Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ОБСТРЕЛ


Шевелилась донецкая степь под ветром. Белесые, выгоревшие от яркого и жаркого солнца травы волнами льнули к земле. Конусы терриконов, похожие на древнеегипетские пирамиды, то здесь, то там. Узкие полосы лесопосадки. А на взгорке стояло село Голубовское. Не большое и не маленькое, но и в нем жили люди. Жили, как могли, да вот завязалась гражданская война и провела по окраине села фронт. В селе донецкие ополченцы, а за селом армия украинского государства.

И обстояло дело так, что застыл фронт и не двигался восьмой месяц. В селе ополченцы, поле в пол версты, за ним сливы вперемешку с яблонями - тут держали свои позиции украинские военные: траншеи, блиндажи, доты и техника разная окопана.

Первое время армия пыталась село штурмовать - долбили по нему артиллерией, двинули технику и пехоту... потеряли два БМП, два десятка убитыми и откатились. Подуспокоились. Стоял фронт неподвижно, а солдаты и ополченцы сторожили каждый свое. Смотрели друг на друга через бинокли и прицелы.

Жители из села поразбежались - поразъехались подальше от войны к родственникам в города разные, боями не тронутые. Осталось из двух с лихом тысяч две сотни жителей в Голубовском: старики да пьяницы. У них на бегство сил не было, и к смерти они относились одинаково спокойно, как к жизни.

На улице Легендарной, та, которая крайняя к полю, на самой передовой, жила 80-летняя баба Маня. Ворота домов на Легендарной выходили к полю. А лето было жаркое. У бабы Мани колодец пересох. Ходила она к дому Денисовых за водой - на питье да и так, по хозяйству надобно было.

Вдоль по улице днем и ночью прохаживались патрули ополченцев. По двое, автоматы Калашникова за спиной, поглядывая в сторону противника - в один конец улицы пройдут, посидят с полчаса, обратно пройдут, посидят полчаса. Через каждый четыре часа сменялись. А как пойдет баба Маня по воду, кто-нибудь из ополченцев помогает ей полные ведра до дома донести. Хоть и война, хоть и поразбежались все соседи с Легендарной, да старушке и не скучно - ополченцы зато есть. То она выйдет, чтобы на лавочке посидеть - поговорит с ними. То абрикосы, вишни, груши и яблоки из своего сада им вынесет. Какая-никакая, а жизнь для старушки шла своим чередом.

Стояла в середине села православная церковь. Строена в девятнадцатом веке. Была она тогда первым каменным зданием на селе. С красного кирпича сложена, высокая, как полагается, колокольня, купол обит начищенным железом - в солнечный день блестел тот купол так, что и за десять верст его видно. Из Золотого, из Погорелихи, из Попасной его видно. Одним словом: купол, что маяк за целое село. Беда только в том, что и в Золотом, и в Погорелихе, и в Попасной стояла украинская артиллерия. В солнечный день они по блеску купола гаубицы или минометы наводили. Для собственной забавы. Раз, два пальнут. Из села вырвется клок взрыва - солдатам потеха. В Голубовском тут у дома крыши нет, там стена пробита, дальше по улице идешь - сарай и забор развалены, у кого фруктовые деревья в саду перебиты и повалены. У ополченцев оружия не хватало, с боеприпасами туго. Селяне им: "Ну шо вы, хлопцы? Разбейте вы эту скотскую артиллерию?" Те в ответ: "Чем мы ее разобьем, дядя? Есть у нас пушки или нет - в секрете держим. Чтоб вражина не знал, если пойдет в наступление, чего от нас ждать. Да ежели и ударим. Они же свою артиллерию возле домов держат. Побьем чужие дома почем зря". Терпели селяне, терпели ополченцы. Таким чередом шла эта неподвижная война.

Священник же из села сбежал. Как стало слышно в Голубовском, как грохочут бои и фронт катится ближе и ближе, он вещички собрал и ночью, втайне, сбежал. Был он одинок - ни семьи, ни родственников самых худых. Приехал он в свое время из Молдавии. Молдаван, стало быть. Черен, кучеряв, серьга в левом ухе болталась. Вообще-то, поговаривали будто и не молдаван вовсе - а цыган. Когда же сбёг, то старики рассудили, что таки не цыган. "Был бы цыган, украл бы обязательно у соседа, кадило бы украл, иконы, поди, украл бы. Ан нет, на месте они. Значит, и вправду молдаван", - рассудили. Церковь бросил открытой. На алтаре аккуратно ключи положил ("Какой цыган ключ тебе оставит? Украл бы вместе с замком"). И порешили селяне, командира от ополченцев тогда еще на совет позвали, что пусть ключ сей хранит баба Маня. Как самая ответственная и хорошей памятью обладающая. Потому-то, если смена из ополченцев на Легендарной не разговорчивая, а дел в огороде и саду нет, шла баба Маня до церкви. Отворит двери, прибирает, свечечку поставит, помолится за души всех воюющих и страдающих. На лавочку у стеночки присядет. Зайдет, бывает, кто. Третьего дня заходил дед Мирон. Уж, был грех, решили, что помер он - со страху военного или время настало - неделю из хаты носу не показывал. Командир от ополченцев взялся бумагу составлять, что по причине обеспокоенности "местных мирных граждан" (этак и записал) и по необходимости, что он, командир, в Голубовской единственная власть, надо бы дверь у деда Мирона взломать и хату проверить. Бумагу составил, да ходу ей не давал. Беспокоился, что придет старший над ним командир и скажет, что ты, "Таймыр" (именами ополченцы друг друга не называли, каждый себе прозвище придумал; именами старались и случайно не интересоваться - от того, если в плен попадут, чтобы и под самыми страшными муками друзей-соратников-товарищей не выдать) по хатам лазаешь: не твое - не отворяй. То есть, по разбитым домам лазать можно - проверять их. А по иным, снарядами и минами не тронутым, нельзя - сами себе ополченцы придумали закон. Бумага написанная лежала, ждала подписи командира постарше. Держал ее командир на самом своем столе.

Ополченцы казарму себе устроили в заброшенном дворце культуры. Один заезжий журналист (наведывались, да, журналисты - с камерами, с фотоаппаратами, про беды селян расспрашивали) рассказывал, что голубовский дворец культуры похож на виллу - и не абы где, а тропическую. Французы схожие виллы строили в своих тропических владениях - в Лаосе, во Вьетнаме и Камбодже. "Но, - рассказывал журналист, замечательный парень, прям сказочник; ух, и ловко говорить умел, - французы свои виллы в лимонные оттенки красят, а ваш дворец культуры в белый покрасили". А если подумать, то откуда в Голубовском лимоны. Отродясь не росло. Яблоки, груши, абрикосы, по осени грецкие орехи снимали. Не росло лимона. Зато зимы снежные из года в год. Потому виллу культуры в Голубовском покрасили в белый. То дед Игнат объяснил. Витька "Собакин хвост" сказал вернее, какая краска была, тем и красили. Однако, точно никто не помнил. Красили ее крайний раз давно - страна другая была, в правители выбирали только большевиков-коммунистов. В независимой Украине дворец культуры местные начальники подзабросили от нехватки средств. Оно и изветшало. На первом этаже, в бывшем гардеробе, устроил командир ополчения приемную - принимал гражданское население. Стол из музыкального кабинета поставил, табуретов - для себя и для посетителей пять штук. На столе и держал бумаги. Чтобы, получается, народ видел, что и почему он работает. И рядом со столом поставили пианино. Для солидности, наверное. На него чаще всего банки с окурками ставили.

И агитировал командир народ (те двести человек, что не сбегли) за народную власть. "Мы, - говорил, - за что воюем? Мы воюем против олигархов, либерал-фашистов (образованный был мужик, умел ввернуть словечко, чтоб люди задумались, чтобы важность моменту придать) и за народовластие. Вот почему мы воюем. Власть у олигархов и их приспешников либерал-фашистов отберем и вам в надежные пролетарские руки вручим". Однажды Витька "Собакин хвост" (даром, что не сдох от своих вина и самогона) ввернул: "Мы - не пролетариат. Для пролетариата завод нужно, фабрику нужно, индустрию, одним словом, нужно. В Голубовском всегда сельским трудом жили и иного не знали. Мы крестьяне от самых своих корней". Для порядку его ополченцы заперли в подвале во дворце культуры ("на подвал" - значило, что в тюрьму к ополченцам, пьянь туда пособирают, они протрезвеют, отправят их окопы копать, старикам по огородам помогать - вроде те исправились, отпускают по домам; через день-два снова пьянь в дым пьяная), чтобы не пререкался. Раз ты элемент антисоциальный, тебе положено у общества учиться, а не попрекать его. "Пьянство лишает человека общественной роли", - весомо пояснил "Таймыр".

Глядишь, война бы и к миру повернулась. Фронт не двигается. А что солдаты по селу разок-другой жахнут - даже привыкли. Бывает, что кто-то на краю вулкана живет - у них дома лава сожжет или землетрясение свалит. Кто-то, бывает, на берегу моря живет - у тех шторм жилье смоет. Мало ли люди живут в опасных местах. По новой строят, сады по новой сажают. У Голубовского природная напасть случилась от украинской артиллерии. Честное слово, подпривыкли. Человек - существо терпеливое, приспособляющееся.

Но у украинской армии генералы до орденов с медалями жадные. Они как будто только и ждали, чтобы война началась и никогда бы ей края не наступало. Ордена с медалями ясно, за что дают и за что получают. Атаку, прорыв, победу, врага покалечить в количествах - за это ордена цепляют к мундиру.

Вечерело уже. После жаркого дня наступали синие сумерки и пахнущая спелыми яблоками прохлада. Выгнала украинская армия к краю поля пять БМП. Страшная машина, хоть и не страшнее танка. Броня на гусеницах, башня плоская, как голова у подсолнуха, и пушка далеко торчит. Каждый выстрел - 30-миллиметров летящей на четыре километра стали. Она и самую новую броню пробьет, как гвоздь труху. А на Легендарной улице хаты еще тех времен, когда строили не из камня, а из бревен и глины. Загрохотало, затрещало - били БМП по улице из конца в конец. Разрывала, разбивала бронебойная сталь хаты, заборы, сараюшки, яблони с яблоками, колодцы, перепахивала гряды с картошкой и помидорами. Дерево грецкого ореха измочалило в щепки - перебитый ствол упал, завалился, но не слышно было его падения - заглушал весь мир, все живое грохот пушек броневых ребристых машин.

Подоспели ополченцы с оружием, какое в тайне держали, - из-за бугорков один пальнул, другой. Дырявили украинскую технику из гранатометов. Неизвестно, какой орден за то могли дать, только осталось на краю поля три дымящих подбитых БМП, а другие удрали, ушли за яблоневую и грушевую рощу и, слышно было, дальше дернули - за террикон, чтобы понадежнее спрятаться от гранатометов.

"Таймыр" целую ночь с бойцами за бугорками ждал - вдруг украинцы силу пробовали и сейчас нахлынут броневой волной и минное поле не удержит их, не удержат гранатометы. Стрекотали насекомые, урчали ночные жуки, будто и не было боя - планета крутилась своим чередом. Звезды мигали из чернильного южного неба. Шелестели под ветром травы и листья. Тихо и даже будто мирно. Одно, что напоминало, где оно и как: догорали бронемашины, трещали взрывавшиеся в них нерасстрелянные заряды.

Ночь заканчивалась. Тьма редела, небо светлело с восточной стороны. Бледнели звезды. "Таймыр" отправил двоих бойцов проверить дом бабы Мани. Пригибаясь, они побежали по улице. Другие молча смотрели им вслед. Добежали, нырнули во двор.

"Таймыр", сидя на одном колене, чтобы высоко из-за травы не показываться, наблюдал в бинокль. Один боец вернулся. Доложил: "Двухсотый". Командир отдал бинокль, распорядился, чтобы по украинским солдатам палили, если они хоть чуток шевелиться будут. Побежал, так же пригибаясь, к дому бабы Мани. Забежали во двор. Черными солдатскими берцами давили налитые соком и сахаром яблоки - брызгала белая мякоть. Дом: окна разбиты, переломанное деревянное крыльцо топорщилось щепками, входная дверь настежь - с внешней стороны на ней надпись белым мелом: "Тут живут". "Таймыр" разогнулся, зайдя в дом, движения сразу стали медлительнее. Спальня - здесь ждал его другой боец. Череда дыр в стене, на кровати возле стены разодранное в лохмотья тело: смешались мясо, кости, мозги, тряпки, кровь. Солдатские ботинки чавкали в собравшейся на полу кровавой луже. В кровавой луже перебитая пополам старая икона, глиняные черепки, тряпки, настенные часы - стеклянный колпак на циферблате разбит, но стрелки продолжали отмерять время. "Вытаскивайте, сейчас вызову медиков, чтобы подъехали на соседнюю улицу. - Голос у "Таймыра" был ровный, выражение лица непроницаемо, сузившиеся до еле различимых точек зрачки, глаза пронзительно-голубые, чистейший оттенок голубого. - Несите туда труп". Отцепил от кармана рацию: "Сокол" "Таймыру" - "Сокол" на связи" - "Давайте ролики. У нас один "двухсотый".

Четверо ополченцев выносили труп на окровавленном одеяле через огород на соседнюю улицу. Кровь капала тягучими липкими каплями. Двое, шедших впереди, ломали ударами ног деревянный забор. Вылетали доски, переломилась жердь. Машина "Скорой помощи" уже ожидала. Водитель из открытого окна машины закричал: "Э, мужики, вы прям в таком одеяле будете укладывать мне "двухсотого" - "В каком же?!" - "Не, давайте перегружать на другое что-то". Водитель вылез из машины, приблизился к бойцам, рассматривал перемолотое человеческое тело: "Не, мужики, надо во что-то другое завернуть. Мне потом машину не отмыть. На клеенку можно". Бойцы положили одеяло на траву. Один из них, ругаясь, отправился обратно к дому. Принес клеенку, содранную с парника с помидорами. Клеенку тоже изрешетило бронебойной сталью, обрызгало томатным соком.

Хоронили бабу Маню во дворе церкви. Был салют в ее честь из пяти автоматов.

Фронт никуда не сдвинулся. День-другой-третий - привыкли в Голубовском, что дома и заборы на Легендарной переломаны бронебойными выстрелами, а бабы Мани больше нет. Стало это буднями. Как становятся буднями дни у живущих на краю вулканы после землетрясения, у живущих на берегу моря - после шторма. В Голубовском люди продолжали жить на линии фронта.


Донецкий - Алчевск, август 2015




© Александр Рыбин, 2015-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2015-2024.
Орфография и пунктуация авторские.




Словесность