Чем ближе к закату, тем воздух вкусней.
Черёмухой пахнут неспешные мысли
о доме, о детях, о поздней весне.
А месяц прозрачный повис коромыслом,
и небо качается тихо на нём,
восток всё темнее, сырей, тяжелее,
а запад пылает нездешним огнём
и жжёт облака, синеву не жалея.
И тихо. Так тихо! Лишь где-то вдали
шумит электричка, увозит субботу.
И тянет прохладой от влажной земли,
и в бликах закатных оконные соты.
Короче на день остающийся путь,
полнее на радость сума за плечами...
Усталость почувствовать, воздух глотнуть,
зажмуриться, яркий закат выключая,
и вновь невесомой себя ощутить,
по дачной поляне вприпрыжку летящей.
И только под веками алая нить
забыть не даёт о себе настоящей.
Я на грядках осенних нет-нет, да заплачу,
продираясь к корням сквозь крапиву и сныть:
как ты, мама, мечтала о собственной даче,
а на даче моей не успела пожить.
Помню тряпочный дух фитилей керосинки,
кочевавшей за нами по съёмным домам,
вкус солянки грибной и лесные тропинки,
на костяшке от ножичка тоненький шрам,
папин велик, прищепку на правой штанине,
чтобы в цепь не попала случайно она,
помню верную "Ласточку", где она ныне?
И саднит, как ободранный локоть, вина,
что иду без тебя по дубовой аллее
(помнишь, в Шалово вы нас возили гулять?);
что вот в этих строках рассказать не умею,
как ходила я вас к остановке встречать,
как, штурмуя автобусы и электрички,
вы из города сумки тащили для нас,
как на речке мы с папой тягали плотвичек,
и плясал на воде поплавка пенопласт...
Скажут мне на работе: "Ого, загорела!
На каких островах этот отпуск прошёл?
Что, на даче пахала? И не надоело?"
"Нет, - отвечу. - И знаете, мне хорошо."
Бывает, что достаточно и взгляда,
чтоб ясно стало - это точно мой...
Какие кружевные снегопады
над городом сплетались той зимой!
За марлевой мережкой занавески
спускались хлопья в старый узкий двор.
Не то чтобы она была с ним резкой,
а просто не вязался разговор.
Тускнела на стене картины рама,
плыл абажур с потёртой бахромой.
Он молча, безнадежно и упрямо
с работы провожал её домой.
За чаем с мамой старенькой сидели,
и слушали, как в парк трамвай идёт.
Ему была отпущена неделя,
и вновь на край земли ещё на год.
И он решился - взял в театр билеты
(она сказала - нравится балет).
Нарядный зал, программка и либретто.
Антракт. И повалил народ в буфет.
Она смотрела вслед ему украдкой:
не больно-то красив, и не высок.
Сосед вернулся к даме с шоколадкой.
А он принёс с лимонами кулёк.
Там, где зимой полярной стыла кожа,
и скулы леденели от пурги,
лимоны были золота дороже,
друзей его спасая от цинги.
Как поняла? Усмешки замечая,
сказала просто: "Вот и хорошо,
у нас лимоны будут нынче к чаю".
И кверху тяжкий занавес пошёл.
И Зигфрид шёл с Одеттой на поклоны,
а сказке не предвиделось конца...
Катились золотистые лимоны
под ноги наших мамы и отца.
Гости негромко беседуют, ветер шевелит гардины,
вечер, без четверти восемь, время подумать о сладком.
Зной по углам затаился, в причёске у тётушки Зины -
пламенных, как махагони, стриженых тоненьких прядках.
Пахнет лимоном и кедром - духами "Андалуси́я".
Веер распахнут испанский, взятый на вечер у дочки.
Тётушка - Ка`рмен сегодня, а может быть, просто Мария.
Бусы - поверх разлетайки в розовый мелкий цветочек.
К нам её привезли - день рожденья у нашего старшего сына. Мы сидим, вспоминается всякая мелочь и глупость, и над ворохом старых открыток, отправленных нам с Сахалина, обсуждаем её дальнозоркость, мою близорукость. Удивляясь, что я - неплохая как будто хозяйка, вспоминает со смехом, как мама меня баловала. Я киваю, что, да, неумехой была и лентяйкой, и конечно, молчу, что умею по-прежнему мало.
Потом мы говорим про старый прадедушкин хутор,
про то, как её братик умер, когда их гнали в Германию...
И мне всё время кажется почему-то,
что её голос очень похож на мамин...
Волчку икалось - чаще по ночам -
когда в набитых громким плачем детских
заклятья монотонные звучат
рефреном, от которого не деться,
не спрятаться ни в сумрачном лесу,
ни в выглаженном лунным светом поле.
Которым колет каждый острый сук
и каждая травинка, поневоле
цепляясь за седеющую шерсть.
Волчок вздыхал, глотал неспешно воду,
привычно зарекался на ночь есть,
сердился на капризную погоду.
А после выходил в сырую ночь
и шёл на звук, на плач, на тёплый запах,
пытаясь машинально превозмочь
глухую ломоту в усталых лапах.
И за спиной смыкалась тишина,
дыханьем сонным падая на крыши,
и чья-то позабытая вина
на мягких лапах шла за ним неслышно,
рассеиваясь в утренний туман.
Волчок бурчал под нос, бранил кого-то,
ворчал невнятно что-то про капкан,
придя домой, ложился на диван
и забывал на время про икоту...
Ты и кровь моя, и моя плоть.
Так откуда же это в тебе, малыш?
Я - умею пахать и дрова колоть,
ты - творишь.
Ты из щепок леса, что я рублю,
подзаборного сора, овечьих жил
придаёшь очертания кораблю,
чтобы жил,
чтобы вдаль унёс, покоряя высь...
Я не вижу, сынок, твоего лица.
Оглянись, ну пожалуйста, оглянись
на отца.
По улице задумчиво и грустно шагала лошадь в розовом пальто, надев поверх зелёного бурнуса кокетливое в рюшах решето. А ей навстречу свежий летний ветер бросал обрывки содранных афиш, и кошки, те, что знают всё на свете, сочувственно смотрели с низких крыш. Какой-то любопытный иностранец на мыльницу снимал её наряд, мальчишки танцевали глупый танец, выкрикивая что-то невпопад. Брела под эти выкрики кобыла, и жалости, и смеху вопреки. Она сегодня утром наступила на розовые старые очки. И шла туда, где в створе узких улиц под пение ликующих цикад сумеет посмотреть без слёз, не жмурясь, на розовый торжественный закат.
Памяти Смирягиной (Бариновой) Елены Павловны,
1918 года рождения, в годы войны - разведчицы
партизанского отряда Бати в Смоленских лесах.
Батя кликал просто Ленкой,
мама Леночкой звала.
Нынче в старой деревеньке
нет для Леночки угла.
Нет и матушки на свете,
да и к лучшему, видать:
перед немцами в ответе
ей за дочку не стоять.
От столба к столбу дорога,
на столбах - её портрет.
А она в конец продрогла,
а конца дороге нет.
Выдаст кто - поставят к стенке,
и прощай, мои леса.
Ах ты, Баринова Ленка -
партизанские глаза.
Вот она под сосен стоны,
словно беженка, бредёт.
А немецкие вагоны
в голове наперечёт.
Зиму целую ходила
до Смоленска и назад.
Только нынче - иль в могилу,
иль назад к себе в отряд.
Вот дойдёт, и скажут: "Хватит,
ты живая нам нужна".
Лес смоленский, корпус Бати.
Партизанская война.
Снега спускаются с небес новорождённо и невинно.
Плывут сугробные дельфины по белой глади декабря
десантом зимних МЧС. Искрятся выгнутые спины.
И простираются равнинно над миром снежные моря.
Укрыты снегом города, домов уснувшие берлоги,
оград моих надменно-строгих заиндевелое литьё,
укрыта прошлая беда, укрыты новые тревоги
и от тебя ко мне дороги, и одиночество моё.
Но где-то в синей вышине звенит валдайский колокольчик,
переливаясь и пророча тепло вдвоём у камелька,
меня обнимешь ты во сне, мы уплывём по волнам ночи.
И просит, просит многоточий моя упрямая строка...
И сквозь снега, и сквозь пургу, наперекор годам и срокам
мы возвращаемся к истокам, и ночь прозрачна и легка,
я всё сумею, всё смогу, пусть только вновь, пронзая током,
меня хотя бы ненароком твоя касается рука.
Не всё ли равно, что за окнами? Слякоть,
осеннее небо на крыши легло.
Еще не февраль, но чернилами плакать
готово умытое снегом стекло.
А мой календарь, задержавшийся в мае,
твердит, что ещё отцветать не пора.
И стайка веснушек упрямо не тает
совсем, как снежинки в просвете двора.
Ну что с этой нежностью поздней поделать?
Упрятать в колючих ветрах ноября?
Не знаю... И день выпадает пробелом
на рукопись осени. Может быть, зря.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
