ГОРОДСКИЕ СТИХИ
СКУЛЬСКАЯ
Ты ходишь по городу с лыжными палками, Скульская.
Безумствует пух тополиный и в нос забивается,
Надежды, зимой заржавевшие, вроде сбываются,
И раннее лето уже наступило и буйствует.
Забудь эти палки. Снега безвозвратно растаяли,
А пух тополиный - не снег, это только пародия,
И птицы щебечут, они возвратились на родину.
Стрижи-интроверты и те собираются стаями.
Здесь туя не спит, замышляя свои шишкоягоды.
Они будут цвета небесного, нежно-пахучие.
А я по бульвару иду и надеюсь на лучшее.
Мне хочется верить, что снова окажемся рядом мы,
Что годы уймутся, что лысина вновь разлохматится,
Ты палки отбросишь, их летом таскать не положено,
И мы рассмеёмся, носы перепачкав мороженым,
И сладкий пломбир потечёт на зелёное платьице.
Победную песню пою, и бренчу на гитаре я,
Своей флаг водружаю над миром, подобно Кантарии.
Есть только любовь, а всё прочее лишь комментарии.
_^_
БАРОККО
Зима - замоскворецкая сорока.
Холодные объятия барокко.
Храпя чуть слышно, засыпала Нина.
За тонким тюлем завывали вьюги.
Поэт Козлов на дряхлом пианино
Играл математические фуги.
Поэт был слаб, изрядно лыс и тучен.
Противно липла потная рубаха,
Но всё же пальцы с ловкостью паучьей
Сновали шустро по веленью Баха.
Чудесные мотивы снились Нине,
Когда метели с фугами сливались.
Красивый длинноносый Паганини
Садился рядом с ней на сеновале.
Как пятый чёрт, орудовал смычком он
И фуги заглушал своим каприсом.
Казалось, страстной музыкой влекомый,
Весь мир смеётся над Козловым лысым.
Козлов грустил, а фуги не спасали,
В них не осталось никакого прока.
Шептал он: "Я забыт в Журнальном зале,
Я устарел давно, как Сумароков".
Ещё шептал он: "Запрещаю Нинке
Ночами шляться по Большой Ордынке".
_^_
КАЗЕЛЛА
С утра собрались алкаши за стеною -
Фашистские песни поют,
Ковры выбивает сестра твоя Зоя -
Наводит в квартире уют.
Урод на уроде, сексот на сексоте,
А там по парижским бистро
Альфредо Казелла изысканный бродит,
На барышень смотрит хитро.
А ты на сараи глядишь ошалело,
Но чувствуешь, там вдалеке
Изысканный бродит Альфредо Казелла
И тросточку вертит в руке.
Сестра твоя Зойка вконец оборзела -
Намазала нос огурцом,
А где-то изысканный бродит Казелла
Альфредо по парку Монсо.
Тоскливо. Из кухни воняет капустой,
Пылища летит от ковра.
Душа твоя нежная жаждет искусства
Изящных бесед до утра,
Но жизнь мимо уха скворцом просвистела,
А там по бульвару Распай
Изысканный бродит Альфредо Казелла
И дразнит тебя. Негодяй.
_^_
ГОРОДСКОЕ
Среди сугробов серых городских
Гуляет зависть под руку с тобою.
За вами, как собака, белый стих
И лает так пронзительно, и воет.
Но насмехаясь над его тоской,
Жонглёры, дураки, канатоходцы,
Вы с завистью бредёте по Тверской,
Как персонажи сказок Карло Гоцци.
И белый стих, и снежный мотылёк,
И скрип шагов, и головы прохожих -
Холодный город корчится у ног,
Как будто хочет лопнуть, да не может.
_^_
НЕАНДЕРТАЛЕЦ
Засыпал снег окрестные дороги.
Темно. Неандерталец Анатолий
Сидит один зимой на чьей-то даче,
Пьёт спирт и у камина греет ноги.
Он слушает на ветхой радиоле
Одну пластинку Штрауса и плачет.
Нет ничего, ни родичей, ни дома.
Огромен мир, но люди в нём чужие,
Опасные и хитрые, как звери.
И даже пахнут люди по-иному.
Он прячется от хитрости и лжи их
На старой даче за железной дверью.
Он в этом мире ничего не значит.
Он ничего не знает, не умеет,
За свой кусок не в силах он бороться.
И только сторожить чужие дачи,
И слушать бесконечно "Саломею",
И безнадёжно плакать остаётся.
Он вспоминает годы в интернате.
Там одевали, там кормили сытно,
Но лет с восьми в саду за туалетом
Воспитывал его завхоз Игнатий.
И было больно и ужасно стыдно,
Но не умел он рассказать об этом.
Ещё не сможет он забыть до гроба,
Учительницу добрую. Однако
Напрасно билась Ксения Петровна
И плакала. За восемь лет учёбы
Освоил букву ю и твердый знак он.
Успехи не большие, безусловно.
Неандерталец дремлет у камина
И чувствует тепло родной пещеры.
Вокруг костра с ним папа, братья, сёстры,
Вылавливает вшей сестрёнка Нина
В роскошной шевелюре дяди Геры,
И мама чистит шкуру камнем острым.
Он засыпает. Утром встанет солнце,
И выйдет с ним играть зайчишка серый
Но факелы и крики будят спящих -
Врываются в пещеру кроманьонцы
И убивают папу с дядей Герой,
И на плече сестрёнку Нину тащат.
Он должен отомстить врагам за это,
И головню хватая из камина,
Размахивает ею вхолостую
За дядю, за позор у туалета,
За страх, за папу, за сестренку Нину.
За букву ю, за жизнь свою пустую.
Он бегает по даче и хохочет,
Мизинец обожжённый оттопырив.
Ему смешно - болит какой-то палец,
А он ведь вовсе больше жить не хочет
В чужом жестоком кроманьонском мире,
В котором он один неандерталец.
Всё ярче свет его последней ночи.
Огонь трещит, по занавескам скачет,
Мир исчезает, радость всё сильнее.
Из радиолы музыка грохочет,
И мечутся по кроманьонской даче
Семь покрывал безумной Саломеи.
_^_
* * *
У моржа собирались по пятницам, и всегда приходил крокодил.
Он сидел за столом со всеми, но его никто не любил.
Крокодил садился с краю, молчал и смотрел в окно.
Звери спорили, громко смеялись, но ему было все равно.
Крокодил курил и не мог понять, для чего он здесь,
Иногда трогал вилкой салат, но ему не хотелось есть.
В доме моржа собирались звери и пили томатный сок.
Время крутилось, прыгало, дребезжало, и уходило, будто вода в песок.
Флиртовали мартышки, смеялись, иногда танцевали твист.
Крокодила никто не любил, говорили, что он эгоист.
Но каждую пятницу крокодил приходил сюда всё равно,
Хотя мог, наверно, заняться спортом или пойти в кино.
Уходила жизнь за минутой минута, за веком век.
Он молчал и смотрел в окно, а на улице падал снег.
_^_
|
