В темной комнате нездешней,
предоставленный судьбе,
светлый ангел - шут потешный,
сам-один во тьме кромешной
пьет огонь и шепчет нежно:
"Я соскучен по тебе..."
В комнате нет ни камина, ни повода
для сквозняков, обнимающих стены
на фотографии старого города,
ставшего первопричиной вселенной.
Пусто и холодно. Шторы задернуты.
Люди ушли и вернутся не скоро.
Серое утро блуждает по комнате
в поисках свежих следов разговора.
Но безуспешно. Слова прошлым вечером
выпили дыма и выпали в небо
бледным подобием сна человечьего
в мире, который пока еще не был
обезображен оттенками серого
на фотографии старого города.
Комната ждет. Просыпаются первые
люди без имени. Люди без повода.
Я проснулся.
И по этому поводу выпил.
А затем осознал,
что проснулся опять не в Париже.
Было горько и стыдно.
Скрипели суставы. И в скрипе
мне почудился голос,
вещавший откуда-то свыше.
Я прислушался -
голос рассказывал сказку
о далекой стране,
о любви и хорошей погоде...
А в оконном стекле
отражалась небритая маска
и кричали вороны
о новом крестовом походе.
Одинокая крыса
в углу шевелила бумажкой,
Поедая стихи
в антилитературном пылу.
Я смотрел на неё,
понимая, как тяжко бедняжке
приобщаться к искусству
на голом паркетном полу.
Ибо что есть искусство?
Умение пить спозаранку?
Рифмовать для потомков
пустое стекло и тепло?
Или просто - молчать,
выворачиваясь наизнанку
И мечтая проснуться
в каком-нибудь там Фонтенбло?..
Но шуршала бумажка
и крыса косилась на Пруста.
И кричали вороны
и голос вещал о любви.
Я проснулся и понял,
что именно это - искусство.
И забыл о Париже.
И крысе позволил - живи.
Люби во мне меня -
не личность и не особь,
не драматичный профиль
и не комичный фас.
Люби во мне всё то,
что совершает поступь
неслышимо для уха,
невидимо для глаз.
Люби во мне себя -
движения и числа,
несовершенство речи,
непостоянство дум...
Люби во мне всё то,
что не имеет смысла, -
люби во мне меня.
Хотя бы раз в году.
Глаз навыкате. Один.
А второй прищурен.
Видно, нынче господин
пьян или обкурен.
Заплетается язык,
словно он калека,
и предчувствие слезы
плещется под веком.
Не грусти, смешной мужик
в шапке и ботинке!
Просветлеем - будем жить
на святой картинке.
Паучок по стене ползёт
и не знает, что я не птица.
Но сегодня ему везёт,
потому что он только снится.
А стены в самом деле нет,
как не может быть стен у ночи.
Тёплой лапкой плетётся свет
из почти невесомых точек.
Это рядом. Уже во мне.
Кружат белые-белые птицы...
Паучок, не ползи по стене.
Научи меня тоже сниться.
Привет, малыш. Прости за фамильярность.
А не простишь - тем более привет.
Да видят боги - перпендикулярность
не наказуема. Переплывая свет
в надежде отыскать его источник
и пригубить у самого ключа,
из множества обыкновенных точек
слагаю линию. Из линии - печать
своей вины. Твоими голосами,
то забывая, то опять любя,
в любой минуте, сотканной часами
из вечности, приветствую тебя
как атеист - приход Армагеддона.
Так Скорпион приветствует Дракона,
признав определенное родство
театра и плацкартного вагона
действительным. Поскольку шутовство
присутствует в любом из вариантов
решения, взаимный беспредел
стремится к бесконечности. Куранты
бьют наповал. Ты этого хотел,
мой автор и, одновременно, критик
(распорядитель мысленных коррид),
мой режиссер и психоаналитик,
Пигмалион и доктор Айболит,
спасающий зеленого птенца
во имя Духа, Сына и Отца
(а также Зевса, Одина и прочих
свидетелей начала и конца
двадцатого столетия). А, впрочем,
речь не об этом - залепи глаза
комочками цветного пластилина
и до утра высказывайся за,
пока язык не обернется глиной,
а глина - человеком без ребра,
но с памятью о каждом переломе.
Так любят жить. Так любят умирать.
Так любят. Путешествуя по склону,
утоптанному табуном улиток,
ты сматываешь километры ниток
в один клубок, резонно допустив,
что это выход. Но случайный винтик
ломается в машине перспектив
и наступает время коридоров,
способных протянуться и увлечь
своею пустотелостью. Мой город -
он тоже пуст, но не об этом речь.
Любое тело, сильное снаружи,
слабо и уязвимо изнутри:
горячий чай, непринужденный ужин,
два-три глотка поэзии... Умри -
и в этом мире не убудет смысла.
И не прибудет. Правильные числа
уравновесят радость и беду.
Лишь небо, что и так уже нависло,
в ладонь Харону выплюнет звезду.
Их нынче много падает ночами
(покорно кувыркаясь в глубине
окрестных вод), когда звеня ключами
я охраняю домик на спине.
И вспоминаю. Море, солнце, остров,
ночные пляски, парус над волной -
как тень крыла. Невыносимо остро
хотелось жить и продолжаться... Но,
я думаю, нелепо обсуждать
решения богов. Терпеть и ждать -
удел изгоев и антагонистов.
Премудрости науки побеждать
дарованы не нам. Немного свиста,
вторые роли или общий план
на фоне примитивности натуры -
вот это мы. Не всемогущий клан,
а мясо мировой литературы,
ее гарнир и суповой набор,
доступные творцам и неофитам,
хлебающим питательный раствор
из одного гигантского корыта
всеобщей мифологии. Искусство
питается собой. Любое чувство -
не более, чем тонкая игра.
Как жертвоприношение. Прокруста
легко убить ударом топора
и объявить начало перекура.
В антракте, за бутылкой коньяка,
вдруг предложить свою кандидатуру
на "свято место". И, наверняка,
она пройдет. Под перезвоны тары,
подарки, поздравления врагов,
аккорд гитары, громкие фанфары,
смех молодых и кашель стариков
ты поведешь свидетелей на ложе.
И совершишь положенное. Позже
тебя осудят за интимный акт.
Но критики, прописанные в ложе,
заступятся за истину. Антракт
окончен. Ночь. Танцуют тени в зале.
Играет ветер на одной струне.
Турецкий марш... Закрытыми глазами
я уплываю в домик на спине.
Далекий поезд поедает рельсы.
В суфлерской будке дремлет проводник.
Я опоздал. Но следующим рейсом
мой дом переползет на материк.
И мы сыграем в этот странный сон,
Понедельник не делится горьким вином,
сладкой водкой и ласковым пивом.
Совмещая две жизни в дыханьи одном,
проживает его торопливо.
И отходит ко вторнику, словно ко сну,
на чужой, но привычной постели,
похотливою рыбой клюя на блесну
каждый раз незнакомого тела.
И глотает наживку. И просит воды,
собирая последние силы,
чтобы снова родиться во имя среды
в колыбели из пены и мыла.
А затем отъезжает к чужим берегам
просвещать племена и народы,
рукотворным огнем и мечом четверга
усмиряя туземные воды.
И неважно, что это всего лишь этап
эволюции в общем болоте,
где устав от неверия в каменных баб,
рыщет пятница в поисках плоти.
Покупает вино и заходит в дома
ближе к вечеру, после охоты
на последнюю рифму. И сходит с ума
на глазах у такой же субботы.
И подводит себя к самой сути черты,
наблюдая большими очками,
как мечта и любовь из горла пустоты
пьют воскресную пену глотками.
А наутро весна. И похмельный синдром
подтверждает, что все еще живы
в длинной очереди за дешевым вином,
сладкой водкой и ласковым пивом...
А снег уже не идет.
Не падает, не ложится.
Он пишет сюжетный ход
курсивом на встречных лицах.
Но лица уже не те,
хотя временами похожи
на автопортреты людей
из книги случайных прохожих.
А вечером льется свет,
лаская озябший чайник,
свистящий назло Москве
о том, что она не случайна.
О том, что сошлись пути
и, стало быть, съехали крыши,
и снегу пора идти,
а он не идет, он выше
нелепых земных сует,
поскольку душой и телом
он свет, потому что он свет,
а не потому что белый.
И мы, продолжая лёт,
догадываемся по лицам
о том, что снег не идет,
но свет все равно струится.
В той далекой стране, где летают во сне,
обгоняя случайные мысли,
за горячим питьем говорят обо мне
голосами, лишенными смысла.
И на самом краю, где зимой как в раю,
каждый вечер вино и аншлаги,
из немногих ролей выбирают мою -
перечеркнутую на бумаге.
А ночами в саду, где у всех на виду
постигают искусство ухода
от подобных себе, ждут, когда я приду
по весенней воде пароходом.
Лишь у нас на местах доживают до ста,
а затем притворяются снова,
и случайные мысли читают с листа
голосами, лишенными слова.
Вчера на опушку города
пришло деревянное дерево,
смешно улыбнулось в бороду,
но городу не поверило.
Запело зеленым телом,
собрало пичуг и мошек,
подпрыгнуло и полетело
по небу в мокрый горошек.
А город проспал потерю,
c утра утомленный Бахусом.
Лишь тихо шепнул: "Не верю..."
улетающим детям и кактусам.
Я вырос. Наконец-то вырос.
Окреп умом. Раздался телом.
Себя вчерашнего, на вырост,
разрисовал цветочным мелом.
И подарил себе подарок:
немного хлеба, горький дым,
живой огонь - свечной огарок,
надежду и глоток воды.
И вдруг заметил в робком свете,
что все знакомые миры -
не режиссёры междометий,
а просто дети. Нет игры.
Лишь тот, кто не дорос до детства,
ещё не человек, а вирус.
Они играют по соседству.
Я слышу смех. Зачем я вырос?
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
