"Государство - это не мы, государство - это не мы", - мычал мне на ухо Мишка, пока мы поднимались с ним по заплеванной лестнице в квартиру Жилиных, уезжающих насовсем, куда-то в восточные Саяны, под Минусинск, в секту Виссариона. В холщовой сумке у нас дребезжало несколько бутылок портвейна, буханка хлеба и кусок колбасного сыра, которым мы решили нарушить изнурительный пост за десять дней до святого праздника Пасхи. Повод был более, чем значительный. Вместе с Жилиными в секту уезжало еще несколько русских семей, решивших взять окончательный расчет у этого поганого государства. В огромной коммунальной квартире сталинской еще планировки было пусто как в ангаре. Жилины уже отправили контейнер с основными вещами и теперь на полу стояли мешки, узлы, рюкзаки, между которыми сновал Олег Жилин и запихивал то в один, то в другой мешок какие-то тряпицы, банки и склянки. Жена его Светлана Жилина ходила по комнатам с печально просветленным лицом.
- Ой, мальчики, я счастлива, я счастлива, вы не поверите мне, - сказала она нам, обнимаясь. Олег только хмыкнул, увидев такое количество спиртного. Никто из отъезжающих совсем не пил. Все они были праведниками. В квартире то здесь, то сям сидели какие-то люди, по-видимому, соседи, или дальние родственники, потому что матери и бабушки выплакали уже все слезы и даже еще не пришли, отъезд был назначен на вечер. Пути назад уже не было, комната была продана и Жилины выписаны. Ехали они с двумя взрослыми сыновьями. Младшенький Андрей, с симпатичной косичкой на затылке, был ясен и радостен, как ангелочек; старшенький Игорек был напротив молчалив и подавлен. Сварили чесночную похлебку и накрыли на стол. Все сели. Я не помню, что там говорили за столом, жалели их, наверное, произносили всякие правильные, напутственные слова. Мы с Мишкой не слушали и молча пили портвейн стакан за стаканом. Олег ласково ухаживал за нами, накладывал еды и сам открывал бутылку за бутылкой. Никто кроме нас не пил. Наверное, им, отъезжающим, смешно было слушать рассуждения остолопов о том, как в Сибири надо вести хозяйство, или "дельные" советы по поводу тамошнего обустройства. Олег только молча улыбался и почти ничего не говорил. Помню, я тогда подумал, что он похож на парашютиста, готовящегося к первому в жизни ночному прыжку в жуткую лесную темень.
Портвейн в бутылках постепенно убывал, время тянулось медленно, но тягостной обстановки не создавалось. Наоборот, над нами витала какая-то светлая аура. За столом сидело много народу, но говорили мало и все какие-то обычные ничего не значащие слова. У многих в глазах стояли слезы.
- Да что вы такие грустные, будто пришли нас хоронить, - воскликнула вдруг Светлана. - Вы поймите, мы счастливы. Счастливы, что уезжаем.
- А почему? - спросил я ее.
- Да потому, что мы едем в круг близких по духу людей. Мы едем строить новый город, новый мир, новую жизнь.
- С помощью лопаты и кайла, - буркнул мне на ухо циничный Мишка.
- Там все другое, - продолжала Света, - там люди другие; двери не запираются; дома открыты для всех, там все как родные, одна семья; дети растут на природе в мире в согласии, в любви, в вере.
- Но почему этого нельзя сделать здесь? - спросил ее кто-то.
- Здесь нельзя, здесь нельзя, - махнула Светлана рукой и расплакалась.
Мы вышли мужской компанией покурить на кухню. До поезда оставалось еще почти 3 часа.
- Сучья нора, а не государство, - сказал Витька, - выпихивает из страны лучших людей. Все куда-то уезжают: кто в Америку, кто в Чечню под пули, чтоб сгинуть, а кто - к Виссариону.
- Не представляю Олега земледельцем. Он и картошку-то не сможет посадить.
- Научится. Жизнь всему научит. Через год лошадиный хвост на руку наматывать будет, обрастет бородой, пропахнет чесноком и навозом.
- Я не пойму на чем только держится это долбаное государство? Ведь под ним давно уже нет никакого основания, - продолжал гнуть свою линию Витька. - Где фундамент? На чем оно стоит? Его только пнуть ногой и оно мгновенно развалится.
- Ну пни, - ответил ему Мишка, - враз ногу отшибешь. Да и не пнешь, не решишься, мы только слова горазды произносить. А что слова? Пустая шелуха.
- Но ты же не будешь спорить, что в качестве фундамента любого государства должны лежать прочные морально-этические основания, а их нет. Ты читал "Котлован"? Так вот, он чудовищно глубок, он остался, а сейчас на этот котлован настелили стекло и на нем воздвигли какие-то алюминиевые постройки и мы по ним карабкаемся. Только бросить сверху на это стекло обыкновенный кирпич и стекло рассыплется вдребезги, мы все рухнем в этот котлован. Неужели эти глупые чинуши и нувориши не понимают, что их первыми проволокут мордами по камням, вытащат из уютных коттеджей, растерзают на улице, бросят трупы в канаву.
- Может быть, может быть, - осклабился Мишка. - О, приведи господь увидеть русский бунт, оправданный и неотвратный. Только хуйня это все.
В коридоре послышались какие-то новые голоса и мы пошли туда. С шумом ввалилось еще одно отъезжающее к Виссариону семейство. Я с удивлением увидел совсем молодую пару: очкастого интеллигентного паренька и миловидную его жену с двумя прелестными маленькими дочками. Они прошли в соседнюю комнату, втащили туда узлы и расселись по пустым кроватям со скрипучими железными сетками.
- Да вы что? Здесь что ли будете сидеть? А ну-ка с нами за стол, - воскликнула Светлана.
- Сейчас, сейчас, а вот у нас пирожки, свежеиспеченные, - вытащил паренек мешочек, аккуратно перевязанный тесемочкой. Его звали Володей, а жену его Тамарой. Он работал слесарем на заводе, а Тамара успела окончить мединститут и год проработала врачом. Я увлекся беседой с их прелестной маленькой дочуркой, которая стояла, прижавшись к маминым коленям, и испуганно глядела на меня чудными синими глазами, похожими на цветущие васильки.
- Как тебя зовут? - спросил я. - Ну скажи же! Как тебя зовут?
Мать ласковым прикосновением руки слегка поощрила ее. - Скажи дяде, как тебя зовут.
- Наташа, - ответила девочка, по-прежнему испуганно глядя на меня. Она крепко прижимала к себе большого белого пушистого Мишку. Как он ей пригодится там в сибирской землянке, подумал я и неожиданно к горлу моему подкатил комок. Мне стало отчаянно жаль эту девочку, которую увозили, перемещали в совершенно другой непонятный мне мир.
- Боже мой, - пробормотал я, обращаясь к матери. - А вас-то что подвигло?
- Надеемся, что там будет лучше, - ответила Тамара и печально улыбнулась. - А что? Вова у меня все умеет, а я сама, хоть и терапевт, но буду активно обучаться хирургии. Там это очень нужно.
- Но где же вы будете жить?
- У нас есть средства. Купим там дом.
Нас позвали за стол и мы вновь принялись за свои бутылки, закусывая вонючий дешевый азербайджанский портвейн свежеиспеченными пирожками. Отчего-то другие сидящие за столом посматривали на нас сочувственно. Витька тоже налил себе полный стакан и выпил залпом.
- Я всегда был против вашего отъезда, - решительно сказал он. - Мне кажется вы действуете не по глубокому убеждению, а просто с отчаяния. Но ничего еще не поздно исправить. Помните, что здесь у вас остаются друзья. Если надо будет, соберем вам деньги на обратную дорогу, пишите. Сколько надо будет, столько и соберем.
- Да пойми, Витечка, мы давно уже все обдумали. Хуже, чем здесь, быть уже не может.
- Ты себя лучше, Витек, пожалей, - сказал Олег. - Вы такие хорошие ребята, спасибо вам за все. Но этот мир обречен. Жить в нем невозможно. В Последнем Завете сказано, что через несколько лет он погибнет.
- Но если мы погибнем, - воскликнул пьяный Мишка, - то слава богу, что вы спасетесь в таежных снегах.
- Почему в снегах? - спокойно сказал Володя. - Там будут тропики.
- Это в Сибири будут тропики? - поперхнулся портвейном Мишка. - Может там и пальмы уже начали расти? Ну я вам скажу, ребята. Блажен, кто верует, тепло ему на свете.
- А я знаете, что думаю, - вдруг неожиданно подала голос доселе молчавшая миловидная девушка, сидевшая рядом со Светланой, по-видимому, ее близкая подруга. -Я думаю, что вот сейчас на наших глазах, вот в эти самые мгновения творится подлинная, настоящая История. Да, да, это правда, - воскликнула она. - Мы свидетели подлинных исторических мгновений. История, подлинная история человечества творится у нас на глазах.
Все замолчали и несколько минут сидели тихо. В прихожей гулко тикали часы.
Я встал и вышел на кухню выкурить еще одну сигарету. Олег вышел со мной. Он смотрел в темное окно, выходящее во двор, где мы вместе с ним провели наше детство.
- Если бы мне двадцать лет тому назад сказали, что так будет, когда мы с тобой сидели вон на той скамейке под липой, я бы ни за что не поверил, - сказал я.
- А мне знаешь, чего больше всего жалко, - ответил Олег, - ни за что не поверишь. Мне жаль потерянных лет. Он указал вдруг на новые оцинкованные трубы, выглядывающие из под раковины и сквозь отверстие в стене идущие в ванную и далее в туалет. - Вот видишь, это я сам недавно купил и поставил. Сорок лет наши жильцы исправно платили в ЖЭК и ждали, когда им заменят старые дырявые трубы на новые. Многие померли, так и не дождавшись. Ну ты же знаешь, мастера приходят и все время требуют наличные. У нас все всю жизнь платят в государственные конторы по закону, а потом приходят какие-то люди и требуют наличные.
- О чем это ты?
- А! - махнул рукой Олег и пошел в комнату. - Мы не пыль на ветру.
Я затушил окурок и вдруг увидел под пепельницей слегка пожелтевшую газету с портретом знакомого редактора, обликом своим ничем не отличающегося от других, ему подобных субъектов: насмешливое лицо с грустными, воловьими глазами, модная стрижка, просторная рубаха с накладными карманами, джинсы, хилое тело и холодная душа, как осклизлая труба, по которой течет вода напополам с хлоркой. Именно стараниями этих глист вся наша, в общем-то, нормальная жизнь, была вывернута наизнанку, изъязвлена и изъедена. Этот редакторишка вдруг представился мне олицетворением всей блевотины этого мира, и мне нестерпимо захотелось смыть его в унитаз. Да, а разве вам никогда не хотелось смыть в унитаз всю эту вонючую кучу политиканов и их приспешников днем и ночью жужжащих, как мухи на говне, по радио и телевизору? Иногда мне кажется, что захвати власть в Кремле самый отъявленный бандит и убийца, посади он на губернаторские места по всей России жутких головорезов, пусти он кровь из розовых поросячьих животиков откормленной номенклатурной элиты, только тогда измученному трудовому народу вдруг заживется легче. Ну не может быть хуже, чем при этой кровососущей стае комсомольско-партийных выблядков.
Я вернулся в комнату и все, будто по команде, тотчас встали и начали выносить вещи в прихожую. Наступил час отъезда. Мы вышли на холодный пронизывающий ветер на улицу и долго ждали трамвая. Потом дружно погрузили узлы и тюки в трамвай, расселись по всему вагону и поехали в стылую темень на другой конец города, на вокзал. Я оказался рядом с Тамарой. Она сидела одна, без детей, которые остались с Володей, и неотрывно смотрела в окно на проплывающие перед ней знакомые улицы и здания, которые, возможно, она видела в последний раз. Мишка заплатил за нас троих и мы стояли с ним молча на задней площадке, позади кресла Тамары. Подошел Володя и сказал:
- А я заплатил за тебя.
- За меня все заплатили, - ответила Тамара и расплакалась.
Мы посадили их в поезд и на прощание крепко обнялись и расцеловались со всеми. Поезд ушел. Толпа провожающих молча и быстро разошлась, было уже поздно. На перроне остались только мы с Мишкой. Мы с трудом на ветру раскурили сигареты и посмотрели друг на друга. - Обязательно надо выпить.
Всю ночь мы шатались с ним по разным забегаловкам и кабакам, раскиданным в изобилии вблизи вокзала, и пили водку с какими-то хмырями и несчастными мужиками, рассорившимися со своими женами и любовницами. Всюду царили скорбь и уныние и радости в водке не было. Все жаловались на жизнь и ругали правительство. Странно, что президента никто не ругал, жалели его, убогонького, как и всегда на Руси жалели своих царей, которые, якобы, хотели для народа счастья, но им вечно мешали. Под утро я потерял Мишку и проснулся на какой-то лавке, когда уже вовсю громыхали трамваи и народ спешил на работу. В голове моей смешались обрывки видений и ночных кошмаров. Я смотрел снизу на ветви большого дерева, нависающего надо мной, на его лопающиеся почки и молодые листочки, от мороза свернувшиеся в трубочки и видел вместо этого перед собой лица, множество лиц: совсем еще младенческие, молодые и старые, тысячи губ - тонкие, бесцветные губы морщинистых старух, яркие полные губы цветущих девчонок, скрытые в бородах и усах губы стариков, чуть опушенные, обветренные губы мальчишек, - и все эти губы шептали мне одну фразу: "Государство - это не мы". "Государство - это не мы", - слышалось мне отовсюду, в рокоте грузовиков, в громыхании по рельсам утренних набитых трамваев, в шелесте по асфальту многих тысяч, плохо обутых ног, в дуновениях ветра, колышущего в траве желтые цветы одуванчиков - образы убитых русских солдат. "Государство - это не мы", - повторяли за ними святые со стен воображаемых мною русских соборов, "Государство - это не мы", - тихонько стенали тени с многочисленных кладбищ и погостов. "Государство - это не мы", - плакали в подушку одинокие старушки в обветшалых избушках заброшенных деревень. "Государство - это не мы!" - хором кричали у границ толпы соотечественников, оставленных за пределами родины на съедение националистам и супостатам. "О Русская земле! Уже за шеломянемъ еси!"
Я зажал уши руками, отчаянно тер виски, но слышал только многочисленные вопли и стоны, несущиеся со всех сторон необъятной русской земли. Почему же я раньше никогда их не слышал? Слышит ли их еще кто-нибудь? Эй, откликнитесь! Слов уже не разобрать, только гулы и стоны, как перед землетрясением.
Я смотрел на небо и видел на нем таинственные письмена. Истина вдруг крупно предстала передо мной, очень простая и ясная, как букварь. Истина светила как солнце и свежий ветер врывался в классное окно. Учительница писала на доске, а в букваре сияла картинка.
МАМА МЫЛА РАМУ.
ГОСУДАРСТВО - ЭТО НЕ МЫ.
МЫ НЕ РАБЫ. РАБЫ НЕ МЫ.
РАБЫ НЕМЫ. МЫ НЕМЫ.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
