Егор Радов. "Искусство это кайф" (М.: Издательство Е.Пахомовой, 1994).
"И вершина человеческого общения -
половые извращения"
"Мухоморы"
В ностальгическом фильме Федерико Феллини "Амаркорд" два подростка самозабвенно мастурбируют, сидя в машине; сумасшедший, забравшись на дерево, орет: "Хочу бабу!"; весь экран заслоняет огромная женская грудь... Мир детства оказывается насквозь эротичным, везде чудится "это", слова и понятия приобретают двойной, особый смысл. Нетрудно убедиться, что Фрейд - просто вечный ребенок. Сексуально озабоченный недоросль современной литературы - Егор Радов. Его герой - неудовлетворенный подросток, ищущий, но не любви, а утоления похоти. Женщина - предмет неодушевленный, и ее прекрасно заменяет животное ("Я и моржиха") или резиновая кукла ("Искусство это кайф"). Подросток стеснителен - Радов редко описывает сам акт, и, одновременно, подросток разнузданно откровенен, называет вещи своими именами. Инфантильный эксгибиционизм - одно из возможных определений творческого метода Радова. При этом писатель изрядно начитан и стремится ставить вопросы философские - например, о взаимоотношениях реальности и искусства - в уже упоминавшемся рассказе "Искусство это кайф" мертвая копия побеждает живую женщину, жизнь отступает, текст подменяет мир. Этот рассказ вообще чрезвычайно характерен для Радова. Стилистическая небрежность ("...коробка распахнулась, обнажив искусственную японку, которая стояла передо мной в одном белье с вечно соблазнительным лицом") в нем соседствует с изящной пародией ("Я приеду, вытащу смертельный револьвер, который купил у своих арабских друзей, и заставлю его отдать мне мою самую лучшую, незабвенную и нестареющую Ее - мою незнакомку, - мою Лорину!"). Пародия - фирменный прием, любимая игрушка Радова. Он мог бы сказать: "Пародирую - следовательно, существую". В лучших рассказах Радов беззаботно развлекается, передразнивая то многочисленные антиутопии ("Источник заразы"), то расплодившиеся сочинения о сексуальных перверсиях ("Не вынимая изо рта" - здесь еще и черные страшилки о тюремном быте). Ах, нет для него ничего святого! - вот и хорошо, любая истина достойна проверки на прочность.
Утверждая вторичность реальности по отношению к представлениям о ней, Радов в то же самое время рассматривает предшествующую литературу как некий пратекст, который он перерабатывает и использует для создания новых текстов. Радов выстраивает сложную оптическую систему, и, в конце концов, уже почти невозможно разобраться, где объект, а где отражение. Положение уязвимое, тем более, что Радов во многом уступает сотоварищам по борьбе: нет у него ни великолепного равнодушия Сорокина, ни словесной изысканности Саши Соколова, но зато он - самый веселый и безалаберный!
Книга Радова вышла в серии с претенциозным названием "Классики XXI века" - как будто мы можем угадать сегодня, что доживет хотя бы до дня завтрашнего, а уж Радову, хулигану и пересмешнику, звание классика подходит меньше всего, он - антиклассик. Впрочем, книга издана неплохо, в красивой суперобложке с рисунком популярной в тусовке парижанки Кристины Зейтунян-Белоус, а глобальные амбиции вполне извинительны - каждому хочется хоть на минуту, но надеть котурны.
"Независимая газета" от 25.03.95, под названием "Недоросль" (мое название стало подзаголовком).
Эпиграф к рецензии всплыл в памяти неожиданно. В то время я ничего не знал: ни кто такие "Мухоморы", ни чем они знамениты, - слышал когда-то магнитофонную запись в начале 80-х. Я учился в Энергетическом институте, и был среди моих однокурсников довольно странный персонаж - Юра Т-в, стихийный нонконформист, единственный некомсомолец на курсе, не вступавший в ВЛКСМ по соображениям идейным (позже его допекли, уговорили, уболтали, и он, получив краснокожую книжечку, громогласно объявил, что теперь будет делать карьеру, и был избран профоргом, но взял реванш, уже работая на заводе - вышел и из комсомола, и из профсоюза). При этом Юрины идейные соображения заключались именно в стихийном нонконформизме, в нежелании подчиняться кому-либо, участвовать и состоять в чем-либо, и поэтому он тяготел ко всему запрещенному и запретному: занимался карате (будучи человеком миролюбивым и мордобоя не любящим, потому в спорте не преуспевшим), посещал выставки на Малой Грузинской и баптистские молитвенные собрания (но не был ни верующим, ни любителем живописи, и даже элементарно начитан не был), и, конечно, увлекался русским роком, в ту пору пребывавшем в подполье.
Все свои деньги Т-в тратил, покупая бобины с записями рок-групп: от знаменитых "Машины времени" и "Воскресенья" до наверняка сегодня забытых ленинградского "Хрустального шара" и московского "Чудо-юдо". (О катушечные магнитофоны! Неуклюжие, громоздкие, ненадежные. О предел мечтаний меломана - студийный "Маяк"! Мой друг Вова ставил по углам комнаты огромные колонки, включал "Пинк Флойд" и улетал, улетал... Но я не меломан, и в отечественном роке меня интересовали в первую очередь тексты. Мое психическое заболевание можно назвать летроманией - любовью к буквам.)
Именно Юра дал мне послушать "Мухоморов". В нашей небольшой компании "Мухоморы" быстро стали популярны, и мы то и дело повторяли, к месту и не к месту "любо, любо, Шахрихан", "от напряжения на шее выступило быпя", не надо пиво мешать с портвейном", "зачем тошнишь ты ко мне на коврик", "с ногтей слижу я весь лак французский" и, конечно, "любая рыбка избегала его заплывшего ебала".
Естественно, ни о каком концептуализме никто из нас в ту пору и слыхом не слыхивал, но прививку эстетики абсурда мы получили еще раньше. Помню, помню - во время поездки на картошку, отстав от автобуса, я шел по раскисшей от дождя дороге, глина прилипала к сапогам, сырые сумерки тянулись вдоль земли, и тот же Юрик напел несколько строчек: "Еще один сентябрь сезон для змей мы знаем наш час он старше нас жемчужная коза тростник и лоза и не зная предела мы вышли за". - Звучало волнующе-необычно и талантливо. - Это кто? - Аквариум. - Имя Бориса Гребенщикова я узнал много позже. Непосредственное знакомство с записями лишь усилило впечатление, и хотя сегодня я понимаю, что своеобразие этих текстов мною была наивно преувеличено (достаточно сказать, что тогда я не читал даже "Столбцов" Заболоцкого, не говоря уж о Хармсе и Введенском), я и по сей день считаю Б.Г. хорошим поэтом.
Первая половина 80-х это было время абсурда: мультфильмы Татарского, песенки Гладкова, телефильмы Гинзбурга, абстрактные анекдоты (Ползет рашпиль, а за углом Первое Мая) рифмовались с идиотией окружающего мира, с писательской карьерой Леонида Ильича Брежнева, с кремлевской чехардой полуживых вождей - и готовили перестроечный карнавал, закончившийся горьким похмельем.
Елена Мудрова (1967-2024). Люди остаются на местах[Было ли это – дерево ветка к ветке, / Утро, в саду звенящее – птица к птице? / Тело уставшее... Ставшее слишком редким / Желание хоть куда-нибудь...]Эмилия Песочина. Под сиреневым фонарём[Какая всё же ломкая штука наша жизнь! А мы всё равно живём и даже бываем счастливы... Может, ангелы-хранители отправляют на землю облака, и они превращаются...]Алексей Смирнов. Два рассказа.[Все еще серьезнее! Второго пришествия не хотите? А оно непременно произойдет! И тогда уже не я, не кто-нибудь, а известно, кто спросит вас – лично Господь...]Любовь Берёзкина. Командировка на Землю[Игорь Муханов - поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора.]Александра Сандомирская. По осеннему легкому льду[Дует ветер, колеблется пламя свечи, / и дрожит, на пределе, света слабая нить. / Чуть еще – и порвется. Так много причин, / чтобы не говорить.]Людмила и Александр Белаш. Поговорим о ней.[Дрянь дело, настоящее cold case, – молвил сержант, поправив форменную шляпу. – Труп сбежал, хуже не выдумаешь. Смерть без покойника – как свадьба без...]Аркадий Паранский. Кубинский ром[...Когда городские дома закончились, мы переехали по навесному мосту сильно обмелевшую реку и выехали на трассу, ведущую к месту моего назначения – маленькому...]Никита Николаенко. Дорога вдоль поля[Сколько таких грунтовых дорог на Руси! Хоть вдоль поля, хоть поперек. Полно! Выбирай любую и шагай по ней в свое удовольствие...]Яков Каунатор. Сегодня вновь растрачено души... (Ольга Берггольц)[О жизни, времени и поэзии Ольги Берггольц.]Дмитрий Аникин. Иона[Не пойду я к людям, чего скажу им? / Тот же всё бред – жвачка греха и кары, / да не та эпоха, давно забыли, / кто тут Всевышний...]
