|
Часть 1.
БЕЛЫЙ МЕЛ ЛИНКОЛЬНА
1
Раннее осеннее утро было необычно тем, что ветреной ночью выпал снег. Снег припорошил и обдал солью сухую пепельную дворовую грязь, закрыл редкими веерными щепотками многочисленные, бессистемно подсохшие щупальца пережившей лето травы и сгруппировался неровными, нервозными узлами на притаившихся вблизи забора чугунных канализационных люках, сходных, если не с вулканическими лавовыми лепешками, геометрически ровно потрескавшимися от времени, то почти наверняка с расквадраченными покатыми панцирями древних гигантских черепах или пластинчатыми спинами других сухопутных рептилий.
Еще это утро было необычно появлением двух длинных и сверхчетких цепочек птичьих, тревожных своей откровенной трехпалостью следов, пересекавших насквозь редкое снеговое кашне по четырем выпуклым крупноячеистым крышкам колодцев и вдруг материализовавшихся бурлящим темно-сизо-серым перьевым комом на пятой недочерепашке-крышке, последней в ряду люков и плоской. Бело-красная, сыпучими кристаллами брызгая вразлет, неровным нитяным пунктиром летела из центра того кома субстанция, несущая влажные и верткие иглы, высекаемые невидимыми кресалами, скрытыми туманом частых перьевых взвихрений. Когда неожиданно кресала открылись взору, то оказались массивными, подлакированными свежей кровью, даже горбатыми от своей мощи, клювами двух взлохмаченных, ошлемованных и окантованных вокруг серого черным ворон, при скрипе открываемой двери вздрогнувших и воровато отпрянувших, чем совершенно разняли перьевой конгломерат. От распавшегося кома остался лишь порывистыми кругами, без толку топчущийся голубь-сизарь с клювом, подобным гнутому сапожному гвоздю без шляпки, торчащим без малого вертикально, спереди от заполненного суховатой кристаллической бело-красной массой зияющего аккуратного жерла, бывшего совсем недавно его головой. И перья растопыренного левого крыла раненой птицы, переливаясь нефтяной сизостью, чертили замкнутые судорожные граффити на последнем чугунном постаменте, микшируя еще не стаявший снег и сухую, помороженную грязь в перечно-солевой коктейль. С недолгим, эаржавленным "карром" вороны сыто взлетели и сразу присели на верхушки треснутых досок забора, скосив черносмородиновые глаза на открывающуюся в доме дверь.
Едко-терпкий дым ароматизированной сигареты наполнил рот, потом, запитав каждую клеточку рта и, обвязав своими горьковатыми бинтами корень языка, проник в гортань, нежно пощипал своды горла и, миновав плотину на уровне кадыка, резким толчком заполнил грудь. Первая утренняя затяжка растеклась по тридцатидвухлетнему телу, оттолкнулась от конечностей и зашумела в голове. Игорь-Егор затянулся еще и еще, тщетно пытаясь опять вызвать то терпко-сладкое чувство, которое первый табак дает заядлому курильщику после утреннего кофе, и отодвинул ногу в лакированном ботинке от двери. Дверь, вырываясь в долгожданную недолгую свободу, быстро увеличивая темп, запела то ли краской, то ли грязью забрызганными нижними пружинами и на излете самого высокого своего тона вдруг тупо хлопнула местами полысевшей дерматиновой обивкой о потеками потемневший косяк.
"Сегодня самый тот день. Сегодня - первое сентября..." - Игорь-Егор стоял на трехступенчатом бесперильном крыльце и утро, также как и табачный дурман изнутри, снаружи, минуя преграды одежды, обволокло его вязким коконом тишины. Так резко, бездарно и безнадежно на его памяти лето еще никогда не проваливалось в осень.
Беззвучно было все полуживое, живое и неживое: как бы недоремонтированная культя голубя, все еще бесцельными затухающими кругами затиравшая следы кровавой встречи на редко крупчатом снегу, успевшие пригладиться и приаккуратиться в цвет двору серо-пепельные вороны с толстыми лакированными заточками клювов, нацеленными наперевес в сторону неожиданно появившегося человека, ветхий, пунктирно сгнивший забор, на котором они сидели крыло к крылу, сам двор, убранный ранним сухопарым снегом и приукрашенный орденами канализационных люков с планками, орнаментированными птичьими следами, сам дом с заголенными темнеющими окнами-входами в квадратные артерии, гулкие и пока пустые, ведущие к мифическому сердцу уюта, - все, что могло стать источником, способным звуком нарушить затянувшуюся паузу, молчало в тот миг.
"Да-да, сегодня первое сентября. Сегодня у меня Аида", - Игорь-Егор затянулся еще раз, опять напрасно тщась повторить то первородное, сладкое ощущение первой затяжки, и выкинул окурок в полсигареты по направлению к калитке, венчавшей своим дырчато-решетчатым телом продолговатый двор. От резкого движения полы его широкого светло-бежевого плаща побежали полосами морщин, а вороны, все еще сидевшие на заборе, взбрыкнули по-лошадиному, но крыльями, и не улетели, лишь сильней и явственней напряглись слежением за человеком.
А человек направился к металлической калитке, повернул оранжевеющий язвами коррозии вечный ключ в замке, присосавшимся разнокалиберными проушинами к крайней плоти забора, и под пронзительный звуковой стриптиз петель вышел со двора.
На улице, окаймленной кривовато-волосатой травой, шизоидной своими поворотами тропинкой, полуобросшими обрубками тополей и разносклоняемыми нестругаными досками соседских заборов, среди по-сентябрски редких кучек опавшей листвы, воплощением кое-где еще не лишившегося своей девственности ночного снега, стоял белоснежный автомобиль представительского класса марки "линкольн". Он был длинен своей красотой в профиль, очень длинен, почти так же длинен, как бесконечная лента Мебиуса, если бы не резко обрубленная сзади крыша, полукружья полускрытых турецких башмаков-колес, двойных сзади, и размашистый фломастерный пунктир серии затемненных боковых окон, вносивших приятную для глаза законченность в, казалось бы, пролонгированную вечностью бездну красоты белой машины. Стоящий рядом с этим автошедевром шофер в темно-красном пиджаке, при темно-синем галстуке, окантованным пространством голубой сорочки до пиджачных бортов, в широких мешкообразных черных брюках, аккуратно коротко стриженный и в тонкой золотой оправы очках, сверкнув белоснежными идеальными зубами, баритоном поздоровался с Игорем-Егором, хозяином.
- Паша, привет! Сегодня первое, давай на Шаговую улицу, в тридцать девятую, - не стремясь к затягиванию начала движения, однако и не упуская возможности, лишний раз медленным погружением насладиться почти женским теплом и зовущими прелестями автомобиля, Игорь-Егор, быстрым движением обеих рук сзади вперед захлестнув полами плаща колени, экономно быстро разместился в коврами белокуром чреве чуда американского автомобилестроения.
Шофер Паша повернул инкрустированный перламутром ключ, и, возрожденным конвульсивным движением избавляясь от временной смерти, ожили блестящие зубья шестерен в глубине двигателя, в масляной ванне дрогнули основаниями и мерно задвигались матовые поршни, над их гладкой верхней поверхностью забились синеватые электрические искры зажигания, побежали юркие сигналы от датчиков к процессору, мощный мотор глубоко вдохнул первую порцию топлива, и, презирая дорогу, как собственно бесконечной красотой линкольна, так и гордо-горячительным чувством обладания им, люди в самодвижущемся футляре различных ценных материалов мягко тронулись с места и поехали, а две вороны, все еще сидевшие на заборе в дозоре и следившие за людьми на обе стороны, вздрогнули черными бурунчиками своих неприглаженных хвостиков и нырнули в сокрытое строем старых досок чрево двора довершать капитальный ремонт голубиного механизма.
2
Аида Николаевна Ведищева не любила этот день из года в год, вот уже пятнадцать лет... Господи, да неужели! Сегодня круглая дата... Вот уже пятнадцать лет, да-да, она учительствовала в первых классах, хотя всю жизнь мечтала стать археологом и ездить в экспедиции, днем раскапывать материальные остатки древних, почти досконально изученных по многочисленным описательным книгам, мертвых цивилизаций, регулярно пользоваться лопаткой и набором мягких разнокалиберных кистей для ниспровержения или подтверждения чего-то очень умного из тех книг, и радоваться редким находкам, а по вечерам, когда незнакомые нам здесь, в этом вечно пасмурном городе, раритетные зодиакальные созвездия зажигаются над греко-крито-ассиро-египетскими руинами, перебирая набирающим силу светом шероховатые и теплые черепки, просто сидеть у саксауло-пальмового костра и, впитывая густеющий запах южной ночи, наслаждаться гармонией вселенского и земного времен, воплотившейся в становящихся все ярче низких звездах и под ними контрастирующим все сильней ландшафте раскопок. Но болезнь и последующая инвалидность мамы, потом быстрое замужество, два осложненных самопроизвольных выкидыша за пять лет, сложные отношения с мужем, вечно пропадающим на своих стройках, прогрессирующая близорукость, сначала все это не дало Аиде Николаевне воплотить свою мечту в жизнь, а потом в дело вмешалась привычка, и она на долгие годы задержалась учительницей младших классов в школе номер тридцать девять по Шаговой улице.
И сейчас ей уже тридцать девять, сравнялись числа жизни и тюрьмы.
Вот опять очередная осень. В этом году выпал снег на первое сентября - холодно, холодно на улице, прохладно на сердце, скверно - сегодня наверняка придет Игорь Тимохин. Он всегда приходит в этот день. Так было последние четырнадцать лет, так будет и сегодня. Аида Николаевна поправила очки в розовой оправе, взяла продолговатый четырехгранник мела и прочертила на линолеуме доски линию. Мел крошился и ломался.
"Снова завхоз дал отсыревший кусок", - вместо сплошной линии образовался жирный пунктир. Белый пунктир на черном бездонном квадрате, обрамленном голубоватой оторочкой стен.
- Дети, мы с вами часто будем писать и рисовать мелом на доске, - первачки, все в праздничном, неотрывно следили за движениями учительницы, одетой в темно-синюю пару; и ветер, порывами бившийся в окно, и потерянный осенью ночной снег, и низкие облака, цвета сильно разбавленного кофе со сливками, - все размылось и рассеялось в теплом южном вечере, воцарившем в классе; и шесть желтых плафонов электрического освещения, как многоликие тропические луны, многократно бликовали на матовой поверхности масляного потолка, всеми силами стараясь поддержать хрупкую ажурную конструкцию узора повторяющегося и перекрывающегося гало.
3
"Дорогие клиенты! Мы рады приветствовать Вас в нашем офисе. В Ваших руках рекламный проспект нашей фирмы, фирмы, которая, несмотря на тяжелые времена для экономического развития и трудности в освоении рынка продолжает успешно развиваться. Наша фирма впервые в мире начала производство и распространение съемных, унифицированных, экономичных, автономных перстов на все случаи жизни. Совсем недавно, каких-нибудь полтора-два года назад, еще никто не понимал, зачем нужны автоматические персты, однако уже сейчас подавляющее большинство населения не мыслит себе дня без использования этого, так необходимого в повседневной жизни, предмета. Каждый цивилизованный человек стремится приобрести наш перст. Наша продукция пользуется спросом не только на Востоке, но и на Западе. Начав дело с производства элементарных перстиков, мы сейчас контролируем 80% всего мирового рынка перстов".
Игорь-Егор отложил в сторону пачку разношерстных листков рекламного проспекта своей фирмы и открыл бар.
Машина, копируя начальный, до всплытия, стиль перемещения торпеды, пущенной с подводной лодки, двигалась плавно: толчки, рывки и тряска отсутствовали.
В баре с голубоватой веерной подсветкой, лучами резко вырвавшейся на волю при откидывании красного дерева дверцы и закружившейся полупрозрачными, почти водяными, тенями и перехлестывающимися световыми восьмерками гало на светлой обивке салона, стояли только безалкогольные напитки.
Когда-то давно Игорь-Егор отравился дешевым вермутом-фрухтянкой и с тех пор практически не употреблял спиртное. Он взял желтую, цыпленочного цвета с вкраплениями черных перьев-буковок банку английского тоника "Швепс", короткий глухой "бух", возникший при отгибании металлической скобки, поглотили меховые сиденья и коврики на полу, и чуть горьковатый напиток, изгибаясь своей шипящей прохладой по пищеводу, смыл остатки утренней неги. Не переставая периодически прикладываться к тонику, Игорь-Егор снова обратился к бумагам.
"Познакомьтесь с некоторыми образцами нашей продукции. Перст тестирующий - унифицированная базовая модель, необыкновенная гибкость достигается применением тефлоновых сочленений, открывает широчайшие возможности для проверки любых сложных поверхностей, а также отверстий в труднодоступных местах. Абсолютно атравматичен".
Газированная жидкость закончилась, Игорь-Егор поставил почти невесомую опорожненную банку обратно в бар, и стал закрывать его, отчего заигравшиеся водно-теневые побежалости в салоне съежились и покорно уползли в уменьшающуюся щель между дверцей и корпусом, и, наконец, исчезли совсем.
А рука пассажира переместилась вправо и легла на трубку радиотелефона.
Щелчок - трубка снята - серия псевдомелодичных звуков - номер набран.
- Алло, Ник? Привет, это Егор. Я начал читать проект нашей новой рекламы. По-моему неплохо. Немного не хватает четкости, но это в принципе исправимо. Я тут поставлю пометки, ты потом посмотришь. Как на бирже? Ага, понятно. Значит так: сегодня держи курс без изменений. Тебе придется попотеть одному. Я на весь день выбываю из игры. Все дела завтра. Пока.
Возвращенная обратно в гнездо трубка судорожно пискнула мышью, попавшей в ловушку, а Игорь-Егор, освобождаясь от недавнего, назойливого неглавными на сегодня делами, телефонного давления, провел указательным пальцем по левой щеке и опять обратился к работе над текстом.
4
Урок подходил к концу.
Первый, и в то же время пятнадцатый, очередной урок. Аида Николаевна положила мел на припорошенную проседью пыли придосочную полочку и посмотрела в класс: они все такие же, как и пятнадцать лет назад, это проклятое время не властно над ними, все так же слегка побаиваются и свою учительницу, и особенно ее больших очков с непонятными толстыми стеклами, эти массивные уменьшающие линзы совсем как два больших экрана, слитых в стеклянную восьмерку с розовым световым налетом от оправы, усиливают сказочную неопределенность первого учебного дня, и ее синюю пару, почти средневековые рыцарские латы, - все это владеет их вниманием больше, чем суть слов, только что произнесенных моложаво поседевшей женщиной с указкой у стола, а указка, скорее волшебная палочка, вот только они не знают добро или зло заключено в этой женщине, сомневаются, ведь всегда они в первый день выбирают местоположение своей учительницы в черно-белой схеме мифа о школе, рассказанного им родителями, по принципу плюс-минус. Первый урок и их первая самостоятельная встреча с перекрестком выбора, где, как им сейчас кажется, всего два уходящих в даль пути: один, чернеющий зевом, в беззвездную ночь, это злое, туда не хочется, а другой - стрелою в сердце дня с яркими светилами, сочетающими свойства и солнца, и луны, и даже звезд, поскольку все они дают свет, и что-то всегда освещают, в день, где толстые и улыбчатые дяди и тети с охапками рожков кремового мороженого большими ногами топчат серебристые тротуары, усыпанные монотонным по форме и полицветными по содержанию конфетти, - там хорошо, туда бы сразу с удовольствием.
Потом, только потом они поймут, что на том перекрестке множество дорог и если попадается редкое вкусное мороженое, то оно имеет миллион оттенков, даже не ограниченных семицветьем радуги, и темнота тоже несет свой перманентно меняющийся колер.
Но пока они замкнуты на простейшем выборе, так было раньше, так было и в том первом, суперпервом, наипервейшем штрихе в ее пунктире времени, когда в этом же классе двадцатичетырехлетней она увидела на четвертой парте в правом ряду глаза Игоря Тимохина.
В тот год было поветрие: первый урок проводить в объединенной аудитории, где первоклассники и десятиклассники сидели за одной партой, большой и маленький вместе, передача опыта, наставничество, своеобразная дань самодавлеющим символам.
До того дня Аида Николаевна, конечно же, видела Игоря, со слов коллег немного знала о нем, но никогда ранее они близко не сталкивались, и, тем более, она близко не видела его серые глаза. Как водится, банальными, безликими и бессмысленными словами рассказывали ей о том, что, безусловно, мальчик способный, скорее гуманитарного, чем математического склада, но отсутствует прилежание, что часто пропускает занятия, но быстро наверстывает, что очень любит английский, и даже переделал свое имя согласно английской транскрипции, предпочитая, чтобы друзья называли его Егор, поскольку не нашел иноязычного эквивалента мягкого знака в имени Игорь.
Отражением смешения времен и народов, предверием новейшего вавилонского столпотворения, закрепилось за ним странноватое двойное Игорь-Егор...
Серые глаза смотрели на нее с четвертой парты, смотрели так внимательно, что ей захотелось обогнуть их взглядом, но включился тормоз, вдруг сработал неведомый стоп-кран, и серо-голубая радужка начала делиться и сливаться своими свежерожденными дублями, стремительно увеличиваясь в объеме, а потом разошлась световыми кругами с переливчатыми спицами по классу, захватывая всю перспективу вплоть до светильников на потолке. Круги образовали спирали, которые своими ненасыщенными, но сверхчеткими витками-стопками серых и голубых мазков радужки закружили ее... и когда мгновение спустя отступили, то откуда-то возникли плотные белые папахи на вершинах крупнозубчатых гор и разноцветные, сонно шевелящиеся точки у сломанного подъемника внизу.
Чистый морозный воздух прозрачными пластами свежести придал сверхчеткость всей картине: Аида Николаевна, нет, тогда просто - Аидушка, оказалась на трамплине в Бакуриани. Ровнехонько посередине ветхой длиннющей лестницы, тянущейся неровной нитью по левому краю полотна разгона.
Друзья, сопровождавшие ее, уже ушли далеко наверх, а она осталась здесь, она одна так высоко, и перед ее глазами две занозистые дощечки на ступеньке, чуть прикрывающие дыру в железной раме, ветер свистит вокруг, жадно сжирая прямо с потрескавшихся губ ее полуродившийся крик, и поза ее странна до смешного - полусогнутые руки и ноги и оттопыренный зад по-обезьяньи изогнутого тела, да-да, именно та самая обезьянка: в детстве была у нее заводная игрушка - рыжая облезлая обезьянка на лакированной местами лесенке, заведешь, перевернешь фигуркой вверх, и она сразу же начинает торопливо спускаться по перекладинкам, простой кувырок через голову, пауза, опять кувырок, но, уже смешно раскидывая в стороны длинные мохнатые ручки-варежки, и при этом забавно стрекотала шестеренками в своем жестком тельце. Но не было дня, чтобы подаренная на пятую годовщину рождения игрушка не ломалась, и тогда в полуразмахе плюшевый полумеханический зверек прочно застывал где-то посередине спуска-подъема, в ожидании ремонтера обратив беспомощные нарисованные глазки на ближайшую перекладинку... И теперь она совсем как та ломаная обезьянка: где-то глубоко внутри вхолостую бурчат сработавшиеся шестереночки, а ноги в кедах прилипли к ступеньке, всего лишь через три проема, уже на уровне ее глаз, эти шершавые полусгнившие дощечки между побелевшими в суставах руками с оцарапанными ладонями, плотно схваченными невидимым раствором, намертво спаявшим в единое целое также плоть пальцев и лед металла лестницы, и этот клей-бетон-раствор в такт редкому жалостливо-тоскливому повизгиванию всего сооружения постепенно входит через конечности в ее тело и там застывает, морозными цепкими петлями затормаживая нутряные циркуляции соков... все, все, все - тело ее застыло в этой нелепой позе, сломался заводной механизм, нельзя передвинуть руки, чтобы двинуться вперед, нельзя переместить на ступеньке ногу, чтобы спуститься вниз, - все, все... нет, нет - почти все онемело, окаменев. А это "почти" всего лишь мысли - разговор души... Зачем я поднималась сюда? Ведь всегда боялась высоты. Погналась, дура, за ребятами после угощения, бутылки "Алазанской долины". Им хоть бы хны, вон они уже как далеко, и все шпарят и шпарят наверх, а я прилипла, как корявая муха на липучке. Теперь я здесь останусь навсегда. Вот и сердце уже заиндевело, и его прихватывает частыми иглами медленный наркоз отупения. Тупая, тупая, я буду вся и всегда тупая. Посередине, между небом и землей. На этой дурной, качающейся лестнице...
Две серые расщепленные дощечки на полпути к вершине бесполезного трамплина, два серых глаза Игоря-Егора на четвертой парте в правом ряду.
5
"Перст мыслительный - мягкое синтетическое покрытие обеспечивает нежность прикосновения. Антистатическая обработка. Мультифункциональное применение. В комплект входят специальные насадки для интенсификации различных мыслительных процессов: философские, а-ля-Цицерон, классические риторо-демагогические, ускорительные для персон с нижесредней скоростью мысли, специализированные политико-экономические. Богатый ассортимент специальных насадок позволяет рекомендовать наш "перст мыслительный" представителям практически всех слоев населения и профессий".
- Почему стоим? - отделенный от салона противоударным пластиком, краснопиджачный шофер вздрогнул от голоса Игоря-Егора, раздавшегося из скрытого динамика. Потом взял с панели микрофон и ответил.
- Опять пробка, шеф. Въехали в город. Ничего не могу сделать: мы блокированы со всех сторон.
- Что, нельзя было сразу занять левый ряд? Вечно ты не дотумкаешь, скоро все оставшиеся мозги своей игрой выбьешь. Только и думаешь о записях и перезаписях. Наверное, вчера опять с каким-нибудь корреспондентом допоздна перед микрофоном выкаблучивался, а теперь засыпаешь на ходу. Тоже мне рекордсмен. Работать надо нормально! - Игорь-Егор резко перевел тумблер переговорного устройства в выключенное положение.
Досадная остановка. Теперь он может опоздать к окончанию первого урока. Игорь-Егор взглянул на лежащий рядом на боковом раскладном столике пышный букет чайных роз, каждая из которых была размером со средний мужской кулак.
Голландские розы были куплены по его просьбе шофером Пашей заранее.
"Все-таки он парень ничего", - малая горечь, вызванная непредвиденной остановкой, ушла, и к Игорю-Егору воспоминанием о поисках водителя для новенького линкольна вернулось минувшее лето.
Несмотря на изнуряющую июльскую жару и отпускное время, Ник, его первый заместитель по фирме, по своим каналам сумел найти, и порекомендовал шефу шестерых бывших таксистов.
В течение недели Игорь-Егор познакомился с четырьмя из них. Первый был кос на один глаз, что создавало мучительное выражение перманентной непосильной работы на его лице, работы зрачка по поиску затерявшейся в морщинах бульдожьих щек, редко оволосенной левой ноздри; другой при разговоре постоянно втягивал воздух сквозь густо ослюненные, плотно сомкнутые губы, казалось, что этот претендент тщетно пытается выдуть внутри себя большой пузырь из жевательной резинки; третий и четвертый дополняли друг друга: один из них изъяснялся с привлечением большого количества "блинов", а второй через полслова вставлял "да, точно, хренова мать".
До шестого претендента дело не дошло, поскольку пятым был Паша Котляков.
Паша зарабатывал на жизнь регулировкой жигулевских клапанов в частных гаражах. Когда Игорь-Егор приехал для первого знакомства, то он как раз закончил размонтирование двигателя шестерки странного цвета, бывшего когда-то так называемым "мокрым асфальтом", но теперь, по причине старости, приобретшего сизые голубиные оттенки. Паша стоял над разверстым чревом автомобиля, перечно-солевой оттенок клапанной крышки которого контрастно подчеркивали белые петли пластиковых труб, красные обезглавленные обрывки проводов, коричнево-черные шпильки и болты, а также кучкующиеся множества покрытых пороховыми оспинками маслянистой грязи гаек и шайб, и играл на зубах марш из оперы Верди "Аида". Матовые полукруглые пластинки его ногтей расходились веером, чуть прикоснувшись к тверди зубов, и опять сходились, группировались, чтобы в новом порыве, найдя поддержку в синхронных вибрациях языка, модуляциях мягкого неба и щек, дать толчок чуть глуховатым звукам. Музыка вставной духовой секции, только ради которой и была, как всегда казалось Игорю-Егору, написана Верди эта опера, преобразилась, утратила казенную традиционность и отчужденную металлическую строгость, стала теплой и понятной.
Подойдя ближе к самозабвенно играющему мастеру, Игорь-Егор сначала удивился, что Пашины пальцы, лихо выбивающие хорошо знакомый мотив попеременно на верхних и нижних зубах, чисты и белы, несмотря на недавнюю грязную работу, но потом разглядел, что рядом, на крыше машины, лежат две пары перчаток: резиновые, чистые и гладкие, и трикотажные, слегка запачканные.
- Послушай, а что-нибудь из классики рока можешь?
- Без проблем, - и смодулированные щеками трубы Верди, подчиняясь Пашиному зубному искусству, органично перешли в фуз-гитару "Железного человека" из старого репертуара английской группы "Блэк Сэббаз".
"Аз есмь железочеловек, у него большой железный шлем, - глядя на подпрыгивающие на переносице мастера очки в массивной черной оправе, про себя проговаривал собственный вольный перевод хорошо знакомого текста Игорь-Егор, - надо будет заказать ему нормальные легкие очки, чтобы не мешали игре. Да и за рулем моего новенького линкольна он должен выглядеть достойно. И обязательно стильный прикид".
6
После того наставнического урока Аида Николаевна пришла домой и сразу легла, накрывшись стареньким клетчатым пледом.
Мышцы рук и ног прошивала мелкая рябь мурашек, все кости тела приобрели странную объемность, и, казалось, ожили, стали самостоятельными настырными существами, стремящимися вырваться наружу сквозь истонченную пленку плоти.
"Что это было? - в голове тукали бессмысленные слова, - почему я провалилась в прошлое никуда?"
Отдельные быстрые волны холодящих мурашек собирались в полки, полки объединялись в дивизии, дивизии в армии, и по-армейски четко и эффективно озноб овладел всем ее телом. Она свернулась калачиком, подтянула со всех сторон под себя плед, закрыла глаза и увидела множество спутанных светящихся пружинок, выстраивавших какую-то сложную конструкцию. Постепенно конструкция приобрела познаваемую осмысленность, сложился трехкамерный узор, оформился трехламповый медицинский светильник, и Аида Николаевна оказалась в операционной.
Ей сейчас будут делать аборт...
Какой аборт? Разве можно на таком сроке?
Ничего, ничего, мы заливочку, это дозволяется, хорошие результаты дает...
Зачем аборт? Это противно, больно, мерзко.
Ничего, ничего, надо же как-то косточки освободить, заиндевели совсем...
И уже змеится розовый казенный шланг с приделанной на одном конце огромной пластмассовой воронкой, язвительно кокетничающей ушком круглой ручки, а другой его конец, блестящий от смазки черный наконечник спринцовки, но очень толстый, почти три сантиметра в диаметре, прицеливается гладким круглым отверстием, как смрадным дулом, в нее; в огромном синеватом флаконе булькает ошметками пены густая жидкость, стекая неровными потеками по внутренним стенкам, и опять остервенело бросаясь в атаку на своды бутыли, пытаясь добраться до горловых отверстий, сначала до ближайшего, первого по ходу движения, остеклованного этой зловещей емкостью, а затем, вырвавшись на свободу, посредством шланга, через низ напряженного человеческого тела, потом выше, выше, обжигая холодом все внутренности, до второго, покрытого со всех сторон исстрадавшейся мягкой плотью, до гортани Аиды Николаевны; яркая лампа жадно лижет все вокруг своим трехпалым световым языком-жалом, иссушая атмосферу вокруг, делая ее почти непригодной для дыхания, и такой своей монотонной лучевой работой истончая снаружи единственную живую плоть в операционной, и эта плоть Аиды...
Нельзя, нельзя, нельзя заливку, моя оболочечка тонка, тонюсенька, она сразу лопнет после первого литра - куда я тогда денусь? я расплескаюсь с этой маслянистой жидкостью, останусь ни с чем, пустая и опять тупая, тупая, тупая...
А потом было пробуждение в грипп.
Потная капсула температуры, часто прошиваемая пулеметными очередями озноба, удушающий насморк, склизкой ватой забивающий носовые ходы, и песочный кашель, тупыми крупинками-стеклорезами раздирающий гортань до хрящей; теплое питье и горькие витамины, почти две недели больничного листа.
И две недели денно и нощно схлестывающихся жгутов безответных вопросов, задаваемых самой себе с упорством голодного паралитика.
7
"Перст тактильный - обработка нашим фирменным абразивным материалом позволила достичь удивительного эффекта в глажении различных выпукло-вогнутых участков. Определенные навыки в управлении, немного тренировки, и Вы будете способны гладить выбранный предмет с нежностью южного вечернего ветерка. Самая дешевая модель при максимуме производительности".
Наконец-то они опять начали движение.
В городе дорожное полотно было сухим, и мягкие пневматические шины линкольна нежно шуршали по покрытию. Это был звук, сходный с трением кожи по мелкому песку, теплой, нагретой кожи гигантского комодского варана, неспешно и равномерно передвигавшегося по древней островной земле в поисках утраченной земной оси.
Игорь-Егор потрогал ладонью плюшевый подлокотник, струившийся застывшим языком белого пламени вдоль внутренней плоскости двери.
"Варанье ребро в линию. А на нем человечья рука. Моя рука. Варанья машина. И я. Но машина цельная, а я? Я - половинчатый. Я один в своей ущербности", - руки опять сомкнулись плотным замком на бежевой ткани плаща, прикрывавшей колени.
В пластике, отгораживающем Пашу от шефа, практически не было изъянов, прозрачное изделие было плоским, ровным и гладким, за исключением одного участка, где была микроскопическая линза. Маленький дефект в толще материала перегородки, возможно, то был пузырек воздуха, захваченный остывающей пластмассой, и теперь он оказался на одной оптической линии со зрачком Игоря-Егора.
Пашин стриженый затылок побежал волнами, дробящими всю картину на неравные части, уши, отделившись от головы, согнулись и разогнулись краями, быстрым кивком захлестнули макушку, образовался голый вараний череп со слуховыми пластинками. Всего мгновение выросший из сидения человекорукий варан управлял линкольном, а потом короткая шея распалась на три массивные, телесного цвета шайбы, центральная из которых рывком переместилась влево, что привело к полному распаду изображения на отдельные цветовые пятна.
Все это было настолько явственно, что Игорь-Егор даже немного испугался и, чуть откинувшись назад, сдвинул поля зрения и вернул Паше естественное обличие. Потом привстал, немного продвинулся вперед и, задержав дыхание, прикоснулся кончиками указательного и безымянного пальцев правой руки к дефекту в пластике.
Как на вид, так и на ощупь поверхность была гладкой - пальцы не ощущали ни выпуклых дефектов, ни каверн пустоты, но чуть теплой, - работал кондиционер, и пальцам передался толчок, это был дан старт теплой волне, которая побежала по руке, обняла нежным меховым воротником шею, проникла внутрь... и почему-то возникло тщетно искомое чувство первой утренней затяжки, и Игоря-Егора захлестнул крупноячеистой сетью виденный ночью сон...
Он готовит место для гаража. Сначала надо выкопать яму, а потом установить крепкие наружные стенки. В руках легкая титановая лопата, очень острая, а черенок ее приятно шершав. Ладони чувствуют тепло дерева. Теплом дан старт нужной работе. Он вонзает лезвие в пожухлую траву, откидывает ком, это совсем нетрудно. Работа идет споро. Вот уже он углубился почти на метр, после очередного взмаха поднимает глаза и видит: невдалеке стоит его линкольн - большая песочная ящерица на чуть согнутых лапах, а в нем на месте водителя - прикрытая матовой пленкой глубокая глазница в светлой голове рептилии - сидит Аида Николаевна без очков. Черты ее лица приобретают отчетливость, то опускается боковое стекло - медленно уплывает под скуловой костный нарост влажная пленка. Ее близорукие глаза окружены полувидимыми кружевами морщинок, и брови, ведь у нее есть акварельные брови в отсутствие лаковых экранов очков, немного подняты вверх; на границе резкости и размытости пробивается линия рта, и эта неопределенность сгущена на полуконтрастной пухлой нижней губе и четкой изящной выемке на бугорке верхней; овал лица тройственен: мягкий подбородок и щеки дают три независимых полукружия, такое триединство придает сходство с семейкой лепестков, выпавшей из укрытия крупного цветоложа голландской розы и потерявшейся на нежданной свободе, но не распавшейся на отдельные составляющие, одинокие растительные пластинки без роду и племени, а так и оставшейся лежать триединым конгломератом перехлестывающихся заполненных цветочных окружностей, сохранившим тем самым память о своем элитном происхождении; и нет никакой видимой дисгармонии в этих наполненных смыслом линиях, проявленных высокой фотографической печатью сна и отчеркнутых настоятельно ждущими штрихами аккуратного носа, переходящего в слегка притушенную носогубною складку, так плавно по периметру составного овала лица опять возвращается взгляд к чуть удивленным бровям. Это Аида Николаевна, и она в первый раз улыбается, глядя на Игоря-Егора.
Между тем он уже достаточно вкопался в землю. Лишь голова торчит на уровне перечеркнутой редким травяным париком поверхности, и он опускает ее вниз: здесь большое помещение в земле, твердые глиняные стенки окружают пространство, здесь пусто, сыро и сумерки, но он знает, что необходимо опять начать копать в левом дальнем углу. Оттуда надо попасть во второй подземный этаж, где будет нечто очень важное. И он идет туда, и с силой опускает лопату, и еще, еще, и так много раз - это совсем не трудно, надо лишь синхронизовать свое дыхание со взмахами рук. Вот уже готова лесенка, плотные складки-ступеньки которой составляют единое целое со светло-коричневыми глиняными стенками, он спускается вниз, здесь светлая комната, а посередине нее, под яркой до рези хирургической лампой, стоит странный белый эмалированный сундук с верхней крышкой в виде медицинской ванночки, где, чуть прикрытые киселеобразной зеленоватой влагой, распластали разнокалиберные щупальца сгустки темной крови; с трудом откинув от себя ванночку-крышку и расплескав на земляной пол эту кровавую давленую вишню, он открывает сундук, но там лишь листок бумаги с написанным фиолетовыми чернилами текстом. Игорь-Егор пытается вникнуть в текст, однако, буквы в этом тексте вроде бы и русские, но и не русские, и совсем не понятные, ногастые своенравные жучки, никак не складывающиеся в слова. Он берет этот лист, опять тепло, суховатое тепло кожи, и поднимается наверх.
Аида Николаевна все еще сидит в автомобиле, и мощные фары линкольна - светящиеся узкие ноздри варана - начинают включаться и выключаться в такт какому-то пока неведомому мотиву, а Игорь-Егор понимает, что сейчас тот единственный миг, когда он сможет разобрать фиолетовую вязь букв, и лист у глаз, быстрей, быстрей... и слова подгоняются неназойливым световым ритмом, и они, как и ее вечная улыбка, бликуют на желтоватой бумаге, состоящей из причудливо переплетенных и спрессованных лепестков чайных роз: "Весь сентябрь я стою на опушке, - подарил рак деревьям свой цвет. Взрывы хохота: лешие гложат лещину, раздавая орехи медведям на сон. Но до чичера дело еще не дошло... Весь октябрь я стою на мосту над потоком, где весною играют бесовские брызги, а сейчас лишь глумливые, грязные всплески: на зимовье в глубинные стоки водяные ушли. А до чичера тот же порог... В ноябре я бреду под Эоловы всхлипы, колкий дождик остатками троллева сердца будоражит прожитого свитый клубок: ты ушла. И до чичера дело уже не дойдет..."
8
Болезнь закончилась, но опять началась череда одинаковых учебных дней. Днем те же лица коллег-учителей, за партами те же ученики, достаточно было трех дней, чтобы узнать, что будет представлять в будущем каждый из них. И все было бы однообразно и нудно в ее жизни, если бы не ежеутренние встречи с Игорем Тимохиным.
К первому уроку Аида Николаевна шла в школу по знакомому до тошноты Полуактовому переулку.
По бокам, вплотную к мостовой, по которой она вышагивала, росли большие деревья, бичами своих полураздетых ветвей перечеркивающие серое небо. Дальше, за узкими лентами двусторонней каймы тротуаров, стояли трехэтажные особняки с облупленными колоннами и двускатными крышами - бывшие офицерские дома на четыре семьи, построенные сразу после войны для отличившегося высшего командного состава, теперь же они по причине вечного жилищного кризиса представляли коммуны разношерстных жильцов. Вокруг арочных подъездов и почти на каждом балконе было развешено цветастое белье, сидели на лавочках глазастые палкообразные старухи, скрипели и хлопали двери. Из окон, забывая в квартирах гулкое разно тембровое эхо, россыпями разбегались косвенные признаки жизни - звуки, звуки дыхания заполненных суетой квадратных артерий-коридоров обжитых домов, и это были: по-утреннему особенно визгливые женские причитания, тоскливый скулеж еще негулянных собак, писклявые спросонья детские голоски и раздраженные гудящие баски недобритых мужчин. Под ногами Аиды Николаевны мерно хрустели крупноячеистые кленовые листья, образуя множественные сетевые переплетения и порой открывая серые полоски-ступеньки асфальта, но чаще ломаясь многочисленными венами своих прожилок от прикосновения жестких подошв и острых каблуков. И шуршание листьев, как тихое тиканье метронома, навязывало ритм зарождающихся слов: чичера... дело... дошло, не дошло... до чичера дело еще не дошло... чичера... дело...
- Чичер? Конечно, знаю, - в один из сентябрьских вечеров, голосом продираясь через свою густую бороду, гудел в трубку знакомый доцент-филолог после того, как Аида Николаевна, уже отчаявшись от бесплодных поисков в словарях, позвонила ему, - чичер - это снег с дождем. Но не просто мокрый снег, а как бы тебе получше объяснить? Ну, положим, представляешь себе смесь мелкого льда и воды в январской свежепрорубленной речной лунке? Так вот, если эта смесь падает сверху, то это и будет чичер...
Чичера... дело... дошло, не дошло... поворот вправо всегда без пятнадцати восемь, рядом с не закрывающимися школьными воротами, между оббитыми скульптурами пионерки с отломанной рукой и пионера с остатками бутылкообразного горна у рта, всегда стоял Игорь Тимохин.
Синяя форма с серыми металлизированными пуговицами, иногда прикрытая распахнутой курткой, потертый желтый портфель с пряжками и ремнями внахлест - с ним он проходил весь десятый класс, темные жесткие волосы и дымная полоска пробивающихся усов... ноги Аиды Николаевны немели, словно покрывались многопудовыми наростами мышц, и перепутанные мышцы в этих наростах костенели и переставали понимать безотчетные команды мозга, словно цепенели от испуга перед неизбежной дальнейшей необходимостью действовать и с облегчением забывали своими сокращениями помогать движению. Только потому, что ей каким-то совершенно непостижимым образом удавалось не смотреть в глаза ученику, она могла сосредоточиться на ходьбе и продолжить равномерное передвижение.
Нелютая зима промокшими комьями снега, как свалявшимся париком, накрывшая голову то ли дующего, то ли пьющего пионера с воронкой у рта, сменила осень; весна звонко затукала мутноватой влагой с почти греческого носа однорукой пионерки-инвалидки: пять упавших капель талой воды - мера времени для пересечения двора до входа в красное здание школы; черемуха белым цветом и терпким запахом ломанных молодых веточек возвестила о лете, - Игорь продолжал встречать ее каждый учебный день.
В тот год на выпускной вечер она не пошла, хотя не терпящая противления, волевая директриса, бывшая военная разведчица, очень настаивала и даже просила (все-таки педагогический профессионализм еще что-то значил в то время), но, сказав, что больна (последствия осеннего раннего гриппа), тем самым, рискуя впасть в длительную материальную немилость, Аида Николаевна осталась дома.
Всю ночь она слушала на стареньком проигрывателе Моцарта, и двадцать пятое июня добавило к своему числу еще пятнадцать, бракосочетавшись суммой с сороковой симфонией. Для нее то лето почти все прошло под новым зарождающимся знаком Зодиака, знаком, несущим мудрость, знаком Моцарта, и водопады волшебных влекущих звуков верткими водоворотами вклинились в жгуты восставших вопросов, втянули их в себя, и власть веселящей влаги музыки на время увлекла куда-то Бакуриани, трамплин, игрушечную обезьянку, разогнала густеющие токи в жилах, разбила страшную бутыль с пенистым ядом, предварительно оскопив ее посредством разъятия смрадного шланга и ухмыляющейся воронки.
И наконец-то настало долгожданное успокоение, и больше всего ей хотелось, чтобы оно длилось вечно.
Но тридцатого августа, будучи на дне рождении своей тетки, она услышала "Полет валькирии" Вагнера, - вдруг и сразу Моцарт кончился, - сразу и вдруг она была захвачена разрастающейся бурной струей музыки, мощный нарастающий рокот тревожных аккордов входил в нее не через узкие ворота ушей, а проникал через всю поверхность тела, захватывая суровыми массажными приемами все до единой клеточки тела; сильнее и сильнее раскручивался маховик оркестра, валькирия разгонялась, прикрываясь щитом и выставив обоюдоострое лезвие меча, и когда дева-воительница, взмахнув в последний раз клинком, остановилась, опустила голову в островерхом шлеме, из-под которого густой волной ринулись пшеничные волосы, и исчезла в этих бесполо рожденных волнах, то в Аиде Николаевне на месте материализованной музыки осталась, тукая чернильным мешком, гулкая пустота, потом эта пустота, чуть повибрировав кожистыми стенками хранилища, начала быстро съеживаться, а на ее месте остался шрам: первого сентября... опять... Игорь Тимохин... опять...
Господи, как почти хорошо стало ей, когда после просеивания всего цветастого хитросплетения многочисленных лиц, появившихся у школы в первый учебный день, она не обнаружила знакомых глаз! Но радость не успела полностью ею овладеть за короткие сорок пять минут первого урока, где-то за грудиной продолжал пульсировать ком ожидания, выплеснувшийся немым криком пересохших и истонченных голосовых связок, когда вместе со звонком в класс вошел Игорь.
В руках он держал большой букет чайных роз, и на их сверхчетких, напудренных желтизной, объемно восковых кудрях-головках, она увидела россыпи капелек росы, а в каждой зрачок внимательного глаза валькирии, и в этом прозрачном живом стеклярусе янтарным вдохом времен были запрессованы прошлые зимы, весны и лета. Свободными остались лишь браслеты осени, растекшиеся своими пастельными ободами по поверхности цветов, и настала объединенная очарованными розами вагнеровская осень, в ожидании чичера наконец-то овладевшая Аидой Николаевной посредством постоянно освобождающихся очей отчаяния на пятнадцать лет.
9
За окном-светофильтром линкольна медленно перемещались спичечные коробки многоквартирных домов.
Пятнадцать лет назад здесь стояли маленькие, окруженные яблонями и кленами особнячки, вдоль которых Игорь-Егор ходил в школу. Вот здесь, на месте этого обшарпанного детского грибка, стояла старая яблоня, под которой после выпускного вечера он впервые поцеловал девушку. Это была его одноклассница, русоволосая и конопатая Инна Забота, которая сразу после школы вышла не за него замуж, и зимой родила розоворукого негритеночка, а тогда они были девственно пьяны от нелегально принесенного и выпитого в подвале школы дешевого вермута.
Шелестели листья яблони под неровным натиском ночного ветерка, у Инны были длинные холодные пальцы, частые прикосновение которых к разгоряченным щекам еще больше раззадоривали Игоря-Егора. Целоваться они не умели, и на следующее утро у Игоря-Егора болели кончик и края языка, но тогда, ночью, в призрачных световых проблесках огней от ярко освещенной праздничной школы, пробивавшихся сквозь неровный строй деревьев в запущенном саду, он старался, прижав книзу своим языком пахнущий молочной сывороткой маленький лепесток девичьего язычка, еще непрокуренным ртом образовать мощную присоску и, создав собственным обращенным внутрь дыханием разряжение, впитать всю свежесть этого непонятного тела в себя.
Ему казалось тогда, что в тот самый момент, когда удастся полностью переместить это розоватое женское дыхание в себя, произойдет щелчок невидимого выключателя, и вместо Инны проявятся черты, не пришедшей на выпускной вечер Аиды Николаевны, и он сможет, быстро переведя свое-ее дыхание, облечь то самое главное в словесную оболочку, и, создав смысловую словесную структуру своего продолжения, не больно отсечь ее от себя и наконец-то вручить потоком теперь уже общего обращенного дыхания этот капсулированный вселенский смысл Аиде Николаевне.
Но на рассвете он проснулся под яблоней один, не было ни Инны, ни Аиды, лишь роса на вкраплениях свалявшегося тополиного пуха меж полосок июньской травы, а на полусмятых, сине-красно-белых треугольных пакетах из-под молока, в которых они проносили запрещенный алкогольный напиток, распласталась большая чайная роза, выпавшая из праздничного платья Инны.
Тогда-то он понял, что говорить не надо, надо лишь ждать, отмечая годовые сентябрьские версты своего ожидания розами.
После школы он пошел учиться в авиационный институт, закончил его по специальности "автоматизированные системы управления", по распределению два года проработал в почтовом ящике, потом занялся коммерцией - торговал пластиковым термоклеем у метро, скопил немного денег, и однажды, прочитав в иллюстрированном американском журнале "Лук" статью об уникальных протезах рук, выпускаемых известной японской фирмой, решил открыть свое дело по производству перстов. Дело быстро наладилось, через год все затраты окупились, а через несколько лет он смог позволить себе купить персональный автомобиль суперкласса.
"Перст универсальный компьютер совместимый - сочетает в себе все преимущества предыдущих моделей, а также обладает полностью автоматизированным сервоприводом, не требующим дополнительных энергетических затрат. Ваши дыхательные движения обеспечат длительное функционирование данной модели. Гарантийный срок обусловлен лишь отсутствием легочных заболеваний. Наличие встроенного интерфейса и факс-модема позволяет соединять данную модель с международным банком перстофикации. Данная модель - Ваш скачок в XXI-й век".
10
В натуральном машинном масле, циркулировавшем в двигателе линкольна и обнимавшим своими мягкими рукавицами трущиеся металлические части, колебалось инородное тело маленькая женская шпилька.
Американская рабочая, светловолосая девушка Джейн, проводившая предпродажную подготовку автомобилей, очень любила слушать радио.
И в тот день, пару месяцев назад, прежде чем приступить к выполнению своих обязанностей, она настроила приемник на любимую радиостанцию, затем сняла крышку карбюратора и начала проверять комплектность датчиков, а в это время в радио наушниках, с которыми она не расставалась практически никогда, зазвучал бодрящий бархатистый голос диктора, возвестивший о начале передачи "Гиннес-шоу".
Разнообразные рекорды - это так интересно, тем более, когда речь идет о необычных способах извлечения музыкальных звуков, обязательно после смены она расскажет о занимательной передаче Джиму.
Джейн отложила крестообразную автоматическую отвертку и рукой поплотней прижала левый наушник. Вот тогда-то из ее светлых волос, собранных в пучок под синей форменной кепкой, и выпала заколка. Она ударилась о край приемной топливной трубы и юркнула внутрь двигателя белого линкольна.
Джейн, увлеченно слушающая рассказ диктора о необычайном феномене из далекой России, Котлякоффс Пабло, способном играть на зубах десятиминутные отрывки из классических опер, не заметила потери. Передача закончилась воспроизведением записи марша из оперы Верди "Аида", которую с большим трудом привез в Соединенные Штаты собственный корреспондент корпорации рекордов Гиннеса, и, закончив проверку тонкой механики, под ритм необычных глуховатых звуков, Джейн смонтировала карбюратор, а металлическая гнутая пластинка, девять центов десяток в бутике у Эльзы, попала внутрь двигателя и осела в масляном картере, до поры, до времени притулившись в микроскопической раковинке на поверхности коленвала. Белый линкольн был увезен в тот же день дилерами для продажи в России.
А теперь шпилька вместе с тающим от температуры сгустком масла, подчиняясь неумолимой силе внутреннего сгорания времени, покинула свое убежище и начала периодические движения.
Она поднималась вверх при акте сжатия, потом задерживалась ненадолго вблизи поршневого пальца, и быстро ныряла обратно в масляную ванну. Поскольку шпилька была изогнута, то хитрый электронный датчик процессора, тщательно проверяющий и согласующий работу многочисленных систем автомобиля, долго не замечал ее присутствия: каждый раз при подъеме и опускании поршня чувствительный луч датчика попадал в свободное пространство между ее У-образными ножками, и она безнаказанно подчинялась ритмичными движениям механизма, прочерчивая на гладком зеркале цилиндра тонкую бороздку.
Эта бороздка постепенно углублялась и расширялась, пока не стала настолько глубока, что позволила шпильке развернуться и втиснуться своими усиками между самим поршнем и поршневым пальцем.
Тут-то она и была обнаружена электронной системой, которая быстро скорректировала зажигание, и искра, до того равномерно проскакивавшая меж свечными электродами, стала появляться через раз.
Процессор также послал сигнал в карбюратор, для уменьшения подачи горючего в третий цилиндр, но, к несчастью, маленькая медная клемма связующего проводка окислилась и замкнула цепь на корпус двигателя, и электричество, носитель сигнала, по металлу корпуса и антистатическим шинам стекло на дорожное покрытие, а чувствительная система расценила это как выполнение команды, и вдвое большая доза топлива продолжала нагнетаться в цилиндр.
Потом пошли ошибки в регуляции клапанного механизма, рассогласования в электрической системе, но главный процессор не замечал возникшей дисгармонии в работе двигателя из-за того, что аварийные предупредительные импульсы также продолжали стекать на землю ...
А в белокуром комфортабельном салоне, подъезжая к воротам тридцать девятой школы, Игорь-Егор уже заканчивал читать рекламный проспект своей фирмы, осталась лишь одна страница, и текст на ней начинался так: "Перст указующий, инкрустированный малахитовым ногтем. Прелестный зеленоватый оттенок..."
11
Вот и звонок.
Парами уходят первачки, - их забирают родители на открытый урок с директрисой. Работа первой учительницы завершена.
Аида Николаевна стоит у окна. Со второго этажа хорошо виден пустынный внутренний двор.
Во дворе - два посеревших от времени постамента. Когда-то на них стояли скульптуры, а теперь сидят две вороны. Большие вороны с полуоткрытыми горбатыми клювами.
Чуть ржавые ворота открыты, от них тянется лента серой дороги. Асфальт начинает чернеть неровными увеличивающимися пятнами. Это дождь, сменивший ночной снег. На пегую от мокрых пятен ленту дороги из-за поворота беззвучно выезжает белая машина.
Большой движущийся плоский панцирь рептилии, очерченный фломастерным пунктиром окон. Вороны синхронно поворачиваются влево, в сторону автомобиля, и наклоняют головы.
Пальцы Аиды Николаевны ощущают металл оконного шпингалета. Щелчком выскакивает из гнезда запор, шуршанием прошлогодних бумажных лент открывается двойная рама - пыльная решетка тюрьмы.
Белый линкольн останавливается на школьном дворе.
Порыв холодного воздуха врывается в класс.
Аида Николаевна встает на подоконник.
Левая задняя дверь автомобиля открывается, в образовавшейся щели сначала появляется лакированный ботинок, а потом букет чайных роз.
Лицо Аиды Николаевны покрывается льдистой влагой.
"Так вот ты какой, чичер!"
Из белой машины, в которой последние секунды доживает разбалансированный процессор, выходит Игорь Тимохин.
Аида Николаевна делает два шага вперед, и уже в полете, сквозь ледяные капли на очках, она видит удивительный рост разных вещей: лица Игоря - как красивы его глаза - пламени из-под капота линкольна - оранжевые праздничные выползки на белом - рассыпающихся шаров роз - бесконечная свадебная цепь падающих теннисных мячей, продолжающаяся четырьмя ягодами черной смородины над клювами взлохмаченных птиц - двойной полоски-ожерелья белых зубов - кто-то добрый и славный улыбается за лобовым стеклом-светофильтром машины - снова серых искр на лице Игоря - как все-таки красивы его глаза, так плавно растущие и наконец-то переливающиеся в знакомые звуки - как же я не догадалась, ведь валькирия это я, это мой гигантский полет, Вагнер лишь направление между этими серыми верстовыми глазами, а летная движущая сила навсегда останется за Моцартом. И вновь обретенный Моцарт остается улыбкой на губах Аиды...
Взрывной волной выбило все окна в школьной столовой на первом этаже. Тщетно толстая Тоня-буфетчица на следующий день пыталась вытащить осколки стекол из борща, сваренного на три дня, и сорок литров супа пришлось вылить на помойку. В школе неделю не было занятий, срезали снабжение, и сердобольная Тоня смогла угостить запаренных милиционеров и оперативников, приехавших разобраться в причинах странного взрыва автомобиля иностранной марки на школьном дворе, повлекшего гибель трех человек и двух птиц, лишь яичницей с ветчиной и пахнущим тряпками яблочным компотом.
12
- Кузя, взгляни на экран, - Мартын, не по годам рано лысеющий младший диспетчер полетов аэропорта "Внуково-2", резко повернулся вправо к своему пожилому напарнику, рыжеусому Олегу Кузьмину по кличке "Кузя".
- Ну, чего еще там у тебя? Вечно не можешь сам разобраться. Сколько учишь, учишь, а все без толку, все по пустякам дергаешь, - дожевывая бутерброд с большой котлетой и зеленоватой долькой помидора, эта кулинарная вольность называлась почему-то в служебном буфете древним словом "питербургер", Кузя, скрипнув коленями, встал со своего рабочего места, снял наушники и ларингофоны, и, продолжая ворчать набитым ртом, не спеша, направился к Мартыну.
- Посмотри, вот три точки на радарном опозновании. Идут треугольником точно по глиссаде. Две, что поменьше, в линию впереди большой, поперек ее движения. Но позывных-то нет, не регистрируются. Что делать-то? - Мартын с остервенением крутил ручку настройки.
- Ну, ты, Март, даешь. Как первый день работаешь. Компьютерный анализатор объектов тебе на что дан? А? Расстояние ведь подходящее, - Кузины голые пальцы, поросшие на морщинистых фалангах пушком невесомых светлых волосков, быстро забегали по клавиатуре.
Экран мигнул зеленью, потом затемнился, потом из его центра разбежались разноцветной крупой искорки-иглы, и, наконец, он раскрылся объемным изображением, пройдя через стадию сухопарой электронной бабочки радужных цветов.
- Сам ведь мог все сделать. Вон вчера показывал свою коллекцию перстов, рассказывал, сколько зарплат на них просадил. Все покупаешь и покупаешь, а в работе жалеешь использовать. Тебе же облегчение было бы. Небось, только бабцов перстами приманиваешь. Залысел вон с середки уже, хоть и двадцати пяти нет, а все выставляешься и выпендриваешься перед юбками. Если не владеешь скоростной работой на мониторе, то надел бы парочку перстиков подешевле и вперед, быстренько вошел бы в систему опознавания. Даром что ли... - Кузя осекся, потому что изображение, толчками увеличивающееся на экране монитора, становилось все более и более странным.
На фоне неорганизованной пены кучевых облаков с голубыми неровными прогалинами чистого неба сначала проявились две темные пунктирные линии: верхняя, состоящая из пяти прямоугольников, и нижняя, в которой два маленьких круга опережали три больших.
По мере набора супермонитором четкости, происходившего плавными цветовыми накатами - естественная цветовая гамма, потом попеременные, зелено-сине-красные паузы, опять натуральное сочетание красок, можно было разобрать все больше деталей общей картины. Стало ясно, что верхний пунктирный ряд это затемненные окна, большие нижние круги - пневматические резиновые колеса, два из которых примыкали вплотную друг к другу, а передние малые круги - две птицы.
Слегка покачиваясь и периодически отражая прорывающиеся сквозь прорехи в облаках лучи солнца поверхностями капота и багажника, большой плоский белый автомобиль летел в небе вслед за двумя огромными взъерошенными воронами.
Сзади, в по осеннему холодных, голубых и неровных полыньях облаков, он оставлял стойкие плотные пастельные полосы следов; казалось, что две птицы, медленно взмахивающие крыльями впереди машины, невидимыми нитями поддерживают нежную объемную структуру этих линий. Первоначально темные пунктирные штрихи не оформившегося изображения следов по мере складывания мозаичной целостности картины перешли в прерывистые трассы, чем-то сходные с широкой меловой линией.
- Слушай, это же Белый Мел Линкольна! - Олег Кузьмин даже забыл проглотить очередной кусок бутерброда, и хлебная корка сверкала золотистыми вкраплениями желтизны в его приоткрытом рту.
- Вот уж не думал, что увижу его когда-нибудь. Так вот он какой. Лепота, да и только! Ну, тебе, новичку, повезло. Двадцатый год работаю, сколько слышал от старослужащих о Белом Меле Линкольна, а вижу в первый раз. Белый Мел Линкольна появляется всего лишь раз в году на одном единственном мониторе слежения из всех существующих во всех земных аэропортах. А ведь он приносит счастье. По рассказам стариков, увидевший Белый Мел Линкольна всю остальную жизнь живет беззаботно и счастливо. Но никто не знает, когда и где он появится в следующий раз.
- А ты мне никогда про эту штуку не говорил, - Мартын почувствовал, что его пальцы, все еще судорожно сжимавшие ручку радарной настройки, онемели, и, вздохнув, он отпустил принадлежность прибора и скрестил руки на груди.
- Пожалуйста, расскажи, Кузя, будь другом. Что это такое "Белый Мел Линкольна"?
- Как бы тебе получше объяснить? Это почти как Летучий Голландец. Помнишь эту мрачную средневековую морскую легенду о корабле с ходячими мертвяками на борту? А Белый Мел Линкольна это как бы Голландец в правильном зеркале: он появляется не на море, а в небе, приносит не горе, а мир и покой в душу. Смотри, Март, внимательно, такое бывает очень редко. Поди, определи, где он появится в следующий раз! Ох, повезло, так повезло! Загадывай желание, дурило, - не отрываясь от изображения на экране, старший диспетчер дожевал и проглотил пищу.
А в это время из динамиков системы мультимедиа в компьютере слежения зазвучала музыка. Трудно было определить инструмент, из которого извлекались эти странные, промежуточные между ксилофонными и металлофонными, пунктирные звуки, своими штрихами проявлявшиеся в вагнеровских густых струях, а паузами соответствующие шипучему веселящему моцартовому напитку. Оба диспетчера, и старый, и молодой, словно облаченные в скафандры гармонично меняющихся мелодий, ненадолго замерли.
- Кхе-хе-хе! Да, славный музон, - первым очнулся кашлем Кузя.
Он еще раз интенсивно откашлялся и продолжил рассказ под угасающие мелодичные звуки.
- Слушай дальше. История эта произошла лет тридцать тому назад в ближней области и самой матушке-столице. В городе, в районе Шаговой улицы, работала учительница, звали ее Аида Николаевна. А в областном поселке жил один молодой и везучий купец. Преуспевал, поскольку вовремя понял, что нашему народу в трудное время помочь может, и первым у нас начал заниматься перстофикацией. Да-да, все твои моднейшие перстики и перстишки от него пошли. И вот, однажды утром он вышел из дома, чтобы отправиться на службу. То раннее осеннее утро было необычно тем, что ветреной ночью выпал снег. Снег припорошил и обдал солью сухую пепельную дворовую грязь, закрыл редкими веерными щепотками многочисленные, бессистемно подсохшие щупальца пережившей лето травы...
НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
|
Эльдар Ахадов. Баку – Зурбаган. Часть II [Эта книга не-прощания с тобой, мой Баку, мой сказочный Зурбаган, мой город Ветров, город осеннего Бога с голубыми глазами небес.] Яков Каунатор. В своём отечестве пророк печальный... [О жизни, времени и поэзии Никoлая Рубцова. Эссе из цикла "Пророков нет в отечестве своём..." / "Всю жизнь поэт искал свою Пристань, Обрёл он...] Рассказы участников VI Международной литературной премии "ДИАС" [Рассказы участниц казанской литературной премии "ДИАС" 2024 Любови Бакановой, Александры Дворецкой и Лилии Крамер.] Полина Орынянская. Холодная Лета, горячие берега [Следи за птицей и закрой глаза. / Ты чувствуешь, как несговорчив ветер, / как в лёгких закипает бирюза / небесных вод и канувших столетий?..] Александр Оберемок. Между строк [куда теперь? о смерти всуе не говори, мой друг-пиит, / зима, крестьянин торжествует, а мачта гнётся и скрипит, / но надо жить, не надо песен ворью...] Полина Михайлова. Света – Ора [Этот новый мир ничего не весил, и в нём не было усталости, кроме душевной...] Марина Марьяшина. Обживая временные петли (О книге Бориса Кутенкова "память so true") [В попытке высказать себя, дойти до сути ощущений, выговорить невыговариваемое, зная, что изреченное – ложь – заключается главное противоречие всей книги...] Александр Хан. Когда я слушал чтение (о стихах Юлии Закаблуковской) [Когда я слушал чтение Юлии Закаблуковской, я слушал нежное нашептывание, усугубляемое шрифтом, маленькими буквами, пунктуацией, скобками, тире...] Юлия Сафронова. Локализация взаимодействий [Встреча с поэтом и филологом Ириной Кадочниковой в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри". Тенденции развития современной поэзии Удмуртии.] Татьяна Мамаева. Игра без правил [Где нет царя, там смута и раздор, – / стрельцы зело серьёзны, даже слишком, – / Наш царь пропал, его похитил вор / немецкий мушкетер Лефорт Франтишка...] |
X | Титульная страница Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
|