*
– ДОМ –
– САКУРА –
– АРИЕЛЬ –
ДОМ
Сестра прислала фотографию моей московской квартиры. Я в ней не был уже лет двадцать. Квартиру мне оставила бабушка, папина мама. Когда мне перешло за тридцать, мне нужно было поступать в аспирантуру, отец был против, он жил на совсем другом континенте, на том, который был ближе к дому, но квартиру я все-таки сдал и в аспирантуру поступил. И началась новая жизнь. Только в ней уже не было папы. Но была сестра. Сестра-примирительница. Сестра-эквивалентница. Не знаю, есть ли такое слово на русском, если его нет, то я его сейчас придумал. Она долго внушала мне, что квартира не моя, а семейная. Что я скоро потеряю прописку. Что мне должно быть стыдно перед моей покойной бабушкой. А мне это все изрядно надоело, и тогда я сказал, ей (не зная, что она поверит) что квартиру я уже не сдаю, потому что она продана. И все. Тогда и сестру я тоже потерял. Но не навсегда, как отца. Во время своей последней поездки туда, где меня уже никогда не будет, она прислала мне эту фотку. Перекрашенный дом, построенный в прошлом веке. Знакомый подъезд. Фанеры на окнах. И смска: "Тебе не стыдно?" И еще: "Я зашла внутрь. У тебя живут джанки-наркоманки, у тебя нет окон, а про балкон я даже говорить не буду. И что самое страшное, ты меня обманул. А я тебе поверила." Я тут же позвонил девушке, которая присматривала над моим домом, oна подтвердила: "Да, сестра долго ходила под вашими окнами, пугала жителей, стучалась в двери." Тогда у меня что-то щелкнуло внутри. В первый раз, когда я увидел фотографию. Во второй раз, когда она писала мне про окна в фанерах, и в третий раз – когда я узнал, что она ломилась в то, что уже так долго по праву уже принадлежит мне, то есть – в то, что от меня еще осталось там. Там, на другом континенте. Куда она еще может возвращаться, а я – нет, где она еще – с ними, а я – нет, где у нее еще есть родной язык, а у меня – только разряженный воздух. Тогда я написал ей про все то, что годами наболело внутри. Меня прорвало. Я сказал, что она "ун лаш", человек, лишенный стержня. Я сказал, что она ни за нас, ни против нас. Что она живет без веры. Я уже не помню, что я еще ей написал. И тут же заблокировал на фейсбуке.
Недавно у меня завелась виртуальная любовница. Мы когда-то с ней встречались, это было давно, она уже была замужем и с ребенком, но мы все равно сидели в ее белой машине и долго целовались или обнимались в каком-нибудь одиноком парке, или валялись на сырой земле, на ее сухих листьях, или больно прислонялись к деревьям и очень быстро потели. Это было ночью. Ее муж часто уезжал в командировки, где был ее сын, я не знаю. Это было тогда. А сейчас – воспоминания, беседы на тему "как ты" и "скажи мне я тебя люблю." К этому тоже привыкаешь. "Это", укрепленное прошлым. Прошлое, укрепленное молодостью. Молодость, укрепленная страстью. Страсть, укрепленная ревностью. И вот она уже тоже начала меня избегать. Стала писать что-то странное, упрекая меня в том, что я за ее спиной общаюсь с какими-то ее подружками. Это меня тоже взорвало. Я стал по скайпу кричать на нее: "нот о’кей, нот о’кей, нот о’кей" и "фак ю, фак ю, фак ю." Наверное, это ее оскорбило. Наверное там, где живет она, люди редко кричат друг на друга. Короче, я ее тоже заблокировал. Это произошло почти одновременно с историей про мою сестру.
Я думаю: почему все – так? Не так, как надо. Не с теми, с кем надо. Не в том прошлом. Не в этом настоящем. Не в том будущем. Не с тем телом. Не в том возрасте. Не на том языке. И вдруг я вспоминаю своего папу. Его отчужденность. Его погруженность в собственные мысли. Я понимаю, что я уже ничем не отличаюсь от него. Да и от своей сестры – тоже. И еще я думаю о ее высоких скулах и ее длинных черных волосах. Некоторые из нас никогда не стареют. В их квартирах нет фанер. Их окна никогда не мутнеют. У них всегда влажно – там, между ног. А где влага, там и жизнь. А где сухость, там – пустота. Подумав это, я ложусь в постель и зашториваю свое единственное окно. Мне уже не нужно света. Свет для тех, кто еще хочет жить. А я уже – "джанки". Жаль только, что никто не будет стучать в мои двери или долго бродить под моими стенами в поисках уже давно несуществующего времени.
САКУРА
Папа, я слышу твой голос.
Озеро, дерево, красная рыба. Наверное, карп. Он одет в широкие шаровары и шелковую рубашку. Волосы длинные. А мальчик наголо подстрижен. Раньше у него была миска с рисом, он ее потерял. Как же называется это дерево? Назову его плачущей ивой.
Ты не бойся, сыне. Дыши глубже.
Глубже, это – как?
Животом, а не грудной клеткой. Вот: уффф-аффф, уфф-афф, уф-аф.
Папа, мне страшно. Я сейчас встану на озеро, а вдруг оно меня не выдержит? Я уже столько раз тонул. Папа, я больше не хочу быть под водой.
Не бойся. Главное – дойти. Тогда мама восстанет из дна и превратится в большую птицу.
Как раньше?
Как раньше. Ну, иди же, иди.
Они общаются мыслями. До дерева еще далеко, если бы не зоркое зрение мальчика, папу бы никто не видел.
Папа, я помню маму. Она пахла уксусом и дождем. Раньше мы спали в ней в одной комнатке, и перед сном я просил ее дать мне ручку. Мы держались друг за друга и видели одни и те же сны. Как и мы с тобой. Сейчас. Значит ты еще не умер?
Ничто не умирает, сыне. Только забывается. А вот мы не забудемся, если ты только до меня доедешь. Ну, живей же, живей.
Мальчик вступает на воду. Как канатоходец расставляет в сторону руки, чтобы не упасть. Дышит медленно.
Чтобы мальчику не было страшно, папа поет ему колыбельную песню. Мальчик слов не понимает: "ку-ру-ру", "гамион" и что-то на "да" похожее" на "кампсанида". Папа поет и медленно машет ему рукой, дерево разрастается, вода начинает шевелиться. Мальчик тянется к отцу всем своими еще слабеньким телом. И тут на него прыгает карп и сбивает его с ног. Мальчик беспорядочно машет руками и быстро тонет.
Митя, ты что, Митя?
Влажная рука мамы тянет его к себе. Мальчик дрожит и тяжело дышит.
Мне снился папа. Он меня звал.
У него были длинные волосы?
Да.
Широкие шаровары и шелковая рубаха?
А ты стоял на берегу и искал свою миску с рисом.
Да. Откуда ты это знаешь?
Я там тоже была. Я была деревом. Я росла до самого неба, чтобы все время тебя видеть Я не хотела, чтобы ты перешел озеро. А не то мы бы все упали в эту дыру.
В какую дыру?
Вот, погляди.
Мальчик смотрит в иллюминатор. Темно. Где-то вдали мигает большая красная планета. Мальчик твердо знает, вот, там-то он наконец-то и встретит своего отца. Главное, на заснуть.
Голова мальчика опускается вниз. Мама берет его на руки и плавно подбрасывает вверх. Мальчик висит в воздухе и блаженно улыбается. Ему снова снится река, дерево, рыба и еще совсем молодой папа. Он ходит по берегу в поисках своей миски. Ему уже не хочется просыпаться. На его голове медленно растут длинные волосы. А оранжевая роба превращается в широкие шаровары и шелковую рубашку. Это уже другой сон. Как бы мне его назвать? Назову его своим самым любимым словом. Назову его сакурой.
АРИЕЛЬ
Когда ты появляешься, я уже зависаю между временем и пространством, между сказкой и былью, между желанием и отвращением – включая мою партнершу, я бесплатно живу в ее деревянном домике с большим и всегда открытым окном и маленькой красной дверью. Старая женщина раньше преподавала в этом колледже, благодаря ей теперь преподаю я. На полставки. Зарплата неплохая, шестьдесят долларов в час, главное, чтобы на курсе было не меньше восьми студенток. Восьмой стала ты. Колледж в часе езды от дома. Это удобно. Встречи на нейтральной территории: вдали от твоего мужа и моей Миссис Робертсон.
Перед классом ты любишь пить кофе. Потом переодеваешься из узкого платья в тугие шортики черного цвета и закалываешь свои волосы. Волосы у тебя красивые, длинные. Но меня интересуют не только они. Как преподаватель танцев, я еще имею право смотреть и на твои ноги. Красивые ноги. Стройные и крепкие – не слишком крепкие, как у балерин, и не слишком стройные, как у моделей. То же самое можно сказать про остальное: рост, грудь, губы, глаза. Умиротворенность и равновесие. А вот я всегда спешу. Плохо питаюсь. Плохо встречаюсь. Плохо расстаюсь. Мне уже не интересно спать со своей старушкой. Она слишком много пьет. Ее пушок над верхней губой неприятно колет мои бедра. Ее кожа перестает быть гладкой. Только ноги и зад еще не потеряли форму. Потому что, она тоже танцует. Ноги, слишком крепкие, как у балерины. Зад, слишком круглый, как у гимнастки. Короткое туловище с большой грудью. Неправильные пропорции. Помню, мой учитель сказал мне, передай ей, чтобы она так не делала. То есть, чтобы она больше никогда не появлялась на сцене. Даже – скрытая темнотой. Потому что достаточно одного полуперегоревшего софита, чтобы выловить ее морщинки. Висящую кожу. Белеющую голову. Толстеющую талию. Перекрашенные глаза. После выпускного концерта она подходит к тебе и говорит: "Ю вер бьютифул." Да, бьютифул. В сорочке, на мягком стуле с колесиками, мягкая и неуловимая, как Мария Каллас, которая вела тебя по сцене своим волшебным голосом. Или вел тебя я? "Я делала это для тебя," – пишешь ты мне по телефону сразу же после выступления. Моя самая первая смска. Жаль, что я еe не сохранил. Во мне что-то щелкнуло. Что-то кольнуло в груди, что затрепетало в животе, что-то зашевелилось между ногами. Раньше были короткие передышки между работами и забегаловками, раньше были светлокожие студентки. По одной на каждой работе. До встречи с тобой, их было две. Брук и Хайди. Они уже стерлись. Необязывающие разговоры за стаканом чая. Что-то мокрое. Руки, не знающие преград. Cкрюченные тела на фоне мертвых осенних листьев. Жадные поцелуи возле железной дороги. Или на детской площадке. И вдруг – новая жизнь с тобой. Впрочем – новая ли? Не думаю. Во всех наших прежних реинкарнациях мы всегда были рядом. Сейчас ты замужем, у тебя маленький сын. Макс. Не знаю, настоящее ли это имя? В Америке – Макс, у тебя дома – Ким или Хванг. Это только усиливает взаимное влечение. Запрет и обман, как хорошие приправы для страсти. Прости, что я так – кулинарно. Сейчас– прогулки по парку. И наконец – гостиница. Мы лежим на большой кровати. Позднее ты расскажешь, что мы будем мыться под душем. Не помню. Ты еще плохо говоришь по-английски, и я не всегда тебя понимаю. Ты знаешь: "рилак", "ит хёртс" и "ай лав ю". На твоем языке это – "сарань йо". Или – "саранье". Я уже не помню. Мой учитель когда-то писал: "Я протестую против чрезмерного употребления слова "любовь"." Я тоже. Учителя нет, осталась его коллега, моя старушка, она уже смутно о чем-то догадывается, недавно она нашла возле своего домика использованный презерватив и тут же спросила, твой, нет, нет, конечно, не мой, я так никогда не делаю, я вообще не умею ими пользоваться. Мы с тобой– всегда по зову природы и без фильтра. Иногда в машине. Например – возле магазина "Бордерс", в твоем "Лексусе", окна уже запотели, ты говоришь "коммон" и еще что-то из свежевыученного, ты зовешь меня по имени и быстро двигаешь правой ладошкой, собранной в кулак, великий теоретик танцев Рудольф Лабан назвал бы твои движения одновременно и вибрирующими и легкими, потом я выхожу на свежий воздух, у меня еще кружится голова, а вокруг нас уже построились целая эскадрилья белых полицейских машин. Страшно. Я боюсь полицейских, у меня бабушка была в концлагере и часто кричала во сне. Мой покойный учитель писал: "Зло реально. Поэтому худшее зло – это отрицание самого зла." Я ничего не отрицаю. Наоборот, я уверен, что сейчас нас арестуют, прямо здесь, возле книжного магазина. Ты прелюбодеял, ты тщеславил, ты самоудовлетворял. Из машины выйдет лысый шериф и перережет мне горло. Как барана. Тяжелое падение вниз.
2.
Я родился в горах Озарк, настоящим хиллбилли. Или хиллбиллом. Я все время работаю. Дою коров, стригу овец, ловлю рыбу, рублю деревья. Сплю очень мало. Иду на прием к местному врачу, а он говорит, нужно менять жизнь. И я поменял. Маму не помню вообще, папу помню смутно. Помню его куклы (ты и она), они сохранились в подвале, когда вы зайдете в дом – спуститесь вниз и откройте коробки, те, которые стоят между "Шато Марго" и картиной Абрама Линкольна. Вино я уже выпил. Абрама Линкольна написал я. Тушью на рисовой бумаге. Между "Шато Марго" и Абрамом Линкольном маленькие песчинки. Папа часто спрашивал меня, кто лучше – Верди или Вагнер? Я об этом до сих пор думаю. Я вообще много думаю. Это же моя профессия. Например, я хочу понять: что такое дух? Дух – это плоть: пот, желание, страх смерти; дух – это душа: мужество, любовь, мудрость. Мужество: способность хорошо боятся – боишься, но действуешь. Трусость: фиаринг бэдли. Итак– благо или зло. Успех или поражение. Идеалы или формы. Платон или Сократ. И еще – тот, кто я есть, важней, чем то, что я делаю. Ху ай эм из мор импортант зен вот ай ду. Это уже Хайдеггер. Не зря я первым написал комментарий к его "Бытию и времени". Зайдите в Амазон, почитайте мою книгу. Не слушайте тех, кто говорят, что она устарела. Она не устарела, устарели они. Измельчали. Как песчинки в моем подвале. Потеряли веру. А я – еще нет. Например, я до сих пор люблю мальчиков. Раньше хотел стать семьянином, но потом передумал. Женитьба – это благо. А мужское тело – это красота. Эрго – эстетика и этика. Эстетика берет вверх. Вспомните Шекспира: он любил одновременно и таинственную чернокожую леди и бледного мальчика-подростка. Сегодня его бы арестовали, как педофила. А зря. Без педофилии, не было бы его великих сонетов. Красе все возрасты покорны. Ты мне тоже нравишься. Русский мальчик. Хорошо образованный. Записался ко мне на курс, потому что на других было слишком просто. Мы скользим друг по другу взглядами, ты входишь в зал и садишься на первую парту. Пишешь ты плохо. Ты еще не научился следовать за собственной мыслью. Но вопросы на лекции задаешь хорошие. За что и получаешь хорошую оценку. Не только за это, конечно. Твои синие глазки тоже тут помогли. Я иногда ревную тебя. Сначала была одна азиатка. Посидела тихо у меня на одной лекции, и ушла. Так же незаметно, как и явилась. Колечки на пальцах, длинное платье, черные волосы. Потом появилась моя коллега, профессорша танцев. Всегда в штанах; седые и короткие – как у лесбиянки, волосы. Под ее влиянием ты оставил дух и увлекся плотью. Дальше я уже не помню. Я начал играть с куклами. Путать вчера и завтра. Помню, перед самой смертью ты пригласил меня на ужин. Я долго не мог открыть дверь. Потом явилась твоя седая дева и вывела меня на свет. Как же приятно наконец-то очутиться на твердом месте. Вот они – рассыпанные песчинки, рюкзак и термос. Вот оно – вино. Вино и меха. Эти сковородки и кастрюли – тоже мои. Сейчас я прислоню свою лысую голову к твоей уже обвисшей груди. При лунном свете. В окружении белых полицейских машин. Как Фридрих Великий перед последней битвой. Метафизика, мальчик. Что есть любовь? Жертвоприношение. Что есть жертвоприношение? Сакро, то есть священный. И фаче, то есть действие. Сейчас я перережу нитку, и ты упадешь. Но сначала – закроется маленькая дверь.
3.
Ты смотрел перформативную постановку под название "Гронд жётэ пар ла фёнэтр"? Больной СПИДОМ открывает окно своей многоэтажки, по-моему где-то в Нью-Йорке, и совершает последний балетный прыжок. Падение на мостовую фиксирует старинная видеокамера. У меня камеры нет. Вибратор, правда, еще сохранился. Ты помнишь спарки? Когда ты ушел, я снова достала его из-под кровати. Сегодня он мне не нужен. Старение – это сухость и хрупкость, как писал Лао Цзе, а может и не писал, а говорил, а, может, и не Лао Цзе, а его ученики. Ты тоже был моим учеником. Я показывала тебя, как связывается одно движение с другим. В связывании между движениями заключается само движение, говорила тебе я. Еще я научила тебя тематике движения. То есть, если хочешь, его семантике. Например, сегодня – голова, завтра – конечности; сегодня – при всем честном народе, завтра – в спальной. Я, настоящая перфоматорша, всегда предпочитала при посторонних взглядах. На пляже, например. Ты держишь меня сзади и стукаешься о мои ягодицы. А лодки плывут и не останавливаются. Денег, конечно, не хватало. Я же всегда за тебя расплачивалась. Я расписывалась в чековой книжке, заранее зная, что чек подпрыгнет. Кроме тебя, у меня был конь Дорогой. Я назвала его так: "Лец Ролл". А то, что что не мог давать мне ты, давал он. Хлыст. Седло. Подпрыгивающее тело. Поворот с угла А к углу Б. Подчинение моей воле. Ты этому так и не научился. Ты до сих предпочитаешь плыть по течению. Или бесцельно идти по пустыне. Как марионетка. Ты еще меня не бросил, но возвращаешься уже поздно. Говоришь – это работа. Я не спорю. Я медленно обнимаю тебя сзади. Мой перед касается твоего зада, лежим мы на боку. Получается – как ложка к ложке. Ты пахнешь шампунем или бассейной водой. Когда я преподавала на курсах по музыкальному театру, то носила черные чулки. Ты брал меня сзади. От тебя несло вином. С твоих плеч сыпался песок. Я тоже люблю вино. Не красное, а белое, в коробках, дешевое. Мой коллега-философ все время меня предостерегает: поклоняющийся Дионису, но забывший про Аполлона обязательно сойдет с ума. Сегодня мне стукнуло семьдесят. Недавно во время прыжков на скачках, я сломала себе шею. После операции я подцепила какую-то заразу и мне отрезали большие пальцы ног. Больше я никому не смогу показать свои стопы. Ты уже не вернешься. Поэтому я делаю собственную версию гранд жётэ. Я открываю окно и встаю на подоконник. В кедах. Я вижу пустыню. Ты идешь по направлению к солнцу. Рядом с тобой, в вечнозеленых зарослях притаился твой любимый учитель. Наверное, он пошел по нужде и так и не вышел. Я люблю показывать, он любит подглядывать, a ты любишь делать. Как видишь, все становится на круги своя. У меня медленно выпадают зубы. Но рот еще открыт. Сейчас я откушу то, что по праву принадлежало мне. Ты превратишься в молодую азиатскую девушку, плавно кружащуюся на сцене под голос Марии Каллас. Аддио дел пассато беи сонни риденти.
4.
Я работаю над собственной постановкой. Спасибо, что ты предоставил мне эту студию после класса. Ты все время на меня смотришь. Другие девушки говорят, не связывайся ты с ним, он любит всех и никого одновременно. Если это правда, то мне тебя жалко. Наверное, ты по-настоящему одинок. Я хочу поступить в аспирантуру, на факультет хореографии. Но – университет в другом штате. А муж не может переехать в другой город из-за своей работы. Зато меня поддерживает мой сын. Если я не с ним, то я на твоем уроке. Вчера после репетиции я отдала тебе свой последний мандарин. Ты внимательно посмотрел на меня и потрепал по плечу. Сказал, хочешь мы завтра съездим на лекцию по философии? Я сразу же ответила, да. Ты удивленно поднял брови. И поцеловал меня в щеку перед тем, как закрыть зал. Бейбиситершу я искалa целую неделю. Муж сначала удивился, но я объяснила: мне нужно танцевать или я сойду с ума. Мы целый час ехали по шоссе. Правой рукой ты держался за руль, а левая лежала между моих ног. Теперь поцеловала тебя я. Спросила: "Можно?" Ты молча кивнул. Серьезно и торжественно. Я чуть не засмеялась. Больше я ничего не помню. Лекцию вел какой-то импозантный мужчина с галстуком. Он все время внимательно смотрел на тебя. Потом ты познакомил меня со своей старушкой. Она обняла меня и пригласила в свой класс. Подозрительно прищурилась. Не знаю, что ты ей потом рассказывал. Когда ты вез меня обратно, в мою скучную семейную жизнь, я спросила: "Что ты хочешь увидеть на сцене?" "Я хочу увидеть, как ты раздеваешься," – полушутливо ответил ты. Донага? Ну, по крайней мере, до трусов. Хорошо, до трусов. Каких? Красных. Нет, лучше – черных. Хорошо, черных. Еще я хочу, чтобы ты двигалась под музыку "Ля Травиаты". А потом? Потом разденусь для тебя я. Где? Где хочешь. Давай на песке, в парке, возле озера? На фоне лодок? Да. Лодки еще плывут. A oзеро высохнет, и останется песок. Там, где были лодки, вырастут кактусы. Тебя уже не будет. Там буду только я. И он. Кто – он? Твой учитель. Сказав это, ты медленно склоняешься надо мной. А что станет со мной? Ты превратишься в старую женщину с короткими седыми волосами. Ты будешь лететь ко мне через открытое окно своего дома, но ты не успеешь. Дверь закроется, и станет темно. Услышав это, я обнимаю твою спину. В это время кто-то режет наши нити. Но падать не страшно, потому что мы рядом, а внизу нас ждет Мария Каллас. Она сидит на мягком кресле с колесиками и медленно раздвигает свои ноги в белых кедах. В правой руке она держит мандарин, в левой – вибратор. Пространство дрожит. Время возвращается вспять. И вдруг я понимаю, что я никогда больше не буду разрываться, потому что все – любовь. Я отпускаю тебя, мой Ариэль, шепчет мне мой учитель, на сцене зажигается свет, но зрители уже ушли, кроме двух студенток, старушки с перекрашенным лицом и молодой женщины из Кореи. Она качает на руках своего синеглазого сына и все время улыбается. А где-то за кулисами страшно кричит моя спящая бабушка.
© Дмитрий Песков, 2023-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2023-2024.
Орфография и пунктуация авторские.
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Эльдар Ахадов. Баку – Зурбаган. Часть I [Однажды мне приснился сон... На железнодорожной станции города Баку стоит огромный пассажирский поезд, на каждом вагоне которого имеется табличка с удивительной...] Галина Бурденко. Неудобный Воннегут [Воннегут для меня тот редкий прозаик, который чем удивил, тому и научил. Чаще всего писатели удивляют тем, чему учиться совершенно не хочется. А хочется...] Андрей Коровин. Из книги "Пролитое солнце" (Из стихов 2004-2008) – (2010) Часть II [у тебя сегодня смс / у меня сегодня листопад / хочется бежать в осенний лес / целоваться в листьях невпопад] Виктория Смагина. На паутинке вечер замер [я отпускаю громкие слова. / пускай летят растрёпанною стаей / в края, где зеленеет трын-трава / и трын-травист инструкцию листает...] Александр Карпенко. Крестословица [Собираю Бога из богатств, / Кладезей души, безумств дороги; / Не боясь невольных святотатств, / Прямо в сердце – собираю Бога...] Елена Севрюгина. "Я – за многообразие форм, в том числе и способов продвижения произведений большой литературы" [Главный редактор журнала "Гостиная" Вера Зубарева отвечает на вопросы о новой международной литературной премии "Лукоморье".] Владимир Буев. Две рецензии. [О повести Дениса Осокина "Уключина" и книге Елены Долгопят "Хроники забытых сновидений...] Ольга Зюкина. Умение бояться и удивляться (о сборнике рассказов Алексея Небыкова "Чёрный хлеб дорóг") [Сборник рассказов Алексея Небыкова обращается к одному из чувств человека, принятых не выставлять напоказ, – к чувству страха – искреннего детского испуга...] Анастасия Фомичёва. Непереводимость переводится непереводимостью [20 июня 2024 года в библиотеке "над оврагом" в Малаховке прошла встреча с Владимиром Борисовичем Микушевичем: поэтом, прозаиком, переводчиком – одним...] Елена Сомова. Это просто музыка в переводе на детский смех [Выдержи боль, как вино в подвале веков. / Видишь – в эпоху света открылась дверь, – / Это твоя возможность добыть улов / детского света в птице...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
