Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




САНСЕТ ПАРК


- ВСЕ -


См.: Оглавление романа


МАЙЛС  ХЕЛЛЕР

Это было самое лучшее, что могло с ним случиться; это было самое худшее, что могло с ним случиться. Одиннадцать дней с Пилар в Нью Йорке, а после - агония проводов на автобус и ее отъезда назад во Флориду.

В одном он абсолютно уверен. Он любит ее больше, чем кого-либо на этой планете, и он будет любить ее до тех пор, пока не перестанет дышать.

Радость - вновь видеть ее, радость - вновь обнимать ее, радость -вновь слышать ее смех, радость - вновь слышать ее голос, радость - вновь видеть, как она ест, радость - вновь разглядывать ее руки, радость - вновь разглядывать ее обнаженное тело, радость - вновь прикасаться к ее обнаженному телу, радость - вновь целовать ее обнаженное тело, радость - вновь видеть ее нахмуренное лицо, радость - вновь видеть, как она причесывает свои волосы, радость - вновь видеть, как она раскрашивает свои ногти, радость - вновь стоять с ней в душе, радость - вновь беседовать с ней о книгах, радость - вновь видеть, как ее глаза наполняются слезами, радость - вновь видеть, как она идет, радость - вновь слышать ее проклятия Анджеле, радость - вновь читать ей вслух, радость - вновь слышать, как она рыгает, радость - вновь видеть, как она чистит зубы, радость - вновь раздевать ее, радость - вновь прикасаться своим ртом к ее рту, радость - вновь разглядывать ее шею, радость - вновь идти вместе с ней по улице, радость - вновь обнимать ее за плечи, радость - вновь прикасаться языком к ее грудям, радость - вновь входить в ее тело, радость - вновь проснуться рядом с ней, радость - вновь говорить с ней о математике, радость - вновь покупать ей одежду, радость - вновь массировать ей спину и получать массаж от нее взамен, радость - вновь разговаривать о будущем, радость - вновь быть рядом с ней в настоящем, радость - вновь слышать, как она любит его, радость - вновь говорить ей, что он любит ее, радость - вновь быть под взглядом ее страстных темных глаз, и затем - агония от вида ее, садящейся в автобус, днем третьего января, твердо зная, что до апреля, больше трех месяцев, у него не будет шанса вновь встретиться с ней.

Это был ее первое посещение Нью Йорка, единственное путешествие за пределы штата Флорида, ее девичий вояж в страну зимы. Майами - самый большой город, знакомый ей, но Майами - не больше Нью Йорка; и он надеется на то, что ее не напугают грохот и величина города, что ее не утомят шум и мусор, набитые людьми вагоны метро, плохая погода. Ему кажется, что он должен осторожно привести ее в город, словно войти в холодное озеро с неопытным пловцом, дать ей время на привыкание к холодной воде, позволить ей сказать, когда она будет готова войти по пояс, по горло, и если и когда она захочет нырнуть с головой. А сейчас, когда ее нет, он никак не может понять, почему он представлял себе ее робкой, почему и каким образом он недооценивал ее решимость. Пилар бросилась в озеро, распахнув руки, рьяно размахивая ими, как только холодная вода коснулась ее кожи, и через секунды после ее захода, погрузилась с головой и заскользила, как испытанный ветеран. Малышка не теряла своего времени. Во время ее длинного похода по атлантическому побережью, она переварила содержимое трех путеводителей и историю Нью Йорка; и, когда автобус подъехал к терминалу, она уже составила себе лист мест, какие она бы хотела увидеть, и чем ей хотелось бы заняться. При этом не забыла об его совете -подготовиться к холодной погоде и, возможно, штормам. Она прикупила себе пару ботинок для снега, несколько теплых свитеров, шарф, шерстяные перчатки и шикарную зеленую куртку на пуху с оттороченным мехом капюшоном. Она была Нануком-С-Севера, сказал он, его неустрашимая эскимосская девочка с одной лишь целью - отбиться от всех нападок непогоды, и да, она выглядит очень очаровательно в этой одежде, и вновь, и вновь он сказал ей, что ее кубино-американско-эскимосский вид будет модным еще долгое время.

Они побывали наверху Эмпайр Стэйт Билдинга, они прошлись по гранитным залам публичной библиотеки на Пятой Авеню и Сорок Второй Стрит, они посетили Граунд Зеро башень-близнецов, они провели целый день между музеем Метрополитан, коллекцией Фрик и музеем МоМа, он купил ей платье и обувь в магазине Мэйси’з, они прогулялись по Бруклинскому мосту, они ели устриц в Ойстер Бар на Центральном вокзале, они наблюдали за фигуристами у Рокфеллеровского центра, и затем, на седьмой день ее пребывания, они проехались на метро до 116-ой Стрит и Бродвея и прошлись по кампусу университета Барнард, по кампусу Колумбийского университета, расположенного через дорогу, мимо семинарий и музыкальных академий на Морнингсайд Хайтс; и он сказал ей, Видишь, все это доступно тебе, ты так же достойна быть здесь, как и все люди, обучающиеся тут, и когда они пришлют тебе письмо о согласии принять тебя этой весной - в чем я не сомневаюсь, больше восьмидесяти процентов, что они захотят принять тебя - подумай крепко и хорошо прежде, чем ты решишь оставаться во Флориде, ладно? Он не говорил ей, что делать, он лишь попросил ее внимательно взвесить все обстоятельства - последствия принятия или непринятия того, что скорее всего будет предложено ей - и Пилар была очень молчалива, не став делиться своими мыслями с ним, а он решил не давить на нее с получением ответом, потому что было видно по взгляду в ее глазах - она уже размышляет над этим, стараясь представить себя в будущем, увидеть, будет ли обучение в Нью Йорке важным или неважным для нее; и, проходя мимо опустевших на лето кампусов и разглядывая фасады зданий, он чувствовал, как меняется и она прямо здесь, становится взрослее прямо здесь; и он внезапно понял, какой она будет через десять лет, через двадцать лет - Пилар в полном расцвете ее женского естества, взрослая Пилар с тенью задумчивой девушки рядом с ним, молодая женщина рядом с ним сейчас.

Он бы желал, чтобы они были одни все одиннадцать дней, живя и спя в комнате или квартире, где больше не было никого, но единственная возможность для них сейчас - дом в Сансет Парк. Гостиница была бы очень кстати, но у него нет денег на номер, а, кроме того, возраст Пилар мог бы вызвать ненужные вопросы; и, даже если бы он все устроил, все равно оставался риск и в Нью Йорке, как и во Флориде, а он совсем не хотел рисковать. За, приблизительно, неделю до Рождества, он и Эллен обсудили возможность того, чтобы взять на время ключи от какой-нибудь опустевшей квартиры из списка ее фирмы, но потихоньку они отговорили друг друга от абсурдной идеи. Не только из-за того, что Эллен попала бы в неприятное положение - незамедлительное увольнение и еще что-нибудь могло бы упасть на ее голову - но когда они представили себе, как можно было бы жить без никакой мебели, без жалюзей или штор, без электричества, без кровати на ночь, они оба поняли: было бы гораздо лучше оставаться в ветхом строении напротив кладбища Гринвуд.

Пилар знает, что они живут здесь незаконно, и ей это не нравится. Не только потому, что они нарушают закон, говорит она, но и потому, что ее пугает возможность, что может с ним случиться что-то плохое, что-то непоправимое; и какая ирония, говорит она (у них состоялся подобный развор по телефону лишь однажды), он уехал из Флориды, чтобы не попасть в тюрьму, и может попасть в другую тюрьму здесь. Но он не попадет в тюрьму из-за незаконного вселения, говорит он ей, худшее, что может случиться - выселение; и она не должна забывать о том, что его проживание здесь - временное, и, как только он вернется назад во Флориду двадцать второго мая, его путешествие в незаконность закончится. В этот момент разговора Пилар неизбежно начинает говорить об Анджеле, ругая ее жадную, нехорошую сестру за все причиненное ему, за несправедливость всего, за неправильность всего, и она сейчас живет в постоянном страхе, что с ним может случиться что-то, и Анджела виновата во всем этом.

Мысль о доме напугала ее, поэтому она решила оставаться в нем как можно меньше времени. По совсем другим поводам он тоже решил делать то же самое, так они и провели лучшее время ее пребывания здесь: за пределами дома, большинство времени - в Манхэттене, большинство времени - за едой в ресторанчиках, в дешевых ресторанчиках, чтобы не тратить много денег, в кафе-дайнерах, пиццериях и китайских забегаловках; а девяносто процентов времени в доме они провели в его комнате - спали или любились друг с другом. При этом, конечно, были неизбежные встречи с другими жителями дома, завтраки по утрам, случайные встречи у туалетной двери; ночью, когда они вернулись домой около десяти часов, Алис спросила их, если бы им было интересно посмотреть с ней кинофильм, который она описала, как только и думаю о нем сейчас, фильм под названием Лучшие Годы Нашей Жизни, поскольку ей очень хотелось знать, что они думают о нем (он в целом оценил Б-плюс и А за изобразительность, Пилар поставила А за все), но его целью было свести все ее встречи с обитателями дома до минимума. Не потому, что они были к ней недружественны, но он наблюдал за их лицами, когда представлял ее им в первый вечер, и у каждого на лице он заметил короткий всплеск потрясения, когда они видели, насколько она была молода; и он решил избежать возможных ситуаций, когда они могли снисходительно относится к ней, унизить ее, обидеть. Наверное, все могло бы быть по-другому, если бы она была выше пяти футов роста, и ее груди были больше, и бедра шире, но Пилар, похоже, произвела на них впечатление небольшого полу-подростка-полу-ребенка, как и на него в первый раз, когда он увидел ее, и не было никакого смысла в том, чтобы поменять их первоначальные впечатления от нее. Ее визит был слишком кратковременен для этого, и ему не хотелось разделить ее ни с кем. Сказать правду, однако, ничего неприятного не произошло. Алис согласилась готовить все ужины, пока гостила Пилар, и ему поручались лишь покупки продуктов, чем он занимался сразу по утрам; и, пока он был в магазине, Алис и Пилар оставались наедине за кухонным столом. Не заняло много времени для Алис понять, насколько умной была Пилар, и позже, когда они вышли из дома, Пилар сказала ему, какое прекрасное впечатление на нее произвела Алис, как ей понравилось то, чем она занимается, как ей понравилась она. Но Алис была не одинока в своих попытках получше узнать Пилар. Бинг выглядел крайне удивленным ею, немного радостным, немного смущенным от ее присутствия, и на второй день он нашел шутливый способ общения с ней (Бинг старался шутить), говоря с ней голосом ковбоя из киношки, обращаясь к ней Мисс Пилар и используя самые замшелые обороты речи, как Мое почтение, Мисс Пилар, и как-с поживает сия красавица этим утром-с? Эллен была вежлива с ней, но держалась подальше, и однажды появился Джэйк - тот просто не обратил на нее никакого внимания.

Она справляется с ее изменившимися обстоятельствами жизни во Флориде, но это впервые, когда ей приходится жить одной; и были трудные дни, тяжелые дни, когда она боролась с непреодолимым желанием выплеснуть все и плакать часами. У нее все еще хорошие отношения с Тересой и Марией, но трещина в отношениях с Анджелой - навеки, и она избегает приходить к ним в дом, пока старшая сестра находится в доме. У Марии все тот же друг Эдди Мартинез, а муж Тересы, Карлос, заканчивает срок экспедиции и должен вернуться из Ирака в марте. Ей скучно в школе, она с ненавистью идет туда каждым утром, и много сил уходит на то, чтобы заставить себя не пропускать классы, не пропускать дни, и она идет, потому что не хочет огорчать его. Ей кажется, что остальные школьники - идиоты, особенно парни; и у нее есть только две-три подруги, две-три девушки с уроков английского языка для передовых учеников, с которыми можно еще о чем-то поговорить. Она очень осторожна с деньгами, тратит только сколько надо, и одна непредвиденная трата случилась прямо перед поездкой в Нью Йорк, когда она должна была заменить карбюратор и свечи зажигания в Тойоте. Она так и не научилась готовить, но готовит чуть лучше, чем ранее, и у нее не изменился вес, что означает - она в превосходной форме, несмотря на различные неприятности. Много фруктов и овощей, рис и бобы, иногда куриные котлеты или хэмбургер (оба легко готовятся) и полный завтрак каждым утром - арбуз или дыня, йогурт и ягоды, сереал. Это было странное время, сказала она ему в последнее ньюйоркское утро, самое странное время ее жизни, и хорошо бы, чтобы следующие дни прошли как можно быстрее, чтобы они не тянулись еле-еле, и стрелки часов не тащились бы, как усталый толстяк, поднимающийся на сотый этаж; а теперь, с ее отъездом назад, становится еще хуже, потому что было ожидание Нью Йорка, когда он уехал - три недели эта мысль помогала ей - а теперь перед ними три месяца, она с трудом может думать об этом; три месяца перед тем, как она вновь увидит его, и все будет словно под тяжелым грузом, словно каникулы в аду, и все - из-за дурацкой цифры в ее свидетельстве о рождении, произвольной цифры, бессмысленной цифры, ничего не значащей никому.

Все это время пребывания ее здесь он боролся с желанием рассказать ей всю правду о себе, открыться и поведать всю историю обо всем - о родителях и Бобби, об его детстве в Нью Йорке, о трех годах обучения в университете Браун, о семи с половиной лет бегства, о всем. Утром, когда прогуливались по Гринвич Вилладжу, они прошли мимо больницы Сэйнт Винсет’с, где он родился, прошли мимо 41-ой школы, где он учился мальчиком, прошли мимо дома на Даунинг Стрит, месте, где жили сейчас его отец и приемная мать, и потом они поели в У Джо Джуниора, ресторанчика их семьи за первые двадцать лет его жизни, целое утро и часть дня в самом сердце его родных мест - и в то время он был наиболее близок к рассказу о себе, но как бы отчаянно ни хотелось ему открыться ей, он не сделал этого и ничего ей не рассказал. Не из-за страха. Он мог бы рассказать, но не стал, потому что не хотел нарушать их прекрасное времяпровождение вместе. Пилар было трудно во Флориде, путешествие в Нью Йорк оживило ее и вернуло ей саму себя, полную надежд и духа, и просто не было правильного момента для его признаний во вранье, для ее попадания в унылые хроники семейства Хеллеров. Он сделает это, когда нужно, и это время наступит лишь после того, как он поговорит с отцом и матерью, лишь после того, как он попросит у них разрешения вернуться в их жизни. Он готов ко встрече с ними, готов встретиться лицом к лицу с тем, что причинил им, и Пилар - причина его мужества, потому что у него должно быть достаточно мужества, чтобы быть достойным Пилар.

Она уехала во Флориду третьего января, два дня тому назад. Тоскливые прощальные слова, агония от вида ее лица в окне автобуса, и затем автобус съехал вниз к выходу и исчез из виду. Он вернулся в Сансет Парк на метро, и в тот момент, как он вошел в свою комнату, он сел на кровать, вынул мобильный телефон и позвонил своей матери. У него не было возможности поговорить с отцом до понедельника, но ему нужно было что-то сделать прямо сейчас; увидев, как автобус съехал вниз к выходу, ему нужно было что-то сделать, а отца не было, и тогда он решил начать с матери. Сначал он хотел позвонить в театр, решив, так лучше застать ее, но потом ему пришло на ум, что номер ее мобильного телефона мог быть тем же, как и семь лет тому назад. Он решил проверить, и там был ее голос, говорящий всем, что она будет в Нью Йорке следующие четыре месяца, и если вам нужно связаться с ней - такой правильный номер. Был субботний день, холодный субботний день раннего января, и он решил, что она будет дома в такой промозглый день - согревать свои ноги и решать кроссворды на диване - и, когда он набрал ньюйоркский номер, он был точно уверен, что она ответит после второго-третьего звонка. Но она не ответила. Телефон прозвенел четыре раза, и затем раздалось сообщение, еще одно сообщение ее голоса, говорящее тому, кто звонил, что ее нет и, пожалуйста, подождите короткого гудка-бипа. Его так выбило из настроя это неожиданное отсутствие, что он внезапно потерялся и смог вымолвить: М-м. Длинная пауза. Извиняюсь. Длинная пауза. Позвоню потом.

Он решил не торопиться, вернуться к прежнему плану и поговорить сначала с отцом.

Сейчас - утро понедельника, пятого января, и он только что позвонил отцу в офис, чтобы узнать, что его отец улетел назад в Англию вчера по срочному делу. Он спрашивает, когда мистер Хеллер вернется в Нью Йорк. Это неизвестно, отвечает ему голос. Позвоните в конце недели. Тогда могут быть какие-то новости.

Спустя девять часов, он опять звонит на ньюйоркский номер своей матери. В этот раз она - там. Она берет телефон и отвечает.




ЭЛЛЕН  БРАЙС

Два лучше одного. Один лучше четырех. Три может быть слишком много или как раз. Пять - слишком далеко. Шесть - это бред.

Она идет дальше, все глубже и глубже в подземный мир ее пустоты, место, где все отлично от нее самой. Небо над ней - серое или голубое, или белое, иногда желтое или красное, временами фиолетовое. Земля под ней - зеленая или коричневая. Ее тело находится в пересечении земли и неба, а принадлежит ей и никому другом. Ее мысли принадлежат ей. Ее желания принадлежат ей. Потерявшись в одной реальности, она начинает блуждать в двух, трех, четырех, пяти. Иногда в шести. Иногда, даже в шестидесяти.

После неудобной сцены с Алис прошлым месяцем она поняла, что ей придется все делать самой. Из-за работы ей не хватает времени пойти учиться, терять драгоценное время в метро на дорогу в какой-нибудь институт. Работа - самое главное, и если она надеется добиться прогресса, она должна работать беспрерывно, с учителем или без, с живыми моделями или без, потому что суть ее работы находится в ее руке, и когда она сподобится подняться за пределы себя, она сможет захотеть увидеть эту руку. Эксперимент показал, что вино помогает ей в этом. От пары бокалов вина она забывает себя, и тогда она начинает путешествовать, часто до самой глубокой ночи.

Человеческое тело - странно, несовершенно и непредсказуемо. У человеческого тела - много секретов, и оно не раскроет их кому угодно, за исключением тех, кто умеет ждать. У человеческого тела есть уши. У человеческого тела есть руки. Человеческое тело создается внутри другого человеческого тела, и человеческое создание, появляющееся из другого тела, обязано быть маленьким, слабым и беззащитным. Человеческое тело создано по подобию Бога. У человеческого тела есть ступни. У человеческого тела есть глаза. Человеческое тело многочисленно в видах, в проявлениях, в размерах, формах и цвете, и взгляд на одно человеческое тело означает запечатлеть в себе только это одно тело и никакое другое. Человеческое тело может быть запечатлено, но не может быть пóнято. У человеческого тела есть плечи. У человеческого тела есть колени. Человеческое тело - это и объект и субъект, границы внутреннего, невидимого глазу. Человеческое тело вырастает из малого в младенчестве до большого взрослого, а затем начинает умирать. У человеческого тела есть бедра. У человеческого тела есть локти. Человеческое тело живет сознанием, поселившимся в человеческом теле, и жить внутри человеческого тела, населенным сознанием и отделяющим это тело от других - это жить в мире других тел. У человеческого тела есть волосы. У человеческого тела есть рот. У человеческого тела есть гениталии. Человеческое тело было создано из пыли, и, когда оно перестает существовать, возвращается в перворожденную пыль.

Она работает сейчас, используя разные средства: репродукции картин и рисунков различных художников, черно-белые фотографии обнаженных мужских и женских тел, фотографии из медицинской литературы младенцев, детей и стариков, длиной с человеческий рост зеркало, укрепленное ею на противоположной от кровати стене, чтобы видеть себя целиком, порнографические журналы на различные вкусы и привязанности (от позирующих свои прелести женщин до совокупляющихся разнополых пар, мужчины с мужчиной, женщины с женщиной, трое, четверо, пятеро участников всех возможных математических комбинаций) и небольшое карманное зеркало, которым она изучает свою вагину. Внутри ее распахнулась дверь, и она открыла для себя новый образ мышления. Человеческое тело - это инструмент знания.

Больше нет времени для ее картин. Рисунки - гораздо быстрее и более ощутимы, лучше подходят срочности ее проекта, и она заполнила прошедшим месяцем один альбом за другим, стараясь освободиться от ее прежних методов. После того, как она приступает к работе, первый час она разогревает себя концентрацией на деталях, отдельных частях тела, выбранных из ее коллекции видов или найденных в зеркалах. Страница кистей рук. Страница глаз. Страница ягодиц. Страница самих рук. Затем она приступает к целым телам, портретам отдельных фигур в различных позах: обнаженная женщина стоит задом к зрителям, обнаженный мужчина сидит на полу, обнаженный мужчина лежит вытянувшись на постели, обнаженная девушка присела на землю и мочится, обнаженная женщина сидит на стуле с закинутой назад головой, поддерживая правой рукой правую грудь и ухватившись левой рукой за сосок левой груди. Это интимные портреты, говорит она себе, не эротические рисунки, человеческие тела занимающиеся тем или иным, когда никто не видит их, занятий, а если у многих мужчин на этих портретах напряженные пенисы, то это потому, что в среднем за день у мужчин бывает пятьдесят эрекций и полу-эрекций - так ей сказали. Затем, в последней части упражнений, она собирает эти фигуры вместе. Обнаженная женщина с младенцем на руках. Обнаженный мужчина целует шею обнаженной женщины. Обнаженный старик и обнаженная старуха сидят обнявшись на постели. Обнаженная женщина целует мужской пенис. Двое лучше одного, и последующая загадка тройки: три обнаженных женщины; две обнаженные женщины и обнаженный мужчина; одна обнаженная женщина и два обнаженных мужчины; три обнаженных мужчины. Порнографические журналы довольно откровенны о подобных ситуациях, и их открытость вдохновляет ее на работу без малейшего страха или колебания. Пальцы вошли в вагину. Рты покрыли пенисы. Пенисы вошли в вагины. При этом очень важно указать на разницу между фотографией и рисунком. Если одно не оставляет ничего для фантазии, то другое может существовать лишь в воображаемой реальности, и потому она с яростным пылом приступает к рисованию, при этом она никогда не копирует рассматриваемые ею фотографии, а использует их, чтобы придумать новую сцену. Иногда ее охватывает возбуждение при виде того, что выводит ее карандаш, возбуждение, потому что картины начинают пузыриться в ее голове во время рисования, похожие на те, которые пузырятся во время ее ночных мастурбаций, но возбуждение - это лишь побочный продукт ее воодушевления, а главное -это то, что она чувствует, как работа требует ее, постоянное, давящее желание сделать правильно. Рисунки, обычно, рисуются грубыми штрихами и остаются незаконченными. Она хочет, чтобы ее человеческие тела передавали удивительную странность того, что живо - не более того, но как можно больше. Ее не заботят идеи красоты. Красота сама побеспокоится о себе.

Две недели тому назад произошло нечто радостное, непредвиденное, еще до конца неопределившееся. За несколько дней до того, как в Бруклин приехала эта девушка из Флориды и расстроила все надежды на когда-либо возможное покорение Майлса, Бинг попросил посмотреть ее новые работы. Она пригласила его подняться к ней после ужина; трепет нарастал в ней с каждой лестничной ступенькой, твердо уверенная в том, что он рассмется над ней, как только перелистнет несколько страниц в альбоме, и затем покинет ее с вежливой улыбкой на лице и успокаивающим похлопыванием по плечу, но она решила все же рискнуть ожидаемым унижением - все внутри ее горело, рисунки жгли ее, и кто-то, кроме нее, должен был увидеть их. В обычных обстоятельствах она попросила бы посмотреть Алис, но Алис отказала ей в тот декабрьский день, когда туман покрыл кладбище, и хотя они уже простили друг друга за то смешное непонимание, она все еще боялась попросить Алис, потому что думала - Алис стало бы стыдно при виде рисунков, она была бы шокирована, даже до отвращения, поскольку какой бы доброй и верной подругой ни была Алис, она всегда была немного скучной. Бинг - более открыт, более прямолинеен (иногда до грубости) в разговорах о сексе; и, поднявшись с ним по лестнице и открыв дверь, она осознает, насколько сексуальны ее рисунки, грязно-сексуальны, если угодно, и, возможно, ее одержимость человеческими телами вышла из-под контроля, возможно, она вновь начинает терять себя - первый знак надвигающегося психоза. Но рисунки понравились Бингу, он решил, что они были исключительными, смелым, экстраординарным прорывом, и от того, что он вскочил с кровати и внезапно поцеловал ее после последнего просмотренного рисунка, она поняла - он ей не врал.

Конечно, мнение Бинга ничего не значит. Он не понимает изобразительного искусства, у него нет знания истории искусств, лишь способность оценивать то, что видит. Когда она показала ему репродукцию картины Курбе Происхождение Мира, его глаза широко раскрылись, а когда она показала ему похожий образ женских интимных частей в одном из ее журналов, его глаза опять раскрылись широко, и ей стало очень горько при виде человека, совершенно нечувствительного эстетически, человека, не знающего никакой разницы между смелым революционным произведением искусства и, ничтожной по смыслу, средненькой непристойностью. Несмотря на это, ее воодушевил его энтузиазм, и она была поражена своим радостным чувствам, когда слушала его хвалебные речи. Образованный он или нет, реакция Бинга при виде ее рисунков была честной и подлинной - он действительно был тронут ее работами, он не мог перестать говорить о том, какими честными и мощными они были - и за все годы ее рисования никто никогда не говорил с ней так, никогда.

Доброжелательность, исходившая от Бинга той ночью, придала ей дополнительной смелости, чтобы задать ему вопрос, тот вопрос, вопрос, который она не смела задать никому с тех пор, как Алис отказала ей прошлым месяцем. Не захотел ли бы он позировать ей? Зеркала и двухмерные изображения помогли ей достичь сегодняшних результатов, сказала она, но если она решилась добиться чего-нибудь в ее исследованиях человеческой фигуры, ей обязательно придется работать с живыми моделями, с трехмерными людьми, с живущими и дышащими людьми. Бинг, похоже, был очень польщен ее просьбой, хотя и с видимым сомнением на лице. Речь не идет о прекрасности тела, сказал он. Конечно, нет, ответила она. Ты воплощаешь себя, и от того, что ты не хочешь быть никем, а лишь собой, ты не должен бояться.

Они выпили два бокала вина, если быть точнее, одну бутылку на двоих, и затем Бинг снял свою одежду и сел на стул у стола, а она расположилась на кровати, сев по-турецки, с альбомом в руках. Удивительно, но он, похоже, совсем не боялся. Пухлое тело и все остальное, выпирающий живот и толстые ляжки, заросшая волосами грудь и широкие, жирные ягодицы, он сидел спокойно, пока она рисовала его, не выказывая ни малейших знаков дискомфорта или стыда; и через десять минут работы над первым скетчем, когда она спросила его, как он себя чувствует, он сказал, что прекрасно, он верил ей, он даже не представлял, насколько ему было хорошо от того, что кто-то рассматривал его. Комната была небольшой, не более четырех футов между ними, и когда она впервые начала рисовать его пенис, ей пришло на ум, что она уже смотрит не на пенис, а на член, что слово пенис больше подходило к рисованию, а член - для того, что было от нее на расстоянии четырех футов, и, честно говоря, она должна была признаться, что у Бинга был привлекательный член, не длиннный, не короткий, чем у всех виденных в ее жизни, но толще, чем у большинства, крепко сложен и без всяких особенностей или пятен, первоклассный экземпляр мужского достоинства, не то, что обычно назвается карандашным (где она услышала эту фразу?), но словно округлая чернильная ручка, плотная пробка для любого отверстия. На третьем рисунке она попросила его, если бы он смог поиграть с самим собой, и она смогла бы увидеть, как он изменится, когда встанет, и Бинг сказал, что нет проблем - позируя для нее возбуждало его - и он ничего не имеет против. На четвертом рисунке она попросила его помастурбировать, и вновь он охотно повиновался, но на всякий случай спросил ее, может, она также снимет свою одежду и позволит присоединиться к ней в постели, но она сказала, нет, она лучше останется в одежде и продолжит рисование, но если в самый последний момент он захочет встать со стула, подойти к кровати и кончить ей в рот, она не будет возражать.

После этого было еще пять занятий. Те же вещи случались все пять раз, но они были лишь не более, чем короткими перерывами, небольшими подарками друг другу в пространстве нескольких минут, и затем работа продолжалась. Это была честная договоренность, кажется ей. Ее рисунки улучшились из-за Бинга, и она убеждена, что ожидание того, что он кончит ей в рот, помогает поддерживать его интерес в позировании, по крайней мере, сейчас, по крайней мере, в ближайшем будущем, и хоть у нее нет никакого желания снять свою одежду перед ним, их отношения приятны ей. Она бы лучше рисовала Майлса, конечно, и если бы Майлс был бы тем, кто позирует для нее, а не Бинг, она не задумываясь скинула бы свою одежду для него и позволила бы ему делать, что бы он ни захотел, но этого никогда не случится, она это сейчас знает, и она не должна позволить этому разочарованию сбить ее с правильного курса. Майлс пугает ее. Его власть над ней пугает ее, как и все, что было страшного в ее жизни, но при этом она не может перестать желать его. А Майлс желает девушку из Флориды, он без ума от девушки из Флориды, и когда девушка появилась в Бруклине, и она увидела, как Майлс смотрел на нее, она поняла, что это конец всему. Бедная Эллен, бормочет она, разговаривая с никем в пустой комнате, бедная Эллен Брайс, которая все время теряет из-за кого-то, не жалей себя, продолжай рисовать, пусть Бинг продолжает кончать тебе в рот, но раньше или позже ты покинешь Сансет Парк, этот обшарпанный домишко исчезнет и позабудется, а жизнь, которую ты живешь здесь, растворится в прошлом, ни один человек не вспомнит, что ты была здесь, даже ты сама, Эллен Брайс, и Майлс Хеллер исчезнет из твоего сердца, как ты исчезла из его сердца, никогда в нем и не побывав, никогда не побывав ни в чьем сердце, даже в своем.

Два - лишь эта цифра чего-то стоит. Один противостоит реальности, скорее всего, но все остальные - сплошная фантазия, карандашные линии на чистой белой бумаге.

В воскресенье, четвертого января, она едет в гости к своей сестре, и одного за другим она берет на руки голенькие тела своих близнецов-племянников Никласа и Бруно. Какие мужественные имена для таких крохотулек, думает она, лишь два месяца от роду, и все еще впереди у них в этом мире, расползающемся по швам; и, пока она держит их обоих в своих руках, она поражена мягкостью их кожи, гладкостью их тел, когда прижимается к ним шеей и щеками и чувствует младенческую плоть ладонями и обнаженными предплечиями; и вновь она вспоминает фразу, повторяющуюся в ее голове с того момента, как пришла к ней в голову прошлым месяцем: странность живого бытия. Только подумай, говорит она своей сестре, Ларри вставляет в тебя свой член какой-то ночью, и девять месяцев спустя появляются эти два маленьких человечика. Какой тут смысл, а? Ее сестра смеется. Таковы правила, дорогая, говорит она. Несколько минут удовольствия, и тяжелая работа после этого до конца жизни. Затем, после короткой паузы, она смотрит на Эллен и говорит: Вообще-то да, нет никакого смысла, никакого смысла вообще.

Возвращаясь домой в метро тем же вечером, она размышляет о своем собственном ребенке, о ребенке, который не был рожден, и спрашивает себя, был ли это ее единственный шанс или наступит еще время, когда в ней снова начнет расти ребенок. Она берет тетрадь и пишет:

Человеческое тело не может существовать без другого человеческого тела.

Человеческому телу необходимо, чтобы кто-то его касался - не только маленькие человеческие тела, но и большие человеческие тела.

У человеческого тела есть кожа.




АЛИС  БЕРГСТРОМ

Каждые понедельник, среду и четверг она едет на метро в Манхэттан на ее работу в ПЕН-центр по адресу дом 588 на Бродвее, чуть южнее Хьюстон Стрит. Она начала работать здесь прошлым летом, оставив свой пост в Куинс Колледж, потому что та работа требовала от нее слишком много часов и не оставалось времени на диссертацию. Английский язык для отстающих и для первокурсников, всего два класса, но пятьдесят студентов, пишущих одну работу в неделю, и затем три обязательные личные конференции с каждым студентом в каждый семестр, всего сто пятьдесят конференций, семьсот бумаг для прочтения, исправления и оценки, подготовка к уроку, рисовать листы для чтения, изобретать интересные задания, удерживать внимание студентов, хорошо одеваться, долгий путь в район Флашинга и назад, и все это за оскорбительно низкую зарплату без бенефитов, зарплата меньше положенной государством (она однажды подсчитала, сколько она получала в час), что означало - зарплата, которую она получала за работу, которая мешала ей основной работе, была меньше той, чем она могла получать, работая на мойке автомобилей или переворачивая хэмбургеры. ПЕН тоже платит недостаточно, но она отдает им только пятнадцать часов в неделю, и ее диссертация вновь продвигается, и она верит в работу этой организации, единственная группа защитников прав человека в мире, посвятивших себя исключительно защите писателей - писателей, посаженных за решетку несправедливыми правительствами, писателей, проживающих под постоянной угрозой смерти, писателей, запрещенных к печатанию, преследуемых писателей. ПЕН. Писатели и издатели, эссеисты и редакторы, романисты. Они могут платить ей лишь двенадцать тысяч семьсот долларов в год за ее работу не на полную ставку, но когда она она входит в здание №588 на Бродвее и поднимается в лифте на третий этаж, по крайней мере, она знает, что не тратит свое время впустую.

Когда ей было десять лет, появилась фатва против Салмана Рушди. Она уже тогда была активным читателем, девочкой из страны книг, только что погрузившейся в восьмую книгу об Анне из Зеленых Мезонинов, мечтающая когда-нибудь сама стать писательницей; и тогда появились новости о человеке из Англии, опубликовавшем книгу, которая разозлила многих людей в разных концах мира, и что бородатый лидер одной из стран выступил и объявил, что этот человек в Англии должен быть убит за все написанное им. Это было непостижимо для нее. Книги не были опасными, сказала она себе, они приносили лишь удовольствие и счастье людям, читающим их, они оживляли людей и делали их более дружественными, и если бородатый лидер той страны на другом конце мира был против, написанной англичанином, книги, то все, что он должен был сделать - это перестать ее читать, отложить ее куда-нибудь в сторону и позабыть о ней. Угрожать убийством за написание романа, выдуманной истории в выдуманном мире, было самой глупой вещью, о которой она когда-либо слышала. Слова были безвредны, не приносили никому боли, и пусть какие-то слова были обидными кому-то, слова не были ножами или пулями, они были просто черными пометками на кусках бумаги, и они не могли убить или что-то повредить. Так она думала о фатве в свои десять лет, ее наивный, но серъезный, ответ абсурдности совершившегося беззакония, и ее гнев был очень эмоциональным, потому что был связан со страхом - впервые в ее жизни она встретилась с отвратительностью грубой, бессмысленной ненависти, впервые ее юные глаза увидели темную сторону мира. Дело с фатвой продолжалось, конечно, много лет до его прощения на День Святого Валентина в 1989 году, и она росла вместе с историей Салмана Рушди - взрывы в книжных магазинах, удар ножом в сердце переводчика на японский язык, пули в спине норвежского издателя - эта история оставалась внутри нее на все время ее перехода из детства в молодость; и чем старше она становилась, тем больше понимала опасности мира, угрозу, которую могли принести слова, и в странах, правящих тиранами и военными, каждый писатель, осмелившийся выражать себя свободно, рисковал многим.

Программу ПЕН’а Свобода Писательству возглавляет человек по имени Пол Фаулер, поэт - в свободное время, активист в защиту человеческих прав - по профессии; и когда он предложил Алис ее работу прошлым летом, он сказал ей, что вся работа заключается в одном: шуметь, шуметь так громко, как получится. Работающий на полную ставку Пол, Линда Николсон, у которой такой же день рождения, что и у Алис, их троица и составляет самый маленький отдел, посвященный производству шума. Почти половина их работы посвящена международным проблемам: кампания реформирования Артикла 301 уголовного законодательства Турции, например, оскорбительный закон, угрожающий жизням и безопасности писателей и журналистов за критические записи об их стране; попытки освобождения писателей, находящихся в тюрьмах во многих частях мира - бирманские писатели, китайские писатели, кубинские писатели - многие из них страдают тяжелыми болезнями, вызванными суровым обхождением с ними; и, нагнетая напряжение на различные правительства, ответственные за эти нарушения международного права, рассказывая об этих историях в мировой прессе, обращаясь с петициями, подписанными сотнями известных писателей и поэтов, ПЕН часто добивается того, что пристыженное то или иное правительство отпускает узников на волю, не так часто, как хотелось бы, но достаточно часто, чтобы видеть - эти методы работают, что надо пробовать и пробовать, а во многих случаях - на это уходит много лет. Другая половина их работы посвящена местным проблемам: запреты на книги школами и библиотеками, например, или Кампания за Настоящую Свободу, инициализированная ПЕН в 2004 году в ответ на Патриотический Акт, утвержденный администрацией Буша, в котором американское правительство получала беспрецедентное право наблюдать за жизнями американских граждан и собирать информацию об их персональных предпочтениях, книжных вкусах и мнениях. В докладе, который Алис помогла составить Полу в самом начале ее работы, ПЕН призывает к следующим действиям: вернуться к неразглашению данных книжных магазинов и библиотек; ограничить использование Писем Национальной Безопасности; уменьшить количество секретных программ по наблюдению; закрыть гуантанамскую и все остальные секретные тюрьмы; покончить с пытками, беспричинными заключениями и похищениями людей; расширить программу для иракских писателей-беженцев. В тот же день, когда ее приняли на работу, Пол и Линда сказали ей, чтобы она не тревожилась, когда слышала странные звуки во время телефонных разговоров. Линии ПЕН прослушивались, а американское и китайское правительства наблюдали за их компьютерной деятельностью.

Сегодня - первый понедельник нового года, пятое января, и она только что приехала в Манхэттен на свою пятичасовую работу в ПЕН-центр. Она будет здесь с девяти часов утра до двух часов дня, а потом вернется в Сансет Парк и проведет несколько часов в работе над своей диссертацией, заставляя себя работать до шести-тридцати, пытаясь добавить один-два параграфа к Лучшим Годам Нашей Жизни. Шесть-тридцать - время, когда она и Майлс встречаются на кухне, чтобы приготовить ужин. Они впервые будут вместе готовить еду после того, как Пилар вернулась во Флориду, и ей это нравится, ей нравится быть вместе с сеньором Хеллером какое-то время - сеньор Хеллер оказался действительно интересным, как его рекламировал Бинг - и ей нравится быть рядом с ним, говорить с ним, видеть, как он двигается. Она не влюблена в него так, как бедняжка Эллен, не потеряла свою голову и не начала насылать проклятий на голову невинной Пилар Санчез за кражу сердца, но мягкий голос, угрюмость, непроницаемость Майлса Хеллера размягчили и ее сердце, и ей трудно вспомнить, как было в доме до его вселения. Четвертую ночь подряд Джэйка не будет здесь, и ей неприятно, что она рада этому.

Она все еще размышляет о Джэйке, выходя из лифта на третий этаж, спрашивая себя: наступил ли тот самый момент прощального шоу или она должна отложить этот момент, подождать, пока четыре фунта потерянного веса в декабре превратятся в восемь фунтов, двенадцать фунтов, сколько бы там ни потребовалось фунтов, чтобы она перестала обращать на них внимание. Пол уже сидит за своим столом, разговаривай с кем-то по телефону, и он приветственно машет ей рукой из-за другой стороны стекла, разделяющей его офис от комнаты, в которой находится ее стол, ее небольшой, захламленный стол, где она садится и включает свой компьютер. Линда появляется позже, через несколько минут, с красными щеками от холодного утреннего воздуха, и прежде, чем она снимет свое пальто и примется за работу, она подходит к Алис, целует ее в левую щеку и желает ей счастливого Нового года.

Со стороны офиса Пола доносится рычащий вздох, звук неожиданности ли, разочарования ли, горечи ли - точно не ясно. От Пола часто доносятся неопределенные звуки после того, как он вешает телефон, и как только Алис и Линда поворачиваются посмотреть в стекло офиса, Пол, уже встав, направляется к ним. У него - новости. Тридцать первого декабря китайские власти позволили Лю Сяобо встретиться с женой.

Это - их самый последний процесс, самый тяжелый процесс на сегодняшней повестке дня, и с тех пор, как Лю Сяобо был задержан в начале декабря, они мало что могли сделать. Пол и Линда, они оба пессимистичны о нынешнем его положении, оба уверены в том, что пекинская полиция будет держать Лю пока не найдется достаточно свидетельств против него, чтобы состоялся формальный арест на основании подстрекательства к свержению законного правительства, на основании чего он может попасть в тюрьму на пятнадцать лет. Его преступление: соавторство документа, называемого Хартия 08, декларации, призывающей к политическим реформам, к расширению человеческих прав и прекращению однопартийного правления в Китае.

Лю Сяобо начинал, как литературный критик и профессор в Пекинском университете, довольно важная фигура, чтобы получать приглашения многих иностранных учреждений, таких как университета Осло и Колумбийского университета в Нью Йорке, тот самый Колумбийский университет Алис, в котором она будет защищать ее докторат; активизм Лю проявился еще в 1989 году, в году стольких событий, в году, когда пала берлинская Стена, в году фатвы, в году площади Тяньанмень, и именно тогда, весной 1989 года Лю ушел из Колумбийского университета и вернулся в Пекин, где устроил голодовку на площади Тяньанмень в поддержку студентов и правовых мирных методов протеста, чтобы предотвратить возможное будущее кровопролитие. За это он провел два года в тюрьме, и потом, в 1996 году, был осужден на три года перевоспитания работой за выражение мнения, что китайское правительство должно начать открытую дискуссию с Далай-Ламой о Тибете. Последовало еще больше наказаний, и с тех пор он жил под постоянным наблюдением полиции. Его последний арест случился 8 декабря 2008 года, случайно или намеренно, за один день до шестидесятой годовщины подписания Всемирной Декларации Человеческих Прав. Его содержали в неизвестном месте, без адвоката, без возможности писать или связаться с кем-нибудь. Означало ли разрешение на новогоднюю встречу с женой какие-либо перемены, или это был просто акт жалости, не намекающий ни на какой исход дела?

Алис проводит утро и часть дня, рассылая электронные письма от ПЕН-центра во все части мира, в поисках желающих поддержать массированный протест, который затевает Пол в защиту Лю. Она работает с какой-то яростной одержимостью, зная, что такие люди, как Лю Сяобо - краеугольный камень человечества, что у немногих мужчин и женщин найдется достаточно мужества, чтобы не побояться и рискнуть своей жизнью для других, и рядом с ним мы все - ничто, людишки, бредущие в своих цепях слабостей, безразличия и скучного конформизма, и когда такой человек готовится стать жертвой за свою веру в других, другие люди должны сделать все в своих силах, чтобы спасти его; во время работы Алис переполняется гневом, но к этому чувству присоединяется нечто вроде отчаяния, потому что она ощущает безнадежность их будущих усилий, и что никакое количество негодования не изменит планов китайских руководителей, и даже если ПЕН сможет пробудить миллионы людей, чтобы они забили в свои барабаны по всей земле, не так уж много шансов, что эти барабаны будут услышаны.

Она пропускает обед и работает все время до ее окончания, и, когда она выходит из здания и идет к метро, она все еще под впечатлением процесса над Лю Сяобо, все еще размышляет о том, как можно было интерпретировать появление жены в канун Нового Года, того же самого Нового Года, который она провела с Джэйком и группой их друзей в районе Аппер Уэст Сайд, когда все целовались в полночь, глупый обычай, но ей понравилось, ей понравилось целоваться со всеми; и теперь она спрашивает себя, спускаясь по лестнице в метро, если китайская полиция позволила жене Лю остаться с ним до полуночи, и если так, то поцеловались ли она и ее муж при ударах двенадцати часов, полагая, что им разрешалось поцеловаться, и если да, что бы это было такое - поцеловать своего мужа при таких обстоятельствах, с полицейскими, наблюдающими за тобой, и без никакой гарантии в том, что ты вновь увидишься с ним.

Обычно, она носит с собой книгу для чтения в метро, но утром она проспала на полтора часа, и еле успела выскочить из дома, чтобы попасть на работу вовремя, и она позабыла взять книгу; а поезд метро почти пуст в два-пятнадцать дня, не так уж много пассажиров для ее сорокапятиминутной поездки, чтобы она могла их изучать, замечательное ньюйоркское времяпровождение, особенно для перебежчика с глубинки, и если нет ничего читать и недостаточно лиц, она залезает в сумку, достает небольшой блокнот и черкает несколько ремарок о том, о чем она будет писать, когда попадет домой. Не только вернувшиеся солдаты отдалились от своих жен, напишет она, но они больше не знают, о чем разговаривать со своими сыновьями. Есть сцена в кинофильме, что задает тон этому разделению поколений, и об этом она будет сегодня писать, об этой одной сцене, в которой Фредрик Марч показывает своему сыну-старшекласснику его военные трофеи - самурайский меч и японский флаг - и ей кажется, что совершенно неожиданно, но абсолютно объяснимо, что сын не выказывает никакого интереса к этим вещам, что он охотнее говорит о Хиросиме и перспективе атомного уничтожения, чем о подарках, которые подарил ему отец. Его мысли - уже о будущем, о следующей войне, как будто прошедшая война стала уже далеким прошлым, и потому он не задает отцу никаких вопросов, ему не любопытно, как эти вещи стали сувенирами; и сцена, в которой отец представил себе, что мальчику было бы интересно услышать об его военных приключениях, кончается тем, что сын забывает взять с собой и меч и флаг, когда он выходит из комнаты. Отец - совсем не герой в глазах сына, он - пенсионер давно-ушедших времен. Чуть позже, когда Марч и Мирна Лой одни в комнате, он поворачивается к ней и говорит: Это ужасно. Лой: Что? Марч: Молодость! Лой: Разве у вас не было молодых в армии? Марч: Нет. Они все были стариками, как я.

Майлс Хеллер - стар. Эта мысль приходит к ней из ниоткуда, но как только появляется в ней, она понимает, что она обнаружила совершеннейшую правду, то, что отделяет его от Джэйка Баума и Бинга Нэйтана и всех других молодых людей, знакомых ей, от поколения говорливых парней, логорея класса 2009 года; а в тоже время сеньор Хеллер почти ничего не говорит, не способен на малозначащие разговоры и отказывается разделить ни с кем все его секреты. Майлс был на войне, и все солдаты становятся стариками, когда приходит время возвращения домой, закрытые миру мужчины, которые никогда не говорят о своих боях. На какой войне маршировал Майлс Хеллер, интересно ей, что он видел, как долго он был там? Невозможно узнать, но, без сомнения, он был ранен, и он разгуливает с внутренней раной, которая никогда не заживет, и, скорее всего, поэтому она его очень уважает - потому что он страдает, и он никогда не расскажет об этом. Бинг болтает, и Джэйк ноет, а Майлс молчит. Совсем неясно, что он тут делает, в Сансет Парк. Однажды прошлым месяцем, вскоре после того, как он въехал, она спросила его, почему он покинул Флориду, и его ответ был очень расплывчат - У меня есть нечто незавершенное, о чем надо позаботиться - мог означать, что угодно. Что это незавершенное? И почему покинуть Пилар? Он, очевидно, влюблен в нее, так почему он приехал в Бруклин?

Если бы не Пилар, она бы стала волноваться о Майлсе. Да, ее немного смутило знакомство с такой юной старшеклассницей в смешном зеленом пуховике и красными шерстяными перчатками, но это чувство вскоре прошло, когда стало ясно, какой умной и собранной была она, и самое лучшее в этой девушке - это тот факт, что Майлс боготворит ее; и по наблюдениям Алис во время пребывания Пилар, ей кажется, что она -свидетель исключительной любви, и если Майлс может так любить, как он влюблен в эту девушку, то это означает одно, что рана внутри его нестрашна, что рана находится в какой-то части его души и не кровоточит на все остальное, и потому темная сторона Майлса не преобладает, как казалось ей до того, как Пилар жила с ними те десять-одиннадцать дней. Было трудно не завидовать ей, конечно, видя, как Майлс смотрел на свою возлюбленную, говорил со своей возлюбленной, касался свое возлюбленной, не потому, что ей хотелось, чтобы он так же смотрел на нее, а потому, что так не смотрел Джэйк; хотя было бы глупо сравнивать Джэйка и сеньора Хеллера, были времена, когда она не могла удержаться от этого сравнения. У Джэйка есть мозги, талант и амбиции, а в то же время у Майлса, со всеми его умственными и физическими достоинствами, совершенно нет амбиций, и он, похоже, просто проживает свои дни, не утруждая себя ни чувствами ни смыслом; и, все-таки, Майлс - мужчина, а Джэйк - все еще парень, потому что Майлс был на войне и состарился. Возможно, это как раз объясняет, почему эти двое так не взлюбили друг друга. С самого первого ужина, когда Джэйк начал говорит об интервью с Рензо Майклсоном, она тогда уже почувствовала, что Майлс был готов либо ударить его, либо вылить бокал вина ему на голову. Кто знает, почему Майклсон вызвал такую реакцию, но плохие отношения не прошли - наоборот, Майлс очень редко остается дома, когда Джэйк появляется к ужину. Джэйк продолжает приставать к Бингу с просьбой устроить стречу с Майклсоном, но Бинг все время откладывает время, говоря, что Майклсон - упрямый, замкнутый человек, и лучший способ добиться цели - это ждать до тех пор, пока тот не появится в его магазине на чистку пишущей машинки. Алис, возможно, сама могла бы тоже устроить эту встречу. Майклсон - давнишний член ПЕН, вице-президент в прошлом со специальным пристрастием к программе Свобода Писательству, и она разговаривала с ним всего неделю тому назад о процессе над Лю Сяобо. Она может просто позвонить ему завтра и спросить его, если у него найдется время для ее друга, но она не хочет делать ничего подобного. Он причинил ей боль, и она не в настроении помогать ему.

Она возвращается в пустой дом около трех часов дня. В три-тридцать она сидит за своим столом, печатая ее заметки о разговоре отца-сына в Лучших Годах Нашей Жизни. В три-пятьдесят кто-то стучит во входную дверь. Алис встает и идет вниз по лестнице, чтобы узнать, кто это. Когда она открывает дверь, высокий, тяжело сопящий мужчина в странной униформе цвета хаки криво улыбается ей и приподнимает край шляпы. У него широкий, изрытый ямками нос, такие же изрытые щеки и большой, с отвислыми губами рот - забавный ассортимент лицевых характеристик, странным образом напомнившие ей тарелку с картофельным пюре. Она замечает, с определенным огорчением, что у него пистолет. Когда она спрашивает его, кто он такой, он говорит, что его зовут Нестор Гонзалез, ньюйоркский маршал, и затем он передает ей сложенный лист бумаги, какой-то документ. Что это? спрашивает Алис. Решение суда, говорит Гонзалез. На что? спрашивает Алис, притворяясь непонимающей. Вы нарушаете закон, ма’эм, отвечает маршал. Вы и ваши друзья должны съехать.




БИНГ  НЭЙТАН

Майлс беспокоится о деньгах. У него их не так много, а сейчас, после того, как он потратил бóльшую часть двух недель с Пилар, посещая дважды в день рестораны, покупая ей одежду и парфюмерию, раскошеливаясь на дорогие театральные билеты, его резерв растаял еще быстрее, чем он предполагал. Они разговаривают третьего января, через несколько часов после того, как Пилар зашла в автобус и уехала назад во Флориду, через несколько минут после того, как Майлс оставил неясное сообщение на телефоне матери, и Бинг говорит, что есть простое решение проблем, если Майлс решит принять его предложение. Ему нужна помощь в Больнице Для Сломанных Вещей. Его группа Власть Толпы наконец обрела агента, решившего заняться организацией их концертов, и они покинут город на две недели в конце января и еще две недели в феврале, играя в колледжах штатов Нью Йорк и Пеннсильвании, и он не может позволить себе закрыть бизнес на время, пока его здесь не будет. Он может научить Майлса, как делать рамки для картин, чистить и ремонтировать пишущие машинки, починить все, что нужно клиентам, и если Майлс согласится работать полный день за столько-то денег в час, они могут закончить всю незавершенную работу, накопившуюся за последние пару месяцев. Бинг может пораньше закончить репетиции, когда бы ему ни захотелось, а потом, на время турне группы, Майлс будет главным на работе. Бинг может позволить себе содержать дополнительного работника, потому что за время бесплатного проживания в Сансет Парк за прошедшие пять месяцев он скопил какие-то деньги, а в дополнение к этому, похоже, Власть Толпы принесет денег побольше, чем когда-либо в истории группы. Что думает об этом Майлс? Майлс смотрит вниз на обувь, раздумывает над предложением некоторое время, а затем поднимает свою голову и говорит, что он согласен. Он думает, что работа в Больнице будет лучше для него, чем проводить время в фотографировании, расхаживая по кладбищу; и перед тем, как он идет в магазин за продуктами для ужина, он благодарит Бинга за то, что тот опять спас его.

Что Майлс не понимает, это то, что Чарльз Бингэм Нэйтан сделает что угодно для него, и даже если бы Майлс отверг предложение о работе в Больнице Для Сломанных Вещей, его друг был бы счастлив предложить ему сколько нужно денег без никаких обязательств возврата в определенный срок до самого конца двадцать второго столетия. Он знает, что Майлс лишь половина прошлого себя, что его жизнь расколота и никогда не будет той прежней, но оставшаяся половина личности Майлса вызывает у него больше уважения, чем любые чьи-нибудь две. Они впервые встретились двенадцать лет тому назад, осенью года смерти брата Майлса, Майлсу было шестнадцать лет, а Бинг - на год старше, один следовал дорогой умных мальчиков в школе Стайвесант, а другой - музыкальной программы колледжа ЛаГуардиа, два недовольных подростка, нашедших общее в презрении к лицемерной американской жизни, и это был тот, помоложе, кто научил другого ценностям противостояния, каким способом возможно было уклониться от бессмысленного общества, втягивающего их в свою игру, и Бинг понимает, что бóльшая часть его, кем он стал за прошедшие года - прямой результат влияния на него Майлса. Это было больше, чем сказал Майлс, при этом, больше, чем одно из сотен точных наблюдений, сделанных им о политике и экономике, с такой ясностью, открывших наружу всю систему, это было то, что сказал Майлс вместе с тем, кем был Майлс, и как он воплощал идеи, в которые он верил, притяжение его поведения, печальный юноша, лишенный иллюзий, лживых надежд; и, даже если они никогда не стали близкими друзьями, в их поколении вряд ли найдется тот, кого он уважал бы больше Майлса.

Он не был одинок, кто чувствовал так же по отношению к Майлсу. Насколько помнит он, Майлс всегда был отличным от других, в нем был какой-то магнетизм, какая-то природная сила, менявшая атмосферу, как только он входил в комнату. Была ли это сила молчания, что притягивала внимание всех, загадочная, замкнутая природа его персоналии, превратившая его в подобие зеркала для глядящих на него, странное чувство, что он был и здесь и не здесь в то же самое время? Он был умен и привлекателен, да, но не все умные и привлекательные люди излучают это волшебство, и когда ты добавишь ко всему прочему, что он был сыном Мэри-Ли Суанн, единственным ребенком Мэри-Ли Суанн, возможно, аура ее славы помогла усилить всеобщее ощущение, что Майлс был избранным. Кто-то ненавидел его, конечно, парни в основном, парни, но не девушки, но как парни не стали бы ненавидеть его за внимание со стороны девушек, за их желание быть с ним? Даже сейчас, после стольких лет, магическое прикосновение Хеллера осталось с ним, несмотря на длинную одиссею в никуда и назад. Посмотри на Алис и Эллен. Алис находит его полностью очаровательным (прямая цитата), а Эллен, милая крошечная Эллен, просто околдована им.

Майлс живет в Сансет Парке месяц, и Бинг рад, что он здесь, что Ничтожная Троица превратилась в Крепкую Четверку, хотя он до сих пор никак не нашел себе ответа, отчего Майлс так внезапно вернулся в Бруклин. Сначала было слово нет и длинное письмо, объясняющее, почему он хотел оставаться во Флориде, а затем - срочный звонок в Больницу вечером в пятницу, когда Бинг уже решил закрыть двери и пойти домой в Сансет Парк, и Майлс говорит ему, что что-то случилось и есть ли все еще место для него, что он приедет на автобусе в Нью Йорк в эти выходные. Майлс никогда не объяснит себя, конечно, и было бы бессмысленно спрашивать его об этом, но теперь он здесь, Бинг предчувствует, что мистер Угрюмый готов пойти на мировую с его родителями и прекратить быть идиотом, кем он был столько лет, столько много лет, и его роль двойного агента и лжеца скоро закончится. Он не сожалеет о том, что не был честен с Майлсом. Несмотря ни на что, он горд тем, что делал, и когда Моррис Хеллер позвонил в Больницу этим утром и спросил о последних новостях, его переполнило чувство победы, когда он наконец мог сказать, что Майлс звонил ему в офис на работу, когда тот был в Англии, и позвонит снова в понедельник, а сейчас Майлс только что сказал ему, что звонил матери, и победа очень близка. Майлс, наконец, возвращается, и, возможно, к лучшему, что он влюблен в Пилар, хотя эта любовь кажется немного странной, скорее даже очень странной, такая молодая девушка, последний человек, по мнению любого, с кем у Майлса мог завязаться роман, но, несомненно, очаровательная и красивая, старше ее возраста, наверное, так что пусть Майлс будет со своей Пилар, и хватит об этом думать. Столько хороших новостей вокруг, столько позитивного, а все равно, этот месяц был для него трудным, одним из самых мучительных месяцев его жизни, и когда он не был погружен в тину сомнений и беспорядка, он был на краю отчаяния. Все началось, когда Майлс вернулся в Нью Йорк, в тот самый момент, когда он увидел вошедшего Майлса, обнял его и поцеловал, и с тех пор стало почти невозможным, чтобы не касаться Майлся, чтобы удержаться от касаний Майлса. Он знает, что Майлсу это не нравится, что он старается держаться подальше от его внезапных объятий, его похлопываний по спине, дружеских касаний шеи и плеч, но Бингу невозможно удержаться, он знает, он должен, но никак не может, и от того, что ему становится страшно при мысли, что он влюбился в Майлса, ему становится страшно, что он всегда был влюблен в Майлса, он живет на краю отчаяния.

Он вспоминает лето, одиннадцать лет тому назад, то лето после окончания школы, когда три парня и две девушки взяли свои вещи, сели в крошечный автомобиль и поехали на север к Катскиллским горам. У чьих-то родителей там был летний домик, изолированный от всего лесом, с прудом и теннисным кортом, и Майлс был в той машине со своей тогдашней возлюбленной, девушкой по имени Анни, и там же был Джефф Тэйлор со своим недавним завоеванием, чье имя ныне забыто, и последним был один, без подружки, странный, как обычно, сам-по-себе. Они прибыли поздно, где-то между полуночью и часом ночи, и потому, что им было жарко и их тела затекли, кто-то предложил окунуться в пруду, и, внезапно, все побежали к воде, стягивая одежду, и прыгнули в нее. Он помнит, как было приятно шлепать по воде в том далеком от всего месте с луной и звездами над их головами, со сверчками, поющимим в лесу, теплый бриз, дующий в спину, и удовольствие от вида тел девушек - длинноногая Анни с плоским животом и аппетитным задом и подружка Джеффа, короткая и округлая, с большими грудями и непослушными прядями темных волос, обвивавших ее плечи. Но это было не эротичное чувство, не было ничего эротичного в том, что они делали, это было просто всеобщее спокойствие, удовольствие от ощущений воды и воздуха, касающихся твоей кожи, от ничегонеделания теплой летней ночью, от того, что твои друзья рядом. Он первым вышел из воды, и пока он стоял на краю пруда, он увидел что все перешли на пары, что эти пары стояли по грудь в воде, и каждая пара обнималась; и когда он наблюдал за Майлсом и Анни, обнимавших друг друга и целовавшихся продолжительным поцелуем, странная мысль пришла ему на ум совершенно неожиданно. Анни бесспорно была прекрасной девушкой, одной из самых прекрасных, кого он когда-либо видел, и логика ситуации требовала, чтобы он стал завидовать Майлсу за то, что она в его руках, за то, что тот был привлекателен и ему ответила взаимностью такая привлекательная особа, но, наблюдая за их поцелуями в воде, он обнаружил, что завидует Анни, не Майлсу, что он хотел бы быть на месте Анни и сам целоваться с Майлсом. Мгновение спустя, они стали идти к краю пруда; и, как только тело Майлса стало выходить из воды, Бинг увидел, как у того напрягся эрегированный член, и вид этого застывшего пениса взволновал его, взбудоражил его так, как он совсем не мог предположить, и прежде, чем Майлс коснулся сухой земли, у Бинга тоже появилась эрекция, отчего он совсем пришел в замешательство, побежал назад к пруду и нырнул в воду, чтобы спрятать свой позор.

Он старался не вспоминать о той ночи много лет, никогда не возвращался к этому даже в самых темных, самых интимных мечтах воображения, но затем вернулся Майлс, а с Майлсом вернулись воспоминания, и весь прошедший месяц Бинг проигрывал в своей голове те сцены пять раз в день, и теперь он просто не знает, кто или что он. Означает ли его реакция на эрегированный фаллос, увиденный в лунном свете одиннадцать лет тому назад, что он предпочитает мужчин женщинам, что его более привлекают мужские тела, а не женские, и если это так, то, может, это и есть причина его вечному невезению с женщинами, за которыми он пытался ухаживать все эти годы? Он не знает. Только одно он может уверенно сказать, что его тянет к Майлсу, что он думает о теле Майлса и его эрегированном фаллосе, когда Майлс с ним, что происходит часто, и что он думает о прикосновениях к телу Майлса и его эрегированному фаллосу, когда его нет рядом, что происходит еще чаще; и, в то же время, если он пойдет навстречу этим желаниям, будет ужасной ошибкой, ошибкой, у которой будут самые ужасные последствия, потому что у Майлса нет никакого интереса спариваться с другими мужскими телами, а если бы Бинг как-то предположил бы о такой возможности, даже шепотом единственного слова, что у него на уме, он навсегда потерял бы дружбу Майлса, которую он, словно святыню, никак не хотел терять.

Майлс - недостижим, его взял в бессрочный заем мир женщин. Но от мучительного притяжения к этому эрегированному фаллосу Бинг начал думать о других вариантах, о способах удовлетворить свое любопытство; и в то же время Майлс - только один мужчина его желаний, он спрашивает себя, может, еще наступило время экспериментов с другим мужчиной, потому что только так он сможет понять, кто и что он - мужчина для мужчин, мужчина для женщин, мужчина для мужчин и женщин, или ни для кого, а лишь для себя. Проблема - как узнать. Все члены его группы женаты или живут с подругами, у него нет знакомых геев, а сама идея пойти в бар геев никак не греет его. Он подумывал о Джэйке Бауме пару раз, замышляя различные стратегии - как и когда он бы смог приблизиться к нему, не выдавая своих намерений и не становясь при этом посмешищем - и он подозревает, что есть нечто неопределенное в приятеле Алис, и даже если сейчас он живет с женщиной, вполне вероятно, что он был с мужчинами в прошлом, и может поддаться чарам фаллической любви. Бинг сожалеет, что его так не тянет к Джэйку, но ради интересов научного само-открытия он бы смог лечь с ним в постель, чтобы увидеть, знакома ли тому фаллическая любовь. Ему еще предстоит как-нибудь продвинуться к этому, однако, как только он настроился на то, чтобы заманить Баума в постель обещанием устроить интервью с Рензо Майклсоном (не самая лучшая идея, возможно, но их не так уж и много), Эллен попросила его позировать для нее, и его путешествие за знаниями временно зашло в тупик.

Он не понимает, что происходит с ними. Что-то извращенное, чувствует он, но в то же время невинное и безопасное. Что-то вроде молчаливого договора, позволяющего им разделить между собою их одиночества и разочарования, но, даже становясь ближе друг к другу в этом молчании, он все так же одинок и полон разочарований, и, ощущает он, Эллен чувствует себя ничем не лучше его. Она рисует, а он стучит по барабанам. Барабаны всегда помогали ему выкрикнуть себя, и новые рисунки Эллен тоже превратились в крики. Он снимает с себя одежду для нее и делает все, чего она попросит. Он не понимает, почему ему так спокойно с ней, под взглядом ее глаз, но предоставить свое тело ее искусству - такая малость, и он будет делать это для нее, пока она сама его не остановит.

В воскресенье, четвертого января, он проводит восемь часов с Майлсом в Больнице Для Сломанных Вещей, давая ему первый урок по деликатной, точной работе обрамления картин, открывая секреты крепких механизмов пишущих машинок, знакомя его с инструментами и материалами в подсобном помещении крохотной Больницы. На следующее утро, пятого января, они возвращаются за теми же уроками, но в этот раз Майлс выглядит обеспокоенным, и когда Бинг спрашивает его, что случилось, Майлс объясняет, что он только что звонил отцу на работу, и ему сказали, отец вернулся вчера в Англию по срочному делу, и он обеспокоен тем, что, возможно, это как-то связано с его приемной матерью. Бинг тоже обеспокоен и озадачен новостью, но не может полностью открыть все волнения сыну Морриса Хеллера, как и не может ему рассказать о разговоре с Моррисом Хеллером всего сорок восемь часов тому назад, и тогда не было ничего неладного. Они упорно работают до пяти-тридцати, и в это время Майлс говорит Бингу, что он хочет попробовать дозвониться до своей матери, и Бинг почтительно убывает в ближайший бар на улице, понимая - такой звонок требует полнейшего одиночества. Пятнадцать минут спустя, Майлс входит в бар и говорит Бингу, что он и его мать решили встретиться поужинать завтра вечером. Сотня вопросов появилась у Бинга, но он озвучивает только один: Как она восприняла? Очень хорошо, говорит Майлс. Она назвала его нехорошим говнюком, придурком и вшивым трусом, а потом она заплакала, а потом они оба заплакали, а в конце концов ее голос потеплел и стал нежным; она говорила с ним с такой добротой, какую он не заслуживает, и слышать ее вновь после стольких лет было почти невыносимо для него. Он сожалеет обо всем, говорит он. Он думает, что он - самый глупый человек на свете. Если была бы справедливость в мире, его давно нужно было бы пристрелить.

Бинг никогда не видел до сих пор Майлса таким расстроенным. Через несколько мгновений ему начинает казаться, что Майлс заплачет. Забыв о своих клятвах не прикасаться к нему, он обнимает своего друга и крепко прижимается к нему. Не унывай, мудила, говорит он. По крайней мере ты знаешь - ты и есть самый глупый человек на этом свете. У кого хватило бы ума признаться в этом?

Они едут в автобусе до Сансет Парк и входят в дом около шести-тридцати, за пару минут до запланированного рандеву Майлса с Алис на кухне. Как ожидалось, Алис уже там, вместе с Эллен, и обе они сидят за столом, не занимаясь приготовлением еды, не делая ничего, просто сидя за столом и смотря друг на друга. Алис гладит правую кисть Эллен, левая рука Эллен гладит лицо Алис, и обе они выглядят печальными. Что такое? спрашивает Бинг. Это, говорит Алис, и затем она берет лист бумаги и подает ему.

Бинг ожидал этой бумаги с первого дня их вселения в августе. Он знал, что она появится, и он знал, что он будет делать, когда она появится, чем он как раз и решает заняться. Не утруждая себя взглядом на текст решения суда освободить здание, он рвет лист однажды, дважды и затем трижды, а потом он выбрасывает восемь кусочков на пол.

Не волнуйтесь, говорит он. Это ничего не значит. Они нашли нас здесь, но вытащить нас отсюда займет больше, чем эта дурацкая бумажонка. Я знаю, как это все работает. Они дают нам уведомление, а теперь забывают о нас на время. Через месяц или около того они придут назад с другой бумажкой, которую мы опять разорвем и выбросим на пол. И еще раз, и еще раз после этого, и, может быть, еще раз после всего. Городские маршалы ничего нам не сделают. Им не нужны проблемы. Их работа - доставить бумажку, и все. Нам не надо беспокоиться до тех пор, пока они не придут с полицейскими. Тогда станет серъезнее, но мы не увидим никаких копов здесь еще долгое время, может, и никогда. Мы слишком малы, а у копов есть дела получше, чем думать о четырех тихих человеках, живущих в тихом маленьком домике в тихом маленьком никаком районе. Не паникуйте. Мы, может, когда-нибудь съедем, но этот день - не сегодня; и, пока не покажутся копы, я не уступлю ни дюйма. И даже когда они появятся, они должны будут поколотить меня и вытащить отсюда в наручниках. Это наш дом. Он принадлежит нам сейчас, и я скорее пойду в тюрьму, чем уступлю им мое право жить здесь.

Вот это дух, говорит Майлс.

Ну, что, вы со мной? спрашивает Бинг.

Конечно, с тобой, говорит Майлс, поднимая правую руку в воздух, словно принимая клятву. Вождь Майлс не покидать типи.

А ты, Эллен? Хочешь уйти или остаться?

Остаюсь, говорит Эллен.

А ты, Алис?

Остаюсь.




МЭРИ-ЛИИ  СУАНН

Саймон уехал прошлой ночью назад в Лос Анджелес на уроки истории киноискусства, и так начинается терка приездов и отъездов, бедняга ездит взад-вперед через всю страну каждую неделю последние три месяца, красные глаза чeрта, перелетная усталость, несвежая одежда и разбухшие ступни, неприятный воздух в салоне, накачиваемый насосами, искусственный воздух, три дня в Лос Анджелесе, четыре дня в Нью Йорке, и все за жалкие гроши, которые они платят ему, но он говорит, что он наслаждается учительством, и, конечно, лучше для него быть занятым, делать хоть что-нибудь, чем ничего; только все это сейчас некстати - как она нуждается в нем сейчас, как она ненавидит спать в одиночестве, а эта роль, Уинни, такая изнурительная и трудная, и она боится, что не справится с ней, тоскует и боится, что упадет лицом в грязь и станет посмешищем, о это волнение, те же узлы в животе перед поднятием занавеса; и откуда ей было знать, что эммет - это муравей, старинное слово, обозначающее муравья, она должна была даже заглянуть в словарь, и почему Уинни говорит эммет вместо муравей, смешнее сказать эммет вместо муравья, да, несомненно смешнее, или, по крайней мере, неожиданнее и потому страннее, эммет!, после чего Уилли произносит одно слово, Муравление, весьма забавно, вы подумаете, что он неправильно выразился вместо совокупление, а она должна была заглянуть в словарь из-за этого тоже, прежде чем поняла шутку, ощущение тела, похожее на то, когда по коже карабкается муравей, а Фред говорит свои реплики блестяще, он - прекрасный Уилли, близкая душа для работы, и как замечательно он читает газету в начале первого акта, Возможность работы для молодых умников, Требуется сообразительный юноша, она рассмеялась на первой читке, как только он произнес фразу; Фред Дерри, такое же имя, как и у персонажа в кинофильме, который она смотрела с Саймоном той ночью, и который он будет показывать своему классу сегодня, Лучшие Годы Нашей Жизни, прекрасное старое кино - чувства переполнили ее в самом конце фильма, и она зарыдала; а когда на следующий день она пошла на репетицию и спросила Фреда, может, его назвали в честь этого персонажа в кино, ее сценический муж скривился улыбкой и сказал, Увы, милая, нет, я - старый пердун, который прокрался в этот мир за пять лет до того, как его сняли.

Увы, милая. Она сомневается, что когда-нибудь в своей жизни она была милой. Много всего другого на длинном пути от начала и до сегодня, но не милая, нет, никогда не была. Временами добрая, временами очаровательная, временами влюбленная, временами бескорыстная, но не так часто, чтобы попасть в разряд милой.

Она скучает по Саймону, жилище кажется невыносимо пустым без него, но, возможно, это так и есть, потому что его нет сегодня ночью, только этой ночью, ночью со вторника на среду ранним январем, шестая ночь года; но от того, что через час Майлс позвонит снизу в дверь, через час он войдет в квартиру на третьем этаже на Франклин Стрит, и через семь с половиной лет никакой связи с ее сыном (семь с половиной лет), все же лучше, что она одна встретится с ним. Она совершенно не представляет, как это произойдет, все в тумане - что ожидать от этого вечера, и поэтому она боится и совершенно не готовится к этим неопределенностям, она лишь старается не пропустить никаких деталей, связанных с ужином, с едой, что заказать и чего не заказывать; и от того, что репетиция шла сегодня подольше обычного времени, она не готовила сама еды, а позвонила в два разных ресторана, чтобы те привезли еду сюда ровно в восемь-тридцать - два ресторана потому, что после заказа ужина со стейком, стейк нравился всем, особенно, мужчинам с хорошим аппетитом, она начала сомневаться в правильности выбора ужина, может, ее сын стал вегетарианцем или у него отвращение к стейкам, и она очень не хотела начинать с неловкостей, поставив Майлса в неприятное положение, когда он был бы вынужден есть что-то для него нежелательное, или, хуже того, предложить ему еду, которую он просто не смог бы есть, а потому она, спокойствия ради, позвонила во второй ресторан и заказала еще пару блюд для ужина - лазанью без мяса, салаты и поджаренные на открытом огне овощи. Сложности с едой, сложности с питьем. Она помнит, что ему раньше нравились скотч и красное вино, но его привязанности могли поменяться с прошлого раза, как она виделась с ним, и, следовательно, она покупает одну коробку красного вина, одну коробку белого вина и заполняет свой бар всевозможными напитками: скотч, бурбон, водка, джин, текила и три разных вида коньяка.

Она предполагает, что Майлс уже виделся с отцом, что он позвонил ему в офис первым делом вчера утром, как Бинг сказал, что он сделает, и они вдвоем, наверняка, поужинали вместе. Она ожидала звонка Морриса сегодня и рассказа обо всем, но ни слова, ни сообщения ни на телефоне ни на мобильном телефоне, хотя Майлс, разумеется, должен был сказать ему о встрече с ней сегодня ночью, поскольку она и Майлс разговаривали перед ужином вчера, другими словами, перед встречей Майлса с его отцом, и черезвычайно трудно представить, что они никоим образом не затронули этой темы в их разговоре. Кто знает, почему нет никаких сообщений от Морриса? Возможно, что все прошло совсем не так вчера ночью, и он до их пор расстроен, чтобы говорить об этом. Или он был просто занят сегодня, на второй день его возвращения на работу из путешествия в Англию, и, может быть, у него появились проблемы на работе - его издательство проживает сейчас трудные времена, и, вполне возможно, что он до сих пор торчит в своем офисе, ест китайскую еду на ужин и готовится к долгой ночной работе. Затем, также, это может быть Майлс, кто не совладал с собой и потому не позвонил. Не очень похоже на него, поскольку он не побоялся позвонить ей, а если в эту неделю все зарывают свои томагавки в землю, логично для него было бы начать с отца, к кому он пошел бы первым, поскольку Моррис занимался его воспитанием до хрена больше, чем она, но все же, все возможно; и пока она не может рассказать Майлсу, чем занимается для них Бинг Нэйтан все это время, она может задать ему вопрос и узнать, если он пытался связаться с отцом или нет.

Потому она так накричала на Майлса вчера по телефону - из-за солидарности с Моррисом. Он и Уилла тащили на себе кровоточащий груз их долгой, запутанной связи, и, когда она увидела его за ужином в субботу вечером, он выглядел значительно старше - его волосы поседели, щеки впали, глаза стали пустыми от переполнявшей его горечи, и она поняла, насколько прошлое повлияло на его; и сейчас, когда она стала старше и, должно быть, умнее (хотя это и не совсем так, считает она), ее растрогал тот неожиданный выплеск ее эмоций к нему в ресторане той ночью - постаревшая тень мужчины, с которым она была в браке столько лет тому назад, отец ее единственного ребенка; и она закричала на Майлса лишь из-за Морриса, представившись, что разделяет гнев Морриса за то, что тот сделал, пытаясь играть роль настоящего родителя, обиженной, ругающейся матери, но большинство слов было игрой, почти каждое слово - притворством, оскорблениями, обзываниями, потому что она не была обижена Майлсом настолько, насколько был обижен Моррис, и у нее не было никаких горьких чувств все эти года - разочарованная, да, растерянная, да, но никаких горьких чувств.

У нее нет никаких прав обвинять Майлса за все случившееся, она упустила его ранее, когда была истеричной, непонимающей матерью, и она знает, что материнство - самая большая ее неудача в жизни, два неудачных замужества входят туда же, и каждая ошибка и несправедливость входят туда же; но она не была готова к материнству, когда родился Майлс, пусть двадцать шесть лет, но все равно не готова, слишком много отвлечений, занятая переходом из театра в кино, негодующая на Морриса, который настоял на этом переходе; и, после отчаянных попыток быть образцовой матерью первые шесть месяцев, она почувствовала, что ей стало скучно с младенцем, что она не находила никакого удовольствия в ухаживании за ним, и даже удовольствия от кормления грудью не было достаточно, даже удовольствия разглядывать его глаза и видеть, как он улыбается ей в ответ - ничто не могло компенсировать давящей скуки непрестанных хныканий, мокрого желтого цвета поноса в подгузниках, рвоты молоком, внезапных плачей посередине ночи, нехватки сна, бессмысленных повторений, и тогда появился Невинный Мечтатель, и она стремглав исчезла. Вспоминая свое прошлое поведение сейчас, она находит его непростительным, и, даже когда она полюбила сына позже, после развода, когда он начал вырастать, она все равно не была правильной матерью, она продолжала совершать ошибки, даже не смогла вовремя вспомнить, чтобы попасть к нему на школьный выпуск, Бог ты мой, но то было поворотным пунктом, непрощаемым грехом - не быть там, где она должна была быть - и, начиная с этого, она стала более внимательной, стараясь искупить все грехи, накопившиеся за прошлые года (прекрасные выходные в Провиденс с Саймоном, их трое вместе, как должно быть в семье, она была так счастлива там, так гордилась своим мальчиком), и потом, через шесть месяцев после этого, он стремглав исчез. Ее слезы вчера. Она кричала на него из-за Морриса, но слезы были ее, и слезы были правдимыми. Сейчас Майлсу двадцать восемь лет, старше ее, когда она родила его, но все равно ее сын, и она хочет вернуть его себе, она хочет, чтобы все началось заново.

Бедняжка бегемотик, думает она. Слишком толстая, милая, слишко много веса на старых костях. Почему сейчас должна быть Уинни, а не кто-нибудь пограциознее, поэлегантнее, стройнее? Стройная Саломея, например. Потому что она слишком стара для Саломеи, и Тони Гилберт предложил ей сыграть Уинни. Вот, что я нахожу чудесным. (пауза) Глаза в мои глаза. Она поменяла одежду три раза, как вернулась в квартиру, но все равно недовольна собой. Время встречи приближается стремительно, и уже слишком поздно для четвертого раза. Светло-голубые шелковые брюки, белая шелковая блузка и свободный, слегка-прозрачный пиджак до колен, чтобы скрыть ее полноту. Браслеты на запясьях, но без сережек. Китайские тапочки. Короткие волосы Уинни, тут уж ничего не поделаешь. Слишком много грима или слишком мало? Красной помады немного чересчур, так что уберем ее немного. Духи или не надо? Не надо духов. И руки, все-рассказывающие руки с их слишком пухлыми пальцами, тут тоже ничего не поделаешь. Ожерелье будет слишком, и, кроме того, никто его не увидит под пиджаком. Что еще? Ногти. Ногти Уинни, тут тоже ничего не поделаешь. Волнение, волнение, живот узлом, прежде чем полезут эмметы и почувствуешь муравление. Твои глаза в мои глаза. Она направляется в туалет и в последний раз смотрит на себя в зеркало. Старуха Хаббард или Алиса в стране Материнства? Где-то посередине, похоже. Требуется сообразительный юноша. Она идет на кухню и наливает себе бокал вина. Один глоточек, второй глоточек, и в дверь позвонили.

Слишко много, чтобы все воспринять сразу, слишком много разностей бомбардируют ее, как только она открывает дверь, высокий молодой человек с отцовскими темными волосами и бровями, с материнскими серо-голубыми глазами и ртом, такой цельный, наконец закончивший свой рост, строже, чем раньше, лицо, кажется ей, но мягче, более понимающие глаза, глаза, глядящие в ее глаза, и порывистые его объятия, прежде чем они скажут первое слово, ощущение сильных рук и плеч сквозь кожаную куртку; и, вновь, она совершает очередную нежелаемую глупость, начиная рыдать, как будто у нее нет жизни без него, бормоча сквозь слезы о том, что ей очень жаль за все непонимания и горести, от которых он исчез, но он говорит ей, что это никак не было связано с ней, она совершенно невиновна ни в чем, все случилось из-за него, и он - кто должен о всем сожалеть.

Он больше не пьет. Это первый новый факт, неизвестный ей, который она узнает после того, как вытирает свои глаза и ведет его в гостиную. Он не пьет, но не очень разборчив в еде, он будет рад съесть стейк или лазанью, что захочет она. Почему она так нервничает с ним, так извиняется? Она уже попросила прощения, он уже попросил прощения, пора переходить к более важным вещам, пора начать говорить; но тут она совершает то, что клялась не делать - она рассказывает о спектакле, она говорит, вот, почему она такая стала, он смотрит на Уинни, не на Мэри-Лии, на иллюзию, на выдуманный персонаж, и мальчик, который уже не мальчик, улыбается ей и говорит, она выглядит великой, великой она повторяет про себя, что за интересное слово, такое вышедшее из употребление, никто не говорит великой, если, конечно, он не намекает на ее размеры, конечно, на ее новоприобретенные округлости, но нет, он, похоже, старался угодить ей с комплиментом, и да, добавляет он, он прочел о постановке и обязательно пойти на нее. Она замечает у себя, что она перебирает браслеты, ее дыхание затруднилось, она не может просто сидеть. Я налью себе вина, говорит она, а что бы для тебя, Майлс? Вода, сок, имбирный эль? Пока она пересекает огромное пространство гостевой комнаты, Майлс встает и следует за ней, говорит ей, что решился, он выпьет все-таки вина, он хочет отпраздновать, и кто знает, так ли это, или он просто хочет выпить, потому что так же нервничает, как она?

Их бокалы звенят, и пока они пьют, она напоминает себе, чтобы была осторожной, помня о Бинге Нэйтане, что Майлс не должен узнать, как близко они наблюдали за ним, за его различными работами в разных местах все эти годы. Чикаго, Нью Хэмпшир, Аризона, Калифорния, Флорида, рестораны, отели, склады, питчинг в бейсбольной команде, женщины, которые были и ушли, кубинская девушка, которая была с ним здесь, в Нью Йорке, все вещи, которые они знают о нем должны быть забыты, и она должна представлять из себя полное незнание, чего бы он ни открыл ей, и она сможет, это ее работа - быть такой, она сможет, даже если опьянеет, и, глядя на то, какой глоток сухого вина сделал Майлс из своего бокала, было похоже на то, что много вина будет выпито сегодня ночью.

А что с твоим отцом? спрашивает она. Ты с ним виделся?

Я позвонил дважды, говорит он. Он был в Англии сначала. Они сказали мне, что вернется пятого, но когда я позвонил ему вчера, они сказали, что он отправился опять в Англию. Что-то срочное.

Странно, говорит она. Я обедала с Моррисом в субботу, и он не сказал ничего о своем возвращении туда. Он, должно быть, уехал в воскресенье. Очень странно.

Надеюсь, ничего не случилось с Уиллой.

Уилла. Почему ты думаешь, что она в Англии?

Я знаю, что она в Англии. Мне сказали, у меня есть мои источники.

Я думала, ты забыл о нас. Ни писка за все время, а сейчас ты мне говоришь, что знаешь, чем мы занимаемся?

Более-менее.

Если ты о нас помнил, почему вообще убежал?

Большой вопрос, да? (Пауза. Глоток вина.) Потому что я думал, вам будет лучше без меня - вам всем.

Или тебе лучше без нас.

Может и так.

А почему тогда вернулся?

Потому что обстоятельства вернули меня в Нью Йорк, а как только я очутился здесь, стало понятно, что все игры закончились. С меня хватит.

А почему так долго? Когда ты только что исчез, я подумала - на несколько недель, несколько месяцев. Все понятно: молодой человек, запутавшийся в себе, борется со своими демонами в дикой природе и потом возвращается еще сильнее, гораздо лучшим человеком. Но семь лет, Майлс, четверть твоей жизни. Ты же видишь, что это неправильно?

Я на самом деле хотел стать лучше. Только поэтому. Стать лучше, стать сильнее - стоило, я полагаю, хоть это все так расплывчато. Как ты узнаешь, что стала лучше? Это же не так, что идешь в колледж учиться четыре года, и тебе дают диплом, как доказательство того, что ты прошел все свое обучение. Как ты измеришь свои изменения? Так я и жил, не зная, лучше я стал или нет, не зная, сильнее я стал или нет, и потом я вообще перестал думать о цели и переключился на способы ее достижения. (Пауза. Еще глоток вина.) Есть ли тут для тебя какой-то смысл? Мне начало нравиться просто бороться с чем-то. Я потерялся в себе. Я все продолжал и продолжал, но я больше не понимал, зачем я продолжаю это делать.

Твой отец думает - ты убежал, потому что услышал разговор.

Он догадался? Я потрясен. Но тот разговор был лишь началом, первым толчком. Не буду отрицать, как плохо мне стало после того, как услышал, что они говорили обо мне, но, после моего ухода, я понял - они были правы, правы в своих волнениях обо мне, правы в своих рассуждениях моей *бнутой психики; и потому я и держался подальше - я больше не хотел быть тем человеком, и я знал, что мое выздоровление займет много времени.

А теперь ты выздоровел?

(Смеется.) Сомневаюсь. (Пауза.) Но не такой херовый, каким был тогда. Много чего изменилось, особенно, за последние шесть месяцев.

Еще бокал, Майлс?

Да, пожалуйста. (Пауза.) Я не должен вообще-то. Без практики, сама понимаешь. Но это ужасно замечательное вино, а я ужасно, ужасно нервничаю.

(Наливает оба бокала.) Я тоже, мальчик мой.

Это никак не было связано с тобой, я надеюсь, ты понимаешь. Но как только я разорвал отношения с моим отцом и Уиллой, я должен был разорвать отношения и с тобой и с Саймоном.

Из-за Бобби, да?

(Кивает головой.)

Ты должен забыть.

Я не могу.

Ты должен.

(Отрицательно мотает головой.) Слишком много плохих воспоминаний.

Ты никак не связан с его смертью. Это был несчастный случай.

Мы ругались. Я толкнул его на дорогу, а там ехала машина - слишком быстро, прямо из ниоткуда.

Забудь, Майлс. Это был несчастный случай.

(Глаза наполняются слезами. Молчание, четыре секунды. Звонит звонок входной двери снизу.)

Должно быть еда. (Встает, идет к Майлсу, целует его в лоб и выходит из комнаты, чтобы запустить доставщика еды из ресторана. Через плечо, адресуясь к Майлсу.) Кто это, ты думаешь? Вегетарианцы или хищники?

(Длинная пауза. Вынужденная улыбка.) Оба!




МОРРИС  ХЕЛЛЕР

Баночник сначала был в Англии и теперь опять вернулся в нее, и краски мира изменились с его пребыванием здесь. С тех пор, как он вернулся в Нью Йорк двадцать пятого января, он забросил свои банки и бутылки, чтобы просто погрузиться в жизнь, как таковую. Баночник почти умер в Англии. Баночник получил пневмонию и провел две недели в больнице, и женщина, которую он хотел спасти от почти неизбежного самоубийства, спасла его почти от неизбежной смерти и тем спасла и себя и, возможно, их брак. Баночник рад быть живым. Баночник знает, дни его сочтены, и потому он решает больше не следовать дорогой банок и бутылок, а наблюдать за днями, как они проходят мимо него, один за другим, каждый следующий быстрее предыдущего. Вот его часть многочисленных наблюдений, записанных им в дневнике:

25 января. Мы не становимся сильнее с увеличением лет. Накапливание страданий и печалей ослабляет наши возможности вынести еще больше страданий и печалей, и поскольку страдания и печали неизбежны, даже небольшая неудача в зрелой жизни может зазвучать для нас такой же трагедией, как в молодости. Соломинка, переломившая спину верблюда. Твой болван-пенис в чьей-то женской вагине, например. Уилла была на краю пропасти уже до того, как случилось это позорное приключение. Ей пришлось пережить слишком много в ее жизни, больше, чем должно было ей достаться, и как бы она ни думала о себе, как о сильной женщине, она не знает и половины свох сил. Умерший муж, умерший сын, убежавший приемный сын и неверный второй муж - едва неумерший второй муж. А что, если бы ты смог проявить инициативу тогда, в то время, когда впервые увидел ее на том семинаре в Зале Философии в Колумбийском университете, девушка из Барнарда, допущенная в класс для выпускников, та с тонкими чертами красивого лица и стройными руками? Тогда появилось влечение между ними, столько лет тому назад, задолго до Карла и Мэри-Лии, какими молодыми вы были - двадцать два и двадцать - а что, если бы ты был более настойчив, а что, если ваш роман закончился бы свадьбой? Результат: нет умершего мужа, нет умершего сына, нет убежавшего приемного сына. Другие страдания и огорчения, конечно, но не эти. А теперь она вытащила тебя с того света, предотвратив последнее затмение всех надежд, и твое все-еще-дыщащее тело должно быть ее самым большим триумфом в ее жизни. Надежда помогает все преодолевать, не уверенность. Между ними заключено перемирие, декларация страстно-желаемого мира, но этого ли одинаково хочется им - пока недостаточно ясно. Мальчик остается препятствием. Она не может ни простить и ни забыть. Даже после того, как сын и его мать позвонили из Нью Йорка, чтобы узнать, как его дела; даже после того, как мальчик стал звонить каждый день две недели подряд, чтобы узнавать о последних новостях твоего состояния. Она остается в Англии и на пасхальные каникулы, а ты сюда уже не вернешься. Слишком много времени уже потеряно, и тебе необходимо быть в офисе - капитан тонущего корабля не оставляет свою команду. Возможно, она поменяет свое решение после нескольких месяцев. Возможно, она уступит. Но ты не можешь отречься от свего сына лишь ради нее. И не можешь отречься от нее, ради сына. Тебе нужны они оба, у тебя должны быть они оба, и так или иначе, они у тебя будут, пусть при этом они потеряют друг друга.

26 января. Сегодня ты и мальчик провели вечер вместе, а ты чувствуешь какое-то разочарование. Слишком много лет ожидания, скорее всего, слишком много лет воображаемых встреч, и потому - чувство опустошенности, когда, наконец, они встретились; воображение - мощное оружие, и воображаемые встречи, представляемые в твоей голове столько раз за эти годы, были гораздо более яркими, насыщенными и более эмоциональными, чем оказалось в реальности. Ты также никак не можешь отделаться от чувства недовольства им. Если и есть какая-то надежда в будущем, тогда ты должен научиться прощать и забывать. Но сын уже стоит между тобой и твоей женой, и до тех пор, пока сердце твоей жены не поменяется и не позволит ему вернуться в ее мир, мальчик будет представлять собой расстояние, выросшее между ними. И все равно, это было чудесным событием, и сын раскаивается во всем так искренне, что только сделанный из камня не захочет начать новую главу в их отношениях. Но пока пройдет какое-то время, когда вам станет привычно друг с другом, когда вы начнете вновь доверять друг другу. Физически он выглядит хорошо. Сильный и подтянутый, с обнадеживающим светом в глазах. Глаза Мэри-Лии, несмываемый отпечаток матери. Он говорит, что ходил на два представления Счастливых Дней и думает, что она - прекрасная Уинни, а когда ты выражаешь желание, чтобы вы вдвоем пошли вместе посмотреть - если он, конечно, сможет посмотреть пьесу в третий раз - он охотно соглашается. Он долго рассказывает о девушке, которую полюбил -Пилар, Пилар Хернандез, Санчез, Гомез, ее фамилия не запомнилась - и он хочет представить ее тебе, когда она приедет в Нью Йорк в апреле. У него нет никаких точных планов на будущее. Пока он работает у Бинга Нэйтана, но если он сможет накопить деньги, у него есть идея возвращения в колледж на следующий год и получения диплома. Скорее всего, возможно, зависит от обстоятельств. У тебя нет смелости задать ему трудные вопросы о прошлом. Почему он убежал, например, или почему он прятался так долго. Не говоря уже о том, почему он оставил свою девушку во Флориде, а сам один приехал сюда, в Нью Йорк. Время для вопросов наступит позже. Прошлая ночь была лишь первым раундом, когда два боксера прощупывают друг друга перед тем, как приступить к делу. Ты любишь его, конечно, ты любишь его всем своим сердцем, но ты уже не знаешь, кто он. Пусть докажет, что он - настоящий сын.

27 января. Если компания разорится, ты напишешь книгу Сорок Лет в Пустыне: Издание Книг в Стране, Где Люди Ненавидят Книги. Рождественские продажи оказались еще хуже, чем ты боялся, самыми худшими за все время. В офисе все выглядят встревоженными - старые помощники, молодежь, все, начиная от шеф-редакторов и кончая стажерами с детскими лицами. Да и твой слабый, изможденный вид тоже не вдохновляет на мысли об уверенности в будущем. Несмотря ни на что, ты все равно рад вернуться, рад быть в этом месте, где ты должен быть, и пусть немцы и израильтяне отвергнули твое предложение, в тебе меньше ощущения отчаяния от происходящего, чем до того, как ты заболел. Ничто не сравнится с коротким разговором со Смертью о будущих перспективах, и ты понимаешь, что если тебе удалось избегнуть безвременного ухода в той британской больнице, ты найдешь возможность провести компанию сквозь этот ужасный тайфун. Ни один шторм не длится вечно, а сейчас, когда ты вернулся к рулю управления, ты ощущаешь приятный вкус начальствования, и какой радостной была для тебя эта небольшая компания все эти годы. И, должно быть, ты неплохой босс, или, по крайней мере, уважаемый всеми босс - когда ты вернулся на работу вчера, Джилл Хертцберг обняла тебя и сказала, Бог ты мой, Моррис, больше так не делай, пожалуйста, я тебя прошу, и затем один за другим все работники, все девять мужчин и женщин заходили в твой кабинет и обнимали тебя, приветствуя твое возвращение после такого длительного и суматошного отсутствия. Угроза нависла над твоей семьей, а это тоже твоя семья, и твоя работа состоит в том, чтобы защитить их и дать им понять, что несмотря на культуру идиотов, окружающую нас, книги все еще чего-то стоят, и их работа - важная, необходимая работа. Нет сомнения, что ты - сентиментальный старый дурак, человек не в ладах с настоящим временем, но тебе нравится плыть против течения, что было основным принципом создания компании тридцать пять лет тому назад, и у тебя нет никаких намерений его менять. Они все беспокоятся о своих рабочих местах. Вот, что ты видишь на их лицах, когда наблюдаешь за ними, разговаривающими друг с другом, и тогда ты собрал общее собрание после обеда и сказал им, чтобы они забыли о 2008 годе, 2008 год теперь - история, и если 2009 год не лучше, все равно не будет никаких увольнений в Хеллер Букс. Представим себе издательскую лигу для игры в софтбол, ты сказал. Любые сокращения в составе, и станет невозможно вывести команду весной, и великая история двадцати семи лет непрерывных поражений Хеллер Букс тогда закончится. Не будет команды в этом году? Немыслимо.

6 февраля. Писатели не должны никогда разговаривать с журналистами. Интервью - это низкий вид литературы, у которой нет никакого смысла кроме упрощения того, что никак не может быть упрощено. Рензо знает об этом, и потому, что он знает, что он делает, он хранил свой рот на замке много лет, а сегодня за ужином, закончившимся час назад, он проинформировал тебя, что провел часть дня, отвечая на диктофон на вопросы одного молодого писателя коротких рассказов, который намерен опубликовать интервью после того, как текст пройдет редакцию, и Рензо даст свое разрешение. Особые обстоятельства, сказал тот, когда он спросил его, зачем. Бинг Нэйтан попросил его об этом, оказавшийся другом того писателя коротких рассказов, и потому, что Рензо знает об огромном долге перед Бингом Нэйтаном, было бы невежливо отказаться, непростительно невежливо. Другими словами, Рензо нарушил свое молчание ради дружбы с тобой, и ты сказал ему, что тронут этим, благодарен ему, рад, что тот понял, насколько было важным сделать хоть что-то для Бинга. Интервью для Бинга, ладно, для тебя, но с определенными ограничениями, которые молодой писатель должен принять до того, как Рензо даст разрешение на разговор с ним. Никаких вопросов об его жизни или работе, никаких вопросов о полититке, никаких вопросов ни о чем, кроме как о работах других писателей, давно умерших писателей, недавно умерших писателей, которых знал Рензо, иных хорошо, иных совсем немного, и которых он хотел обязательно похвалить. Никаких атак, сказал он, только хвальба. Он предложил интервьюеру лист имен заранее и проинструктировал его выбрать кого-нибудь, пять или шесть имен, потому что весь лист оказался бы слишком длинным для разговора. Уильям Гаддис, Джозеф Хеллер, Джордж Плимптон, Леонард Майклс, Джон Грегори Данн, Ален Робе-Грийе, Сьюзан Сонтаг, Артур Миллер, Роберт Криили, Кеннет Коч, Уильям Стайрон, Рышард Капучиньски, Курт Воннегут, Грэйс Пэйли, Норман Мэйлер, Харолд Пинтер и Джон Апдайк, умерший на прошлой неделе, целое поколение, ушедшее в космос за несколько лет. Ты был знаком со многими из тех писателей, разговаривал с ними, хлопал по плечам, обожал их, и, когда Рензо выдал все их имена, ты был поражен их количеством, и горечь сошла на вас обоих, и вы подняли бокалы в память о них. Чтобы развеяться, Рензо начал рассказывать историю об Уильяме Стайроне, смешной небольшой анекдот, случившийся много лет тому назад с французским журналом Le Nouvel Oservateur, который собирался посвятить один выпуск Америке, и в нем они надеялись включить длинный разговор между старым и молодым американскими романистами. Журнал уже договорился со Стайроном, и тот предложил Рензо в роли молодого писателя, с которым ему хотелось бы поговорить. Редакторша позвонила Рензо, который был тогда полностью погружен в написании романа (как обычно), и когда он ответил ей, что слишком занят для этого - ужасно польщен приглашением Стайрона, но слишком занят - женщина была так шокирована его отказом, что стала угрожать ему своим самоубийством, Je me suicide!, но Рензо лишь рассмеялся в ответ, сказав ей, что никто не кончает жизнь самоубийством из-за обычности, и ей станет лучше на следующее утро. Он не знал хорошо Стайрона, виделся с ним раз или два, но у него всегда был его телефонный номер; и после разговора с угрожающей редакторшей он позвонил Стайрону, чтобы поблагодарить того за предоставление его имени, и он хотел, чтобы тот узнал, что он очень занят работой над романом и должен был отвергнуть предложение. Он надеялся - Стайрон поймет. Полностью, сказал Стайрон. Честно говоря, поэтому и предложил Рензо в самом начале. Он тоже не хотел никаких разговоров и был честно уверен, более-менее, что Рензо откажет им, и от него отстанут. Спасибо, Рензо, сказал он, ты сделал для меня большое одолжение. Смех. Ты и Рензо, оба рассмеялись над фразой Стайрона, и затем Рензо сказал: "Такой вежливый, с такими прекрасными манерами. Он просто-напросто не мог отказать редакторше, так что использовал меня для этого. А с другой стороны, что бы случилось, если бы я согласился? Я подозреваю, он бы сдела вид, что неимоверно рад и взволнован тем, что нам двоим будет предоставлен шанс посидеть вместе и наговориться обо всем на свете. Вот такой он был. Хороший человек. Последнее, что он хотел, это обидеть человека." От доброты Стайрона вы переходите на разговор о кампании ПЕН-центра в поддержку Лю Сяобо. Огромная петиция, подписанная писателями со всего мира, была опубликована 20 января, и ПЕН планирует провести в его честь ежегодный благотворительный ужин в апреле. Вы, конечно, будете там, поскольку вы никогда не пропускали ни один такой ужин, но ситуация с ним выглядит неясной, и у вас немного надежды на то, что награда Лю Сяобо в Нью Йорке повлияет хоть на что-то в Пекине - человек под надзором, несомненно, очень-скоро-будет- арестованный человек. Согласно Рензо, молодая женщина, работающая в ПЕН-центре, живет в том же доме, где обитает наш мальчик в Бруклине. Какой маленький мир, да? Да, Рензо, и в самом деле - маленький мир.

7 февраля. Ты встретился с сыном дважды после того, как увиделся с ним двадцать шестого января. В первый раз вы сходили на Счастливые Дни вместе (благодарность Мэри-Лии, чьи два билета ждали нас в кассе), посмотрел спектакль под большим впечатлением (Мэри-Лии была прекрасна), и потом прошел в ее гримерную после представления, где она набросилась на нас с дикими, нескончаемыми поцелуями. Экстаз от актерства перед живой публикой, адреналин, выливающийся океаном из ее тела, глаза ее пылают огнем. Мальчик был необычно доволен происходящим, особенно, когда ты обнялся с его матерью. Позже, ты понял, что это было впервые в его жизни, когда он мог лицезреть подобное. Он понимает, что война окончена, что воющие стороны уже давно отложили в сторону свои оружия и перековали мечи в орала. После всего - ужин с Корнголдом и Леди Суанн в маленьком ресторанчике. Мальчик говорил немного, но был очень внимателен. Несколько проницательных ремарк о пьесе, разбирая начальную строку второго акта, Привет тебе, божественный свет, и почему Беккет выбрал обратиться к Мильтону в этом месте, ирония тех слов в контексте мира вечнодлящегося дня, поскольку свет никак не может быть божественным, за исключением того случая, если он - противовес темноте. Глаза его матери смотрят на него, когда он говорит, и блестят от обожания. Мэри-Лии, королева чрезмерностей, Мадонна обнаженных чувств, и, несмотря на это, ты сидел там и видел ее зависть - немного забавно, да, но в то же время спрашивл себя, почему ты сам так скуп на эмоции. Тебе было уже спокойнее в его присутствии во второй раз. Вновь привыкая к нему, но все еще не готов к теплым отношениям. Следующая встреча была более близкой. Ужин в У Джо Джуниора сегодня - в честь прошлых времен, только вас двое, налегая на жирные хэмбургеры и влажную жареную картошку; и в основном вы говорили о бейсболе, отчего тебе вспомнились многочисленные разговоры с твоим отцом, о той страстной, но вполне нейтральной теме, спокойной для вас обоих; а затем он вспомнил о смерти Херба Скора и рассказал, как ему страстно захотелось позвонить тебе в тот день и поговорить об этом, о питчере, чья карьера была погублена такой же травмой, сломавшей твоего отца, деда, с которым он никогда не встретился, но тогда он решил, что звонить с такого далекого расстояния было бы неправильно, и как странно, что его первый контакт с тобой тоже произошел по телефону, тот звонок из Бруклина в Экстер, где ты лежал в больнице, и как ему стало страшно от того, что он мог больше тебя не увидеть. Ты повел его на Даунинг Стрит после ужина, и там, в гостиной комнате старой квартиры, он внезапно зарыдал. Он и Бобби тогда ругались между собой, сказал он, на той дороге, и как раз перед тем, как выскочил автомобиль, он толкнул Бобби, толкнул меньшего по размерам Бобби так сильно, что тот упал, и так получилось, что его переехала машина, и он погиб. Ты выслушал все в молчании. У тебя не было никаких слов. Все время незнания, и сейчас, сама простота случившегося, подростковая ссора между сводными братьями, и вся последующая драма из-за этого толчка. Столько вещей прояснились тебе после признания сына. Его яростный уход в себя, бегство от собственной жизни, наказание себя грубыми работами, столько лет ада из-за мгновенной вспышки злости. Может ли он быть прощен? Ты не можешь произнести ни единого слова, но, по крайней мере, у тебя осталось еще здравого смысла, чтобы заключить его в свои объятия и прижать его к себе. А если точнее: есть ли что-то, за что его надо прощать? Скорее всего, нет. Но все-таки, он должен быть прощен.

8 февраля. Воскресный телефонный разговор с Уиллой. Она волнуется за твое здоровье, интересуется, как ты себя чувствуешь, спрашивает, не было бы лучше, если бы она ушла с работы и вернулась домой, чтобы ухаживать за тобой. Ты смеешься над мыслью, что как твоя очень ответственная, трудолюбивая жена говорит администрации университета: "Пока, друзья, у моего мужа заболел животик, мне пора, и на хер всех студентов, которых я учу, и, между прочим, они, бляха-муха, могут учиться сами по себе." Уилла хохочет, когда ты рассказываешь о такой сцене, и это первый раз, когда ты слышишь ее свободный смех за долгое время, самый лучший смех за много месяцев. Ты рассказываешь ей о встрече с сыном за ужином прошлой ночью, но она никак не реагирует, не спрашивает никаких вопросов, небольшой вздох, чтобы ты понял - она слушает, но не более того, а ты все равно продолжаешь, замечая, что мальчик становится самим собой. Еще один вздох. Не стоит упоминания, что ты не сказал ничего об его признании. Небольшая пауза, и затем она говорит тебе, что, наконец, она начинать чувствовать в себе достаточно сил для продолжения работы над книгой, и это, конечно, по-твоему, еще один хороший знак; а потом ты говоришь, что Рензо шлет свою любовь тебе, и ты тоже шлешь свою любовь, и ты покрываешь все ее тело тысячью поцелуев. Разговор заканчивается. Неплохой разговор, совсем неплохой, но после того, как ты вешаегь трубку, ты начинаешь бесцельно слоняться по квартире, чувствуя, будто потерялся в нечто неведомом. Мальчик задал столько много вопросов об Уилле, а у тебя так и не нашлось мужества сказать ему, что она вырезал его из своего сердца. Баночник одевается в костюм с галстуком. Баночник идет на работу, оплачивает свои счета и становится образцовым гражданином. Но голова у Баночника все еще та же, и по ночам, когда мир окружает его, он становится на четвереньки и воет на луну.

15 марта. Ты виделся с сыном шесть раз с тех пор, как состоялась та встреча седьмого февраля. Визит в Больницу Для Сломанных Вещей субботним днем, где ты наблюдал за тем, как он вставлял картины в рамки, и ты спросил себя, это ли, чего он хочет, будет ли он прыгать с одной случайной работы на другую, пока не состарится. Но при этом ты не давишь на него со своими вопросами. Ты оставил его в покое и ждешь, что произойдет, хотя про себя ты очень надеешься на его возвращение в колледж следующей осенью, о чем он иногда упоминает вслух. Еще один ужин на четверых с Корнголдом и Ля Суанн в понедельник вечером, когда закрыт театр. Ночной поход в кино вместе на шедевр Брессона Человек Сбежавший. Обед посреди недели после его прихода в офис, где ты показал ему свою работу и представил его своей небольшой группе приверженцев, и идиотская мысль пронзила твою голову позже, а почему бы не найти мальчику с его знаниями и книжными интересами место для себя в издательстве, как работник Хеллер Букс, например, где бы он отшлифовался бы для роли наследника его отца, но нельзя об этом слишко много мечтать, могут вырасти ядовитые семена в голове, и лучше воздержаться от придумывания чьего-нибудь будущего, особенно, если это будущее - твоего сына. Ужин с Рензо рядом с их домом в Парк Слоуп, его крестный отец был в хорошем расположении духа той ночью - забрался в очередной роман, и больше нет никаких разговоров о тоске и хандре и погасшем пламени. И затем - визит в дом, где он живет, шанс увидеть Четверку Сансет Парк в действии. Печальное, небольшое, запущенное место, но тебе было интересно встретиться с его друзьями, с Бингом более всего, конечно, он просто цветет, как и две девушки - Алис, та, которая работает в ПЕН-центре, и она очень живо говорила о деле Лю Сяобо и затем задала тебе кучу различных вопросов о поколении твоих родителей, молодых мужчинах и женщинах Второй Мировой войны, и Эллен, такая кроткая и симпатичная, она позже показала тебе свой альбом рисунков, заполненный такими открытыми эротичными рисунками, каких ты никогда не видел в своей жизни, отчего ты задумался - правда, на мгновение - а, может, помогла бы спасению издательства новая линия альбомов порнографических картин. Им уже вручили два требования на выселение, и ты выразил им свои сомнения, что они напрасно не обращают на них никакого внимания, и что они могут оказаться однажды в опасности, но Бинг треснул кулаком по столу и заявил, они будут держаться до самого конца, и ты не стал продолжать со своими аргументами, поскольку это совсем не твое дело - советовать, что им делать, они все взрослые люди (более-менее) и вполне самостоятельны в своих решениях, даже если и неправильных. Еще шесть встреч, и помаленьку ты станешь ближе со своим сыном. Он уже открывается тебе, и одной ночью, когда вы были вдвоем, после фильма Брессона, похоже, он рассказал тебе всю историю о девушке, Пилар Санчез, и почему он должен был уехать из Флориды. Честно говоря, тебя очень ошарашило, когда он сказал, сколько ей лет, но после короткого раздумья ты решил, что для него было бы нормально влюбиться в кого-то такого возраста, потому что его подростковая жизнь была задержана, отрезана от обычного нормального развития, и, хоть он и выглядит, как взрослый мужчина, его внутреннее я так и осталось в возрасте восемнадцати-девятнадцати лет. Был момент в январе, когда он испугался, что потеряет ее, рассказал он, между ними произошла яростная вспышка, их первая серъезная ссора, и он утверждает - в большинстве из-за него, все из-за него, поскольку когда они впервые встретились, и он не знал, насколько он станет близким ей, он наврал ей о своей семье, рассказав о мертвых родителях, и у него нет брата, никогда не было брата, а сейчас, когда он вернулся к родителям, он захотел рассказать ей правду, и когда он рассказал ей правду, она так разозлилась на него за ложь, что повесила телефон. Последовала неделя руганий, и она была права в своей обиде, сказал он, он ее подвел, она больше ему не верит, и лишь после того, как он спросил ее, выйдет ли она за него замуж, она начала мягчеть, понимать, что он никогда более не подведет ее. Свадьба! Помолвлен с девушкой, еще школьницей! Подожди, когда ты встретишься с ней в следующем месяце, сказал сын. А ты ответил, спокойно как только мог, что ты очень этого ждешь.

29 марта. Воскресный разговор с Уиллой. Ты, наконец, говоришь ей о признании сына, не зная, станет ли от этого лучше или хуже. Слишком много для нее, чтобы она смогла все принять за раз, и потому ее реакция на это проходит несколько явно различимых стадий в течении нескольких минут. Первая: полное молчание, молчание, которое длится так долго, что тебе приходится повторить, что ты только что рассказал. Вторая: мягкий голос говорит "Это ужасно, это слишком много для меня, как это может быть правдой?" Третья: рыдание, пока ее мысли уносятся туда на дорогу, и она видит все пропущенные детали происшедшего, представляет себе ссору ребят, видит Бобби, раздавленного машиной, снова. Четвертая: растет злость. "Он нам соврал, " говорит она, "он обманул нас своей ложью, " а ты отвечаешь ей, что он не врал, он просто не рассказывал, он был слишком убит происшедшим для рассказов, и жизнь с такой виной почти уничтожила его. "Он убил моего сына, " говорит она, а ты отвечаешь ей, что он лишь толкнул ее сына на дорогу, и его смерть была случайностью. Вы двое говорите между собой больше часа, вновь и вновь и вновь ты говоришь ей, что любишь ее, что нет никакой разницы для тебя, что она решит или как она будет вести себя с сыном, ты всегда будешь любить ее. Она снова рыдает, наконец понимая состояния мальчика, наконец говоря, что она понимает, как он страдал, но она не знает, если одного понимания будет достаточно, непонятно, что она собирается делать, она не уверена, если у нее найдутся силы вновь увидеть его. Ей нужно время, говорит она, еще больше времени на раздумья, а ты говоришь ей, что не надо торопиться, ты никогда не будешь заставлять ее делать то, что ей не хочется. Разговор заканчивается, и вновь ты чувствуешь, что потерялся в незная где. Позже, днем, ты начинаешь свыкаться с фактом, что незная где и есть твой дом, и там ты проведешь остаток своей жизни.

12 апреля. Она напоминает тебе кого-то знакомого тебе, но ты никак не можешь вспомнить кого; и затем, через пять или шесть минут после знакомства с ней, она впервые смеется, и ты понимаешь без тени сомнения, что этот кто-то - Суки Ротстейн. Суки Ротстейн в раскаленном солнечном свете того дня на Хьюстон Стрит почти семь лет тому назад, смеется с ее друзьями, одетая в яркое красное платье - молодость в ее самом полном, самом ярком воплощении. Пилар Санчез - близнец Суки Ротстейн, такое же крохотное, светящееся изнутри создание, в которой горит огонь жизни; и пусть боги будут с ней более нежны, чем с несчастным ребенком твоих друзей. Она приехала из Флориды под вечер субботы, и на следующий день, Пасхальное Воскресенье, она и сын пришли в квартиру на Даунинг Стрит. Сыну было трудно удержаться от прикосновений к ней, и, хоть они сидели друг с другом на диване напротив тебя, сидящего в кресле, он все целовал ее шею, гладил ее непокрытое колено, клал свои руку на ее плечо. Ты уже видел ее, конечно, почти год тому назад в том небольшом парке южной Флориды, ты был тайным свидетелем их первой встречи, их первого разговора, но ты был слишком далеко от нее, чтобы мог увидеть ее глаза и разглядеть в них силу, черные спокойные глаза, которые поглощают все вокруг нее, и свет от которых притянул сына. Они пришли с хорошими новостями, сказал сын, с самыми лучшими новостями, и через мгновение тебе говорят, что Пилар была принята университетом Барнард без платы за обучение и будет жить в Нью Йорке сразу после ее школьного выпуска в июне. Ты сказал ей, что твоя жена тоже училась в Барнарде, что ты впервые увидел ее, когда она была студенткой Барнарда, и факел был передан от приемной матери сына ей. А затем (ты чуть не выпал из своего кресла, когда услышал) сын огласил свою подачу документов в Колумбийский университет и о начале учебы на последнем курсе осенью перед получением диплома бакалавра. Ты спросил его, как он собирается платить за обучение, и он ответил, что у него есть немного денег в банке, а все остальное покроет студенческий заем. Тебя поразило, что он не попросил твоей помоши, хотя ты с радостью оказал бы ее, но ты понимаешь, что это лучше для его морального настроения - тянуть свою лямку. Разговор продолжался, а тебе, вдруг, стало ясно, что в тебе нарастает ощущение счастья, что сегодня ты стал таким счастливым, каким не был никогда за последние тринадцать лет, и тебе захотелось выпить в честь твоего настроения, и тебе пришло на ум, что нет никакой разницы, каким будет решение Уиллы о сыне, ты сможешь прожить раздельные жизни с двумя людьми, которые больше всего близки тебе в этом мире, что тебе будет радостно где бы ты ни был и с кем бы ты ни был из них. Ты заказал стол на ужин в ресторане Уэйверли Инн, то почтенное заведение со времен старого Нью Йорка, ныне несуществующего Нью Йорка, надеясь, что Пилар понравится подобное место, и ей оно понравилось, она на самом деле сказала, что ей казалось, будто она на небесах; и как только вы разделались со своим пасхальным ужином, у нее возникло очень много вопросов - она хотела знать все о том, как вести издательство, как ты встретился с Рензо Майклсоном, как ты решаешь, принять книгу в издательство или нет; и, отвечая на ее вопросы, ты осознал, что она слушала тебя с напряженным вниманием, что она не забудет ни одного, сказанного тобой, слова. Каким-то образом разговор перешел на математику и науку, и ты неожиданно стал присутствовать на дискуссии, посвященной квантовой физике, о чем ты, честно говоря, не имеешь никакого понятия, и тогда Пилар повернулась к тебе и сказала: "Представьте себе вот что, мистер Хеллер. В прежних теориях физики трижды два равняется шести, и дважды три равняется шести - реверсивная логика. Но не в квантовой физике. Трижды два и дважды три - два различных смысла, два отдельных и самодостаточных положений." В этом мире есть очень много вещей, о которых тебе приходится беспокоиться, но любовь сына к этой девушке - не из этого списка.

13 апреля. Ты просыпаешься утром и узнаешь, что умер Марк Фидрич. В возрасте всего пятидесяти четырех лет, погиб на своей ферме в Норзборо, штат Массачусеттс, когда мусорный грузовик, который он ремонтировал, внезапно обрушился на него. Сначала Херб Скор, сейчас Марк Фидрич - два прóклятых судьбой гения, ослепивших страну своим талантом на несколько дней, месяцев, а затем исчезнувших из виду. Ты вспоминаешь присказку отца: Бедняга Херб Скор. Теперь ты добавляешь еще одно имя в список ушедших из жизни: Марк Фидрич. Да покоится Птица с миром.




АЛИС  БЕРГСТРОМ  и  ЭЛЛЕН  БРАЙС

Четверг, тринадцатое апреля, и Алис только что отбыла очередной пятичасовой срок в ПЕН-центре. В отличие от ее устоявшейся рутины за последние несколько месяцев, она не торопится домой в Сансет Парк, чтобы поработать над своей диссертацией. Вместо этого, она идет на встречу с Эллен, у которой сегодня выходной, и двое их сегодня решили потратиться на поздний обед в Балтазаре, французском ресторане на Спринг Стрит в СоХо, в двух минутах ходьбы от ПЕН-центра. Вчера очередное требование суда было доставлено к их дому еще одним нью-йоркским маршалом, и количество этих решений суда достигло четырех; и ранее, в начале месяца, когда они получили третье, она и Эллен решили - следующее предупреждение будет последним, они разжалуют сами себя от знаков отличия истинных сквоттеров и покинут дом, неохотно, но покинут. Вот, почему они решили встретиться в Манхэттене поздним днем - поговорить и найти решение для будущих действий, спокойно и взвешенно, подальше от Бинга и его агрессивных, яростных провозглашений, и какое место подойдет лучше всего для спокойных и взвешенных дискуссий, чем этот недешевый, элегантный ресторан в переходное время от обеда к ужину?

Джэйка больше нет рядом. Их выяснение отношений, к которым она начала готовиться с пятого января, состоялось в середине февраля, и самое горькое для нее в этом разговоре было то, как быстро он согласился с ее взглядом на их отношения, как слабо он сопротивлялся идеи разойтись в разные стороны, больше не встречаться. Что-то с ним не то, сказал он, но это правда, что он больше не испытывал особенных эмоций, когда находился с ней, что он больше не хотел встречаться, и он сам виноват в переменах своих чувств и, честно, никак не может понять, что произошло с ним. Он сказал ей, что она была замечательным человеком, со многими прекрасными качествами - знания, сострадание, ум - и что его душа оказалось неспособной любить ее так, как она должна была быть любима. Он не углублялся в проблему дальше этого, не стал, например, копаться в причинах, почему он потерял сексуальный интерес к ней, но надеяться на большее ей не приходилось, поняла она, поскольку он открыто заявил, что такие изменения смутили так же его, как и ее. Она спросила его, думал ли он пойти к психотерапевту, и он ответил, да, он думал об этом, его жизнь превратилась в хаос, и, несомненно, ему нужна была помощь. Алис почувствовала, что он говорил правду, но, ей показалось, не всю, и когда она проигрывает этот разговор вновь в своей памяти, она спрашивает себя, может, его пассивное самобичевание - простой выход для него, ложь, чтобы спрятать от всех факт, что он влюбился в кого-то. Но в кого? Она не знает, и за прошедшие два с половиной месяца после их последнего разговора, ни один из общих знакомых не рассказывал ей о новом человеке рядом с Джэйком. Возможно, никого нет, или его любовная жизнь стала черезвычайно охраняемым секретом. Так или иначе, но она скучает по нему. Сейчас, когда его нет рядом, она начинает вспоминать хорошие моменты их совместной жизни и забывать плохие, и довольно странно, но она начинает скучать в большинстве о нем - его внезапные водопады юмора, выливающиеся из него в непредсказуемые моменты, в моменты, когда совершенно несмешной Джэйк Баум распахивал ворота своей крепости и начинал представлять в лицах различных персонажей, в основном говорящих с заметным иностранным акцентом, русских, индийцев, корейцев, и он неожиданно был очень хорош в этом, он всегда схватывал голоса, но это был тот прежний Джэйк, конечно, Джэйк год тому назад, и, по правде говоря, прошло много времени с тех пор, как он смешил ее, превратившись в один из тех смешных персонажей. Миси Алиси. Целуй мне, миси Алиси. Она сомневается, что у нее вскоре появится новый мужчина, и это беспокоит ее, поскольку ей тридцать лет, и возможность бездетного будущего нагоняет тоску в ее сердце.

У нее уменьшился вес при этом, скорее всего от потери аппетита, чем от ее скалькулированной диеты, и теперь сто сорок пять фунтов - довольно хорошая цифра для нее, и она перестала думать о себе, как об отвратительной корове, когда ей приходят на ум мысли об ее теле, каковые появляются у нее гораздо меньше с тех пор, как нет Джэйка, и некому прикоснуться к ней. Ее диссертация застряла на месте на две недели после его ухода, но затем она собралась, заставила себя вернуться к работе и с тех пор вся погружена в работу, настолько, что она работает сейчас над заключительной главой, и ей кажется, что она может закончить первый вариант главы за приблизительно десять дней. За последние три года диссертация стала вещью в себе, горой, на которую ей надлежало взобраться, но она черезвычайно редко размышляла о том, что она будет делать, когда достигнет вершины. И когда она размышляла, она самодовольно предполагала - следующим будет преподавание где-то. Зачем тебе еще проводить столько лет в достижении доктората? Они дают тебе звание доктора, и ты идешь и начинаешь преподавать. А сейчас, когда стал виден конец ее работы, она вновь возвращается к вопросу, и, похоже, преподавание - не единственный ответ. Она все еще настроена на это, но после ее неудачного опыта работы в прошлом году, она сомневается, что пребывание на какой-то кафедре английского языка последующие четыре десятилетия окажется ее предназначением в жизни. Другие возможности открылись ей за последние месяц-другой. Более нужная работа в ПЕН-центре, например. Эта работа понравилась ей гораздо больше, чем она могла представить, и она не желает ее бросать, что неминуемо случится, если она займется преподаванием - где-нибудь в радиусе восьмиста миль на юге ли, на западе от Нью Йорка. Вот это проблема, говорит она себе, открывая дверь ресторана и входя в помещение, не сама работа, а место работы. Она не хочет покидать Нью Йорк. Она хочет продолжать жить в этом огромном, непригодном для жизни городе столько, сколько она сможет, и, после стольких лет, мысли о проживании где-нибудь в другом месте кажутся ей невозможными.

Эллен уже здесь - сидит за столом у восточной стены ресторана с бокалом вина в руке, в ожидании появлении ее подруги. Эллен знает больше о том, что происходит с бывшим любовником Алис, чем сама Алис, но Эллен ничего не говорит Алис, потому что она обещала Бингу хранить секрет, а Эллен - не тот человек, кто легко нарушает свои обещания. Бинг продолжает позировать для нее один-два раза в неделю все четыре месяца нового года, и многие стены разрушились между ними за это время, пожалуй, даже все стены, и они настолько стали уверены в друг друге, что никто из них не стал бы раскрывать чужие секреты никому на свете. Эллен знает об увлечении Бинга Майлсом, например, и она знает об его мучительных волнениях в отношениях мужчина-женщина, мужчина-мужчина, и его сомнениях о том, кто и что он есть. Она знает, что где-то в конце января Бинг решился на поход к Джэйку в его небольшую комнатку в Манхэттене и, с помощью огромного количества алкоголя и гарантированного доступа к Рензо Майклсону с интервью, о котором Джэйк так мечтал, сумел склонить экс-любовь Алис к сексуальным отношениям. Это был первый и последний эксперимент Бинга, поскольку объятия Джэйка Баума ему понравились совсем мало, его рот, его интимные места, и он обиженно на себя понял, что при всей его увлеченностью Майлсом, у него не было никакого интереса в занятии любовью с мужчинами, пусть даже и с Майлсом. У Джэйка, с другой стороны, как и подозревал Бинг, были подобные отношения в молодости, и после совокупления с Бингом, которое ему очень понравилось, он понял, что его интерес к мужчинам не ушел за все эти года. Через две недели после этого Алис завела с ним разговор об их отношениях, он без особого шума раскланялся с ней и покинул ее в поисках другого. Эллен все это знает, потому что Джэйк и Бинг изредка общаются друг с другом. Джэйк рассказал Бингу, чем он сейчас занимается. Бинг передал его слова Эллен, а Эллен будет молчать. Алис не знает этого, но ей лучше без Джэйка, и, если Эллен хоть что-то понимает в этом мире, не займет много времени для Алис найти себе другого мужчину.

Сейчас она - новая Эллен, Эллен Брайс, которая в прошлом месяце отказалась от всех внешних украшений себя, чтобы выразить ее новое отношение к своему телу, каковое появилось от ее нового отношения к своему сердцу, и это отношение - суть ее отношений с ее внутренней я. В течение одной, принесшей столько смелых решений, недели в середине марта, она обрезала свои длинные, кучерявые волосы короткой рамкой прически 20-х годов, выбросила все статьи и заметки о правилах одежды, и начала заниматься своим лицом - помадами, тенями, тушью, пудрой - каждый раз, как выходила из дома, и эта женщина, описываемая в дневнике Морриса Хеллера, как кроткая, женщина, которая вызвала в окружающих желание помочь ей и защитить ее от неприятностей мира, больше не излучает ауру жертвенности и нервной неуверенности; и она сидит на диванчике у восточной стены в Балтазаре, одетая в черную кожаную миниюбку и обтягивающий ее кашмировый свитер, отпивает глотками белое вино и наблюдает за входящей в дверь Алис, рассматривает людей, проходящих мимо нее, и она наслаждается вниманием окружающих, наслаждается тем, что знает - она самая желанная женщина в этом месте. Перемена в ее облике была вызвана совершенно нежданным событием, произошедшим в феврале, за одну неделю до того, как Алис и Джэйк покончили с их шатким романом, когда никто другой, как Бенджамин Самуэлс, старшеклассник, от кого забеременела Эллен почти девять лет тому назад в павильоне летнего дома его родителей на юге Вермонта, вошел в офис, где работала Эллен, в поисках места для рента в Парк Слоуп или в ближайших к нему районах, двадцатипятилетний Бенджамин Самуэлс, сейчас взрослый молодой человек, занимающийся продажами в магазине мобильной связи Т-Мобил на Седьмой Авеню, бросивший учебу в университете, молодой человек, лишенный интеллектуальных способностей, необходимых для юридического права или медицины, на что так возлагали надежды его родители, но такой же привлекательный, как всегда, как никогда - из красивого юноши с красивым телом футболиста вышел красивый сильный мужчина. Он поначалу не узнал Эллен, и, хотя она заподозрила в широкоплечем молодом человеке, сидящем напротив нее, повзрослевшее воплощение юноши, которому она отдала себя много лет тому назад, она подождала, пока тот не заполнит все пустые места анкетной формы, и лишь тогда назвала себя. Она заговорила с ним тихо и бесчувственно, не зная, рад ли он будет или нет, не зная, если он вообще вспомнит ее, но Бен Самуэлс вспомнил ее, и Бен Самуэлс был рад вновь увидеть ее, так рад, что встал со стула, обошел стол и приблизился к Эллен, и заключил ее в горячие приветственные объятия. Они провели день, расхаживая по пустым квартирам, поцеловавшись в первой же квартире, занявшись любовью во второй; и, после того, как Бен Самуэлс нашел жилище по соседству, он и Эллен продолжали заниматься любовью каждый день. Потому Эллен обрезала свои волосы - потому что Бен загорался при виде ее шеи сзади - и как только она обрезала волосы, она поняла, что он станет еще более чувственным с ней, если она начнет одеваться по-другому, в более чувственные одежды. До сих пор она скрывала Бена от Алис, Бинга и Майлса, но после стольких изменений вокруг, четвертого требования суда, неизбежного расселения их небольшой группы, она решила, что сегодня она расскажет Алис о необычной вещи, приключившейся с ней.

Алис целует ее в щеку и улыбается ей улыбкой Алис, и Эллен смотрит на то, как ее подруга садится на стул напротив диванчика, она спрашивает себя, смогла ли бы она когда-нибудь нарисовать так, чтобы полностью передать эту улыбку, самую теплую, самую светлую улыбку на Земле, улыбку, которая выделяет Алис из всех знакомых ей людей, всех когда-то знакомых, или будущих знакомых, которых она встретит до конца своей жизни.

Ну, девочка, говорит Алис, полагаю, великий эксперимент закончился.

Для нас, наверное, говорит Эллен, но не для Бинга и Майлса.

Майлс возвращается во Флориду через три недели.

Я забыла. Только для Бинга. Как жаль.

Я думаю, через десять дней. Если я поработаю понапряженнее, я смогу закончить последнюю главу к тому сроку. А как ты, может, хочешь съехать сейчас?

Я никогда не захочу съехать сейчас. Просто мне становится страшно. Если придут копы, они выбросят наши вещи на улицу, все сломается, Бинг начнет чудить, всякие разные неприятные возможности приходят на ум. Десять дней - это еще далеко, Алис. Я думаю, ты должна начать искать новое место.

Сколько у тебя есть вариантов?

Много в Слоуп Парк, не так много в Сансет Парк.

Но Сансет Парк дешевле, то есть Сансет Парк - лучше.

Сколько ты сможешь заплатить за рент?

Насколько возможно.

Я проверю наши списки после обеда и скажу тебе, что у нас есть.

Но, может, ты устала от Сансет Парк. Если ты хочешь перебраться в другое место, у меня нет с этим никаких проблем. Пока я смогу оплачивать мою половину, где угодно - пойдет.

Дорогая Алис...

Что?

Я и не знала, что ты хочешь разделить жилье.

А ты?

В принципе, да, но что-то произошло, и я теперь размышляю о другом.

О другом?

Об одном другом.

О?

Его зовут Бенджамин Самуэлс, и он спросил меня, если бы я хотела переехать к нему.

Ты чертенок. Как долго это длится?

Пару месяцев.

Пару месяцев? Ты сошла с ума? Пару месяцев, и ты ничего мне не рассказывала.

Я не была уверена, что рассказывать. Я думала, это может быть просто ради секса, и выгорит раньше, чем стоит об этом рассказывать. Но, похоже, все становится больше. Слишком большим для меня, чтобы я не попробовала, я так думаю.

Ты в него влюбилась?

Я не знаю. Но я схожу с ума по нему, это я точно знаю. И секс просто прекрасен.

Кто он?

Он.

Что за он?

Он с лета двух тысячного.

Тот человек, от которого ты забеременела?

Юноша, от которого я забеременела.

Вот так, история в конце концов...

Ему было шестнадцать, а мне двадцать. Сейчас ему двадцать пять, а мне двадцать девять. Те четыре года разницы между нами не так важны, как были тогда.

Боже. Я думала, что отец, но никогда, что сын.

Вот поэтому я не хочу об этом разговаривать. Он был слишком молод, и я не хотела причинять ему неприятностей.

Он так и не узнал, что случилось?

Не тогда, нет, и не сейчас. Нет смысла рассказывать ему, разве есть?

Двадцать пять лет. И чего он добился?

Не так уж много. У него тоскливая работа, и у него не настолько светлая голова. Но он обожает меня, Алис, и никто никогда не относился ко мне так. Мы любимся во время обеда каждый день в его квартире на Пятой Стрит. Я от него выворачиваюсь наизнанку. Я падаю в обморок, когда он касается меня. Я никак не могу насытиться его телом. Я чувствую, я могу сойти с ума, и, когда я просыпаюсь утром, я понимаю - я счастлива, я счастливее, чем когда-либо была долгое-долгое время.

Пусть тебе будет хорошо, Эл.

Да, пусть будет. Кто бы мог подумать об этом?




МАЙЛС  ХЕЛЛЕР

В субботу, второго мая, он читает в утренних газетах, что умер Джек Лорке в возрасте восьмидесяти пяти лет. Короткий некролог перечисляет три его чудесных бегства от неминуемой смерти - погибшие друзья-соратники на поле боя в Арденнах, разбившийся аэроплан после войны, автобус перевернувшийся в овраг - но это неполная статья, поверхностная статья, которая проскальзывает по заурядной карьере игрока команд бейсбольной главной лиги Джайантс и Филлис, и в ней есть лишь одна деталь биографии, которая неизвестна Майлсу: в самой известной игре двадцатого века, в последней игре за звание чемпиона Национальной Лиги между Доджерс и Джайантс в 1951 году Дон Мюллер, правый филдер Джайантс, сломал себе лодыжку, когда скользил по земле к третьей базе, и если бы Джайантс сравняли бы счет, то они бы прошли в финал Мировой Серии, и Лорке в следующем иннинге должен был бы играть вместо Мюллера, но Бранка бросил свой питч, Томсон отбил этот питч, и игра закончилась прежде, чем Лорке смог запечатлеть свое имя на табло. Молодой Уилли Мэйс готовится к выходу на поле, Лаки Лорке разогревается на замену Мюллера, и в это время Томсон выбивает последний питч сезона за пределы левой стены стадиона, и Джайантс завоевали приз, Джайантс завоевали приз. В некрологе ничего не говорится о частной жизни Джека "Лаки" Лорке, ни единого слова о женитьбе или детях или внуках, ничего о людях, которых он любил, или людях, которые его любили, лишь скучный и ненужный факт, что святой покровитель счастливой судьбы работал охранником в компании Локхид после того, как ушел из бейсбола.

В то же самое мгновение, как он заканчивает читать некролог, он звонит в квартиру на Даунинг Стрит, чтобы поговорить со своим отцом о смерти человека, которого они так часто обсуждали в их годы счастливой судьбы, в годы, когда никто не знал о дорогах в Беркшайрс, в те года, когда никто не был еще погребен и никто не скрылся; и его отец, конечно, прочел газету за своим утренним кофе и знает об уходе из жизни Лаки. Плохое время, говорит его отец. Сначала - Херб Скор в ноябре, затем - Марк Фидрич в апреле, а теперь - это. Майлс говорит, что он сожалеет, потому что они никогда не написали письма Джеку Лорке, чтобы рассказать тому, какой важной фигурой он был в их семье, и его отец говорит, да, глупо, что они этого не сделали, почему они не подумали об этом раньше? Майлс отвечает, возможно, из-за того, что они предполагали - их покровитель будет жить вечно, и его отец смеется, говоря, что Джек Лорке не был бессмертным, лишь счастливчиком, и, пусть они считали его своим святым покровителем, но при этом не надо забывать, что святые тоже умирают.

Худшее сейчас позади. Осталось лишь двадцать дней до выхода из так называемой тюрьмы, затем - возвращение во Флориду, пока Пилар не закончит школу, и после этого - вновь Нью Йорк, где они проведут начало лета в поисках жилья. К их изумлению его отец предложил им остаться с ним на Даунинг Стрит до тех пор, пока они не найдут квартиру для себя, что означает - Пилар не должна провести ни одной ночи в доме в Сансет Парк, которого она начала бояться еще до того, как посыпались требования суда. Сколько еще осталось времени, пока не придут копы, чтобы выбросить их из дома? Алис и Эллен уже решились на выезд, и хоть Бинг пришел в ярость, когда они объявили о своем решении за ужином два дня тому назад, они не поменяли своих намерений, и Майлс считает их положение вполне понятным. Они съезжают, как только Эллен найдет для Алис замену по ее финансам, что, скорее всего, случится в середине следующей недели, и если бы его обстоятельства были похожи на них, он бы тоже съехал. Только двадцать дней, однако, и пока он не может оставить Бинга в одиночестве, не сейчас, когда все распадается на части, не сйчас, когда Бинг отчаянно нуждаетс яв его присутствии здесь, и потому он решает остаться здесь до двадцать второго и надеется, что ни один полицейский не покажется здесь до этого времени.

Ему нужны эти двадцать дней, но он их не получит. Он получает день и ночь второго, день и ночь третьего и раннее утро четвертого дня - раздается громкий стук во входную дверь. Майлс просыпается от сна в своей спальне на первом этаже за кухней, и как только он отходит от сна и одевает свою одежду, становится ясно - в дом вторглись. Он слышит череду тяжелых шагов, бегущих по лестнице вверх, он слышит гневные крики Бинга во весь его голос (Уберите на *уй ваши руки от меня!), он слышит визг Алис на кого-то, чтобы оставили в покое ее компьютер, и он слышит, как кричат копы (Чисто! Чисто!), сколько их - он не знает, ему кажется, что двое, но может быть и трое, и когда он открывает дверь своей комнаты, проходит кухню и выходит в прихожий зал, суматоха наверху переходит в оглушающий ор. Он смотрит направо, видит открытую входную дверь и в ней - Эллен, которая стоит на веранде с рукой, закрывающей ее рот, ее глаза широко открыты от страха, ужаса; и затем он смотрит налево, вверх по лестнице, на верху которой он видит Алис, она старается вырваться из рук огромного копа, и там же, наверху, он видит и Бинга с наручниками на запястьях, и второй огромный коп держит его за волосы и бъет его дубинкой по спине; и в тот самый момент, как он решает выбежать из дома, он видит, как первый огромный коп толкает Алис с лестницы вниз, и Алис падает вниз, ударившись головой о деревянные ступени, и тот огромный коп сбегает вниз по лестнице; и прежде, чем Майлс начинает понимать, что делать, он бъет того огромного копа в челюсть кулаком, и коп падает на пол от удара, Майлс поворачивается, выбегает из дома, находит Эллен, стоящую на веранде, хватает ее правую руку, стаскивает ее с наружных ступенек, и они убегают вдвоем.

Вход на кладбище Гринвуд - рядом за углом, и туда они направляются, незная, преследуют ли их или нет, но Майлс думает, что если было два копа в доме, а не три, тогда один коп станет помогать другому, и, значит, никто не гонится за ними. Все равно, они бегут пока могут бежать, и когда Эллен начинает задыхаться, и у нее больше нет сил для бега, они падают на траву передохнуть, вытягиваясь спинами о могильный камень некоего Чарльза Эверетта Брауна, 1858 - 1927. Рука Майлса ужасно болит, и он боится, что она сломана. Эллен хочет повести его в травмпункт, чтобы сделать рентгеновский снимок, но Майлс говорит, нет, слишком опасно, он должен пока скрываться. Он атаковал полицейского, а это - преступление, серъезное нарушение, и, хорошо бы, челюсть этой сволочи была бы сломана, и, пусть нет никаких сожалений о том, что вмазал по лицу кого-то, кто мог сбросить женщину вниз по лестнице, Алис Бергстром, не кого-нибудь другую, нет вопросов - у него проблема, самая худшая проблема из всех раннее бывших.

У него нет его мобильного телефона, у нее нет ее мобильного телефона. Они сидят на кладбищенской траве, незная, как связаться с кем-нибудь, не имея никакого представления, был арестован Бинг или нет, не имея представления, как пострадала Алис, и Майлс сейчас слишком потрясен происшедшим, чтобы у него был хоть какой-то план о том, что делать. Эллен рассказывает ему, что она проснулась как обычно рано, в шесть-пятнадцать или шесть-тридцать, и была на веранде со своим кофе, когда прибыли копы. Она открыла им дверь и впустила их. Что она еще могла сделать, если не открыть дверь и не впустить их? Они пошли наверх по лестнице, их было двое, а она оставалась на веранде, пока два копа поднялись по лестнице, и затем все началось, она ничего не видела, она стояла на веранде, а Бинг и Алис, они оба кричали, копы кричали, все кричали, Бинг, должно быть, сопротивлялся, он, должно быть, начал драться, и, несомненно, Алис боялась, что они вытолкают ее раньше, чем она соберет ее бумаги и книги, и фильмы, и компьютер, компьютер - в нем была вся ее диссертация, три года работы в одной небольшрй машине, и, несомненно, поэтому она взорвалась и начала бороться с копом, диссертация Алис, барабаны Бинга, и все ее рисунки за последние пять месяцев, сотни и сотни рисунков, и все это - там в доме, в доме, который, несомненно, сейчас опечатан, вне доступа, и все навсегда потеряно. Ей хочется плакать, говорит она, но она не может плакать, она слишком зла, чтобы плакать, не было никакой нужды для выталкивания и выбрасывания, почему копы не могли вести себя, как люди, а не как животные, и, нет, она не будет плакать, даже если ей захочется, но, пожалуйста, Майлс, говорит она, обними меня, обними, Майлс, мне нужно, чтобы кто-то был со мной рядом, и Майлс обнимает Эллен и гладит ее по голове.

Им что-то нужно делать с его рукой. Она распухла, суставы распухли и посинели, и пусть не сломаны кости (он обнаружил, что может немного шевелить пальцами, не ощущая при этом боли), на кисть необходимо положить лед, чтобы ушла припухлость. Гематома. Ему кажется, это как раз то слово, которое он искал - местная припухлость, наполненная кровью, небольшое озерцо крови, хлюпающее под кожей. Они должны приложить лед к кисти, и они должны что-нибудь поесть. Они сидят на траве в кладбище почти два часа, и оба проголодались, хотя они оба не уверены, если бы смогли съесть что-нибудь, если бы еда стояла перед ними. Они встают и идут, быстро обходя склепы и мавзолеи, в направлении районов Уиндзор Террас и Парк Слоуп, выхода из кладбища на Двадцать Пятую Стрит, покидают кладбище, и как только доходят до Седьмой Авеню, они долго идут до Шестой Стрит. Эллен говорит Майлсу, чтобы он подождал снаружи, и затем она заходит в магазин мобильной связи Т-Мобил поговорить с ее новым любовником, с ее старым любовником, это запутанная история, и через некоторое время она открывает входную дверь в квартиру Бена Самуэлса на Пятой Стрит между Шестой и Седьмой Авеню.

Они не могут оставаться здесь долгое время, говорит она, только на несколько часов, она не хочет, чтобы Бен был как-то вовлечен в происходящее, но, по крайней мере, это уже что-то, шанс передохнуть пока они не придумают, что делать дальше. Они умываются, Эллен готовит сэндвичи с сыром, и потом она наполняет пластиковый пакет ледяными кубиками и передает его Майлсу. Он хочет позвонить Пилар, но еще слишком рано - она в школе, и она не включает свой телефон пока не вернется домой в четыре часа. Куда мы теперь направимся? спрашивает Эллен. Майлс задумывается на мгновение, и затем он вспоминает, что его крестный отец живет неподалеку, несколько блоков от того места, где они сидят сейчас, но когда он звонит Рензо, никто не поднимает трубку, автоответчик начинает говорить, и он понимает, или Рензо в работе, или его нет в городе, и потому он не оставляет никакого сообщения. Никого не осталось, кроме отца, но так же, как Эллен не желает вовлекать своего друга, он тоже отвергает идею, чтобы отец был как-то замешан в этой истории, его отец - последний человек на свете, к которому бы он сейчас обратился за помощью.

Словно прочитав его мысли, Эллен говорит: Ты должен позвонить своему отцу, Майлс.

Он отрицательно качает головой. Невозможно, говорит он. Я уже причинил ему неприятностей.

Если ты не позвонишь, говорит Эллен, тогда й позвоню.

Пожалуйста, Эллен. Оставь его в покое.

Но Эллен настаивает, и мгновение спустя она набирает телефонный номер Хеллер Букс в Манхэттене. Майлс огорченный тем, что она делает, выходит из кухни и запирается в туалете. У него нет сил слушать разговор, он не желает слушать разговор. Он скорее ударит себя ножом в сердце, чем будет слушать разговор Эллен с отцом.

Проходит какое-то время, сколько времени проходит - он не знает, три минуты, восемь минут, два часа, и затем Эллен стучится в дверь, говорит ему, чтобы он вышел, говорит ему, что его отец знает обо всем случившемся в Сансет Парк этим утром, что его отец ожидает его на другом конце линии. Он открывает дверь, видит, что по краям глаз Эллен блестят слезы, нежно касается ее лица левой рукой и идет на кухню.

Голос его отца говорит: Два детектива пришли в офис час тому назад. Они говорят, ты сломал челюсть полицейскому. Это правда?

Он толкнул Алис вниз по лестнице, говорит Майлс. Я вспыхнул.

Бинг в тюрьме за сопротивление аресту. Алис в больнице с сотрясением.

Насколько плохо?

Она в сознании, ее голова болит, но без особенных повреждений. Они, наверное, выпустят ее завтра утром.

Чтобы пойти куда? У нее больше нет места для жизни. Она бездомная. Мы все теперь бездомные.

Я хочу, чтобы ты не скрывался, Майлс.

Ни за что. Они посадят меня за решетку на несколько лет.

Смягчающие обстоятельства. Проявление жестокости полицией. Проявили первыми. Я сомневаюсь, что тебе что-нибудь дадут.

Это - их слово против нашего. Коп скажет, Алис споткнулась и упала, и заседатели ему поверят. Мы - лишь кучка незаконных проходимцев, сквоттеров, халявных бомжей.

Ты что, хочешь провести всю свою жизнь, скрываясь от полиции? Ты уже довольно поскрывался. Пора выпрямиться и послушать, что за музыку играют, Майлс. И я встану рядом с тобой.

Ты не можешь. У тебя слишком доброе сердце, Пап, и я в этом деле будут сам по себе.

Нет, не сам по себе. У тебя будет адвокат. И я знаю некоторых отменных. Все будет в порядке, поверь мне.

Мне очень жаль. Мне очень, *лядь, очень-очень жаль.

Послушай меня, Майлс. Говорить по телефону - лучше не надо. Мы должны обсудить тихо, с глазу на глаз. Как только я повешу трубку, я прямиком пойду домой. Возьми такси и поезжай ко мне, как можно скорее. Хорошо?

Хорошо.

Обещаешь?

Да, обещаю.

Через пол-часа он сидит на заднем сиденье такси на пути к Даунинг Стрит в Манхэттен. Эллен сходила за него в банк с дебитной картой и вернулась с тысячью долларов наличными, они поцеловались и попрощались; и как только автомобиль въехал в битком набитую машинами дорогу к Бруклинскому мосту, он спрашивает себя, через сколько времени он сможет опять увидеться с Эллен Брайс. Он хотел бы увидеть Алис в больнице, но знает, что не сможет. Он хотел бы попасть в тюрьму к Бингу, но знает, что не сможет. Он прижимает лед к распухшей кисти, и, разглядывая ее, он думает о солдате, потерявшем кисти в кинофильме, который они видели с Алис и Пилар прошедшей зимой, о молодом солдате, вернувшемся домой с войны, и он не мог снять с себя одежду и лечь в постель без помощи отца, и ему кажется, что он сейчас стал тем солдатом, который ничего не мог делать без отцовской помощи, человек без кистей, человек, который должен быть без кистей, человек, чьи кисти принесли ему лишь одни проблемы в его жизни, его злые, вечно дерущиеся кисти, его злые толкающие кисти, и потом он вспоминает имя солдата в кинофильме, Гомер, Гомер Что-то, Гомер, как поэт Гомер, который написал об Одиссее и Телемаке, отце и сыне, встретившимся после долгих лет разлуки, точно так же, как встретились он и его отец, и имя Гомер напоминает ему о доме, как слово бездомный, они - все сейчас бездомные, сказал он отцу по телефону, Алис и Бинг - бездомные, он - бездомный, люди во Флориде, которые жили в домах, разоренных ими же - бездомные, только Пилар - не бездомная, он - ее дом, и одним ударом он все разрушил, они никогда не будут жить вместе в Нью Йорке, здесь нет для них будущего, нет для них надежды, и даже если он сбежит во Флориду к ней, все равно не будет надежды для них, и даже если он останется в Нью Йорке и будет бороться в суде, все равно не будет надежды для них, он подвел отца, подвел Пилар, подвел всех; и когда автомобиль едет по Бруклинскому мосту, и он смотрит на бесконечные здания на другой стороне Ист Ривер, он думает об исчезнувших зданиях, о разрушенных и сгоревших зданиях, которых больше нет, об исчезнувших зданиях и исчезнувших кистях рук, и спрашивает себя, стоит ли надеяться на будущее, если нет никакого будущего, и начиная с сейчас, говорит он себе, он перестанет надеяться ни на что и будет просто жить, проживать сейчас, этот момент, этот уходящий момент, сейчас, которое здесь и которое не здесь, сейчас, которое ушло навсегда.




Оглавление




© Paul Benjamin Auster, 2010-2024.
© Алексей Егоров, перевод, 2011-2024.
© Сетевая Словесность, 2012-2024.




Словесность