- Разговор, Владимир Петрович, идет серьезный, - Кормильцев выразительно постучал по столу черно-красным, китайского лака "ватерманом". - Потому что? Академии нужны результаты. А какие результаты? Это ты мне должен ответить, Владимир Петрович, какие результаты. Шесть месяцев прошло. Много? Достаточно. А результаты где?
- Давай, Николай Николаевич, лучше без эмоций, - Лубянцев поморщился и внимательно посмотрел на полного, розоволицего, тяжело дышащего от жары профессора, все не прекращавшего нервно барабанить ручкой о стол. - Ты меня, прямо скажем, совсем не первый день знаешь. И я тебя. Так что будем говорить как коллеги. Как равный с равным. И не нужно, прямо скажем, этого начальственного тона. Я, слава Богу, пока еще не твой подчиненный.
Кормильцев промолчал и перевел влажный усталый взгляд на неподвижно сидящего Белкина, занятого до сих пор разглядываньем своих ногтей. Коротко стриженный, скуластый, спортивный и загорелый, он меньше всего походил на человека, прибывшего заниматься решением научных проблем.
- Ваше, ваше, - напрягся Кормильцев. - Ваше мнение как соучредителя проекта. Как финансирующей стороны.
- Что, хотите видеть меня стороной потерпевшей? - ухмыльнулся Белкин. - А что? Запалить такие деньги - это вам не бычок пописал. Так, нет?
- Боря, хватит этих шуток! - раздраженно выдохнул Лубянцев. - Мы ж не дети, в конце концов. Третий час, прямо скажем, сидим, жара такая дикая, а дело никак с места не тронется. Что мне надо сделать, чтобы вас убедить? Из штанов выпрыгнуть?
- Кондишн лучше почини, - Белкин снова занялся своими ногтями.
Лубянцев закурил, глубоко всасывая дым. Т-образный директорский стол, пригодный для учебного маневра средних размеров танкового корпуса, весь был завален бумагами распотрошенного отчета. На зеркальной панели книжного шкафа Лубянцев мог полюбоваться отражением своего лица: бледный, отекший, с висячими мешками подглазий, со свежим порезом на щеке от суматошного утреннего бритья.
Кормильцев коротко глянул на него и вздохнул:
- Если честно, Володя, мне эта затея никогда не нравилась. Почему? Потому что наукой здесь и не пахнет. А чем? Пахнет, ты меня прости, Володенька, рассуждениями одаренных восьмиклассников физматшколы. Помнишь, мы в такой когда-то учились? Вы, Борис Александрович, тоже сто тридцать третью заканчивали?
- Не, шестую, - отрешенно проговорил Белкин, смерив взглядом Кормильцева, который равномерно и медленно покрывался потом. - Иностранные языки.
- Ну, неважно. Помнишь, был у нас там Ёсик? Помнишь Ёсика?
- Помню. Дальше что? - Лубянцев выпустил аккуратное голубое кольцо.
- Так вот, он однажды такое утворил. Что? А он однажды...
Мобильный телефон ласково запел "Подмосковные вечера". Белкин поднялся, бесшумно прошел к окну, встал за штору:
- Ja. Ne-e... Scheiβe! Nicht so schlimm. Ne. Warum? Wer? Ne, du hast ihn total falsch verstanden. Warum? Aber natЭrlich. OK, alles klar. Gut. Bis bald, tschau, - он вернулся за стол и развел руками. - Не подписывается Йорг на вашу затею, господа. Поэтому со вторым полугодием у нас пока полный пиздец...
Все трое замолчали. Кормильцев потянулся к бутылке минеральной воды "Evian", свернул пробку, ответившую змеиным шипением, наполнил нетвердой рукой стакан, впился в него губами. Слышно было, как каждый глоток, сопровождаемый мускульным усилием, проникает внутрь разбухшего, стокилогарммового тела. Белкин быстро и ловко, как артист, выстукивал по кнопкам мобильного SMS. Спокойное костистое лицо его было неподвижно.
- Боря, ты мне тоже, что ли, не веришь? - вскрикнул Лубянцев и с силой раздавил окурок в хрустальной пепельнице. - Хочешь на дружбу нашу насрать, да? Или ты ему веришь? Так пусть он правду скажет тогда! Скажи правду, Николай Николаевич, а? Честно так возьми - и скажи все!
- Что, собственно? - Кормильцев засопел и расстегнул несколько пуговиц сорочки, ворочая затекшей шеей. Снова потянулся к воде.
- А? Не знаешь? Скажи, золотой, что Воропаев, эта ваша новая метла, гребет сейчас все под себя. Все прежние проекты заморожены, финансирование прекращено, а ты, Колечка, ездишь по институтам с проверками и мешаешь людям нормально работать. Потому что больше тебе при новом шефе заняться нечем, а жопу в тепле держать хочется.
Кормильцев заметно побагровел.
- Знаешь, дорогой мой, ты язык прикуси. В проекте записано что? Контрольный срок сколько? Шесть месяцев. После этого мы что? Собираемся и решаем, как жить дальше. А специально выгораживать тебя перед Воропаевым я не собираюсь. Причина? Я уже сказал, какая причина. Хочешь, могу повторить. Ты, Володя, занимаешься е-рун-дистикой. В самом конкретном смысле. По Гамбургскому счету.
Снова замолчали. Лубянцев, кусая губы, принялся собирать бумаги, сверяя номера страниц, и бормотал что-то неслышно себе под нос. Наконец, когда листки уже сложились в его руках внушительной аккуратной стопкой, швырнул их вдруг с ненавистью на стол:
- Н-да, коллеги мои милые, обложили вы меня как волка. Спасибо, спасибо. Дали, прямо скажем, поработать, развернуться. Что мне теперь - повеситься? В Америку уехать?
- Хорошая идея. Сразу поймешь, где кончается болтология и начинается наука, - буркнул Кормильцев и отвернулся, принявшись глядеть в окно.
- Schluss! - Белкин снял очки и швырнул их на рассыпанные бумаги. - Хватит. Вы, Николай Николаевич, в своей Академии наук только бюрократизм разводите, это всем известно. Сидите там, как крысы в норе, и выясняете отношения. Мне Володя сказал: если все срастется, будет гарантированная Нобелевская премия.
- И повторю! - торопливо вставил Лубянцев. - Будет!
- Теперь вопрос: когда срастется? Через год? Через два? Через двадцать два? И сколько это будет стоить. Если ты мне покажешь, докажешь на пальцах, что будет результат, я, блядь, такого найду инвестора, который твой институт по кирпичу разберет, увезет к себе и там соберет заново. Отвечаю. А нет - значит, я пошел. Нормальный расклад? Справедливо?
- Как... мелочно все, - Лубянцев встал, воткнул в рот сигарету, заложил руки за спину. - Какие... какие же мы стали... жалкие, убогие людишки. Борька... ты не помнишь уже, да... не помнишь уже, как мы с тобой яблоки вместе у Плющихи тырили... Ты на стреме, а я полез туда, на дерево... И муж Плющихин мне солью в жопу саданул, а ты меня вытаскивал... А ты, Коля... когда тебя из-за Ребренко, этой паскуды, отчислять собирались, а я... Помнишь, нет? Эх-хх... Да если б знать, что через столько лет вот так будем сидеть и торговаться, как бабы базарные...
Кормильцев громко засопел и принялся отирать платком обильно взмокшую лысину, покрытую розовыми пятнами и слипшимися клочками пегих волос.
- Ну что ты... это... развел тут. Ребренко, яблоки. Володя! Доказательств нет. Ни одного. Оборудование ты закупил какое? Самое лучшее, импортное. Сто пятьдесят человек на тебя пашут. И кто? Кандидаты и доктора. Методику тоже, вроде, разработал. Чего надо еще?
- Как в детстве говорили, бери мяч и пиздячь, - хмыкнул Белкин. - Мне Йорг сказал однажды: странные вы люди, русские. Как можно по Достоевскому ставить научные эксперименты? А я отвечаю: на то мы и русские. Смеется...
- Причем тут Достоевский? - вскипел Лубянцев. - Зачем все так упрощать, все так превращать в анекдот? Это же глупо! Вот подумайте еще раз, спокойно. Смысл эксперимента заключается в установлении возможной коррелляции между человеком и принципами естественного функционирования... нет... коррелляционным взаимоотношениям между человеком как воспринимающим субъектом науки и в то же время ее объектом. То бишь, конгруэнтность познания и его объекта в свете их существующих и возможных взаимодействий и взаимовлияний.
- Давай попроще, а? - перебил Белкин, болезненно скривившись. - Чтобы я мысль ловил.
- Хорошо, проще. Человек есть источник... нет, не так... человек есть причина научных знаний. Мы познаем мир и делаем свои выводы... выводим законы... то есть, открываем уже существующие законы природы, делаем их явными, известными. Природа своих законов не осознает, а мы - да, сознаем. Творим на основе этих открытий объекты второго рода... ну, атомные станции там, компьютеры, спутники запускаем на орбиту... Стало быть, с одной стороны, мы уже не вполне часть природы, мы не можем быть ее частью, ибо тогда нарушается субъектно-объектное деление... Субъект не может быть одновременно объектом... то есть, может, но лишь с точки зрения другого субъекта. А поскольку природа не есть субъект в общепринятом смысле этого слова...
- О нет, это уже ни в какие ворота, - Кормильцев решительно высморкался. - Это уже вообще никуда. У нас тут физика или что?
- А мне интересно, - Белкин вернул очки на нос и смерил профессора неприязненным косым взглядом. - У меня коммерческий директор, между прочим, философский факультет заканчивал.
- И при чем тут?
- Да просто. Он умер. Продолжай, Володя, будь добр.
- Если человек открывает законы природы, может ими пользоваться и даже управлять природой, возникает вопрос: неужели эти законы все без исключения распространяются на него самого? Возьмем для примера обыкновенный камень. Да, на него полностью распространяются все банальные принципы релятивистской механики, бесспорно. Но разве камень может осознать то, что ему надлежит падать всегда с одной-единственной константой ускорения девять и восемь? Разве камень способен чувствовать? Мыслить? Ненавидеть? Любить? Наконец, разве на камень распространяется знаменитая свобода воли? Наука же, по сути, приравнивает человека к камню, не делая никакой разницы. Наличие высшей нервной деятельности, способности к познанию и творчеству не влияют, якобы, на подвластность законам физики...
- Каково, а? - саркастически проговорил в пустоту Кормильцев. - Так рассуждает человек, возглавляющий, на минуточку, что? Когда ты перестал быть "почтовым ящиком", скажи?
- А я понимаю эту фишку, - вдруг очень серьезно оборвал его Белкин, нахмурившись. - Я вам ее, профессор, сейчас доступно объясню. Обыкновенная пуля, как известно, вылетает из ствола пистолета "Макаров" всегда с одной и той же скоростью. И вращается тоже всегда одинаково. И с убойной силой та же песня. Чистая физика, без базара. Вы согласны?
- Базара действительно нет...
- Все дело в том, куда эта пуля летит. И с какого расстояния. И еще очень важно, кто стреляет. При каком освещении, тоже важно. А самое главное, что шмальнуть могут лично в вас. Вот в этом самом пункте Ньютон уже не компетентен...
На несколько минут повисла неловкая пауза. За звуконепроницаемыми стеклами сорокового этажа собирались плотные, темно-серые тучи, обещая скорый дождь. Сырая жара не спадала, по-прежнему собирая на лицах и телах всех троих капли и ручейки горячего пота. Белкин сбросил пиджак и распустил галстук; сидел теперь, разбросав руки и часто моргая. Кормильцев замер массивной глыбой, навалившись на стол и спрятав глаза под клочковатыми бровями, сквозь которые уже прорезалась упругая седина. Лубянцев вернулся на свое место, сел, щелкнул зажигалкой, подымил носом и ртом, затем продолжил:
- Когда для экспериментов с элементарными частицами начали использовать оборудование сверхвысокой точности, обнаружилось, что результаты одного и того же эксперимента могут зависеть от личности экспериментатора! От его настроения, например. Этот факт зафиксирован документально. Изменения, конечно, касаются десятитысячных долей процента, но все же... Стало быть, на сверхтонком уровне законы не постоянны. А поскольку квантовая динамика лежит в основе любой материи, это означает лишь одно: человек - не камень. Яблоко не идентично Ньютону! Пуля не может быть приравняна к тому, в кого она попадает! Галилей бросал с Пизанской башни предметы различной тяжести, плотности и объема, доказывая, что все они падают с одинаковым ускорением. А если бы с башни сбросили самого Галилея? Речь идет уже не об ускорении, но об этике, о нравственности. О месте человека во Вселенной, о смысле жизни, если хотите...
- Запутанно, ох запутанно, Володя, - Кормильцев тяжело выдохнул. - При Советской власти все было гораздо проще: если предмет падает, то уж падает, и все. А при Горбачеве физические константы тоже, наверное, перестроились...
- Самая большая наша проблема - добровольцы для участия в эксперименте, - продолжал Лубянцев. - С ними, прямо скажем, сложно. Сбор биографического материала - раз. Многоуровневое полиальтернативное тестирование - два. Наблюдение объекта в динамике - три. Плюс, разумеется, технические расходы. Одного добровольца обслуживают как минимум двадцать-двадцать пять сотрудников. Выяснение фактической пригодности объекта к эксперименту занимает от трех до восьми недель. Поэтому на сегодняшний момент отработано всего сорок шесть человек. А надо бы сотни две-три, если не больше.
- Так ведь не мыши, - вставил задумчиво Белкин.
- Вот именно. И то, я сейчас, прямо скажем, готов признать и снять шапку, что из сорока шести только треть полностью соответствовала нашим критериям. Треть! А остальные - так, примазавшиеся. Откуда же результат за шесть этих несчастных месяцев?
- Хуевые дела у России, - Белкин с пониманием пошевелил пальцами. - Кто мог, все посваливали давно. Или спились. Интеллигенты хреновы. Может, в народных массах надо было поискать? Куда-нибудь в Сибирь закатиться...
- Закатимся, Боря, еще как закатимся. Вы только по живому не режьте, я вас прошу, мужики! Серьезно. Дайте хоть сотню экспериментов провести! Я же столько лет угробил... Ходил, просил, выбивал. Книги издавал за свои деньги. Только-только развернулись, и на тебе...
- Все, кончай ныть! - Кормильцев встал. - Поехали в лабораторию, покажешь свое хозяйство как есть. А там решим, на месте. Согласны, Борис Александрович?
- Обеими руками, - подтвердил Белкин и похлопал Лубянцева по плечу: - Смелый ты дядька, Вовчик. Я ведь к Плющихе в сад тогда забоялся лезть, а ты полез... Теперь на самого Галилея бочку катишь. Смелый...
Скоростной, сияющий никелем лифт бесшумно поднял их на крышу институтской высотки. Здесь, под специально оборудованным непроницаемым навесом помещалась лаборатория: полтора десятка компьютеров, укрепленных на полукруглой столообразной раме, гигантское электронное табло, на котором быстро сменяли друг друга угловатые пестрые графики; многочисленные иные устройства, назначение которых требовало специального подробного пояснения.
- Владимир Петрович, здравствуйте! - от ближайшего, напоминающего космический аппарат, Apple отделился чернявый и лобастый молодой человек в белом халате и высоких шнурованных ботинках "Dr. Martens".
- Привет, Макс, - Лубянцев крепко пожал руку лобастому и похлопал его по плечу. - Знакомьтесь, господа: наша надежда, аспирант Реусов, Макс. Может быть, будущий Эйнштейн, кто знает. Стараемся ведь, скажем прямо, самых лучших брать. Чем порадуешь, аспирант Реусов?
- Да ничем пока, Владимир Петрович, - юноша замялся. - Анализируем исходные по номеру сорок седьмому.
- И что?
- Теоретически экземпляр идеальный. IQ зашкаливает. По шестиуровневым показателям - просто шик. Биография отличная: родился в провинциальном городке в семье бухгалтера, без гроша в кармане бежал в Москву, в семидесятые годы был звездой андеграунда, в восьмидесятые сидел, в девяностые жил в Израиле, затем вернулся на Родину...
- Род занятий? - строго спросил Лубянцев.
- Поэт, художник, переводчик. Вот полный список работ, - Макс протянул Лубянцеву разграфленный листок. - Включался в шорт-лист Букеровской премии. И еще близко знал Бродского, мы обнаружили.
- Интересно, интересно, - пробормотал Лубянцев, изучая бумагу. - Видите, с какими людьми работаем!
- Личностная динамика диффузная, - продолжал юноша, довольный, - четыре и двадцать пять. В основу расчета положены три брака и сто семнадцать точно установленных связей. Хронический алкоголик в прошлом...
- Хорошо, хорошо, - прервал его Лубянцев. - Значит, интеллигент, декадент, диссидент, поэт, донжуан... Нормально. Назови коэффициент превосходства?
- Три и одиннадцать, - Макс с удовольствием притопнул.
- Что это значит? Объясни гостям.
- Что личность объекта примерно в восемь раз по общей сумме показателей превышает уровень так называемого "условного нуля", на котором находится взятый условно обыватель, - весело отчеканил аспирант. - Думаю, есть надежда.
- Н-да, впечатляет, - уважительно сказал Кормильцев. - Сейчас три-одиннадцать редко встретишь. Или поуезжали все, или спились... А у тебя сколько, Володь, у самого, если не секрет?
- Три и два. Тоже ничего себе.
- Есть куда расти, Вовка! - Белкин шутливо ткнул его пальцем под ребро и засмеялся. - Ничего, разовьешься. Ну, веди в святая святых, а потом обедать. Проголодался я что-то за этими учеными беседами.
Лубянцев набрал на металлической панели короткий код, и невидимая ранее дверь медленно ушла в потолок, обнажая кусок неба и крохотную четырехугольную площадку вроде тех, что встречаются на вышках для прыжков в воду. Облака расступились, и сквозь зияющие в них прорехи било прицельно яркое белое солнце.
- Красотища какая! - Белкин глянул вниз и присвистнул. - Ух! Как там у Высоцкого: "Весь мир на ладони, ты счастлив и нем..." Полюбуйся, Николай Николаевич! Где там твоя Академия наук? Покажи пальцем!
- Я высоты боюсь, - буркнул Кормильцев, держась обеими руками за специальный поручень и обильно потея.
- Во-во. Рожденный ползать летать не может. Стоишь здесь, - он решительно ступил к самому краю площадки, и квадратные носы его лаковых туфлей зависли над бездной, - стоишь здесь и смотришь с высоты на все это... На все это шевеление... И таким духом пропитываешься... Эх-х, ебит твою!
- Давайте уже заканчивать, что ли, - взмолился, дрожа всем обильным своим телом, Кормильцев. - У меня давление скачет...
- Давле-е-ение, - передразнил Белкин и отошел от опасного края, переводя серьезный взгляд на Лубянцева. - Значит, ты говоришь, Володя, сорок шесть человек, да? Сорок шесть лучших наших соотечественников прошли через твою лабораторию, и ты так и не смог установить, полностью ли подвержены их тела закону всемирного тяготения. Ты не мог поверить, что Галилей падает с ускорением девять и восемь, как камень или позорный лох, а яблоко подобно Ньютону. В принципе, идея хорошая, Володя. Но нам нужны доказательства. А их нет. Поэтому извини, дружище...
Он сделал короткий знак, и несколько рослых лаборантов, бросившись на Лубянцева, с профессиональной ловкостью связали его, заклеили рот скотчем и облепили датчиками тело с головы до ног. Безумно вращая глазами и мыча, Лубянцев пробовал было сопротивляться, но оказался способен сделать лишь несколько уродливых коротких движений. Кормильцев демонстративно отвернулся в сторону. На площадку, грохоча по металлу толстыми литыми подошвами, выкатился Макс в белом халате:
- Мы готовы, Борис Александрович. Можно начинать.
- А погрешности правильно выставили, добры молодцы? - неестественно хрипло вдруг сказал Кормильцев. - Чтоб я не слышал потом этих идиотских оправданий...
- Все в норме, Николай Николаевич, - мягко ответил Макс, поведя длинными девичьими ресницами.
- Ну что? - Белкин обвел глазами всех присутствующих. - Как говорится, последний шанс. Пан или пропал. Давай! - резко выкрикнул он, и тело спеленутого резиновыми жгутами Лубянцева, коротко взмыв к солнцу, пропало из виду.
Дождавшись тупого, едва слышного удара далеко внизу, похожего на плеск воды, они облегченно вздохнули и гуськом вернулись в лабораторию.
- Смотрим замеры, - угрюмо буркнул Кормильцев, наблюдая, как Макс исследует ползущее из печатающего устройства бумажное полотенце.
- Смотрим, - охотно согласился Белкин. - Что там у нас натикало?
Все население лаборатории, покинув рабочие места, сгрудилось вокруг них молчаливой толпой и затаило дыхание. Кормильцев держался за сердце и ворочал во рту шершавую и казавшуюся огромной таблетку валидола, Белкин теребил свой голубой галстук, скребя ногтем по рельефно вышитой надписи "Emporio Armani". Захлопав вдруг крыльями, на экспериментальную площадку уселся жирный голубь и, дергая обтекаемой головкой, демонтрировал собравшимся блестящий черный глаз.
- Ауч... - еле слышно пролепетал вдруг Макс, и кожа его лица из легко-оливковой вдруг стала пронзительно бледной. - What's a fuck...
- Дай сюда! - рявкнул Кормильцев и, подавшись вперед всем своим грузным телом, едва не смяв юношу, вырвал у него распечатку. Поднес близко к глазам. Недовольный, бросил на пол, развернув по всей длине, встал на четвереньки и принялся изучать, сантиметр за сантиметром. Остолбенелый, Белкин стоял рядом и протирал о полу пиджака взмокшие ладони. Макс глядел на него невидящим взглядом и часто моргал, глотая воздух. Наконец, кряхтя, профессор поднялся с пола.
- Погрешности вы точно выставили, оболтусы?
Макс кивнул и даже, показалось, всхлипнул.
- Тогда что же это за притча получается, мать его ети?..
...Заказав себе по обеду и бутылку коньяка на двоих, Кормильцев и Белкин механически расправлялись с едой, пили и молчали. Когда тарелки опустели, Белкин выплеснул в рот полную рюмку и, выждав секунду, стукнул кулаком по столу:
- Ну что, не отвертишься теперь, да? Не закроешь?
- Тяжело будет Воропаева убедить, - Кормильцев тщательно утерся салфеткой. - Но я попробую. Там еще с верификацией показаний приборов будет большая тягомотина. Отклонение-то, скажем прямо, всего ничего. Но я что? Я попробую.
- С Йоргом надо поговорить еще раз. Он в состоянии большие деньги пристегнуть, если захочет. Займусь с завтрашнего дня.
- Я вот думаю, где бы еще пару таких, как Володька, найти? На нем одном доказательство не сделаешь.
- Я хочу сначала в Мюнхен все работы перенести. На душе будет так спокойнее.
Айдар Сахибзадинов. Жена[Мы прожили вместе 26 лет при разнице в возрасте 23 года. Было тяжело отвыкать. Я был убит горем. Ничего подобного не ожидал. Я верил ей, она была всегда...]Владимир Алейников. Пуговица[Воспоминания о Михаиле Шемякине. / ... тогда, много лет назад, в коммунальной шемякинской комнате, я смотрел на Мишу внимательно – и понимал...]Татьяна Горохова. "Один язык останется со мною..."["Я – человек, зачарованный языком" – так однажды сказал о себе поэт, прозаик и переводчик, ученый-лингвист, доктор философии, преподаватель, человек пишущий...]Андрей Высокосов. Любимая женщина механика Гаврилы Принципа[я был когда-то пионер-герой / но умер в прошлой жизни навсегда / портрет мой кое-где у нас порой / ещё висит я там как фарада...]Елена Севрюгина. На совсем другой стороне реки[где-то там на совсем другой стороне реки / в глубине холодной чужой планеты / ходят всеми забытые лодки и моряки / управляют ветрами бросают на...]Джон Бердетт. Поехавший на Восток.[Теперь даже мои враги говорят, что я более таец, чем сами тайцы, и, если в среднем возрасте я страдаю от отвращения к себе... – что ж, у меня все еще...]Вячеслав Харченко. Ни о чём и обо всём[В детстве папа наказывал, ставя в угол. Угол был страшный, угол был в кладовке, там не было окна, но был диван. В углу можно было поспать на диване, поэтому...]Владимир Спектор. Четыре рецензии[О пьесе Леонида Подольского "Четырехугольник" и книгах стихотворений Валентина Нервина, Светланы Паниной и Елены Чёрной.]Анастасия Фомичёва. Будем знакомы![Вечер, организованный арт-проектом "Бегемот Внутри" и посвященный творчеству поэта Ильи Бокштейна (1937-1999), прошел в Культурном центре академика Д...]Светлана Максимова. Между дыханьем ребёнка и Бога...[Не отзывайся... Смейся... Безответствуй... / Мне всё равно, как это отзовётся... / Ведь я люблю таким глубинным детством, / Какими были на Руси...]Анна Аликевич. Тайный сад[Порой я думаю ты где все так же как всегда / Здесь время медленно идет цветенье холода / То время кислого вина то горечи хлебов / И Ариадна и луна...]
