужен). Нам этот Узел нужен лишь для того... Для чего, Михаил?
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Я промолчал.
- ДЛЯ ЧЕГО?
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Я вновь ничего не ответил.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
- Хорошо-хорошо, - со вздохом вымолвил Бог. - Я сам все скажу. Да... Гм. Сам, - Бог нервно прищелкнул пальцами и сотворил из влажного вечернего сумрака папиросу. - 14 октября 1979 года нам понадобилось для того... - Бог закурил. - Видишь ли, Михаил, у меня такой, короче, характер, что уж ежели я леплю человеку Мир, в нем все должно быть - чики-поки. Т.е., я хочу сказать, что этом Мире должны осуществляться абсолютно ВСЕ как явные, так и тайные желания и стремления человека, попавшего ко мне ну сюда... ну... на... на ковер. Ну вот, например, тот самый то и дело поминаемый мной молодой человек, что так страстно мечтал закрыть Америку, одновременно мечтал заняться любовью с собственной тещей. (И я ему в осуществлении этой его мечтинки помог). У тебя, Михаил, такие... простые желания тоже, естественно, есть, но мы о них поговорим несколько... позже... Ибо не в них сердцевина твоей... личности. Короче, пойми, что уж, ежели я призвал сюда человека и взялся лепить ему Мир, в этом Мире все должно быть - тип-топ. А 14 октября 1979 года нам нужно для того... Для чего, Михаил? ... Для че-го? Ну, что так и будем играть в молчанку?
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Я вновь ничего не ответил.
- Ну хорошо-хорошо. Ты помнишь... Вот, ч-черт! Кха-кхе... - Бог глубоко и надсадно закашлялся, - Кхе-кха-кха-а!!! ...С тех пор как эти сволочи на "Урицкого" начали класть в "Беломор" кубинский табачок, курить "Беломор" стало решительно невозможно! ... Кхе-кха... Ну, все, вроде полегче... Пойми, Михаил, ведь это дело естественное, бывающее практически с каждым взрослым человеком, но у тебя оно как-то потом - не срослось. Настолько не срослось, что, говоря по-честному... Кха-кхе!!! Вот, ч-черт! ... Короче, возьми-ка ты лучше вот этот листочек, написанный, собственно, тоже тобой, но как бы... в несколько другой Вселенной. Интересуешься посмотреть?
И он протянул мне небрежно вырванный из школьной тетрадки листок.
Я уперся взглядом в заглавие. Заглавие было написано черным карандашом, а потом трижды подчеркнуто гелевой ручкой. Оно гласило:
История великой любви М. Иванова.
Мне вдруг припомнилось очень странное и древнее время: лето 197... года.
Я шел по улице. У меня были очень большие проблемы. Мне грозила годовая двойка по астрономии, у меня на носу выпускные экзамены, сдавать которые я не готов, не говоря уже об экзаменах вступительных, сдавать которые я не намерен.
У меня очень и очень большие проблемы. Но все эти проблемы мне были - по фигу.
Более того! Если бы я вдруг тогда загремел в тюрьму или неизлечимо заболел какой-нибудь онкологией, я вряд ли бы счел и эти проблемы заслуживающими хоть какого-то внимания.
Мне было бы и на них - наплевать.
Я шел вдоль улицы Савушкина и насвистывал "Сентиментальный марш".
Сейчас я даже и не пытаюсь вспомнить себя самого - свои месяцами неглаженные школьные брюки, свои позорные красные кеды, свою узкую цыплячью грудь и свою презрительно задранную кверху губу без единого волоса.
И лишь немногим проще мне сейчас вспомнить улицу Савушкина: без единого рекламного щита, без единой спутниковой тарелки, без единого поблескивающего в окнах стеклопакета и без единой мобилы в руках у прохожего.
Но я твердо помню одно. Мы себе нравились. Я казался себе высоким и стройным красавцем-мужчиной, а улица Савушкина в 197... году казалась и мне и себе вполне современной.
Итак, я вышагивал вдоль улицы Савушкина и фальшиво насвистывал "Сентиментальный марш".
И вот показалась площадка детского сада. Карапуз лет пяти подбежал к ограде и начинал пристально смотреть на меня своими широко раскрытыми шоколадными глазищами.
Вообще-то, что сейчас, что тогда, проблем в общении с детьми у меня практически не возникает, но именно этот малыш вдруг почему-то воспылал ко мне какой-то странной и неудержимой ненавистью.
- Дядь-ка сра-ный, и-ди в жо-пу! - остервенело выкрикнул он сквозь прутья решетки.
Я недоуменно пожал худыми плечами.
- Дядь-ка сра-ный, и-ди в жо-пу! - с удовольствием повторил этот маленький ангельчик.
- Дядь-ка сра-ный, и-ди в жо-пу! Дядь-ка сра-ный, и-ди в жо-пу! - вдруг начали хором скандировать все моментально облепившие ограду малышата и я поспешно бежал, провожаемый криками и улюлюканьем.
Дядька сраный,
иди в жопу!
Дядька сраный,
иди в жопу!
Неслось мне вслед.
Улепетывая, я так и не удосужился стереть поневоле порхавшую на моих губах улыбку. Откровенно говоря, я был - польщен. Впервые в жизни меня назвали "дяденькой".
И вот я снова иду вдоль улицы Савушкина. У меня весьма и весьма большие проблемы. Мне грозит годовая двойка по астрономии, у меня на носу выпускные экзамены, сдавать которые я не готов, не говоря уже об экзаменах вступительных, сдавать которые я не намерен. Но мне на них - наплевать. Более того, если бы я, скажем, вдруг загремел в тюрьму или неизлечимо заболел раком, я вряд ли б счел и эти проблемы заслуживающими хоть какого-то внимания.
Ибо меня заботит одно - Ш...ва.
Она заполняет собою все.
Ш...ва - это я сам, неторопливо бредущий вдоль улицы Савушкина. И дующий вдоль улицы Савушкина теплый ветер - это Ш...ва. И недовольно косящийся на меня мент - это Ш...ва. И звонко лопающиеся перезрелые стручки акации - это тоже Ш...ва. И даже выпиваемый мною жидкий разбавленный квас за три копейки настолько пронизан моею великой любовью, что мало-помалу тоже становится Ш...вой.
Я пригубляю тепловатую жижу, вспоминаю светящийся взгляд Ш...вой и вдруг - безо всяких явных причин - переполняюсь таким нестерпимым счастьем, которое сейчас, через двадцать пять лет, мне не уже дано испытать, даже получив Нобелевскую премию или переспав с мисс Вселенной.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
-Ну, вот... - помолчав, продолжил мой собеседник, - а, что касается 14 октября, то в этот день для тебя навсегда закончилось... Ну да ладно-ладно, мы оба, короче, знаем, что в этот трижды проклятый день для тебя раз и навсегда завершилось. Дело, повторяю, естественное, бывающее практически с каждым человеком, но... но у тебя это как-то все потом... не срослось. Настолько не срослось, что с этого дня для тебя началась какая-то совершенно чужая жизнь. Настолько, Михаил, чужая, что все эти двадцать с чем-то лет тебе почему-то кажется, что однажды тебя толкнут и разбудят. Это правда?
- Правда.
- Тогда, Михаил, внимание! Сейчас я толкну тебя и - разбужу. Ровно через минуту ты проснешься в том красногалстучном звонкоголосом раю там, где царит вечное пионерское утро, где ты и она - единое целое, где на Красной площади всего круглей земля, и где от каждого по способностям и каждому - по потребностям. Ты готов, Михаил?
- Гото... - чуть было не выпалил я, но тут же одумался и заорал. - Нет! Нет! Ты мне сначала скажи: КАКОЙ БУДЕТ ПЛАТА?!!!
Бог ласково улыбнулся в усы:
- Плата?
- Да, плата.
Господь опять улыбнулся.
- А никакой такой платы не будет. Решительно никакой. Вообще! Более... того. Все предыдущие выплаты тоже ... м-м ... аннулируются: Людоед подохнет 5 марта, Эрнесто Че Гевара поедет в Боливию и погибнет там, как герой, юный Боря Ельцин, проиграв свою футболку и тапочки, благополучно слезет с крыши вагона, а твой друг, - Бог назвал его имя и фамилию, - после двух с половиной месяцев интенсивнейшей терапии ничуть не менее благополучно покинет Саратовскую областную больницу. Никакой такой платы не будет. Я пошутил.
- Вообще никакой? - опять спросил его я.
- Вообще.
- Совсем никакой?
- Совсем.
- Абсолютно?
- Ну, да-да. Абсолютно.
- Т.е. вы хотите сказать...
- Ну, Михаил, но так же нельзя! - наконец, не выдержал Бог. - Прямо какой-то второй Фома неверующий: "а совсем?", "а вообще?". Ну, не бу-дет ни-ка-кой платы! Не бу-дет! Т. е. платой, если тебе так уж хочется знать, явилось само твое согласие отдать мне этих людей. А что касается пункта "вэ", то по нему никаких таких провокативных уступок не предусматривалось изначально. Ну, разве... Да какая же это выплата! Это же... элементарная логика. А против логики ведь никто... даже Бог, Михаил...
Бог снова прищелкнул пальцами и сотворил из полуночной тьмы еще одну папиросу.
- Ведь ты, Михаил, надеюсь, и сам догадываешься...
- О чем? - удивился я.
- Ты что, САМ не понимаешь?
- Нет.
- НЕ ПОНИМАЕШЬ?
- ...?
- Но это же элементарная логика!
- Ну?
- Ты что, не понимаешь, кто не родится, если...
- Ну?!
- Если, короче, ты...
- Ну?!!!
- Если ты...
- Хватит! Я понял... Жауко ми Дэнку.
- Что... что ты сказал? - в свою очередь удивился Бог.
- Ничего. Жауко ми Дэнку.
- Что?
- Воук скушал ми ногу.
- Михаил, ты о чем? Какой волк?
- Я сказал, что я ПОНЯЛ.
- Ну, и...?
- К черту!
- Что?
- Все.
- Ка-а-ак?! Ты э-то серь-ез-но?!
Бог нервно прищелкнул пальцами и закурил.
- Ну это ты вообще, Михаил! Я, как дурак, корежился, творил ему целый Мир, а он... Да ты хотя бы знаешь, что... что... что у тебя попросту НЕТУ альтернативы! Вернее, конечно, есть, но ...
- Какая?
- Альтернатива у тебя одна: УЙТИ, ОТКУДА ПРИШЕЛ!
- Хорошо.
- Не-э-эт! Ты не понял! - с каким-то странным восторгом воскликнул Бог. - Ты не понял!!! ОТКУДА ПРИШЕЛ - это не столь полюбившаяся тебе восьмикилометровая Приемная в бывшем городе N на реке M. ОТКУДА ПРИШЕЛ - это: Ленинградская область, Приозерский район, бывший пионерлагерь "Юный Климовец", строение №4. На топчан, к батарее! Вот что означает ОТКУДА ПРИШЕЛ!
Я немного подумал и произнес:
- Хорошо.
Бог от удивления уронил папиросу.
- Ты что... согласен?
- Да.
- Ты что вообще... идиот?
-Наверное.
- Ты что, сам себя не любишь?
- Ви... видимо. По крайней мере таким.
- Ну, Михаил! - Бог схватился за голову. - Ну - Михаил! Я, как дурак, корежился, лепил ему целый Мир... А он... Так, стало быть, ты согласен?
- Да.
- И готов ко всему?
- Да.
-КО ВСЕМУ?!!!
- Да, ко всему.
- Ну, с Богом, - промолвил Бог.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Я лежал на боку. Обе мои руки были намертво прикованы к батарее. Где-то в невообразимом, почти что космическом далеке еле слышно шипело и шелестело радио.
- На меня ведь за тридцать пять лет работы в театре, - все твердил и твердил чей-то до отвращения интеллигентный голос, - ни единых штанов не перешили. Они сгнили, но их не перешили. А все почему? ... Да потому что у меня утром как? Сперва - молитва. Потом - весы.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
С выгнувшейся горбом деревянной стены на меня равнодушно смотрели прошлогодние газетные объявления.
...Нет, какой-то шанс у меня все-таки был.
Крошечный. Чисто теоретический.
Тридцать (с чем-то) процентов.
КОНЕЦ
Санкт-Петербург. Петроградская сторона. 26.06.2005. 10-35
ПРИМЕЧАНИЕ
1 Вот вам краткая история этого флагмана: авианосец "Малюта Скуратов" (бывший "Юрий Андропов") был заложен еще в 1971 году по личному приказу адмирала Горшкова. После свертывания пространства и времени корабль в течение тридцати восьми лет простоял недостроенным. Тому были две основных причины: во-первых, у города не было необходимых для доводки авианосца четырех миллиардов долларов, а, во-вторых, у вольного города О'Кей-на-Оби в целом вообще пропала потребность в сильном океанском флоте, поскольку река N после свертывания пространства-времени перестала впадать в N-ское море и стала теряться в глубоком и тряском болоте, непроходимом даже для авианосцев. Короче, корабль три с лишним десятка лет бесславно ржавел в доках, пока наконец по личному приказу Сидора Сидоровича (подтвержденному именным указом Василия Витальевича) не был все же достроен и поставлен на вечную стоянку у набережной Риббентропа.
Оглавление
© Михаил Метс, 2004-2024.
© Сетевая Словесность, 2005-2024.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Айдар Сахибзадинов. Жена [Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...] Владимир Алейников. Пуговица [Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...] Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..." ["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...] Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа [я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...] Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки [где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...] Джон Бердетт. Поехавший на Восток. [Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...] Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём [В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...] Владимир Спектор. Четыре рецензии [О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.] Анастасия Фомичёва. Будем знакомы! [Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...] Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога... [Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...] Анна Аликевич. Тайный сад [Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
