ЗОВ ИЗ ПРОШЛОГО
Отрывок из романа "Прикасающийся"
За девять лет до настоящего времени.
Пол Лингард расхаживал по кабинету, погружённый в интеллектуальный поиск. Как учёный-зоолог, он знал, что оптимальным способом существования человека в пространстве является самая заурядная более или менее быстрая многочасовая или многомильная ходьба. Время от времени он делал шаг в сторону, к компьютеру (монитор и клавиатура размещались на высокой подставке, и не надо было садиться, чтобы превратить очередную порцию мыслей в абзац научно-популярной статьи). Из кармана джинсов донёсся слегка приглушённый призыв Turdus migratorius. Это было SMS-сообщение от давнего друга Лингарда, орнитолога Марка Лейтона: "Пол! Только что отправил электронной почтой лакомый кусочек – в угоду твоему извращённому вкусу".
Лингард не откладывал мелочей жизни на потом: потом, как и сейчас, будет работа и ещё раз работа, и никакая козявка, застрявшая в его мозгу, не должна стать ей помехой. Но лакомый кусочек от Марка для человека, который около двадцати лет занимался аномалиями у животных, определённо не был козявкой. И он поспешил открыть почту не для того, чтобы отделаться, напротив – в нём уже говорил гурман.
"Привет, Пол! Позавчера вернулись с дочкой из путешествия (ты знаешь, Кэрол ещё в детстве заболела птицами). На этот раз наблюдали береговушек. Уйма интересного материала! Потрясающие фото! (Смотри папку 2). Пресытились ласточками – махнули в Аризону. Два дня провели в Кейв-Крик-Каньоне (папка 3). Но это так – поделиться настроением. Теперь главное. Вчера Кэрол загружала фото. Я уже лёг спать. Вдруг: "Папа! Папа!" На этом умолкаю. Пожирай наедине папку 1".
Пол открыл папку 1: два фотоснимка. На одном – скала, кружком обведено место на склоне. На втором – крупным планом – фрагмент скалы, на котором это место выявило себя как участок уступа, засыпанный камнями, и из-под камней торчит то, что Марк обозвал лакомым кусочком, – часть скелета, по всей вероятности, нижняя конечность. В дополнение к снимкам – файл с планом каньона и описанием маршрута.
Около полутора часов Пол рассматривал вторую фотографию, сопоставляя случайную находку, дорисованную воображением знатока до целой особи, с картинками из книги любимого автора, Дональда Ф. Хоффмайстера, "Млекопитающие Аризоны".
– Поразительно, – тихо сказал он, в голосе его звучал не восторг, но озадаченность, граничащая с оторопью... Через минуту лицо его просветлело, и пальцы, услышав ток нового чувства, живо подыскали слова: "Дорогой мой Странствующий Дрозд, лакомый кусочек оказался жгучим, как чили, и теперь всё во мне горит. Ближайшим рейсом вылетаю в Финикс, за что и благодарен тебе и Кэрол. Вернусь – отпишу".
Минуло пять дней. Телефонный оклик заставил Лейтона вздрогнуть. Он ещё ничего не знал, но что-то в нём испугалось, необъяснимо, безотчётно, и он поймал себя на мысли, что все эти дни внутри него таилось предчувствие какого-то мгновения, которое явится вдруг в виде тревоги, в виде испуга.
– Алло.
– Марк, слушай... и молчи: у меня нет времени, – это был Пол. Марк узнал его, скорее не узнал, а догадался (в его сознании такого Пола не существовало), голос был слабый, подавленный и в то же время натужный: чтобы звучать, он словно что-то преодолевал. – В скале... за камнями – проход... Сразу за ним – глубокий провал. Марк...
– Да, Пол, слушаю тебя.
– Молчи... Я не заметил его – упал, – голос выдавал не только физические страдания Лингарда, но и угасание жизни в нём. – Это была пещера. Она... отняла у меня жизнь.
– Пол!..
– Молчи... Я выбрался наружу... чтобы сказать... Найдёшь гида... Хуана Маркеса. Он рядом. Отдаст тебе футляр... для бинокля, в нём... не знаю что... карманные часы?.. – Пол сказал наугад, словно спрашивая. Он сам не знал о назначении вещи, подобранной им в пещере. – Это... для Майка... на двадцатилетие. Я должен оста... что-то оставить на память... Понимаешь?
– Да, Пол. Но, может, ты сам...
– Прощай... мой Странствующий Дрозд...
– Пол! Пол! – в отчаянии вскричал Марк, когда молчаливая пауза превратилась в голос смерти...
* * *
Спустя девять лет.
В четвёртом часу пополудни в доме Лингардов раздался звонок.
– Мама, не беспокойся, я открою, – сказал Майк, направляясь к входной двери.
Обычно гостей, ожидаемых и случайных, встречала его мать. После трагической смерти Пола Лингарда Элен так и не вышла замуж: её любовь к нему была слишком настоящей. Эта утрата зародила в ней странное свойство – болезненное ожидание, которое с годами стало привычкой. Её будоражил каждый телефонный призыв, каждый звонок в дверь, всякое письмо или посылка. И стоило ей услышать знакомый голос, встретить запечатлённое в памяти лицо, распечатать конверт, она тут же выплёскивала себя, в словах, в слезах, в воспоминаниях, которым не терпелось сойти с губ и из глаз словами и слезами. И вереница слов, слёз, воспоминаний превращалась в замкнутый круг, из которого ей трудно было выйти.
Но в тот день Элен чувствовала недомогание и не покидала своей спальни. Майк открыл дверь.
– Добрый день. Мистер Лингард?
– Да, Майк Лингард.
– Вам посылка. Распишитесь, пожалуйста.
– Сколько я должен?
– Оплачено.
Майк поставил закорючку, поблагодарил курьера и поспешил к себе в комнату, бросив на ходу:
– Мама, мне посылка от дяди Марка. (Он с детства привык называть так друга отца, Марка Лейтона.)
– Я скоро спущусь, Мики, – ответила Элен через по обыкновению приоткрытую дверь (в голосе её явственно слышалось оживление).
В коробке находился футляр от отцовского бинокля, поверх него – записка. Он прочитал её:
"Дорогой Майк, прости старику невольное прегрешение. Я не имел права опаздывать с этим подарком и, исполняя последнюю волю твоего отца, должен был вручить его тебе в прошлом году. Приготовления к свадьбе Кэрол отняли меня целиком у всего остального. Но что случилось, то случилось. Открывай же футляр.
Твой дядя Марк"
* * *
Майк открыл футляр. Тронутая светом вещица внутри него, многие годы окутанная тьмой, выявила белёсый металлический отсвет, растёкшийся по кругу. Майк вынул её. "Часы. Серебряные карманные часы", – это было первое, о чём он подумал, когда подарок отца – вещица в форме диска диаметром побольше дюйма и толщиной в четверть – оказался на его ладони. Он повертел в руке часы – ничто не говорило: это – верх, это – низ; ничто на выдавало крышечки; никакой гравировки; на боковой стороне диска ни единой детали: ни заводной головки, ни открывающей кнопки. Только ушко для цепочки. "Часы? – озадачился Майк. – Нет, скорее медальон".
Он снова, придирчиво, осмотрел вещицу и заметил на боковой стороне две крошечные точки. Выскочил из комнаты и побежал наверх.
– Мам, к тебе можно?
– Да, Мики. (Элен уже поднялась с постели и сидела на пуфе перед трельяжем.) Что Марк прислал? Ты сказал, посылка от него?
– Мне подарок от папы. Держи. Эта штуковина была в футляре от его бинокля. Похоже, медальон.
Элен взяла медальон из руки сына. Долго молча смотрела на него, поглаживая пальцами, но не проявляя того естественного интереса, который овладел Майком. Медальон не взволновал её как изделие, на его месте мог быть любой другой предмет, к примеру, футляр от бинокля. Ей было достаточно прикосновения к вещи, которую трогали руки её Пола.
– Пол, – прошептала она, её глаза налились слезами... – Сынок, Марк не написал, как он оказался у него? Со мной он никогда ни словом не обмолвился об этом.
– Хранил тайну до срока, указанного папой. Он пишет, что исполняет его предсмертную волю.
– Да-да. Теперь мне кажется, что он даже намекал на что-то такое, когда пересказывал их с Полом последний разговор. Вечером позвоню ему. Нет, пожалуй, прямо сейчас.
– Мам, дай мне иголку.
– Иголку? – переспросила Элен, переключаясь с мысли, которая уже забрала её.
– Иголку.
Элен выдвинула ящичек стола под трельяжем.
– Тебе с ниткой, Мики?
– Всё равно.
– Возьми с ниткой – не потеряется.
Майк взял иглу и подарок отца и, горя нетерпением обнаружить то невидимое, что скрывалось за серебряной оболочкой, поспешил в свою комнату.
Достав из стола лупу, он принялся разглядывать точки на боковой стороне медальона. "Если ты медальон, почему ты не красив? Ты же не безликий никчёмный диск? Если ты безликий медальон, должна быть крышечка, которая прячет твой секрет". Оказалось, это были луночки, назначение которых можно было проверить, лишь уткнув иглу в каждую из них. Майк, придерживая медальон с боков двумя пальцами, сунул остриё иглы в углубление и осторожно надавил на то, во что оно упёрлось. И тут себя обнаружила крышечка: она словно отлипла от остальной части диска, открылась и замерла в вертикальном положении. Два круга, скреплённые между собой: один (внутренняя сторона крышечки) – серебряный, глянцевый; другой (внутренняя сторона корпуса) – чёрный, матовый – не дали ответа на вопрос, застрявший в голове Майка. Он закрыл крышечку. Затем уткнул иглу во вторую лунку и немного углубил её. Снизу, преодолевая сжатие с боков пальцами, выявила желание открыться ещё одна крышечка, ставшая нижней в руке обладателя вещицы по чистой случайности. "Медальон с двумя крышечками, хм, интересно – двойной медальон". Майк перевернул вещицу и положил её на стол. "Наконец-то!" В корпусе, в его округлой полости, находилось нечто такое, что глаз распознавал как то ли кусочек ткани, который заполнял всё её пространство, то ли кусочек мягкой бумаги, аквамаринового цвета в серебристых блёстках. И, самое главное, его можно было извлечь (если не пальцами, то с помощью пинцета). Может быть, предназначение этой замысловатой вещицы вовсе не похваляться красотой, а хранить то, что находится внутри неё, а именно – этот радующий глаз аквамариновый кусочек.
Майк захватил кончиками большого и указательного пальцев кусочек ткани и аккуратно вынул его.
– Господи! – вырвался из груди восклицательный шёпот: изнутри диска на него смотрела девочка. Это было только лицо. Задумчивый взгляд. Кудряшки из-под чепца. Кружевной ворот платья. Ей – лет пять. Майк с минуту разглядывал лицо. Потом, услышав собственные пальцы, вернулся к вещи, которую они безотчётно теребили. Приподняв перед собой, он легко встряхнул невесомую материю – та, ниспадая, расправилась. Взял её за углы, чтобы получше рассмотреть. Вероятно, это был платок, женский головной платок, тонкий, легковесный, квадратной формы, со стороной приблизительно в ярд, словно окроплённый серебряной росой. "Подарок маме? – промелькнуло у него в голове... – Но тогда папа так и сказал бы Марку. А он наказал ему отдать вещицу мне... на двадцатилетие. Женский платок мне на двадцатилетие? Нелепость. Стоп, о чём я! Девочка... Она не имеет отношения ни к маме, ни ко мне. Фото столетней давности. Значит, папа сам не знал, что это за вещь? Нашёл в той самой пещере, которая погубила его, а сил оставалось только на то, чтобы выбраться из неё... Почему на двадцатилетие? Почему не раньше? Что же он увидел в пещере?.. И связана ли эта находка с тем, что он увидел?.. Находка? Может, просто купил?.. в качестве сувенира?.. Если бы купил, знал бы, что внутри: он любил ясность во всём. Нет, не купил – нашёл... и не знал, что нашёл. А то, с чем встретился в пещере, вынудило его не торопиться с вручением подарка".
Майк снова сел за стол. Взял медальон, иглу.
– Может, ты открыл мне не все свои тайны? Посмотрим.
Он захлопнул крышечку, которая преподнесла ему сюрприз, открыл первую и уставился в черноту диска корпуса – ничего. "Просто чернота? Не может быть, не интересно. Зачем здесь быть черноте, если не скрывать что-то? – Майк повертел раскрытый медальон в руке. – Странное ушко: не приковано, а сидит словно головка стержня. Если так, тебя можно...". Майк осторожно повернул ушко, как поворачивают головку завода механических часов.
– Есть! Как же я не заметил? – прошептал он, ничуть не огорчаясь, а, напротив, ликуя, и добавил: – Я заметил, заметил!
Две тончайшие полукруглые половинки "игрушечных" ставен распахнулись: в центре диска загорелся крошечный огонёк, дразнящий своим мерцанием глаз, и в следующий миг в тронутом сиянием серебре выказал себя выгравированный рисунок.
В нетерпении Майк схватил лупу. Рисунок был мелкий, но чёткий. В центре – изображение дома, из окошка которого лился свет. Источником света был крошечный сколок какого-то драгоценного камня, вероятно, алмаза. Рядом с домом – дерево, толстоствольное, раскидистое. Поблизости – ещё два домика. По отчётливо выведенной береговой линии Майк понял, что на гравюре изображена северо-восточная часть Соединённых Штатов, а по очертанию ближайших к домикам озёр и руслам рек определил приблизительное местонахождение города.
– Я найду тебя, светлячок, – сказал Майк и улыбнулся. Через минуту он открыл Google Maps.
* * *
Около десяти часов утра Дэвида Хьюберта позвал колокольчик. Он, по обыкновению не поинтересовавшись, кто находится по ту сторону двери, открыл её. Напротив стоял молодой человек. Высокий, с волнистыми светло-русыми волосами, убранными с боков за уши. Глаза его, насыщенные синевой и очерченные красивым природным рисунком, были наделены какой-то особой притягательной выразительностью и зацепили бы любой взгляд, случайно коснувшийся их. На нём был лёгкий бежевый пиджак поверх белой футболки, тёмно-синие джинсы и коричневые ботинки.
– Доброе утро, – мягко начал незнакомец. – Меня зовут Майк Лингард.
– Чем обязан?
– Извините. Вероятно, это покажется странным, но я не знаю... Думаю, вы поможете мне понять, зачем я здесь. По крайней мере ваш старик-сосед, этот чудный белый дуб, подсказал мне, что я нашёл дом, который искал.
– У вас есть ещё что-то сказать или?.. – и в тоне Хьюберта, и в том, что изобразили черты его лица, выпятилось нежелание продолжать разговор.
– Простите, это очень важно для меня. Пока не знаю, но...
– Второй раз, – Хьюберт покачал головой и нарочито тяжеловесно вздохнул.
– Что второй раз?
– Уже дважды вы сказали "не знаю".
– Девять лет назад не стало моего отца. И... – несколько мгновений непонятливый гость искал продолжение. – В общем я здесь, перед этой дверью, – во исполнение его последней воли, – цепляясь за соломинку, Майк намеренно сгустил краски.
Хьюберт поднял глаза, в его лице что-то живо переменилось.
– Вы сказали, девять лет назад?.. Девять лет назад... хм, не стало... удобное слово – "не стало". Девять лет назад хозяин этого дома, Хамфри Уолтерс, покончил с собой. Он был моим другом. Девять лет... Не знаю, что это, простое совпадение или рок. А что если, отказав вам, я воспротивился бы воле Всевышнего. Так или иначе – прошу в дом... Но давайте условимся: вы позволите мне написать портрет красивого молодого человека, который стоит передо мной, – Хьюберт улыбнулся, но это вышло у него как-то болезненно.
– Договорились, – сказал Майк, ответив улыбкой на улыбку.
Хьюберт провёл гостя в просторную комнату и предложил ему сесть в кресло. Сделав два-три шага, Майк очутился в пространстве взирающих на него лиц. Он медленно прошёлся, разглядывая портреты.
– Горожане охотно позируют вам.
– Да. Для них это что-то вроде развлечения. А для иных быть запечатлёнными на холсте кистью художника, пусть и неименитого, – немалое удовольствие: каждому из них я вручаю копию. Для меня же это скорее, так сказать, поддержание формы, нежели безотчётная тяга к самовыражению, это, знаете ли, в прошлом. Нынче я больше преподаватель – не художник, – в голосе Хьюберта послышалась дрожь. – Строго говоря, и не был им никогда. Хамфри – вот прирождённый талант. Присаживайтесь.
– Спасибо, – Майк занял указанное хозяином кресло, одно из трёх, расположенных полукругом подле низкого овального столика.
– Не желаете выпить? – в этом вопросе, в том, как это было сказано, промелькнула стыдливость, которая говорила об одном, а дрожание рук лишь подтверждало это: Хьюберту надо было срочно "ожить".
– Нет, спасибо.
Извинившись, Хьюберт вышел и через пару минут вернулся, держа в одной руке бутылку "Джек Дэниелс", в другой – два бокала.
– Я, с вашего позволения, выпью... для разгона мысли. А может, и вы передумаете.
– Благодарю, но я за рулём, – Майк ощутил неловкость, отказывая вторично.
Хьюберт плеснул себе и пригубил бокал. И начал.
– Если в нашем захолустье и было нечто такое, что может поманить из прошлого, так это Хамфри Уолтерс. Он работал семейным врачом. Рисование было его увлечением. Однажды он заявился в студию искусств, где я преподавал живопись и попросил меня давать ему уроки. Меня – он. Со временем мы прониклись взаимным доверием и сдружились и вряд ли могли предположить, что наша дружба даст трещину... Однако – и в этом "однако" вся подлость человеческой натуры – тень смертей, столь же загадочных, сколь и нелепых, легла серой пеленой на глаза каждого обитателя нашего городка. Мы с Хамфри не стали исключением, и эта зловещая тень отдалила нас друг от друга.
– Почему?
– Почему?.. Все жертвы были его пациентами, одна – его коллегой. Одиннадцать человек. Лица половины из этих несчастных здесь, на этих стенах. И портрет двенадцатого – Хамфри Уолтерса. Не погрешу против истины, если скажу, что его убили эти убийства... Вы легко угадаете, кто из них он: я писал его портрет незадолго до нашего разрыва.
Майк встал и снова прошёлся взглядом по лицам... Лишь на одном застыло выражение, с которым не приходят позировать художнику, чтобы заполучить его обратно навсегда запечатлённым на портрете. В этом лице была обречённость. Не было отчаяния, не было страха. Майк не сразу уловил суть этой обречённости. Не сразу – а лишь в то мгновение, когда к нему прикоснулось (он кожей ощутил это прикосновение) то, что исходило от лица, от глаз Хамфри Уолтерса. Это было отталкивание жизни, нежелание быть её частицей.
– Вот портрет вашего друга, – сказал Майк, указав на него рукой.
Глаза Хьюберта сверкнули довольством, и он тут же отвёл их. И отглотнул из бокала.
– Садитесь, Майк... То, что Хамфри оказался подозреваемым, – чистой воды глупость.
– Кто же настоящий убийца?
– Этот вопрос долго изводил меня и до и после смерти Хамфри, пока не превратился в прах... Гарри Снайпсу было двадцать восемь, когда это случилось, – тяжело произнёс Хьюберт. – Помню, Хамфри сильно переживал. Снайпс был его пациентом, лечил застарелую астму. Был вечер. Он сидел под деревом, прислонившись спиной к стволу. Кто-то из приятелей окликнул его, раз, другой. Подошли ближе. Оказалось, он был уже при смерти. Пока был в сознании, всё время твердил, что его убили, но вопрос "кто?" так и остался безответным. Отвезли в больницу. Он умер на глазах у Хамфри. Если бы это был приступ астмы, его бы спасли. Но, увы, у него была раздавлена грудная клетка, повреждены внутренние органы. Хамфри сообщил обо всём шерифу: и о происшествии, и об этом обвинении без обвиняемого. Уже на следующий день все только об этом и судачили. Знаете, как бывает в маленьких городах. Сыщики поработали плохо, ничего не нашли: ни улик, ни свидетелей... ничего... Четвёртой жертвой была Сьюзен Грейтон. Она работала медсестрой, под началом Хамфри. Жила на окраине города и обычно добиралась от дома до больницы и обратно на велосипеде. Тот злополучный осенний день не был исключением. Она возвращалась поздним вечером, после дежурства. Ехала через парк. Там её и нашли поутру, в десяти шагах от дорожки. Одежда на ней была изодрана, тело сплошь в ссадинах и кровоподтёках. Ни у кого не вызывало сомнений – это была попытка изнасилования. Но умерла бедняжка от сердечного приступа. Вероятно, насильник испугался и убежал, не доведя дела до конца. И снова никаких улик. Тогда-то все и заподозрили Хамфри. Все знали, что он питал к Сьюзен особое чувство. Но... муж и двое детей. Для кого-то это не "но" – только не для Хамфри. Да, он был влюблён в неё. Вместе с тем не позволял себе больше, чем трепетать внутренне. Тем не менее однажды он был готов переступить черту. Виной тому – Энтони Грейтон, муж Сьюзен. Как-то он заявился к Хамфри и предупредил, что ему не поздоровится, если тот прикоснётся к его жене. И это лишь усилило тягу Хамфри к Сьюзен. На следующий день в больнице, улучив момент, она подступила к нему с извинениями за выходку мужа. Хамфри рассказал мне, что едва справился с собой. Она расчувствовалась, зарделась. Он ощутил её тепло, и в нём взыграл самец. Он повернулся и вышел из комнаты, прочь от греха. Не смею предположить, какой финал был бы у этой истории, если бы с бедняжкой Сьюзен не случилось то, что случилось. Слава Богу, у Хамфри, как, впрочем, и у Энтони, было алиби. В день, когда была убита Сьюзен, Хамфри был на похоронах моей матери, и это подтвердили другие приглашённые... И моя совесть не затенена ложью во спасение, хотя некоторые бросали косые взгляды в мою сторону.
Рассказчик прервался, налил в бокал виски и отпил. За эту короткую паузу в голове у Майка промелькнула мысль: "Зачем мне всё это?" Но в то же мгновение, поймав на себе взгляд Уолтерса из словно неживого клочка пространства, спросил:
– Скажите, мистер Хьюберт, лично вы заподозрили своего друга в убийствах?
Хьюберт резко поднялся.
– Я!.. заподозрил Хамфри?! Этот дом, дом Хамфри, я купил, чтобы он видел оттуда! Чтобы он видел, что я не предал его! Видел, что я верил, всегда верил! – прокричал он, задыхаясь и дрожа всем телом, и умолк.
Но не оскорбительность вопроса Лингарда вывела его из себя, а правда, заключённая в нём. Ничего больше не сказав, Хьюберт снова погрузился в кресло и уткнулся лицом в руку: он не мог солгать. Молчание длилось несколько минут, которые позволили ему прочувствовать мгновение из прошлого и подобрать слова к всколыхнутым чувствам. Наконец Хьюберт отнял руку от лица и поднял глаза.
– Я сопротивлялся... В воздухе витал шепоток: "Доктор Уолтерс... доктор Уолтерс". Ведь не сбросишь со счётов, что жертвами были его пациенты. А после покушения на Родни Бейнарда многие вовсе отвернулись от Хамфри, и больше половины его подопечных отказались от услуг прежде уважаемого ими доктора. Это, как вы понимаете, было ударом для него. Я не верил слухам... не верил... Но это давалось мне отнюдь не легко. И это означает только одно: подозрение всё-таки прокралось в меня и засело в подкорке. И дело вовсе не в показаниях этого сукина сына Родни.
– Сукина сына? – переспросил Майк. Но Хьюберт продолжал, как будто не услышал его:
– Что-то с Хамфри было неладно. Он изменился, не сразу, не после первых случаев. Как и все другие, мы с Хамфри в своих тет-а-тет затрагивали тему убийств всё чаще. Это естественно: они всколыхнули весь город. Но если вначале суждения Хамфри были голосом одного из многих, то позже он словно заболел этими убийствами. Он постоянно думал и говорил о них. Больше того, он каким-то образом связал себя с ними и словно сам себя подозревал. Он изводил себя вопросами. Припоминал – в моём присутствии, вслух, порой словно не замечая меня, – где он находился во время совершения преступления и чем занимался. Спрашивал себя, мог ли он сотворить такое. Не правда ли, странно? Что я мог подумать?.. Он стал раздражительным, и мне трудно было возражать ему. Как-то раз он не впустил меня в дом (прежде такого никогда не случалось между нами). "Мне надо побыть одному", – объяснил он, но объяснение ли это? После покушения на Бейнарда он перестал со мной общаться... вероятно, чтобы косые взгляды, предназначенные ему, не задели меня. Тогда я и написал письмо в ФБР с просьбой о расследовании: мне было жаль Хамфри, и я сделал это ради него. Убийцу так и не нашли, – Хьюберт потянул руку к бутылке, но остановился и горестно, тихо, с дрожью в голосе, сказал: – И Хамфри убил себя... Знаете, что самое ужасное в этом деле, вокруг него?.. Как только Уолтерс оставил практику и спрятался от людей в собственном доме, загадочные убийства прекратились. Понимаете, о чём я? Убийства прекратились, увековечив заблуждение, которое порочит имя невинного человека, превращая его в доктора Лектера. Им нравится заблуждаться, потому что это легче.
– И поэтому вы вручаете им копии портретов, а оригиналы оставляете себе? – высказал Майк ответ-догадку на вопрос, возникший перед ним в начале разговора: почему копии?
– Можно и так сказать. Можно проще: я не люблю их. Вы возразите на это, что я, дескать, писал портреты и до этих убийств и до этих убийств отдавал им копии. Это так... Они всегда были такими.
– Можно я спрошу вас, мистер Хьюберт?
– Почему нет – спрашивайте.
– Вы назвали некоего Родни Бейнарда сукиным сыном...
– Единственная выжившая жертва... единственный свидетель – так они говорили о нём, все эти заблужденцы. Сукин сын. Я готов повторить эти слова на Страшном суде. Этот су... этот шизофреник дал ложные показания против Хамфри.
– Шизофреник? Или...
– Нет, это не слово, сказанное в сердцах. Родни действительно страдает шизофренией, и это ни для кого не секрет. Но что весомее: решение суда или мнение людей?.. Вот, пожалуй, и всё. Только поможет ли вам этот обрывок прошлого?
– Пока не знаю. Но спасибо за то, что уделили мне время.
– И я сильно сомневаюсь. Знаете что – на всякий случай запишите мой телефон.
Майк достал из кармана пиджака мобильный и под диктовку занёс номер в "контакты".
– Жизнь, увы или к счастью, продолжается, и другой не будет... Пойдёмте, я провожу вас.
Когда Майк подходил к калитке, Хьюберт окликнул его и снова пригласил зайти в дом.
– Прошу вас, присядьте и подождите – я быстро, – сказал Хьюберт и вышел из комнаты. Вернулся через десять минут, с папкой в руках. Опустился в кресло, положил её на столик и раскрыл.
– Вечером накануне смерти я был у него. Предчувствие беды заставило меня переступить через обиду. Мы не произнесли ни слова, лишь смотрели друг другу в глаза, и мне показалось, что Хамфри прощается со мной. Утром меня снова повлекло туда... сюда, в этот самый дом. Понимаете, не мог справиться с собой, со своим беспокойством. Дверь была не заперта. Скорее, это был не дом – усыпальница, в этом пространстве не было жизни. Хамфри покоился в кресле. Перед ним – его автопортрет, иссякшие свечи и два конверта. В них – письма. Майк, когда вы уходили, я вдруг подумал, что эта встреча нужна была мне больше, нежели вам. Я должен был когда-то снять грех с души. Не виню себя за то, что не оставил письма на месте, на столе, где они лежали, – для полиции. Я виноват лишь в том, что не удержался и вскрыл конверты... и прочёл. Думал, что найду там ответ. Днём позже я отправил письма тем, кому они предназначались. Возьмите. Это копии, с адресами. Не знаю, зачем оставил их. Может быть, они ждали вас, Майк.
– Что ж, благодарю вас.
* * *
Десятью годами ранее.
– Мэ-э! Мэ-э!
Мэгги услышала крик брата. Родни почему-то не мог произнести её имени, звуки были порывистые, сдавленные и оборванные, словно что-то мешало ему звать её. Охваченная тряской от внезапного волнения, Мэгги взбежала на второй этаж. В комнате, где двадцать минут назад она оставила брата с доктором Уолтерсом, его не было. Она кинулась в ванную: Родни, синюшно-бледный, с пугающе замершим открытым ртом и выпученными глазами без взгляда, лежал навзничь на полу. Она опустилась на колени и в отчаянии позвала:
– Родни! Родни! (Ничто в нём не откликнулось на её голос.) Родни, очнись! Дорогой мой, очнись!
Она заметила у него на горле странные отметины, кровоподтёки. Снова позвала:
– Родни, Родни, очнись!
Коснулась пальцами его лица – губы зашевелились, он вздохнул, хрипло, протяжно, веки дрогнули, и глаза ожили, выказав восприятие.
– Что случилось, Родни?.. Посмотри на меня.
– Мэгги, – простонал он, на лице его изобразилось страдание.
– Родни, дорогой мой, что случилось?
– Доктор хотел убить меня, – Родни испуганно посмотрел по сторонам.
– Доктор Уолтерс? – удивилась Мэгги. – Ты говоришь о докторе Уолтерсе?
– Да, он душил меня.
– Родни, миленький, что ты говоришь? Этого не может быть. Пять минут назад я сама проводила его. Ты не мог ошибиться?
– Нет, Мэгги, он душил меня, – настаивал на своём Родни. – Он пытался убить меня.
– Как такое может быть, Родни? Он же ушёл. Я точно знаю, что он ушёл. Я сама проводила его и закрыла за ним дверь.
– Мэгги...
– Что мой дорогой?
– Он хотел убить меня. Я мыл руки и увидел его в зеркале. Он подкрался сзади и, когда я заметил его, стал душить меня.
– Это был доктор Уолтерс?
– Да.
– И, когда он стал душить тебя, ты позвал меня на помощь, да?
– Да, я закричал.
– А он?.. Он убежал?.. Родни, миленький, я не могла не увидеть его, поднимаясь к тебе. Если бы... Да нет же, нет, я сама проводила его, и он не смог бы войти без звонка.
– Я не знаю: я потерял сознание.
– Ты можешь встать?
– Не знаю.
– Что-то болит?
– Голова.
– А горло болит?
– И горло.
– Я вызову скорую и полицию, хорошо?
– Ладно.
– И ты всё им расскажешь?
– Да. Только не уходи, пока я не встану, мне страшно.
(Родни было одиннадцать, когда он остался без матери. Отец убил её во время ссоры прямо на глазах у сына, и это заставило душу мальчика съёжиться. После окончания школы, посещение которой было для него ежедневной мукой, он засел в четырёх стенах, навсегда. Его показания против Хамфри Уолтерса были поставлены под сомнение, как показания больного параноидальной шизофренией с ярко выраженной манией преследования. А свидетельства его старшей сестры и соседки, которая видела, как доктор Уолтерс вышел из дома Бейнардов и удалился, вовсе перечеркнули их.)
* * *
Дорога забирала внимание и не хотела делиться им с привязчивыми мыслями, ведь оно, пребывая на её территории, по праву принадлежало ей. И оттого мысли спутывались, сходили с колеи, буксовали и тормозили. Дорога растягивала их. А они, в свою очередь, становясь бесконечными и подчиняя пространство и время своему масштабу, сокращали путь.
"Кто же настоящий убийца? Почему не нашли? Не найти убийцу в таком городке. Странно... Одиннадцать жертв, и ничего, никаких следов. Очень странно... Уолтерс убил? Просто не доказали. Просто очень умный. А себя убил, потому что не выдержал. Потому что боялся, что однажды докопаются. Или покойники являлись по ночам?.. А я тут при чём? Я что – детектив? Упаси Бог, никогда не испытывал желания ковыряться в убийственных отношениях. И, вообще, как папина находка может быть связана с этими смертями? Бред какой-то... Сукин сын. "Я готов повторить эти слова на Страшном суде". Надо же – столько лет злой памяти... Почему сукин сын? Единственная выжившая жертва. Единственный свидетель. Для горожан Родни Бейнард – свидетель, иначе они не отвернулись бы от Уолтерса. Для Хьюберта – сукин сын. Потому что выжил?.. и дал показания?.. и над Уолтерсом нависла реальная угроза разоблачения?.. Откуда такая преданность? Дружба, завязанная на любви к живописи, к портрету? Не то: этого мало, чтобы выгораживать маньяка. Или не мало? Общая страсть... да какая! Не рыбалка там, не мотоциклы. Страсть годится. Что ещё, если не страсть?.. Страсть, страсть, конечно же страсть! Любовники? Любовники – вот где собака зарыта. Страсть сильнее морали, тем более закона. Стоп! Какая мысль проскочила?.. Что если убийца не Уолтерс, а Хьюберт? Приревновал дружка к медсестре и наказал её (наказывать свойственно ревнивцам). Последней каплей послужил живописующий рассказ Уолтерса о том, как он едва сдержался. Но они оба были на похоронах матери Хьюберта. Вопрос в том, мог ли он отлучиться незамеченным. Надо было лишь знать график работы этой Сьюзен. И он, конечно, знал его. Подвернулись похороны, и он рискнул. Цинично, но реально... Значит, любовники? А что если всё же не любовники? Скажем, Хьюберт был одержим дружеской привязанностью к доктору-художнику, и эта привязанность не терпела ещё чьих-то чувств к нему. Что если мания единоличного обладания и заставила его охотиться на пациентов Уолтерса, которые дорожили его участием? Маньякам свойственно охотиться. В таком случае неудачная попытка удушения Родни Бейнарда тоже его рук дело. Но Родни показал на Уолтерса... Замкнутый круг... не имеющий никакого отношения к моему отцу. Зачем же я начертил его вокруг себя? Это и называется загнать себя в замкнутый круг.
Ни в день встречи с Хьюбертом, ни на следующий Майк так и не решился прочесть слова Хамфри Уолтерса, адресованные тем близким людям, которые только и имели право прикоснуться к мыслям и чувствам, заключённым в этих словах. Но что-то в истории загадочных смертей и связь её, мнимая или реальная, с предсмертным (и почему-то отложенным) подарком отца не отпускали его и мешали ему вернуться к любимому делу – фотографии. И, не выдержав ломки отказа от психологического наркотика, заключённого в письмах Уолтерса, в десять тридцать вечера второго дня Майк позвонил новому знакомому.
– Простите, мистер Хьюберт. Это Майк Лингард. Я не слишком поздно?
– О, Майк! Ваш приезд взбудоражил старика. Так что и вчера я не смог угомонить разбуженных воспоминаний аж до двух ночи, и сегодня не надеюсь на скорое освобождение от них. Стало быть, не поздно. Давайте ваш вопрос, вы же спросить хотите.
– Что в письмах? Должен ли я... имею ли я право читать их?
После продолжительного для телефонного разговора молчания Хьюберт ответил:
– Вы должны прочитать их. Не один раз прочитать. Завещание вашего отца, приведшее вас в дом Хамфри, обязывает к этому. Вы должны прикоснуться к тайне, которая оказалась мне не по зубам. Майк, в них какая-то тайна. Она убила Хамфри. Разгадайте её. Я прошу вас – разгадайте.
– Благодарю вас. Вы помогли мне.
– Это вам спасибо, Майк. Вы освободили меня от тяжкого груза.
Майк выдвинул ящик стола и взял два сложенных пополам листа. Один положил на стол, другой развернул.
* * *
Девятью годами ранее.
Было без четверти три ночи. Хамфри Уолтерс поднялся с кресла. У него не осталось сомнений, и обессиленные мысли его не будут больше метаться по тоннелям лабиринта, из которого нет выхода. Он подошёл к лестнице, ведущей на второй этаж. Рука по привычке потянулась к выключателю, но промелькнувшее в голове слово остановило её.
– Обманщик, – произнёс Хамфри протяжно и с чувством, губы его покривились, и тьма, едва разбавленная занавешенным лунным светом, запечатлела след упрёка. – Я не позволю тебе потревожить мрак. В нём я обрету покой. Не раз ты обманывал меня, но больше этому не бывать. Обыгрывай надежду, когда она несёт на себе хотя бы блёклый знак будущности. Но не играй в надежду, когда её нет. Сегодня ты играл бы в пустышку, придав ей облик надежды. Не-ет, пусть огонь свечи охранит мрак. Пусть он сделает его не таким холодным – чуточку роднее.
Через полчаса всё было готово, и Хамфри вновь погрузился в кресло. Напротив на стене в полутора ярдах от пола (её было удобно рассматривать, не поднимаясь с места) висела картина, написанная им три года назад. Это был автопортрет.
* * *
Уолтерсу – сорок шесть. Той ночью он пробудился от жуткого сна. Ощущение близости смерти от страха, которого он не испытывал никогда прежде, заставило его искать спасения в ярком свете. В нём он увидел родные предметы (без ликов той, другой, комнаты, что осталась в черноте) и среди них – себя, живого, осязаемого, свои руки, своё... Ощутив лицо, он бросился к зеркалу и... обмер: с глянцевого полотна на него... сквозь него... сквозь всё, что было в пространстве комнаты, смотрели глаза, которые открылись, чтобы впустить явь, но ещё не освободились от тени зловещего призрака; вокруг них были искажённые до неузнаваемости, до неприятия чувствами черты. Хамфри отпрянул назад. Но через мгновение заставил свой взгляд вернуться к зеркальной репродукции маски, вылепленной сном. И тут душа его возликовала. Ещё через несколько мгновений он стоял у холста, и кисть его едва успевала за вновь и вновь оживавшей перед внутренним взором маской... Закончив работу, он снова бросился к зеркалу, чтобы убедиться в том, что его глаз не упустил никакой детали. Но не увидел ничего, кроме своего привычного лица. Всё ушло. Увы, всё ушло. Хамфри коснулся рукой щеки, помял её пальцами. "Слава Богу, всё ушло", – подумал он...
* * *
Пространство над журнальным столиком освещала, уживаясь с мраком, огненная капля. Она незаметно опускалась, подтапливая под собой парафиновый пьедестал. В круге света лежали два листа писчей бумаги, два конверта и авторучка, чуть правее – небольшая металлическая коробка.
Хамфри, не отрывая глаз от картины, а взгляда от какой-то мысли, которая заставляла его морщить лоб, обдумывал слова первого письма... Свеча укоротилась на четверть дюйма, когда они легли на бумагу и были спрятаны в конверт, который через несколько дней вскроют руки бывшего товарища Хамфри по медицинской школе. Второе письмо отняло у него много больше чувств, чем первое: строки его однажды прочтёт родной ему человек, и строкам этим назначено было предостеречь его от неминуемой опасности.
Перегибая лист, Хамфри нарушил покой воздуха и колыхнул огонёк. Вместе с этим он бросил короткий взгляд на автопортрет.
– Почудилось? – прошептал он, приподнялся и, обхватив подсвечник пальцами, придвинул свечу к картине. – Нужны ещё свечи. Я будто услышал... или почудилось... Нужны свечи...
Уолтерс сходил в кабинет за подсвечником (он представлял собой вереницу из семи бронзовых слонов, в поднятых хоботах они держали по свече), поставил его на столик в двух футах от картины и принялся зажигать одну за другой свечи.
– Боже! – воскликнул он и упал в кресло, объятый ужасом. Ему вдруг показалось, что его лицо – лишь зеркальное отражение искажённого лица, заключённого в деревянное обрамление, что его крик – лишь беззвучная имитация крика, извергнутого ртом напротив. И он вдруг ощутил себя внутри прямоугольной рамки. Страшась и противясь всей душой, он быстро и судорожно сделал то, что задумал осуществить покойно и отрешённо.
О его намерении не знал никто, лишь догадка промелькнула в голове одного человека. Накануне вечером Дэвид Хьюберт постучался в дом, в котором не так давно был привычным гостем. Уолтерс открыл дверь – их взгляды встретились. Слова, приготовленные Дэвидом, так и не нарушили молчания: он увидел в лице бывшего друга метку тщетности слов... любых слов. Он протянул Хамфри руку: в ней были поддержка и прощание.
Уолтерс откинул крышку металлической коробки и извлёк из неё шприц и ампулу с прозрачной жидкостью, которая через несколько мгновений влилась в разгорячённый бегущий по живым тоннелям поток, чтобы остановить его навсегда...
Ощущение реальности и себя в ней медленно покидало Хамфри. В череде воспоминаний и образов, которые случайно возникали и незаметно ускользали, появилось лицо девочки.
– Тэлла, – прошептал он, и в следующую секунду – пронзительная мысль: "Обрести вновь!" – вытолкнула его в покинутую им жизнь комнаты... Гримасничал мрак, поддразнивая преданного служителя ясности... кривился от страха изобличения лик напротив, ведь губы его невольно обронили тайну... хранил в себе пойманные обрывки этой тайны семикратный огонь...
Хамфри увидел сложенный лист, рядом – конверт и всё вспомнил. Потянулся к столу – силы покидали его, и тело не слушалось. "У меня секунды", – подумал он и попытался ещё раз – получилось. Пальцы, из которых уходило тепло, но в которых ещё жила память прикосновений, обняли авторучку. Хамфри в последний раз взглянул на портрет и, осознавая, что не успеет ничего объяснить, написал букву за буквой: СВЕЧИ. И письмо медленно, слабыми, неуклюжими порывами, вползло в узкую щель конверта, заблаговременно наделённого признаками личного почтового послания.
- Смотрите также: "Живой манекен" - Отрывок из романа "Прикасающийся"
© Братья Бри, 2023-2025.
© Сетевая Словесность, публикация, 2023-2025.
Орфография и пунктуация авторские.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Светлана Богданова. Попробуй не засмеяться [Я знаю, что сейчас мое путешествие прервется, и мне надо все запомнить и все записать. Поезд старательно подыгрывает мне, выводя под занавес на свою сцену...] Мила Борн. Другая Агата, или искусство стать невидимым [Загадочная история исчезновения Агаты Кристи. Что произошло и, главное, почему? Это стало не просто газетной сенсацией, но и глубоким психологическим...] Акоп Арутюн. Стихотворения [Я останусь с сухими глазами, – / свежим, / как возлюбленный солнца...] С. К. К. (Сергей Кудрин). Танцпол для парапсихологов [Прочесать лебедем / Вышний Стонхедж. / / Попросить Мерлина / Оживить булыжники.] Елена Бородина. Белый шум [Всё тот же хрупкий лист неповторим / в своём полете ветреном, бесстрашном / из неба в бесконечность – Бог бы с ним. / Вот – новый день, / а что...] Аркадий Паранский. У Печоры у реки... [Это было чудо какое-то – поле белых астр. Но самое поразительное: среди белого, напоминающего пушистое покрывало, пространства алели ярко-красные, почти...] Вахтанг Чантурия. Восемь бит [Восьмая часть меня живет в мире восьмибитной игры о праздно шатающемся по пыльным улицам большого города пьянице...] Юлия Великанова. Что же значило это странное "memory postum" (О поэтическом сборнике Милы Борн) [Перед нами поэтические тексты прозаика и драматурга. Это чувствуется в каждой строке. Непрерывное повествование, нарратив, впрочем, чрезвычайно поэтичный...] Борис Кутенков: "Поэты останутся в истории не по эстетическим соображениям" [Телеграм-беседа с поэтом и критиком Борисом Кутенковым в рамках проекта Андрея Войнова Voinovpoetry: "20 вопросов Борису Кутенкову".] Лора Катаева. Ласточки наших слов [Всё – молчание, тайна, но истины не видать. / Нам бы выстоять, искренний мой, залетай сюда, / Это небо глотай до упаду – и ешь, и пей, / Просто...] Лана Юрина. На грани [Пока не время – пой, летай, кружись, / хватай в охапку солнечные блики! / Ещё чуть-чуть – и я тебя окликну, / и обниму, и расскажу про жизнь...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
