Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Обратная связь

   
П
О
И
С
К

Словесность



СИНТАКСИС  УТРАЧЕННОЙ  РЕЧИ


 



      КОГДА  ЦВЕТЁТ  РЕЧКА

      торс перемотанный радужным скотчем
      сколько исчезло стрижом почтовым
      девочка скачет в обнимку с отчимом
      непоправимо и к северу чтобы

      мельницы крылья вот-вот навострили
      бога побойся и падай в железо
      спит механическим менестрелем
      всё тело моё на ладошке леса

      вот мне и видно село покосилось
      нет не осталось с топориком ржавым
      торс переходит реку осину
      держит за жабры будто державу

      всё отраженье телячья забава
      пасхи опрелость плеск комбикорма
      щурится месяц тихо кроваво
      и не отпускает ставенной хорды

      переводная стрижиная почта
      только конвертик по-человечьи
      тискай в сенях свою звёздочку отчим
      ширма дверная ёкнет навстречу

      ягодным соком вспомнится полдень
      мёртвый июль и ящик почтовый
      только затихнешь взлетает щеколда
      пёс наш печальный
      дни цвета речного

      _^_




      * * *

      Ты продлеваешь мой путь ровно до середины
      Пути. И мне не спится
      Каждое обетованное лето.
      Каждый сон, если случится, пахнет то чабрецом, то смолою.
      Утоление горечи в незнакомом городе. Все дома одинаковы только с виду.
      А по ночам в них мелькают сиреневые тени молодых эмигранток,
      Плавятся абажуры, играют старинные магнитолы.

      Я выхожу наружу, обуваюсь уже на пороге,
      Иду, там, где дальше уже, кажется, не уехать,
      Чтоб не писать писем, не носить пустоты в конвертах,
      Не заводить новых связей, утрачивать дар речи.
      Но всё ещё помню как сказала тебе: "Мы не набаты эпохи, мы там-тамы эпохи",
      И потому нам надо туда, где жарче, лучшее - это бегство.
      До середины пути. А дальше сама. Как умею.

      _^_




      * * *

      Два великана над пристанью, сгорбившись, ищут рассвет,
      чёрные звёзды гаснут в мокрой траве,
      как будто бы память, забыв, что она - вода,
      пытается сжечь наши маленькие города.

      рыбаки засыпают на отсветлевшем дне,
      закутавшись в невод, полный ракушек и слов,
      долгих лет уходящих, спутанных, словно трава.
      Под зияющим небом почти невозможны слова.

      Я зову тебя долго эхом разбитых широт,
      чтобы мы смогли перейти эту реку вброд.
      Берега, берега... а над ними хохочет тайга,
      и зловещее солнце зовёт и зовёт на восток.

      Скоро выпадет снег, и паромы забудут свой путь,
      рыбы выйдут на берег, начнут хороводы водить,
      и, сцепившись хвостами, в надежде заговорить
      снова вымолвят слово какое-нибудь как-нибудь,

      упадут на песок,
      будут слушать в стрекочущей мгле
      сумасшедший ветер с запахом череды.
      Только нас здесь не будет, так скоро... и ровно в срок
      ледяные волны смоют
      запутанные следы.

      _^_




      * * *

      зимою звёзды замерзают на небосклоне,
      зимой проводник шатается на перроне.
      водка в общем вагоне кажется проще и горше,
      кто-то незримый включает примочку, дисторшн.

      я не говорю почти, я почти не плачу,
      билетик зажав в кулаке, захожу, ничего не значу -
      я еду на север.

      зимой на ветру вокзальном каждый сутул и случаен,
      как ветер тот человека в погонах треплет, качает.
      весь путь происходит вне места и времени, точно
      зачатье ребёнка...

      на верхней полке мне снится война и хрущёвки, долгие мутные реки,
      ржавые трубы, зверь леденеющий в человеке.
      я не просыпаюсь почти, я не плачу, в тамбуре корчусь,
      голос слепой становится суше и зорче,

      а водка - теплее, а снег за окном - настоящей,
      что в груди у незримого чёрный ящик.

      я еду на север, где памяти жаркая мета.
      и нету мне места. и времени тоже нету.

      _^_




      * * *

      старики на скамейке. лопнуло домино.
      и не крутят советское нынче кино.
      сжались. выпили. сжались. даже не говорят.
      так сидят и навряд
      ждут чего-то. не помнят, как шумела война.
      ничего-то не помнят. ядерная тишина
      повисает над миром. шелестит "беломор".
      распадается двор.
      с наступлением ночи смерть полощет бельё -
      "так, вот это твоё, а вот это - твоё" -
      и выносит сушиться, по качелям стучит,
      рядом сядет, приткнётся. и тоже молчит.
      старики на скамейке. пульсов тёмная медь.
      распадается дворик. начинается смерть.

      и сидят, остывают, ни за что, ни к чему,
      марганцовые лица уставив во тьму.

      _^_




      * * *

      То, что память моя обозначает как "стёртые лица",
      Проступает во сне, не даёт покоя зачем мне...
      В сумерках катится лето по берегу. Сообщая границы
      Свои время приобретает свойства золотого сеченья.

      Слушая треск в телефонной трубке, лежащей на плоскости пола,
      Смятый голос, шорох песка на твоих ладонях,
      Чувствую, - память приобретает свойства моря такого,
      В котором никто не тонет.

      Приходи же и ты, успокой меня, расскажи, что будет. Тихим, горячим
      Садись у окна, - это будет самая встреча.
      Даже солнце уходит под воду, чтобы светить незрячим,
      Так и нежность закрывает глаза любой речи.

      Так наступит ночь. И тебя белой волною с берега смоет,
      Зашуршит океан в костях телефонного аппарата,
      Я оставлю город этот, ещё один город. Зимою
      Я вернусь обратно.

      С этой буквицей чувств, запечатлённой на мокрой сетчатке глаза,
      Буду долго спать, обретая всё той же волны свойства.

      Долгий крик телефона. Фигура окна. Мотыльки в светящихся вазах.
      И ни одного ни выдоха, ни беспокойства.

      _^_




      * * *

      мама, я до сих пор слушаю голос детства.
      моя эпоха не оставляет мне шансов
      выжить. во сне я пережёвываю твоё время:
      80-е - светло-бордовые солнца
      в кармашках студенток;
      как ты рожаешь меня:
      90-е, медное лето...
      просыпаюсь.
      не могу выдавить из себя ни одного слова.
      мама, я жалуюсь, жалуюсь - сложно
      выйти на улицу и не пошатнуться.
      где разрезанный натрое флаг впивается в перекрёсток,
      и человек таращит белый кастет на памятник... бог с ним... сложно...
      не писать о себе, не писать обо всём много
      и то, и так, чтоб потом смогли проглотить во сне мои дети,
      то, что сумею сказать в лазарете смерти.

      _^_




      * * *

      чёрную голову осчастливить
      едкий трубач одуревшая бронза
      некто не слушать в кислотный ливень
      девочка падает у колодца

      в теле языческом тёмная тема
      в профиль столба зажимает знаки
      за город выйдешь и выйдешь в небо
      ветров пернатые буераки

      ночью схороним недопороду
      в шорох кассетный треножную гамму
      чудаковатая тень сварога
      тяжеловеснее чёртовых грамот

      грецким орешком за пазухой сына
      ядрышком солнца в вене колодца
      опиум мира висок хиросимы
      так и поёт огортаневший стронций

      что мне путей наливные маки
      серая пенка железного дула
      птицеголовые дремлют собаки
      в теле почётного караула

      _^_




      * * *

      чувствуешь пустоту?
      чувствуешь - пустота?
      чую, выходишь не та.
      чую. выходит не та
      девочка. это я.
      девочка. боже, я.
      лопаются, звенят
      стёкла. зеркальная
      старуха в тамбуре спит,
      свой померанец обняв.
      чувствуешь, это - ты?
      ведаешь, снова - я?
      едем. едем и всё.
      видишь как пусто несёт.
      в тамбуре, как за кормой.
      плавимся. едем домой.
      с ветром наперевес
      вагонов адова цепь.

      лес за окном, бес.
      смерть за окном, степь.

      _^_




      * * *

      Постепенно все дома и места умирают,
      Виною тому люди и события,
      Тесно сплетённые между собой, словно корни горных деревьев.
      Люди плачут, когда видят мёртвые места,
      Они напоминают им свою собственную смерть,
      какой она может быть,
      Когда лунный человек спускается с горы
      и не находит
      дорогу к дому.

      _^_




      * * *

      руины человечества появляются раньше самого человека.
      причина любого свеченья в том, что есть отраженье света.
      распряжённой лошади нет уже места на поле,
      на поле боя - медленное общение глухонемых,
      они едят консервы пути из варяг в человеки.
      остаётся - нечего делать - браться за факел,
      переползая из города в город, остановившись в одном из них,
      где открывается лучшая пропасть и внутри, и вне
      (города-канонада! город-триумф! алмазная кость. перевёрнутая стопка...),
      засыпаешь тут же.
      придерживаясь чувства здешней сдавленной атмосферы,
      дышишь, дышишь, дышишь, открываешь глаза и - вот он! -
      изломанный синтаксис утраченной речи,
      никто и не думал, что может выйти иначе,
      и ты не думал (вот она - пропасть!),
      так и лежал в темноте, обнимал лошадиный череп,
      безжалостным радаром лежал, тяжёлым бруском телесным,
      не говорил почти.
      почти не плакал.

      _^_




      * * *

      как бы тебя баюкать
      куда бы тебя сон нести
      если бы знал как токает
      в жизни не отпустил

      веточки чёрных чёрных
      декабрь и есть тополей
      не глядеть на тебя на них
      пылать на окне лбом

      как бы тебя спать спать
      колокольчиком снегом звенеть вертеть
      огненным колесом в колесе плыть
      по морю тобой быть

      как бы ещё знать нет
      никогда не знать не гореть впрёд
      как из раны твоей сплошной получается свет
      а из моей сплошной лёд
      и не отпускает токает ждёт
      говорит никогда не умрёт

      что мы без устали кочевать
      соли горячей не остудить
      как бы тебя спать спать
      ну что же ты что ты спи спи

      _^_




      * * *

      ударяет неистово в ампулу свет.
      на больничной койке каждому тысяча лет.
      и мне. я тоже давно здесь лежу,
      на белую лампу гляжу.

      как течёт по венам Лета-река,
      молодым не хочется умирать.
      у меня меж рёбер первая спит строка,
      и не падает с плеч Арарат.

      воздух пахнет бинтами и ноябрём,
      и в раскрытом окне птица не болит,
      и в соседней палате - "Переживём..." -
      улыбается инвалид -

      мальчик с небом в зрачках,
      с детской книжкой в руках.
      мир неведомый, как наркоз,
      обступает, тащит. течёт река.
      мне на это не хватит слёз.

      по ночам всем снится добрый хирург,
      он луну выпускает из рук
      и ещё, я видела, много, много рук,
      тех, что скоро нас заберут...

      как волочат капельницу из проёма,
      как выносят девочку из детдома,
      криво падает снег с утра.
      мир подобен наркозу, сладок, невыносим.

      и подбрасывает в темноте апельсин
      побледневшая медсестра.

      _^_




      * * *

      адама никто не тянул за кадык
      колокол никто за язык не тянул
      тебя никто не тянул исчезать а ты
      на перроне кофейные зёрна бросал

      полоумный выходишь выходит май
      и не важно где вышел где липа цветёт
      вот и пусть молчит вот и пусть цветёт
      а мы не потянемся и не пойдём

      хоть бы никогда не жил не умирал никто
      человек такой скоро будет дождь
      так заплачу и не обернусь пусть никто
      о кофейное зёрнышко упаду

      так что видишь горло открой всё-таки май
      всё-таки рай и выйдет и зацветёт
      можно не провожать так обняться лежать
      так обняться и так лежать

      в незнакомом городе что сутки наоборот
      что ты видишь там что ты только сны
      где солнце меняет форму солнце солнце тот ещё кто
      с колокольни срывается вниз

      _^_




      * * *

      После этого лета ничего не осталось.
      Впрочем, как было до, всегда так бывает после.
      Ведро ежевики в сенях. Кленовый жар. Впалые
      Окна дома напротив. Чёрный окрепший воздух.
      Остаёшься на этом свете с запахом ягоды переспелой.
      К ночи выйдешь из дома, качнёшь в палисад тело.
      Словно любовь последнюю, пёструю бабочку на груди пригреешь.
      И вот уже - куколка. Куколка, ты мне веришь?
      И шевелится всё, падает, словно предметы в доме,
      Позабыв назначенье превращаются в сон твой,
      Тот, что тайной, - чуть прикорнёшь, - и щекочет в горле.
      И скрипит половицами, плачет Гойя, Гойя,
      Что давно пришёл, прозрел, да не по твою душу.
      Так из моря света ползёшь на адову сушу.
      А рябина спеет, горчит, ей ни до чего нет дела,
      Кроме первых морозов, и вот уже горько твоим химерам,
      Будто рыбам в безросой траве им не надышаться.
      Ничего не осталось. Но, впрочем, всё ещё есть шансы
      Или подобье шансов, что вдруг перелётные птицы
      Повернут к ледяным полям, где зверю в стогах не воется и не спится,
      Словно зверь этот - ты, словно с ним ещё что-то случится...

      _^_




      * * *

      глыба белого мрамора -
      рассвет. и уходишь спиною.
      тоска набежавшего планера
      на берег почти волною.

      чернит алыча. кружево -
      зверёк перезревший. падая,
      сердечко трещит, ужинает
      камнями толпа щербатая.

      в окне, пусть ещё, слоганы,
      скамейка-ладья убитая.
      где зверь одинок, там и логово,
      разлуками там, кульбитами

      дали со стены. марево
      да куколка снов песчаная.
      в каком-нибудь зимнем марьино
      двое тоже прощаются

      _^_




      * * *

      мясо отечества.
      смерть - проходная на автозаводе.
      папа не видел, когда его сына казнили,

      станком иностранным

      пальцы срывали, как маки на поле. -

      папа не видел.
      он собирал железо
      на кладбище старых автомобилей,

      счастливый садился в ржавую "волгу",
      под лунным светом

      шевелил большими руками.

      какие-то бабы чужие кутью рано утром варили,
      лежала тут же, на кухне уже озверевшая мама,
      кто заходил в квартиру, тут же опять выходили.

      солнце вставало.

      мясо отечества.
      три человека в цехе сидели,
      сало жевали,
      кровь на лице вытирали,
      пили лихо и с толком,
      смеялись чего-то, шутили,
      в узкие щели под потолком смотрели

      как всходит солнце...

      _^_




      * * *

      так слабо за женщину драться и воевать,
      так в страшное море по ночам переходит кровать
      и колышется под тобой, то, где гигантские чёрные деревянные корабли
      уже не помнят родной земли.

      там не горчит на ладошке, не жжёт тебе щёки слеза,
      там чужим куском так перекошен рот,
      там визжат, извиваясь, - "на что мне Твои образа!",
      и выходит, что - наоборот
      нужны...

      и становится жалко иуду, когда вспомнишь как Он его породил.
      вот лежит он своего океанища посреди,
      вспоминает сладкие бабушкины пироги
      и как бегал школёнком, заглядывал всем в глаза,
      и как музыкой пристань жгла, прибрежная полоса,
      терракотовой суши, летнего поля твердь,
      и смотрел, и казалось, что можешь за неё умереть,
      и ту девчонку, за которую под цветущим деревом четырём лица порвал...
      а над ним - вода, а в нутре у него - слова, слова,
      не разобрать ни одного, - так чужим куском перекошен рот,
      и лежишь рядом с ним, и думаешь: "нет же... он же...",

      и выходит, что - наоборот.

      _^_




      * * *

      колченогий бредёт вдоль транспортного жерла,
      расположенного поперёк координат горизонта. ось мира
      не соотносится со световой осью моего сердца.
      ещё одни сумерки сгущаются над мегаполисом страшным,
      туман уплотняется, сглатывая очертания.
      кто-то является тихо, гасит свет сразу во всех окнах,
      остаётся потеря

      больного родства, языка стальная пиранья.
      и куда не выйди кажешься сам уродом, кажешься всем ни к месту.
      так солнце гаснет в грудной клетке,
      превращается в белый карлик.
      так избегает бродяга останавливаться возле светящегося тускло
      магазина,
      напоминающего то ли барак, то ли пасть китовью,
      плакать на перекрёстке, засыпать под кровлей.

      так проходит осень в стране, где слова не имеют причин говориться,
      где герои, едва родившись, задыхаются в пуповинах.
      так проходит осень. а поутру воскресает бродский,
      ищёт часы под подушкой, достаёт из комода рубашку,
      щурится на тирана,
      отражается в зеркале погибших цивилизаций

      и глядит из окна, как бредёт колченогий вдоль транспортного жерла.
      так проходит осень. здесь, где пустыня ширит свои границы,
      где теряется дар слуха, обретается дар слепого,
      где любой неосторожный выход наружу
      означает потерю всякого места, свеченья, тела.

      _^_




      * * *

      перечёркнут ливнями каннский полдень
      брусья жара в подвале не мокнет свечка
      желтоглазых мальчиков вечный футбол тень
      отстаёт от тела что прошлый вечер

      порт ликует железом ров лист каштанный
      нас предупредили не заковали
      и в окне витражном маленький штраус
      после "doors" обязательно включит вивальди

      и уходит голым вдоль колоннады
      ждёт зелёная лампа прозрачный чайник
      взгляд фарфоровой дамы вкус лимонада
      из 80-х где все скучали

      это свойства времени всё что птичье
      всё что травит воздух умножать на прах и
      стало модно дат не писать на табличках
      и могильный крестик сменять на плаху

      где затих эмигрант янтарной плёнкой
      мини-зверем в засаде альвеольной пулей
      нас недобаюкали смяли пелёнки
      в ржавом паводке шеи лихо свернули

      чувствуй тайнопись ливня в предсмертных каннах
      бабу машу спящую крепко и скрипку
      из квартета судьбы вычёркивай как там
      говорится по-нашему
      как говорится?

      _^_



© Галина Рымбу, 2010-2024.
© Сетевая Словесность, 2010-2024.




Словесность