Кошмарные боли в сердце. От боли проваливаешься куда-то, то снова всплываешь. Внимательные глаза, белые халаты, и я оказываюсь в кардиологической палате маленькой райбольницы с диагнозом: инфаркт миокарда.
В станице идут последние приготовления, завтра праздник, завтра Пасха. А я лежу, подсоединённая к капельнице, и боюсь пошевелиться от сразу подступающей боли.
В больнице, наверное, почти пусто. Все, кто мог, отпросились на праздник домой. Кардиологическая палата - это комната, перегороженная тонкой фанерной перегородкой.
Кажется, у меня появились соседи. Мимо моей двери провели благообразного старика с белой бородой. Укладывают на кровать, бегают родственники - нужен ухаживающий. Видимо, никто не хочет. И все-таки нашелся. Ну и ухаживающий, лет восемьдесят. На каждом шагу покряхтывает и совершенно глухой.
Ко мне в палату входит кардиолог:
- Ну что, боль уменьшилась?
- Нет.
- Морфин, - командует он сестричке.
И я засыпаю до следующего утра.
Какое солнышко, сегодня же Пасха. У дедов столпотворение. Они шуряки, то есть мужья двух сестер. Заболевший дед очень уважаемый, он церковный староста.
Набежавшие старушки переживают. Егор Павлович - так его зовут, их успокаивает. Второй шуряк принимает передачи. Ими дедов, наверное, уже завалили.
Только и слышно: "Спаси Господи".
Наконец ушуршала последняя посетительница и начался праздник.
- Давай позавтракаем, - командует Егор Павлович.
Завтрак переходит в обед. Желудку уже тяжеловато.
- Оправиться, - командует больной.
Дед ухаживающий с готовностью подставит судно. Это мне уже не нравится.
Ухаживающий, кряхтя, несет судно мимо моей двери, второй раз, третий.
- Послушайте, - не выдерживаю я, - прикрывайте судно газетой, мне тоже дышать надо.
Удивительно, но глухой все услышал.
Едят, едят, не переставая.
- Оправиться, - требует больной.
Ухаживающий не слышит.
- Оправиться, - орет Егор Павлович.
Никакой реакции.
- Шуряк, подай горшок! - вопит дед.
Шуряк полностью оглох.
- Подай горшок, а то сам встану. И Кольке скажу, мне такого ухаживающего не надо.
В отставку шуряк, живущий один и понимающий, что ему подфартило на Пасху, не хочет. Поэтому решает: "горшок я тебе подам, но выносить сам пойдешь: тетка в другой палате ругается".
- Матери твоей грех, - это единственное ругательство церковного старосты, - как же я пойду, мне вставать нельзя, у меня же инфаркт.
В это время к нам входит кардиолог:
- Дедушка, почему сидите, вам же категорически запрещено.
- Оправляюсь, - смущается Егор Павлович.
- Для этого у вас функциональная кровать. Сзади кровати есть колесико, - объясняет врач, - пусть ухаживающий приподнимает изголовье и оправляйтесь, но садиться нельзя.
Врач вышел.
Ухаживающий, кряхтя, несет судно, завернутое в газету. Минут через пять Егор Павлович командует:
- Ну-ка покрути колесико, приподними меня.
Странная глухота у ухаживающего; по-моему, он слышит то, что хочет.
Вот просьбу приподнять изголовье он услышал сразу и взялся за дело. Скрипит кровать. Голос больного:
- Хватит! Шуряк, хватит!
Кровать скрипит.
- Хватит! - орет Егор Павлович.
Наконец скрип стихает.
- О! - удивленный голос ухаживающего, - ты че сел, тебе же нельзя?
- Ты меня выкрутил! Заставь дурака богу молиться, - возмущается больной, изголовье которого стало перпендикулярно кровати.
- Теперь ты еще ниже, чем был. Прямо вниз головой получается. Подкрутить, что ли, еще?
- Хватит! - вопит Егор Павлович, - Не лезь до колесика, а бо перетяну палкой по горбу. У меня инфаркт, а ты нервируешь.
Так наступает вечер. Наша палата угловая, первый этаж, низкие окна.
Медсестры делают уколы. Ругают дедов.
Вдруг смачнейший шлепок, и больной дед взрывается бранью:
- Матери твоей грец! Что за дети пошли? Ну надо же сырое яйцо выкинуть - по всей морде растеклось.
Догадываюсь, хулиганящие дети кинули яйцо в форточку и попали деду прямо в лоб.
Смеюсь про себя.
- Шуряк, подай полотенце. Шуряк, матери твоей грец.
Шуряк не слышит.
- Шуряк! - орет дед.
Наконец тот поворачивается.
- Ты что это весь в яйце?
- Да дети зафундорили в окно яйцо.
- Что? - не слышит Шуряк.
- Прилетело яйцо, - пытается объяснить дед.
- Откуда? - не понимает шуряк.
- С форточки.
- Ты че несешь? Яйца с форточки летят?
- Да дети балуются.
- Ну и что?
- Что, что! Вот и вкинули яйцо. И зарядили прямо в лоб.
- Не бреши, - категорично заявляет ухаживающий, - решил сожрать, чтоб я не видел!
- Ну да, - возмущается больной, - и поэтому размазал себе по харе, да?
- Не знаю, - задумчиво говорит ухаживающий, - а что яйцо вкинули, не бреши.
Оба замолкают.
Утро. Голос нашего энергичного врача:
- Как здоровье дедушка?
- И сам не знаю, - честно отвечает дед.
- Ваши кардиограммы показали, что у вас был приступ стенокардии, - объясняет врач. - Инфаркта у вас нет, последняя кардиограмма в норме. Не беспокойтесь. Говорите родственникам, и сегодня я вас выпишу.
Врач вышел, в палате тишина. Потом голос Егора Павловича:
- Хорошо полежали шуряк, но мало.
- Да-а, - огорчен ухаживающий.
И, как ни странно, я огорчена не меньше. Завтра за стенкой появится другой тяжелобольной. И мы будем лежать тихо-тихо, каждый прислушиваясь к своей боли, пока не справимся с болезнью. Но это будет еще не скоро.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
