Что ещë написать после всех неуслышанных слов,
непрочитанных букв на стене, будь там даже и огненный Алеф,
непризнаний в любви, усечëнных повинных голов,
возлияний свинца по засеянной предками стали?
В каждом жесте - цитата, я пыльный ходячий центон,
пациент арестантского корпуса старого-старого света.
Даже зеркало врëт, но не верить ему - моветон.
Давит многая лета, зияет широкая Лета.
Как же мне не писать вместо тех неуслышанных слов?
Буква Алеф - я вижу - горит на стене в ожиданье ответа.
Адресат не прочтëт, тем нужней бесполезный улов,
пусть не альфа покуда, но бледная бедная бета.
- Я ничему не научился в эти три-
дцать чëрно-белых лет, что незаметно
меня втянули во вращенье электри-
ческих бесшумных жерновов; контакты медно
кислят во рту; вокруг - озона ореол;
ареопаг брадатых рож с портретов мило-
стиво кивает; из окошка женский пол-
ногрудный голос убеждает: я садила
сама свой садик, ты же был здесь вовсе ни
при чëм; по телевизору "Феррари"
бежит за "Порше" - блеск и сила, не пони-
зить звук, не выключить; в ударе, как в угаре
заходят толпы деловые, ищут ща-
стья (не находят), возгоняют суррогаты,
но секс горчит, наркотик краток, ощуща-
ется нехватка и незнание. Когда ты
меня найдëшь? Я научился ничему,
я вечно путаю Петрушку с пастернаком.
- Но что с того? ведь впереди, где хнычет му-
зыка темно, и приговор наш одинаков.
Превращение в крик в телефонном аду.
От оптических связей горит волокно.
Вот курьерский несëтся - пади! - я паду,
как письмо за подкладку, под стол, под сукно.
Телеграфной листвою осыпан подъезд.
Тëмный ветер побудку гудит в проводах.
Ты не спишь? так неси же сигнальный свой крест
днëм и ночью с огнëм, как последний чудак.
Вот герань на окне. Вот зелëный свисток.
Вот дорожный дозор-светофор-Люцифер.
Телевизор. Вовсю дребезжащий сверчок.
Только где - не видать! - цветомузыка сфер?
Понедельник, ночь на воскресенье.
Март, переходящий в снегопад.
Мрак, таящий шах и мат, и мат.
Не до математики спасенья:
выплыть бы среди ночных армад...
Ковыляя с временем наручным
по паучьей тропке часовой -
вот в тягучей пробке стал конвой,
стал конвой со мной, товаром штучным,
не доехав до передовой -
там хвосты ковыльные кобылок,
сумрачных пегасовых подруг,
сумрачных, берущих на испуг,
заметают пылью то, что было,
открывают будущее вдруг.
Просыпайтесь, мельничные зëрна,
пополам с мукой из лебеды.
Не люблю возвышенной воды:
оставайся, будущее, чëрно,
срок придëт - и будет поводырь...
Я не из тех и не из этих,
я из таких не то сяких,
не критик я чужих эстетик,
хотя охотно б высек их -
ну то есть тех, которым мало
и тех, которым всë одно...
А из презренного металла
пусть боги сделают руно
для этих, чьë арго лихое
до нас дороги не найдëт,
до нас, оставленных в покое,
нектар вкушающих и мëд...
Упоительно лобзанье,
уменьшительно ласканье,
утомительно, как сон,
уравнение времëн,
целей, лиц и тел, страданий,
сожалений и рыданий,
представлений цирковых
о трагедьях мировых.
Это было под луною,
но с другою, не с тобою.
Как же каждый звук и жест
повторять не надоест?
Как мы выучили роли!
Наизусть кричим от боли.
Страсть безумна, взор твой чист -
всë продумал сценарист...
Уважаемый шкаф! Окончание следует скоро.
Срочно в номер! под пресс! на широкий экран! и в тираж...
Курс утрачен - у компаса вился мерзавец Негоро.
Столкновение прямо по борту! Неискренне Ваш,
да и свой вполовину. Другой половиной уставший
от себя и от Вас, я последнее слово веду.
Мир дурнеет, как женщина: чем он становится старше,
тем быстрее процесс. Но гореть в коммунальном аду -
вместе с пачками грязных листов и покорными зову
непонятных значков, словно лампе своей Алладин, -
не хочу и не буду, и верный начальному слову,
уважаемый шкаф! я закончил. Живи же один...