Словесность

[ Оглавление ]







КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




ВЗЫСКУЮЩЕЕ ОБЛАКО

Макс Батурин. Гений офигений. – М.: Выргород, 2024. – 242 с. – Поэты антологии "Уйти. Остаться. Жить"



Первым и, наверное, единственным критерием, которым я руководствовался для того, чтобы разместить поэзию Макса Батурина (1965 – 1997) на одной из своих читательских полок, был уровень тестостерона, который воздействовал на меня при чтении книги "Гений офигений". Потому что образы, которые живописует Батурин, буквально вырываются со страниц книги и нагнетают давление в помещении до звона молекул воздуха, так что, хочешь того или нет, ты вступаешь с автором в некую близость или наблюдаешь в своей голове то, от чего рефлекторно хочется отвернуться:

        Потрясая сосудами
        Для вскармливающих препаратов
        Самки несутся к спермоначалу

Или:

        Измученный потенцией усталый

        <...>

        Бреду куда не видели б глаза

То и дело читателя посвящают в нелицеприятные подробности личной жизни:

        Юля всегда для меня,
        Онанизм как явленье изжит.

С бóльшим стремлением к эстетике, но не с меньшим эротизмом, описаны сцены на летних водоемах:

        Шевеление судорог нежных в крови
        От пронзительной близости в принципе схожего тела

Если брать во внимание недавний опыт, то подобное восприятие текста лимбической системой в обход неокортекса я переживал при чтении поэзии адептов Ордена куртуазных маньеристов, а именно Александра Бардодыма и Константэна Григорьева, также героев антологии "Уйти. Остаться. Жить", а если погружаться в дела давно минувших дней, то текстов Славы Могутина. В каждом из этих поэтов много сексуальной энергии, которая выливается эротизмом или даже откровенным натурализмом в творчество.

Хочется процитировать Ларису Миллер, которая вспоминала об Арсении Тарковском: "Арсений Александрович никогда не держался мэтром, вел семинары весело и любил рассказывать, как однажды Мандельштам читал в его присутствии новые стихи:

        Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!
        Я нынче славным бесом обуян,
        Как будто в корень голову шампунем
        Мне вымыл парикмахер Франсуа...

"Почему не Антуан?" – спросил Т. "Молодой человек! У Вас совсем нет слуха!", – в ужасе воскликнул Осип Эмильевич".

Это я о том, что гению часто тесно в рамках дозволенного. Поэт-гений строит свою поэтику на преодолении устоявшихся формы и/или содержания стихотворения; хочется добавить, не запрашивая для легитимизации томос у условного союза писателей.

Поэзия Григорьева и Бардодыма по-классически граненая и выдержанная с точки зрения формы, но выход за рамки происходит через дерзкий пафос в лирике, заигрывание и некоторый флирт с адресатами посвящений, который порой перетекает в красочные описания интимных подробностей, что развенчивает общекультурный образ поэта как человека кроткого и боязливого, скромного по отношению к миру и себе. Могутин преодолевает каноны не только содержания, но и формы. Он – как сказала бы Белла Ахмадулина – смертным выдохом ран горловых поставляет эпитет – добавлю – нагло и бесцеремонно, поэтому его повествование сумбурное и "рубящее с плеча", а его "эпитет" совсем не оправдывает устоявшихся положительных коннотаций и начинает ранить фактом своего рождения уже не самого автора, а читателя, для которого предназначен; не физику тела, но психику. Все его творчество есть торжество акта нарочитого, насильственного эксгибиционизма писателя и вынужденный вуайеризм читателя. Правда, собственные соображения Могутина о своих книгах: "Я хочу, чтобы мои книги были запрещены во всех цивилизованных странах (не говоря уже о нецивилизованных), чтобы мои книги контрабандой перевозили через границы" – скорее их дискредитируют, чем прославляют, потому что после этих слов авторские эксперименты кажутся не рожденными естественно, а возникающими вопреки или, что хуже, назло.

Гений произведений Батурина не может существовать без дополнения "офигений", потому что он немного другого характера и нарушает правила в бóльшем числе координат и, что главное, – делает это естественно, оттого и стоит особняком.

На первый взгляд творчество Батурина не удовлетворяет моему основному критерию хорошей поэзии: хорошая поэзия должна быть, как качественная губная помада, – плотной и покрывистой. Она у него не всеобъемлющая, хоть и риторическая. Автор не стремится дать ответы и инсайты для как можно бóльшего количества тем и явлений, создать собственную теорию мира, которая бы могла философски объяснить читателю то или иное явление, помочь найти пути решения жизненных вопросов (возможно, я старомоден и "топлю" до сих пор за аспекты литературы, воспитывающие личность и формирующие нравственные идеалы). Почвой для стихотворений у него обычно становятся окружающие вещи, люди, дела минувших дней – жизнь, одним словом. Превалирующее число стихотворений посвящено теме любви, что выглядит довольно подозрительно вне подросткового возраста и наталкивает на мысли об авторе как внутренне незрелом человеке, а о его поэзии, пусть далеко не медитативной, как о способе эмоциональной разгрузки и средстве психологической самопомощи. Причем антураж стихотворений с его пространственно-временной организацией прост и незатейлив, а обращение к вечным темам – даже не отдельно от мишуры окружающего тлена, а хоть какое-то обращение к ним – скорее большое исключение, чем правило.

В контексте этих соображений очень хочется согласиться с Ростиславом Ярцевым, который писал ("Пироскаф", № 2, 2024, "Василий Бородин: опыт включения"): "Время "больших слов" будто бы кончено – такова негласная договоренность взрослых умных поэтов. Мы подбираем окурки, объедки со стола великих литератур и поэзий, мы развенчиваем их величие, облачаясь в серые робы гробокопателей, чтобы вернуться друг к другу и к самим себе". Особенно после того, как читаешь у Батурина:

        Живу только ради святого Слова
        И перерабатываю в стихи всякую гадость

Но все не может быть так просто. И следующими словами: "Богу – богово, а козлу – козлово", словно предвосхищая умалительные оценки, он полностью "восстанавливает себя в правах" на существование в литературе.

Эта строка, кстати, стала ключевой для моего видения Батурина поэтом пульсирующим, то расширяющимся в облако, то стремящимся сжаться в точку в зависимости от вектора созерцательности и, что более важно, эстетической и эмоциональной окраски среды, в которой он находится; вместо привычного типажа поэта, как это часто случается, однонаправленно и без оглядки на окружающий мир отрабатывающего травму детства. Но эта "пульсация", детерминированная средой и вызовами времени, никогда не превращается в нарратив, транслирующий тектонические сдвиги истории, что мы прочитываем у Блока, а зациклена на знакомой обыденности и изменениях в ней.

Логично, что бóльший "текстовый" промежуток цикла стихотворного "мыслебиения" отводится на сужение, а не расширение, потому что никто не отменял физиологический аспект психики, реагирующий на количество солнечного света, а в городе, где поэт жил, больше все-таки бессолнечных и холодных дней, чем буйствующих зеленью и теплом. Создается впечатление, что с помощью имманентного объектива его зрение наводится на более и более мелкие делали ущербного антуража в попытке разгадать их микрокосм. Эта особенность напоминает прием, обратный синекдохе, так как демонстрирует часть целого для изображения более мелкой части этого самого целого. Вместо привычного эффекта увеличения, которое мы фиксируем, например, в лермонтовском одиноком парусе, видя целый парусник, или понимаем опьянение от вина у Беллы Ахмадулиной, когда она говорит, что в ней расщеплен атом винограда, получаем у Батурина: "Во рту где желтый зуб блестит". Или "Мой язык во мраке рта / Своей маленькой темницы". Синекдоха лица – рот (уста), но у Батурина рот это не часть большого целого (в масштабах головы) – лица, а темница для языка, желтых зубов, дыр и пломб. Подобное многократно встречается в его лирике в различных вариациях, не всегда очевидных. Например, когда у другого автора интерьерные описания сводились бы к заоконной сини, романтизация пространства вне комнаты у Макса сводится к "жалко-трогательно-беззащитно-красивой" фиалке. Кажется, что в этом маленьком растении с лиловым цветением содержится много больше аспектов для размышлений, чем в целом мире, и опять работает этот эффект, который через описание цветов заставляет видеть не само растение, а корни, цветущий от удобрений субстрат в керамическом горшке со сколами, разводы от хлорированной воды в основании горшка, граничащем с поверхностью блюдца. Имеют место и прямые проговорки: "мне хотелось не яблок, но косточек их". В какой-то момент мысли об ускользании и устремлении вглубь влияют и на желание уменьшится телесно: "Эх вернуться бы в плаценту / Да к родимой мамочке", "Возьми меня в член / Я буду в длину", а если допустить, что в других мы видим то, что есть в нас самих, происходит и низведение телесных аспектов других людей на более низкие вибрации: "Твоя душа как руки наркомана / Усопшего в крови и синяках". В этих строках нетленная душа, которая не обладает размером и формой, превращается в руки с архипелагом запекшихся ранок, окаймленных синяками, сегодня просто мелких, а завтра и вовсе заживленных иммунитетом, что ставит под сомнение весомость этой души, лишая ее божественного происхождения.

Совсем иного характера вещи происходят с поэзией Батурина, когда его герой встречается лицом к лицу с красотой, несомой поздней весной или летом. Мы наблюдаем в некотором роде проникновение в его мятежную душу неиссякаемой живительной силы природы, которая направляет вектор его созерцания полярно: от окурков и харчков под ногами к осознанию непререкаемого космоса над головой: "жаркий воздух июля несет меня вверх неустанно, / наполняет виденьями голову, горло мое обжигает...", что он прямо называет вторым зрением: "Июнь принес мне второе зренье / Может теперь я еще и художник".

Что вполне себе ожидаемо, ведь если природе под силу подарить новую жизнь пейзажу с поребриками и тротуарами, утопленными в грязи, тянущимися между угрюмых коробок домов, на фасадах которых зияют дыры, обнажающие кладку со швами, выветренными так сильно, что какой-то кирпич так и норовит свалиться тебе на голову, то ей по силам и заставить одного конкретного человека посмотреть на те или иные вещи по-новому. И это влияние настолько сильно, а нового для зрения настолько много, что из-за всенаправленности поэтического гения теряется граница между конкретным обособленным сознанием поэта и Вселенной – поэт расширяется, становится взыскующим облаком, исчезает, но потом субстантивируется образами совсем нового порядка. На смену цивилизационному ущербу позднего Советского Союза, с его "решениями съездов", нацеленными, скорей, запутать, чем дать знание, отвратительной инфраструктуре и другого рода наносной шелухе, отвлекающей от истинной, вневременной поэзии, приходит долгожданный ренессанс: пробиваются, как ростки на пепелище, силуэтные наметки античных богов и сюжетов. На смену цивилизационному ущербу позднего Советского Союза, с его "решениями съездов", нацеленными, скорей, запутать, чем дать знание, отвратительному устройству жизни, среде, на сражения с которой нужно постоянно тратить энергию, необходимую для творчества, и всего остального, отвлекающего от истинной, вневременной поэзии, приходит долгожданный ренессанс: пробиваются, как ростки на пепелище, силуэтные наметки античных богов и сюжетов. Наиболее ярко это видно в стихотворении "Глубокомыслие майского полдня": внимание поэта, прикованное к девичьим ногам и в целом к прекрасному телу, накаляется до того, что девушка, которой это внимание с чрезмерной страстью адресовано, спасается от него, как Дафна от нападения Аполлона, причем без молитв о помощи к другим богам, а само собой; вернее, нет, не само собой, а самим автором – бенефициаром насильственного действия, который, предвосхищая разрушительный эффект всего происходящего, загодя хочет дать ей защиту в виде облика лаврового дерева и дает: "все невидимей и невидимей / где кончаются ноги и начинается небо/где кончается ветвь оливы и начинаются листья лавра". Равно как очень ясно из темноты ночи высекается мраморная скульптурная группа "Аполлон и Дафна", созданная Джованни Лоренцо Бернини, другие стихотворения обнаруживаются венерами милосскими, никами самофракийскими. Пусть неполноценными, в выщербинах и царапинах, без рук и голов, но с печатью божественного (важно понимать, что разрушения эти не от времени и набегов варваров, а от неготовности с непривычки принять прекрасное всецело и одномоментно).

Как можно было заметить, я описал "выход за границы" в поэтическом полотне Батурина через его внутренние метаморфозы, не затрагивая формальной стороны вопроса. Наверное, потому что особо зацепивших меня вещей я не увидел. Я не почувствовал, что эта разнузданность и чрезмерная вольность в форме повествования вызвана жизненной необходимостью. Как по мне, налицо тотальное отсутствие усидчивости, терпения и выносливости к длительной переработке словесной руды при добыче радия (лучших слов в лучшем порядке). Слова часто, напротив, – без разбора и с лихвой. Кстати, это может коррелироваться с засильем в книге (а значит, и в авторе) тестостерона – тестостерон никогда не про поиск конечной истины в долгоиграющей перспективе, а про действие с наскока, без особых экзистенциальных метаний и рефлексии. Убедительными фактами в подтверждение моей точки зрения об отсутствии усидчивости и т. д. могут служить предисловие к книге "Гений офигений" друга ее автора – Андрея Филимонова* и послесловие Ольги Аникиной. Во-первых, я верю, что Батурин был действительно... не сказать, что всесторонне развитым, но хватающимся "по верхам" за многое, потому что он сам об этом говорит:

        быть странным, быть больным,
        быть полным состраданья
        легко мне. А каким
        меня вы увидали?

Но я точно не соглашусь с Ольгой Балла, которая приписывает из-за этого Максу совершенно безосновательные заслуги, говоря, что у него были культуротворческие претензии и демиургические масштабы, а охотнее соглашусь с Борисом Кутенковым, который в личной беседе со мной назвал Батурина трагическим хохотуном. Действительно, хохочет он много и повсеместно, даже там, где не следовало бы этого делать. Очень нравится мне в этом отношении стихотворение "Что-то итальянское". Правда, я не скажу, что это достоинство – лично для меня – не всегда же достойно то, что нравится и может привлечь внимание, –, поэтому я считаю, что наиболее выигрышные у него двустишия, где он еще не успевает "трагически расхохотаться", оставляя тем самый должный для поэзии градус серьезности:

        Если уйду – то хотя бы как мальчик,
        если вернусь – то хотя бы как сон...

Макс Батурин ушел "как мальчик" (есть ли у этого рода инфантильности нелицеприятные значения или нет, я сейчас отдельно рассуждать не готов и не хочу, это и так можно понять из всего вышеизложенного), но вернулся ли сном? – Вернулся сном, жаль, не потому, что заслужил, а потому что повезло. Да, ему повезло, как и многим его современникам, таким как Егор Летов, Янка Дягилева, Александр Башлачев, Виктой Цой, Юрий Хой, те же рано ушедшие куртуазные маньеристы Александр Бардодым и Константэн Григорьев, ведь всем им удалось не дожить до настоящего времени, когда уже с тебя был бы другой спрос, если ты называешь себя панком или рок-н-ролльщиком. Смогли бы они пройти испытания сегодняшним днем, так же неизменно остаться теми, кем демонстративно себя считали, называли и несли общественности? Или скорее скатились бы в жалкую покорность генеральной линии партии? Основываясь на данных о симпатии Егора Летова к главному идеологу всего происходящего сейчас ужаса, сомнительных морально-нравственных порывах Александра Бардодыма, приведших к его гибели в Абхазии, на том, что из себя представляют живые на данный момент куртуазные маньеристы и догадках, почему именно Дмитрий Быков** – один из отцов-основателей –

данное литературное объединение покинул по прошествии нескольких лет со дня основания – невольно приходишь к выводу, что скатились бы и проговаривали бы про себя, как стишки... Тогда бы в случае с Максом весь его "рок-н-ролл" свелся к неуклюжему использованию белорусского языка в стихотворениях, постановке ударений вне литературной нормы и наличию слова "член" в поэтическом лексиконе, а книга "Гений офигений" представляла бы интереса не больше, чем коллекция старых газет в собрании какого-нибудь музея при школе-интернате в захудалом поселке Тамбовской области.


    * Внесен Минюстом РФ в реестр иностранных агентов. – Прим. ред.
    ** Внесен Минюстом РФ в реестр иностранных агентов. – Прим. ред.



    © Денис Плескачёв, 2024.
    © Сетевая Словесность, публикация, 2024.
    Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Эльдар Ахадов. Баку – Зурбаган. Часть II [Эта книга не-прощания с тобой, мой Баку, мой сказочный Зурбаган, мой город Ветров, город осеннего Бога с голубыми глазами небес.] Яков Каунатор. В своём отечестве пророк печальный... [О жизни, времени и поэзии Никoлая Рубцова. Эссе из цикла "Пророков нет в отечестве своём..." / "Всю жизнь поэт искал свою Пристань, Обрёл он...] Рассказы участников VI Международной литературной премии "ДИАС" [Рассказы участниц казанской литературной премии "ДИАС" 2024 Любови Бакановой, Александры Дворецкой и Лилии Крамер.] Полина Орынянская. Холодная Лета, горячие берега [Следи за птицей и закрой глаза. / Ты чувствуешь, как несговорчив ветер, / как в лёгких закипает бирюза / небесных вод и канувших столетий?..] Александр Оберемок. Между строк [куда теперь? о смерти всуе не говори, мой друг-пиит, / зима, крестьянин торжествует, а мачта гнётся и скрипит, / но надо жить, не надо песен ворью...] Полина Михайлова. Света – Ора [Этот новый мир ничего не весил, и в нём не было усталости, кроме душевной...] Марина Марьяшина. Обживая временные петли (О книге Бориса Кутенкова "память so true") [В попытке высказать себя, дойти до сути ощущений, выговорить невыговариваемое, зная, что изреченное – ложь – заключается главное противоречие всей книги...] Александр Хан. Когда я слушал чтение (о стихах Юлии Закаблуковской) [Когда я слушал чтение Юлии Закаблуковской, я слушал нежное нашептывание, усугубляемое шрифтом, маленькими буквами, пунктуацией, скобками, тире...] Юлия Сафронова. Локализация взаимодействий [Встреча с поэтом и филологом Ириной Кадочниковой в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри". Тенденции развития современной поэзии Удмуртии.] Татьяна Мамаева. Игра без правил [Где нет царя, там смута и раздор, – / стрельцы зело серьёзны, даже слишком, – / Наш царь пропал, его похитил вор / немецкий мушкетер Лефорт Франтишка...]
Читайте также: Эльдар Ахадов. Баку – Зурбаган. Часть I | Галина Бурденко. Неудобный Воннегут | Владимир Буев. Две рецензии | Ольга Зюкина. Умение бояться и удивляться (о сборнике рассказов Алексея Небыкова "Чёрный хлеб дорóг") | Александр Карпенко. Крестословица | Андрей Коровин. Из книги "Пролитое солнце" (Из стихов 2004-2008) – (2010) Часть II | Елена Севрюгина. "Я – за многообразие форм, в том числе и способов продвижения произведений большой литературы" | Виктория Смагина. На паутинке вечер замер | Елена Сомова. Это просто музыка в переводе на детский смех | Анастасия Фомичёва. Непереводимость переводится непереводимостью | Владимир Алейников. Моление в начале ноября | Ренат Гильфанов. Повод (для иронии) | Татьяна Горохова. Живое впечатление от Живого искусства (Духовное в живописи Александра Копейко) | Наталья Захарцева. Сны сторожа Алексеева | Надежда Жандр. "Чусовая" и другие рассказы
Словесность