Один старенький и седенький-преседенький профессор ехал домой в вагоне метро и при лимонно-желтом свете читал томик Шопенгауэра.
"Афоризмы житейской мудрости" увлекали его в незамутненные радиацией прагматизма глубины океана философской мысли: все дальше и дальше переборенными толчками фраз уходил он от зачетов и экзаменов, незащищенных курсовых и дипломов, от сволочизма и некомпетентности членов ученого Совета, с удовольствием отдаваясь шарму мудрого слова, резиновыми гусеницами прочитанных предложений, осторожно, стараясь не ранить себя самое, двигался он по каменистым осколкам, замостившим тропы познания.
Но, дойдя до очередного перекрестка или переезда мыслей и сделав предписываемый всеми платоновскими и кантовскими правилами "стоп", дабы не спутаться и не потерять ариаднову нить здравого смысла среди вздыбленных торосов размышлений, он в ответ на свой безотчетный запрос получил от разума просьбу об отдохновении.
И седенький профессор, отведя слезящиеся предкатарактные глаза от строк, осмотрелся.
От пыльных запасных осветительных плафонов желтоватая, разведенным оливковым маслом залившая все внутреннее пространство, колеблющаяся атмосфера вагона периодически перечеркивалась бесконечными попытками аварийных туннельных огней, безуспешно стремившихся преодолеть немое сопротивление толстых стекол в квазидеревянной оправе и проникнуть внутрь, ведь она стойко противилась домоганиям внешней неизвестности посредством своих пассажиров, как двумя крепкими темными руками уперевшись ими в закругленные профили стен и диванов.
Одной рукой, правда от старости ослабленной, и, может быть, поэтому левой, рукой и был сидящий профессор, а другой, правой, посильней, - молодой человек, стоявший в частично окаймленном сверкающими поручнями проеме для закрытых двери.
Такой двойной раскорякой в желтом киселе перемешивающихся огней они и передвигались вместе с ограниченным стенами вагона ирреальным пространством.
Загривком прислонясь к чуть различимой надписи на стекле, молодой человек составлял с закрытой и плотно законопаченной резиновой прокладкой дверью от спины острый, а со стороны груди тупой угол, вписывая длинную кадыкастую шею и голову в кепочке с очень широким по полукружью своей талии козырьком-полумесяцем в прерванный своим же телом перпендикуляр к грубо тканому линолеуму пола.
Так как желтизна вагонной атмосферы и быстрые атаки-вспышки фонарей сгладили все и разделили колер вещей мира всего лишь на более и менее оттененные, то профессор не мог сказать, какова цветовая гамма одежды молодого человека.
Но одежда соседа точно включала в себя: темную футболку, менее темные брюки и самую чуточку темные туфли, похоже, парусиновые.
Свет мигнул и погас на несколько секунд, и прекратили свои атаки туннельные огни, и темнота злорадно беззвучно рыгнула сама в себя, а потом мягким и многоструйным бархатом втекла в вагон, но лишь на миг.
Когда тот миг прервался лучами, то профессору пришлось прикрыть ненадолго веки, ведь новый свет был необычно ярок, ярок до казенщины глазного кабинета и беспардонности зеркала окулиста в поликлинике, столь часто в последнее время посещаемой им, - мелкой светозвуковой зудой включились наконец-то лампы дневного света, изредка чуть мигавшие до сих пор.
И оказалось, что туфли молодого человека действительно были парусиновыми и белыми, похоже, познавшими частую чистку зубным порошком, а джинсы бежевыми с рыжей строчкой и клепаным черным ремнем, футболка в цвет кепочке темно-синей, а сам сосед профессора - блондином с приятными в высшей степени чертами лица и рыжеватыми усами.
Почему-то профессора очень заинтересовали туфли соседа по вагону и, повторно опустив взгляд вниз, к ногам молодого человека, ученый муж увидел, как из левой штанины на белоснежную поверхность туфли нескромно выпала какашка, длиной вряд ли более четырех сантиметров.
Выпав, она сделала два ленивых оборота, оставила мелкие пятна влажного следа на чищеной парусине и замерла у бокового шва, вблизи носка туфли, казалась бы в сложном для равновесия положении.
Предмет сей был свеж и блестящ, светло-коричнев и цилиндричен, плотен, как молодой огурчик, подернутый вуалью естественных первородных трещинок, слегка неровен по поверхности. Он балансировал и как бы привыкал к новому месту, после столь быстрой смены естественного обиталища.
Профессор быстро взглянул на лицо молодого человека, но ничто в нем не изменилось: все те же рыжеватые усы, чуть скошенные слева у верхней губы неумелым парикмахером, светлые брови вразлет, пшеничные волосинки россыпью на едва видном из-под козырька лбу.
И опять профессор сконцентрировался на поведении гостьи левой туфли своего соседа по вагону.
Та продолжала свой смертельный акробатический этюд равновесия.
Неожиданно нога незнакомца сделала быстрые элегантные движения танцора вверх, влево и резко вниз, и новоявленная циркачка исчезла с поверхности обуви, а нога замерла в первоначальном положении.
Только слабеющий серый влажный след на плотной парусине напоминал о происшествии.
А молодой человек снял кепочку, улыбнулся профессору одними уголками подусного рта и кратко представился "Згин".
Потом сосед профессора по вагону скрестил руки на груди и, тряхнув копной светлых волос, опять обратил свой взгляд в крашеное основание противоположенных дверей.
Профессор же, сглотнув ненароком слюну, свой ослабленный взор направил обратно на ставшие более четкими в люминесцентном свете шопенгауэровские строчки, ибо разум его отдохнул и стал снова готов к восприятию сложных перипетий существования человеческого духа, прочитал несколько строчек и подумал: "Воистину прав был Шопенгауэр, когда написал, что не следует брать во всех своих действиях примеры с других, так как положение, обстоятельства и отношения никогда не бывают тождественны, и различия в характере придают разный оттенок поступкам. Оригинальность же необходима даже в практической жизни: иначе наши действия не будут отвечать тому, чем мы являемся на самом деле".
За сим седовласый ученый муж полностью отрешился от внешнего мира и углубился в дальнейшее тщательное изучение путей-дорог дерзновенной философской мысли, предварительно тщательно осмотрев поверхность своих коричневых, далеко не новых, свиной кожи ботинок с покатым верхом, про себя отметив с удовлетворением, что на его обуви нежданной гостье из глубины брюк задержаться было бы очень трудно, практически невозможно, и, следовательно, ему не пришлось бы в аналогичной ситуации напрягаться и применять полузабытые танцевальные приемы.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
