|
|
| |
ANGST
(Originaltitel: Strach)
von Oleg Postnow
Aus dem Russischen
von Ganna-Maria Braungardt.
Rowohlt Berlin 2003 -
Gebundene Ausgaben - 256 S.
|
| |
СТРАХ
(главы из романа)
XI
Бирс пишет в "Словаре Сатаны",
что любовный корабль пригоден для двух, когда тепло, зато в
ненастье и одному в нем тесно. Теперь мне пришлось испытать на
себе простую истину этих строк, что лишило их, кстати, цинизма, на
который рассчитывал автор. Признаюсь, на пятый или шестой день я
стал приходить в отчаянье. Помимо телепрогнозов, довольно
бодрых, я уже взглядывал, как и дед, порой на анероид -
"оригинальный прибор, позволяющий вам узнать, какая сейчас
погода" (тот же Бирс, тот же "Словарь"). Но - всему
на свете приходит конец, тем паче дождю летом. Неделя кончилась,
я выскочил в сад (я опять уже привык к ранним подъемам и к
крепкому сну) чуть не с первым лучом солнца. С крыш и листвы
текло, в небе не было ни тучки, где-то вдали, как шмель, гудел
мопед, гудел и шмель, атакуя на клумбе розу-неряху, перезрелую,
старую, с отвисшей вниз рыхлой губой и подгнившими лепестками.
В лужах у дома плавали звездочки флоксов. Сирень скинула на
крыльцо грязный густой крап. Земля дышала водой. Это тотчас
смутило меня: мне вдруг почудилось, что нужны дни, может быть,
много дней, чтобы летний мир вновь обрел свой порядок. Даже
ряска в реке вся была пробита насквозь, там и сям, как зеленый флаг
после боя. Я специально пошел посмотреть, выйдет ли греться на
кладки моя знакомица-черепаха. Но вода была еще высока, кладки
сырые, и черепаха не вышла. Я и сам замерз, но, борясь с дрожью,
засучил штаны и полез в лодку, залитую до краёв, вычерпывать
поскорей всю эту лишнюю влагу, готовую и впредь вредить мне,
мешая попасть в заветный свиток амура. Я почти выскоблил дно той
самой банкой, удостоверившись, кстати, что течи меж досок нет, и
лодка ко всему готова. Это открытие слегка утешило меня. Солнце
меж тем набрало силу и уже стало чувствительно печь мне лопатки.
Всё же я сбегал за веслами и, против всех правил, проплыл раз два
мимо Плакучих Ив днем: я этого давно не делал. Впрочем, я ничего
не добился: берег был пуст, и усадьба в тени казалась такой же
необитаемой, как и прежде. Разочарованный, я вернулся домой.
Было лишь десять утра, и я с ужасом подумал, куда девать время до
полуночи.
Память падка на такие проделки: именно этот
день я и сейчас помню так, как вчерашний. Нет, лучше вчерашнего
(Люк, кафе), ибо в нем уже много туманных скважин. А там,
двадцать лет назад, всё осталось, как было, будто в драгоценном
ящике, из которого нужно лишь вынуть тихий украинский полдень,
влажный сад, кучки сбитой дождем листвы и сучьев, которые дед
нагреб метлой и готовился сжечь, как только просохнут, завтрак,
свистульку из стручка акации, которую я с упорством маньяка хотел
довести до совершенства, до точности камертона, пока она не
распадалась надвое, как крылья кузнечика, уже тоже давно давшего
себя знать в соседских зарослях крапивы. Видя, что я маюсь, дед, не
любивший безделья, отрядил меня вдруг в магазин: кончилось масло
и хлеб (два священных продукта, не срываемых с грядки). Молоко
мы брали у "кумы", жившей напротив и державшей
коров - ее дед время от времени навещал под вечер и пил с ней чай.
Звали ее Клара Ивановна, она была из чухонских немок, так что вряд
ли дед с ней кого-то когда-нибудь в самом деле крестил. Она
говорила с небольшим акцентом и пекла пирожки из старого хлеба.
Молоко, однако ж, считалось у нас "своим" и было всегда
в избытке. Магазин тоже был "наш", лесного ведомства,
рядом с конторой деда. И эта контора, и магазин стояли с краю села,
на выезде, как раз у шоссе, что вело в Мигалки. Ехать туда было
проще через лес. Я лишь поддул слегка шины велосипеду, отчасти
выдохшиеся за пустую неделю, и, дребезжа багажником (он всегда
дребезжал из-за слабых пружин) покатил по проулку к лесу. Я пару
раз увяз в мокром песке, но в лесу обнаружил с приятностью, что
луж уже нет совсем и тропинки сухие. Это мне показалось особенно
важно, поскольку тут была тень, а везде солнцепек, значит...
Магазин был почти пуст. Он и вообще-то больше напоминал склад
или оптовую лавку, не слишком богатую. В скользких бочках стояли
сельди. Хлеб помещался на крашеном стеллаже во всю стену, на мой
взгляд, излишнем, ибо более чем на треть он всегда был пуст. С
лампы свешивалась липкая лента для мух, способная отпугнуть
посетителей. Что касается масла, то оно хранилось в витрине, рядом
с салом, и стекло этой витрины было таким мутным, будто этим
салом его вымазали изнутри. Был еще, правда, отдел промтоваров,
но и там, главным образом, висели во всю ширь ткани, которые,
сколько я помнил, никто никогда не брал, и дорогие, не нужные
никому, ковры. Заправлял торговлей продавец Артём - огромных
размеров дядька, похожий на казака, в приказчичьих сапогах и
фартуке из клеенки. Он был сух и надменен со мной, хоть я и
говорил по-малоросски, и прочих посетителей тоже любил держать
в строгости, благо, они были редки в "нашем" магазине,
при этом, однако, оказывали Артёму всякий раз свой почёт. Но
именно сегодня, несмотря на близкий уже перерыв, возле прилавка
двигалась небольшая очередь: подвезли варенец. Сурово поглядывая
на баб с их бидонами, Артём наливал из кадки порцию и отсчитывал
сдачу, которую звонко, с размаху, клал на весы. Близ весов народ
безмолвствовал. Чуть дальше от Артёма меж собой говорили. Я
вдруг услыхал:
- ...умерла.
Я не понял, ктo. Мне это, впрочем, было всё
равно, хотя, кажется, на миг я подумал, что вот, завтра или через
день, будут похороны и, конечно, по нашей улице, с обычным
оркестром и завываньем собак. Вслед за тем толстая тетка с
бидоном, украшенным синей листвой на боках, сказала
жалостно:
- Отмучилась.
- А что ей мучаться? - возразила другая. - Это
те, что работают, те мучатся. А она, прости господи, и тяпку в руки,
поди, не брала.
Первая вздохнула.
- Ну - божевильна...
- Знаем мы их, божевильных. Пила, как
стелька, вот и всё. Мой покойник к ней таскался щодэнь...
Уже была их очередь. Весь вспотев и глядя в
пол, молясь про себя, чтобы уши у меня не горели, я не смел
шелохнуться, и лишь когда грозный казак навис, наконец, надо
мной, я распахнул кошелку и прошептал своё "хлiба та
масла" так, словно тыждэнь (неделю) не ел: он так мне
и сказал, но я не поднял глаз. Сзади новые покупцы тоже
шептались о смерти старухи.
Я думаю, мой велосипед вилял, когда я катил
на нем вспять по тропкам, и надо радоваться, что ни одна сосна не
заступила мне путь: в сказках это бывает. Дед встретил меня хмуро.
- Знаешь, - сказал он, - баба Глашка
померла.
Я кивнул. Мы вошли в дом.
- Всё это, конечно, дурныця, - сказал дед
(это тоже было его любимое слово, как и "гра"). - Но
говорят... - тут он хмыкнул, а может быть, кашлянул. - Говорят, она
была ведьма.
Я смолчал опять. Он строго на меня взглянул,
пожевал губами, но больше не сказал ничего. До сих пор не знаю:
может быть, он хотел меня остеречь? Что-то было такое особенное в
его взгляде.
XII
Еще не было полуночи, хотя смерклось
совсем, когда я бежал по аллее Плакучих Ив к усадьбе. Конечно,
Тоня не ждала меня. Берег был пуст и размыт, и даже следов костра
я не нашел на песке - как и ничьих следов. Но среди деревьев, между
их ветвей, свисавших и впрямь почти до земли, я тотчас увидел еще
с реки, что окна усадьбы ярко горят, как никогда прежде. Я бросил
весла в лодку, едва зацепив цепь за куст, и уже был на дорожке,
слабо соображая, чтo именно делаю и зачем. Детская писательница
на миг пришла мне на ум, как-то ободрив меня, хотя я догадался
сразу, что вряд ли найду ее здесь. Я вовсе не был уверен, что она
вообще существует.
Я после не раз удивлялся, как я долго бежал.
Песок под ивами, рябой от дождя, был, однако ж, утоптан в аллее и
не мог помешать мне. А между тем берег, как приклеенный, всё был
у меня за спиной, точно я только что вышел из лодки, и к тому же,
казалось мне, я видел кругом куда больше, чем следовало бы теперь,
в почти полном мраке. Я видел следы дождя на земле и на листьях.
Побеленный сарай сбоку выступил и обрисовался ясно, с
облупившейся дверью и гнилой, в двух местах проваленной крышей.
Двор старухи за ним маячил пятном, и я различил подсолнух у его
забора. Мне вдруг почудилось, что я не бегу, а иду, к тому же не по
той аллее - но никакой другой, я знал, тут не могло быть. Однако я
не был уверен, что это вообще аллея. Мне казалось, вокруг
лес, черные стволы стояли стеной по сторонам от меня, словно я
шел просекой. Взглянув вверх, я увидел над головой крупные
золотые звезды; странные, незнакомые мне созвездия слагались из
них. Но это было лишь миг - и вновь под ногой шуршал песок, а
впереди были окна усадьбы. Всё же я помнил очень явственно
чуднoй зеленоватый свет этих звезд и луны, уже урезанной справа...
Я поискал ее взглядом. Она была сзади, в стороне реки. Я меж тем
подходил к дому. Новая странность: окна были все тёмны, только в
проем двери, открытой настежь, выпадал углом свет. Тут же у входа
стоял пустой гроб. Я взбежал на крыльцо, спугнув откуда-то стаю
птиц, и был поражен, увидав, что это голуби. Я прежде ни разу не
встречал их в деревне - только лесных, и то очень редко - бежевых,
с темным кольцом у шейки. Эти были не те. Или, напротив, те.
Говардовские. Всей стаей они унеслись прочь, но было мне уже не
до них. Я шагнул в прихожую - и замер, вдруг обнаружив, что стою
в дверях, на пороге большой низкой комнаты, полной народу. Свечи
горели в шандалах. Пахло хвоей. Старуха мертвая лежала
посередине, головой к входу, на двух досках, укрытых рогожкой и
поднятых на табуреты, и я поразился еще - почему не в гробу?
Может быть, его только что подвезли? Кругом нее было человек
десять-пятнадцать селян. Из них я тотчас узнал в углу кузнеца,
приятеля Иры, а рядом с ним огромного продавца Артема. И вдруг
съежился весь: все, кто тут был, молча смотрели на меня, смотрели
так, что хотелось уйти. Было видно, что надо уйти - но тут я увидел
Тоню.
В черном платье и с черной лентой в косе она
показалась мне едва знакомой, совсем взрослой, - однако вдруг
прямо мне улыбнулась (это было почти невозможно, я был уверен,
она опустит глаза!) и, ничуть не чинясь остальных, подошла ко мне
и взяла меня за руку. Покорствуя ей - она тянула меня куда-то, - я
шагнул в сторону, к стене, - и сразу потухли все взоры, отворотясь
от нас, и все замерли так, как, должно быть, до этого, молча смотря
на старуху. Я хотел что-то спросить...
- Молчи, - шепнула Тоня.
В сенях послышался шум - и новый человек
взошел со двора. Оттуда, где я стоял, был виден его профиль - огонь
свечей очертил его, - и я вздрогнул, ибо это был тощий зловещий
старик с очень крупным носом и удивительно голым, каким-то
бугристым лицом. Я мог бы поклясться, что где-то уже видел его
прежде, но даже и близко не мог представить, где бы это могло в
самом деле быть.
- Платон Семёныч... - прошелестело в комнате.
На малоросский манер говорили Сэмэныч. Он быстро окинул
взглядом всех, не пропустив и меня, а Тоне кивнув, и шагнул к
покойной.
- Окно видчинялы (открывали)? -
спросил он сквозь зубы, не спуская глаз с ее лица.
- Видчинялы, батько, авже ж
(конечно)... - прошелестел опять шёпот.
- Бачу, - он кивнул. Потом снова обвел
всех взглядом. - Что робыть будем?
Все как-то замерли на своих местах, а кое-кто и
поежился.
- Гроб с крестом? - спросил снова
Сэмэныч.
- С хрестом, батька, с хрестом, - поспешно
уверил его кто-то.
Он наморщил едва видные, белые брови.
- Венки есть?
- Е, батько...
Артём вдруг выступил из угла, держа в руках
по венку, совсем маленькому, круглому, свитому из цветов и
хвои.
- Добре, - кивнул Семеныч. - Покрывала
сюда. Свечи.
Команда тотчас была исполнена. Откуда-то
явилось вмиг два покрывала - белых, с тканой каймой, - и одним
накрыли по грудь старуху. И затолкались у двери: вносили гроб.
Теперь в комнате все двигались. Кто-то что-то
говорил, кто-то принимал доски и ставил к стене, кто-то сворачивал
рогожу, и вот уж старуха лежала в гробу, всё на тех же двух
табуретах, укрытая покрывалом, меж тем как Сэмэныч о чем-
то шептался с Артёмом. Артём при своем росте весь изогнулся
дугой, снизу вверх глядя на старика, и вдруг я услышал своё имя. Я
думал, мне померещилось.
- Гарно (хорошо), - сказал, однако,
Семеныч, и впрямь поглядев на меня. Все уже опять выстроились у
стен, и только какая-то бабка спешно подошла к Семенычу и сунула
ему что-то в руку.
- Гарный хлопчик, - услышал я вдруг над
собой его голос: но уже он был не твёрд, как прежде, а вкрадчив. Он
стоял надо мной, как-то странно сощурясь.
- Нэхай вин и будэ... - зашуршали
вокруг. "Кем я буду?" - в недоумении успел подумать я.
Тоня держала меня за рукав, но тут опять схватила из всех сил за
руку.
- Нет, не он, - сказала она.
- Ты сама его привела, - ответил Платон
Семеныч.
Он ступил к гробу, поднял край покрывала с
ног старухи и задрал ей подол. Мгновение он что-то делал там -
потом бросил на пол кусок угля и придавил сапогом. В тот же миг
венок был возложен ей на голову, три свечи скрестились, как в
церкви - бессменный Артём держал их, - Платон Семеныч быстро
повернулся ко мне и кивнул пальцем.
- Йды-но сюды, парень, - велел он
негромко.
Сам не знаю зачем, я вырвал руку - пальцы
Тони разжались - и подошел к нему. Второе шитое покрывало легло
мне плечи. Я увидел тень: кто-то держал надо мной венок. Платон
Семеныч вдруг забормотал - скоро и неразборчиво, растягивая по
временам слова. Я различил славянский и малоросский. Но ничего
не понял. Всё плыло и качалось вокруг, словно пламя свечей от
ветра, комната стала совсем низкой и длинной, и таким же низким и
длинным, как стол, был предо мной ведьмин гроб. Я оглянулся.
Десятки глаз из тьмы смотрели на нас - прямо и страшно. И впереди
всех стояла Тоня, вцепившись пальцами себе в платье. Её лицо было
бледно.
- Дай руку, - сказал старик. Я поднял руку.
Словно общий вздох прошел по комнате у меня за спиной. Я увидал
кольцо - и всё окончательно предо мной помутилось...
Среди книг, что продал мне Люк, а также и тех,
что привез я с собой из России, есть много редких, странных и,
верно, уже мне не нужных изданий. Порой я листаю их.
Путешественник-англосакс, много лет живший средь дикарей,
пишет о них между прочим так (перевод мой): "Чёрный цвет,
как и белый цвет, есть, разумеется, символ смерти. Но он имеет
порой добавочный смысл. К примеру, бесплодным холостякам, по
их кончине, делают круг черной краской внизу живота в знак
прощения и просьбы умершему больше не рождаться в наш
мир". Прогрессист-антрополог из русских, либерал
восьмидесятых и девяностых годов, к тому же известный
общественный деятель и политик (кажется, даже депутат одной из
дум) замечает не без учёной грусти в своей книге, посвященной
женской эмансипации, что народ часто глуп: "Малороссы, к
примеру, до сих пор верят, будто умершим холостякам нет места на
том свете. Оттого в глухих местах Украины похороны паробков и
особенно девиц напоминают свадьбу. Со смертью девушки ей на тот
свет назначается суженный, обычно, родственник или близкий друг.
Он идет за гробом до могилы и после становится членом
семьи".
Как я узнал в ту ночь, слух о немцах и их
бесчинствах был только слухом. Проклятая ведьма не знала мужчин.
Она была пьяницей - это так. Но она была к тому же еще старой
девой.
XIII
Мне десятки раз снилась эта черная
свадьба. Потому эндуастос в моем случае вполне оправдан. Я и
впрямь не знаю, где именно была явь - тогда, той ночью, - а что
затем добавил к ней сон. Все снова толпились у гроба старухи. Я
был как-то оттеснен и даже забыт - и тут Тоня опять схватила мой
рукав и уже решительно направилась со мной к двери. Может быть,
Платон Семеныч и окликнул ее - или меня, - но мы не обернулись.
На дворе луна была уже высоко и ровно светила по всему подворью.
Резные тени лежали повсюду, как палые черные листья в ноябре.
Тоня тотчас сняла с моего пальца кольцо и спрятала где-то на своем
платье.
- Откуда у вас голуби? - спросил я, вспомнив
вспугнутую мной стаю. Но она не ответила. Мы перешли двор,
миновав аллею, и уже безо всяких тропинок углубились в тень ив.
Скоро я понял, что идем мы к сараю. Он уже белелся рядом - и вот
Тоня отвалила визгливую и кривую его низкую дверь.
- Входи, - велела она. Она чиркнула спичкой -
не знаю, откуда взяла она спичку, - и я увидел перед собой грязную
камору с глиняным полом, усыпанным золой, поленницу в углу,
такую старую, будто ею не пользовались уже много лет, с серым
бревном поперек и кусками мшистой коры сверху, а рядом
дробину, шаткую лестницу у стены, ведшую, верно, как и у
нас, на чердак.
- Лезь, - велела опять Тоня. Спичка погасла,
кое-как я залез наверх и очутился на сеновале. Тоня поднялась
следом, с новой спичкой в руке, на сей раз осветившей грязное сено
и посреди него - раскинутую вместо подстилки широкую казацкую
бурку с рваными рукавами и капюшоном вверху. Всё это было сыро,
густо напитано водой, и тлен коснулся уже всего тут: пахло
погребом - или склепом. Белые пятна селитры вперемешку с
плесенью образовали на скошенных балках словно бы арабеск. Луна
лила свой свет сквозь проломы в крыше, и тут спичка не была
нужна.
- Что мы здесь?.. - начал я было, но Тоня опять
зажала мне рот. Я ощутил на губах солоноватый вкус ее ладошки. Я
замолчал, она же, присев на корточки, стала меня раздевать, причем,
я помню, пробовал сопротивляться, но снова был оборван
решительно, с первых слов. Затем она разделась сама. Но теперь это
было не так, как в лодке. Тогда она просто вскидывала вверх платье,
теперь же, словно в полусне, медленно расстегнула крючки на груди
и на шее, распустила пояс - платье упало кольцом у ее ног, - и так же
медленно, томно сняла с себя трусы и носки. Я совсем продрог,
ожидая ее. Голые, мы стояли друг перед другом, посреди бурки.
- Теперь ты мой муж, - тихо сказала она.
- Почему? - спросил я, дрожа всем телом.
- Потому что отныне она - это я.
Понял?
- Нет.
Я и впрямь ничего не понимал. Но Тоня не
думала объяснять. Вместо того она велела мне лечь - и сама легла
рядом. Мы обнялись - кое как, неуклюже, хотя она была совсем
теплой. Удивительно: я сам тоже сразу согрелся в ее руках, и даже
влажный испод бурки, шершавый и колкий, больше не досаждал
мне. Я, впрочем, совсем не думал о нем и не знал, чтo нужно делать.
Нам было по десять, одиннадцать лет и, вероятно, нам этим вовсе не
следовало заниматься... Наконец, я овладел ею. Она вскрикнула, но
не разжала рук, даже локти ее стали словно бы тяжелей у меня на
бедрах.
- Запомни, - шептала она. - Покойниц нельзя
трогать. Дома согрей печку. Приложи к ней ладонь. Потом не мой,
спи до утра. Потом - потом что хочешь...
Голос ее стал невнятен. Она шептала,
уткнувшись лицом мне в плечо. Я был весь в поту и снова мерз.
- Я не трогал старуху, - сказал я.
- Нет. Ты трогал меня.
Внезапно глухой далекий стук послышался с
улицы. Казалось, где-то колют дрова.
- Что это? - спросил я, подняв голову.
Она ответила - "щось
роблют" - так мне показалось. Она словно уже дремала и
шептала во сне. Но тут же я понял, что это не так: она не говорила со
мной никогда по-малоросски, и глаза ее были открыты. Я
повторил:
- Что-то делают? Да?
- Да! Да! - вдруг вскрикнула она громко, и,
дернувшись, освободилась от меня. В свете луны я видел ее
искаженное лицо.
- Потолок! Потолок рубят, дурак! - крикнула
она мне, дико на меня глядя. Безумие было в глазах ее.
- Потолок? Какой потолок?
- Для ведьмы! А ты не знал? Она не может
уйти, она всё ещё здесь! Беги скорей! Беги же! Сейчас она выйдет -
и тебе конец!
Ком одежды оказался у меня на коленях.
- Божевильна! - в ужасе заорал я. И
вдруг тугая пощечина обожгла мне скулу. Потом Тоня метнулась к
лестнице - голая, как была, - и нырнула в черный лаз.
Не помню, как я сбежал к реке. Сарай остался
позади, в усадьбе снова горели окна, и тот же стук, мерный и
сильный, шел оттуда сквозь отверстую дверь. Он стих лишь тогда,
когда я сел в лодку.
Вряд ли я когда-нибудь еще так греб, как в ту
ночь. Мне казалось, минуту спустя я уже был на кладках. Я занозил
ногу - я забыл обуться, - но все же поднялся наверх, в дом. И тут
меня ждал сюрприз.
Светало. Желтая скучная луна ползла к
горизонту. Она казалась вырезанной из жести крышкой от плоской
банки: в таких, как и в кадках Артёма, хранили сельдь. И этим же
желтым, унылым жестяным светом была залита наша веранда.
Горела лампочка. Был первый предутренний час. Дед сидел за
столом, за остывшим чаем, и исподлобья, из-под густых бровей с
проседью молча смотрел на меня.
- Дед, - сказал я. - Дед! Как звали того
священника, - ну, того - помнишь? с его дочкой. Что тебя
исповедовал. А? Ну - как?
Брови скакнули вверх.
- На что тебе?
- Надо.
Не удержавшись, я громко сглотнул.
- Отец Платон, - сказал дед. - Он помер в
войну. Да что с тобой такое? Ты весь мокрый. Где ты был?
Мы прошли на кухню. Со мной и впрямь не все
было ладно - я понимал сам. Горький смех душил меня, особенно от
того, что Сэмэныч был тезкой сгинувшего иерея, как я,
впрочем, и думал. Я уже стал кое-что сознавать, но я не был уверен,
что не расплaчусь. Судороги сжимали мне горло.
- Где ты был? -повторил дед.
- Там, - я махнул рукой. - Разожги печь.
- Какую печь?
- Мазепину. Эту. - Я опять засмеялся.
- Ты объяснишь, в чем дело?
Смеясь, я мотнул головой.
- Это же всё дурныця, - сказал я. - Ты
всегда говорил... А знаешь ли что? Бабка Глашка-то сдохла. Только
я ее муж. Проклятый Артём! Теперь - всё. То не наш магазин. Цэ
нэ гра. Понимаешь?
Лицо его стало серым.
- Тебе холодно? - спросил он.
- Конечно, нет! Мне жарко! Мне очень жарко,
видишь же, я в поту...
- Ты дрожишь весь.
Я и впрямь трясся. Но меня опять душил смех,
и я сел на пол.
- Зажги печь, - повторил я как мог
убедительней. - Мне нельзя мыть руки. И вот что я тебе скажу, дед:
астролябия - это не фонарь. Фонарь весь прогорел. Я крал твой
керосин - для Тони. Потому что она русалка. Как та певичка в
журнале.
Моя бабка вспомнилась мне и даже
почудилось, что она похожа на Тоню.
- Боже мой! Как тепло в реке! - продолжал я,
перейдя вдруг на малоросский, чего сам не заметил, но тем сильней
напугал деда. - Давай польем сад. У ней титьки - как помидорки... -
прибавил я вдруг с бесстыдной откровенностью, мне вовсе чуждой.
Но мне теперь страстно захотелось всё рассказать деду, даже
пожаловаться ему, я только не знал, с чего начать; правда, мне
чудилось, что я говорю связно, и он и так всё понимает, но лицо его
было темным, странным, и таким несчастным, каким я не видел его
никогда; я даже, наконец, сам испугался. - Но долго-то так нельзя,
всё равно нельзя, старуха убьет, - утешил я его. - Потолок ведь уже
прорубили. Артём прорубил. Дама пик означает скрытую
неблагосклонность... - Я опять говорил по-русски. - И всё ходит,
ходит... По ночам она ходит сюда, дед! - вскрикнул я наконец. Это
была главная тайна: эндуастос больше не держал меня. И тайны
разверзлись, как ямы... - Дай мне воды, мне жарко, - попросил я. - Да
вот еще скабка (заноза) в ноге. Это я случайно занозил... - Я
попытался ее вытащить.
Но тут всё шатнулось на кухне, я попытался
что-то сказать - не помню, сказал ли, - и ухватился двумя руками за
пол.
Помню, впрочем, что дед щупал мне лоб и
качал головой как-то очень картинно; что я вдруг оказался в
постели: на перине, под одеялом - и снова всё мешалось в уме и в
глазах, и приходили ломкие мысли. Узор на обоях гадко двоился,
двоился и дед, весь мир двоился: нельзя было понять, ночь или день.
Но хуже всего было ночью. Дверь отворялась, и Женщина в Белом
склонялась ко мне, тоже щупая лоб, и тоже качала головой, и то это
была старуха, то Ира, то - ни с того ни с сего - моя мать.
К концу июля, бледный и вялый, ко всему
равнодушный, я шел на станцию вместе с мамой (она прилетела,
лишь я заболел) по пыльной и кривой, бесконечно длинной улице. У
заборов бродили куры. До электрички был час, но я был слаб и едва
плелся, почему-то стесняясь своих шортов на лямочках, в которые
меня одели, и мечтая не встретить кого-нибудь из тех, кто меня знал,
деревенских ребят, например, впрочем, теперь уже вовсе чужих мне,
как из другой жизни. Мой чемодан нес дед. Мы так и не встретили
их - и вообще никого - до перрона. Потом я отправился сам брать
билет - мне с трудом позволили, но я вяло настоял, - потом был
вагон, почти пустой, с маленькой девочкой и ее отцом, который до
самого Киева читал газету, меж тем как бедняжка строила мне
глазки, но вдруг зевнула во весь свой маленький круглый ротик,
показав то место, где был раньше выпавший зуб, и отвернулась. В
самолете меня тошнило - впервые и, надеюсь, в последний раз в
жизни. Потом такси вдруг миновало гряду чахлых рощ - я никогда
их не видел прежде, ибо не бывал в столице летом, - и, наконец,
Москва охватила нас со всех сторон - как оказалось, надолго. Отец
спрашивал, улыбаясь, всех ли русалок я поймал. Но я знал точно,
что он шутит и ничего не знает, что это - так, и лишь кривил
губы в ответ. Наша квартира была пыльной и тесной. Я вышел на
балкон. Голуби - сизые, городские, обычные здесь - ворковали на
крыше. Кот юркнул в подвал - но это был тощий простой дворовый
кот. Здание МИДа синело вдали, а ближе - отель
"Украина". Мне стало смешно и грустно. Я захлопнул
дверь и пошел к себе, в спальню. Там тоже везде была пыль. Но мне
это было всё равно. Я ни о чем не жалел. И вовсе, как помню, мне
не хотелось - ни тогда, ни потом, еще сто лет подряд - думать
всерьез, увижу ли я вновь или нет, хотя бы на миг, хоть когда-
нибудь, пусть даже во сне - Тоню.
© Олег Постнов
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Алексей Смирнов. Где стол был яств: и Доктор Энгельгардт. Два рассказа [Бритая Маковка толкнула Косички, качнулись Банты. Лиза и Коля – октябрята, но без пяти минут пионеры – остановились и завороженно уставились на сутулого...] Елизавета Григ. Сима [Эта необыкновенная история началась в соловьиную ночь – в самое подходящее время для всех необыкновенных историй на свете. Говорят, не поют соловьи, они...] Яков Каунатор. Кто же ты есть, как тебя звать... (Булат Окуджава) [Формула рождения стихов Булата Окуджавы до чрезвычайности проста: взгляд, восприятие; чувство; осмысление...] Андрей Коровин. Из книги "Любить дракона" (2013) Часть II [стать его сталкером / проводником / в новый мир / вещей букв людей / взять на себя ответственность / за его судьбу...] Татьяна Куземцева. И надеяться, и любить... [Как бесполезны дни – благословенны ночи, / И горести мои завязли между строчек. / И разве кто спасёт? А впрочем, что за дело... / Пожалуй, это всё...] Екатерина Вольховская. Чёрный пёс и другие [Кто разберёт их – о чём говорили / Девочка с куклой ночами под пледом? / Кукла любила глазами и бантиком, / Девочка – голосом, тихим и тёплым.....] Никита Николаенко. Взгляд обывателя [По прошествии нескольких недель я стал задаваться вопросом – а что же тогда произошло в тот жаркий день и происходило ли что-то стоящее на самом деле...] Владимир Буев. Пять рассказов о судьбах крымских татар в обрамлении прелюдий и ноктюрнов [Репортаж с творческого вечера писателя Шевкета Кешфидинова. Литературно-музыкальная композиция Шевкета Кешфидинова и Зеры Джемиловой, посвященная Крыму...] Зина Виноградова. Одна сплошная исповедь [Презентация книги Макса Батурина (1965-1997) "Гений офигений" в рамках проекта "Бегемот Внутри" в Малаховке.] Валерий Горюнов. Пиратская летопись о времени и себе (О книге Матвея Цапко "Экранка") [...как в любой летописи, записанные события и воспоминания постепенно выцветают и становятся неясным гулом прошлого, но у нас все равно остаётся недоступный...] Александр Хан. Созерцание и размышление (о стихах Александра Разина и Дарии Солдо) [Отзыв о стихах участников 103 серии литературно-критического проекта "Полёт разборов" Александра Разина и Дарии Солдо.] |
| X | Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
|
