Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




Слово ветерану труда, дочери "вольного доктора"



Виктор Динабургский


Леокадия с дочкой Иреной

Родному моему прадеду, врачу, Динабургскому Виктору, 21 сентября 2020 года исполнилось бы сто тридцать лет. Конечно, столько не живут, но он не дожил и до пятидесяти пяти, погибнув в 1944 году. У прадеда было трое детей, старший ребёнок - Евгений - также хотел стать врачом, не успел доучиться, с жизнью расстался в Германии, будучи увезён с украинских земель на работы и попробовав, как рассказывала его любимая женщина (с которой он там и познакомился), устроить побег. Ей удалось уцелеть, и она родила от него сына, Евгения Евгеньевича, похожего на своего папу и всю жизнь проработавшего доктором. Двое других детей прадеда - Ирена и Леокадия - пережили войну. Бабушка, мать моего отца, Ирена Викторовна (11.04.1923 г. - 01.03.2012 г.), со школьных лет хотела стать физиком и стала им. В начале двадцать первого века она решила подарить нам тетрадь, наполненную воспоминаниями. Я считаю личным "мета-психо-физическим" долгом - в год юбилея Победы - предоставить к прочтению их фрагмент, касающийся как военного, так и предвоенного времени, когда семье приходилось скрываться, поскольку нормальной жизни мешало происхождение, а эмигрировать не хотели. Итак, с помощью отца и с некоторыми небольшими уточнениями с его стороны, передаю слово бабушке:

"Пора написать хоть что-нибудь, что знаю о предках, а то не будет меня, и след совсем затеряется. И знаю-то я очень мало. Мои детские и юные годы пришлись на время репрессий, период преследования и добивания дворян-интеллигентов. Детей в эти проблемы не посвящали, дети должны были жить в советском обществе, где дворянское происхождение считалось позором или даже преступлением, и не нужно было, чтобы у детей сложился комплекс несчастных изгоев, подлежащих истреблению, к тому же они могли проболтаться товарищам и накликать беду. Приезжавшие в гости родственники говорили по-польски или по-французски и вообще не касались щепетильных тем. Может быть, благодаря сдержанности родителей я росла искренней и активной пионеркой и комсомолкой. Больше всего о родственниках узнала, когда в возрасте четырнадцати лет ездила в гости в Днепропетровск к маминой маме, Марии Томкович. Раньше Томковичи жили во Львове и под Варшавой. У бабушки были сёстры: Стефания и Доротея. Доротея была не то очень болезненная, не то мнительная, всё время жаловалась на здоровье, что послужило поводом для возникновения семейного нарицательного понятия "тётя Дорота". Самая младшая - моя бабушка - живая, остроумная, замуж вышла рано. Можно было надеяться, что Марылечка будет обеспечена и защищена, однако она испытала в жизни много трудностей. Муж её, Александр Чоборовский, владелец имения вблизи Речицы (в Белорусии), где и родилась моя мама Леокадия Эльжбета вослед за двумя братьями, Антонием и Владиславом, романтический, революционно-демократически настроенный - решил, что должен обеспечивать семью своим трудом. Раздали землю крестьянам, дом передали в распоряжение земской управы и переехали в Екатеринослав. Там он стал работать инспектором участка железной дороги Кременчуг - Николаев, получая очень хорошее жалование. Купили дом - одноэтажный, но просторный. Жили благополучно, пока не грянула беда: Александр Чоборовский скоропостижно скончался. Осталась она одна с тремя детьми, без средств. Что можно было - продала. На вырученные деньги устроила небольшую столовую с вывеской "Домашние обеды". Сама закупала продукты, готовила и обслуживала. Поскольку старалась, чтобы всё было очень качественно и вкусно, заработка хватало только на питание и учителя музыки. В остальном до гимназии с детьми занималась сама.

Затея с обедами принесла ей мужа и ещё двух дочерей: Юлию и Елену. Одинокому инженеру металлургического завода, дворянину Карпинскому понравились домашние обеды, а ещё больше - изящная трудолюбивая вдова. Он женился и перешёл к ним жить. К сожалению, через некоторое время погиб и Карпинский. Ценой жизни предотвратил большую аварию на работе. Администрация завода никакой помощи семье погибшего не оказала, заявив, что никто не заставлял его рисковать жизнью, что это был его личный поступок. Вроде бы, сказалась его связь с Г.И. Петровским и мнение о нём, как о человеке политически неблагонадёжном. Так что моя бабунечка опять осталась одна с тремя детьми, на этот раз с тремя дочками. Сыновья к этому времени уже были большими, только помощи от них не было никакой. Антоний учился в университете в Одессе, влюбился в дочку квартирной хозяйки, женился, не доучившись, и вернулся (с женой и ребёнком) домой. Поселился отдельно, устроился работать учителем математики, заочно заканчивая институт, с трудом содержал свою молодую семью. Владислав проживал в Петербурге, страстно влюбился в талантливую пианистку и во время революции уехал с ней на её родину, в Таллин; к матери заехал, чтобы показать красавицу-жену, и всё. Помощь пришла только от жениха моей мамы, которая тогда ещё училась в последнем классе гимназии... Виктор Динабургский, молодой врач, по окончании учёбы в Цюрихском Университете и сдачи экзамена в Харькове на право работать в России, в 1916 году поступил военным врачом в госпиталь; получив согласие от Леокадии выйти за него замуж, ждал, когда невеста окончит гимназию, а пока взял на себя заботу о приданом и помощь будущей тёще и девочкам-свояченицам. Эта помощь продолжалась и после женитьбы.

Мои родители очень любили друг друга и были счастливы во всех трудных ситуациях, выпавших на их долю. Началась гражданская война. Однажды папу в Екатеринославе схватили какие-то молодчики и решили расстрелять "недобитую контру". Уже поставили к стенке в каком-то дворе. По чистой случайности в этот момент заглянули во двор проходившие мимо красноармейцы и защитили доктора, который спасал им жизни в больнице. Молодчики, разъярённые, отступили, только с такими словами, что всё равно уничтожат "гада". Пришлось ретироваться из города в сельскую местность, в разгар эпидемии тифа; на некоторое время папу мобилизовали в Красную армию, и он работал врачом в лазарете, в тифозном бараке, оказывал скорую помощь в местах сражения. Мама всюду была с ним и помогала. Где-то в районе махновской столицы Гуляйполя в полевых условиях у них родилась девочка. Молоко у мамы пропало. Папе, несмотря на отчаянные вылазки под обстрелами, не всегда удавалось добыть. Короче говоря, девочка погибла. Звали её тоже Ирена. Вернее, это я тоже Ирена.

Не знаю, в каком селе родился мой брат Евгений в 1921 году. Я родилась в 1923 году в селе Савинцы, но зарегистрировали нас обоих в селе Попельнастое Лиховского района Днепропетровской области. В этом селе жили совсем недолго, потом перебрались в Харьковскую область, в ту часть, которая после стала Полтавской. Переезжали с места на место, когда возникала угроза выяснения "криминального" происхождения, тем более в начале 1920-х происходила депортация поляков, маму точно бы депортировали, если бы не удалось переделать ей документы. Моя сестра Леокадия родилась в 1927 году, не знаю точно, в каком селе. Дольше всего жили в селе Новый Орлик. Там я пошла в школу и училась с первого по четвёртый класс. Был голод. Спасли отнесённые в Торгсин (было такое заведение по торговле с иностранцами, целью которого было собрать у населения золото и драгоценности за малое количество продуктов) остатки фамильных ценностей, крестильные крестики, обручальные кольца, папины зубные коронки. Как-то выжили. Но родителям не переставало быть трудно, хоть папа искренне считал, что власть большевиков закончится довольно быстро, однако кампания по вылавливанию и уничтожению "недобитых", особенно имевших хоть какие-нибудь связи за рубежом, продолжалась. Так и мотались из села в село, и школы менялись каждый год: Кишенки, Потоки, Кременчуг, Великие Крынки, опять Кременчуг и, наконец, Горошино Оболонского района (теперь это Семёновский район) Полтавской области. Последний год перед Горошино (я училась в девятом классе) папа был главным инспектором Аптекоуправления. Перед войной жилось трудно. Практически, опять же, голодали. Приходилось, например, целую ночь простоять в очереди, чтобы утром купить хлеба (не помню, по сколько давали), а потом в школе "клевать носом". Из очередной командировки папа вернулся воодушевлённый, с рассказом о прекрасном селе, где есть вакансия заведующего аптекой. Хороший казённый дом на берегу реки Сулы с садом и огородом, где можно иметь своё хозяйство, и на базаре всё дёшево. Так, летом 1940 года перебрались в Горошино, где я пошла в десятый класс, Адя (Леокадия) - в седьмой. Женя учился в Днепропетровском Мединституте, перешёл на второй курс. Жил он у маминой сестры, тёти Лёли. Папа работал заведующим аптекой, мама - его ассистентом. Кроме того, папа на общественных началах много работал в больнице. То за ним приходили, то к нему приходил врач с просьбой помочь определить диагноз и назначить лечение. Много помогал местным жителям. К нему обращались за помощью днём и ночью и называли "вольный доктор". У меня сохранились самые светлые воспоминания о царившей в нашей семье атмосфере любви, заботы, взаимного уважения, дружбы, оптимизма.

К сожалению, о предках моего отца я почти ничего не знаю. Ни папа, ни его родители ничего не рассказывали. Дед Осип Фёдорович был очень строг, даже суров. Спросить его о чём-либо было немыслимо. Суровость и замкнутость деда, вероятно, можно было объяснить особенностями характера или потрясением из-за потери всего состояния (он с супругой, вслед за сыном Виктором, навсегда вернулся из Цюриха, будучи воодушевлён февральской революцией...) Вместо проживания обеспеченной независимой старости пришлось находиться на иждивении у детей. По характеру и внешнему виду - человек совершенно северный; особенно помню его глаза, почти что белёсые. Некогда в Екатеринославе он преподавал математику и был попечителем гимназий. По сведениям моего двоюродного брата Валентина (к слову, пройдя пять фронтов, Валентин Давыдовыч Динабургский остался в нашей истории как поэт-пацифист и энергичный директор объекта ЮНЕСКО - городского центрального парка города Брянска) у нашего прадеда Фёдора было поместье в Полтавской области, якобы пожалованное ему за заслуги в Крымской войне. В Екатеринославе (Днепропетровске) бабушка показывала мне дом, в котором родился мой папа - трёхэтажный, из тёмно-красного кирпича; не знаю, собственный их изначально или они в нём снимали квартиру. Папина мама, Серафима Александровна (бабушка Сима) - полная, русая, с вьющимися волосами и косой, накрученной на макушке, мягкая, добрая и ласковая, но какая-то угнетённая - по большей части молчала или пела красивым и низким голосом романсы и украинские песни. Ничего не рассказывала ни о себе, ни о своей семье... Знаю, что папин друг и сокурсник Дмитрий Мельницкий, вроде бы, являлся бабушкиным родственником, женился на племяннице Осипа Фёдоровича, дочери брата его, Владимира, и уехал с Марией Владимировной жить в Софию, а через некоторое время из Италии к ним приехала сестра, овдовевшая Елена Владимировна. (В конце шестидесятых годов они вернулись в Россию. Дмитрий получил в Минздраве назначение в Ставропольский край в труднодоступную станицу (Елена Владимировна с большим трудом до них добиралась). Увы, оказавшись в тяжелейших бытовых условиях в течение года все трое умерли).

Старшая из трёх дочерей самого Осипа Фёдоровича, Евгения, так же, как братья её, являлась врачом. Уже будучи замужем за профессором-психиатром Бурносом много лет работала директором НИИ Бактериологии. Её старший сын, Виктор, погиб, когда безоружных студентов послали защищать Днепропетровск от немцев. Василий, ещё несовершеннолетний, пошёл на фронт, попал в плен, бежал в Югославию к партизанам, а после освобождения - за то, что побывал в плену, - семь лет отбывал наказание на Колыме. Вернувшись, окончил Металлургический институт, работал в НИИ.

О себе и самых близких моих немного ещё расскажу, возвращаясь к началу войны в Горошино. Так вот. У нас всё было очень хорошо. Дружная семья, устроенный быт... Был, папиного изготовления, хороший радиоприёмник, ловивший, необыкновенно чисто, передачи станций не только отечественных, но и европейских. Электрическое освещение? - постоянным током от аккумуляторов, которые заряжалась с помощью ветряного двигателя и динамо-машины... Много книг, в том числе и книги моих любимых философов Смайлса и Монтеня, математические журналы, которые присылал мне "заядлый" математик дядя Толя (мамин брат Антоний); в изредка выпадавший час досуга - музыка, свой маленький оркестрик: папино руководство и свирель, а ещё гитара, мандолина и балалайка. Наш папа был "ходячей энциклопедией" - знал ответ на любой вопрос. Вдобавок к свободному владению украинским, польским, немецким и французским знал ещё итальянский язык. В студенческие годы в качестве гида сопровождал русских путешественников по Италии и Швейцарии, да и нам в 1930-е рассказывал много интересного. Таким образом, нас, в основном, образовывал папа. Я была здоровее и крепче Ади, и обязанности у меня были труднее: носила воду из речки в вёдрах на коромысле, летом копала и полола огород, зимой добывала топливо (рубила тонкие деревца и кусты, срезала со льда замёрзший камыш (главное топливо) и возила домой на санках). Бралась за всякую трудную работу, что, разумеется, способствовало формированию сознания ответственности. К тому же, хорошее мнение обо мне просто обязывало быть хорошей. Я не чувствовала никакого ни в чём своего превосходства; должна была вести себя так, как сложилось. Адя росла худая и слабая, её берегли и лелеяли. Она и привыкла к заботе. С детства влюбчива, сочиняла стихи, нежнее меня и женственнее...

Со мной же, особенно в подростковом возрасте, происходили всякие чудеса, заслуживающие отдельных строк: явления телепатии, ясновидения и левитации (скорее всего, мнимой, но явно ощутимой). Например, я увидела на расстоянии более 300 км, как мама в Днепропетровске покупала мне кофточку (ясно видела голубой цвет, рисунок вязки, фасон), узнала, какой (тщательно скрываемый) красивый, нежно-розовый шёлк на платье получу в подарок в день шестнадцатилетия. В ясную осеннюю ночь ощутила, всмотревшись в небо, полёт в бесконечно далёкое межзвёздное пространство, или незабываемое прекрасное парение над рекой, покрытой прозрачным льдом с берегами в пушистом инее солнечным зимним утром. Так хотелось понять: что за чудесная способность мозга посылать мысль на такое огромное расстояние с мгновенной скоростью, улавливать на большом расстоянии мысли другого человека или создавать реально ощутимые, совпадающие с ближайшим будущим, представления? Увы...

Начавшаяся на рассвете война, когда я, после выпускного вечера, возвращалась домой с "золотым" аттестатом (счастливая - университет без вступительных экзаменов), столкнула меня с моего пути, перевернула всю жизнь. Тогда мне было восемнадцать лет. Теперь уже о несбывшихся мечтах не жалею. Жаль только, что ослабленная военными невзгодами, не смогла дать своим детям хорошего здоровья, что помешало им реализовать все свои способности. Теперь хочу только, чтобы они были здоровы и ни о чём не жалели.

В первый же день войны папа отправился на фронт. Попал он в полевой подвижной госпиталь на конной тяге № 2260 шестой армии второго украинского фронта. При отступлении госпиталь проезжал мимо нашего села, и папа взял нас с собой (немцы настигали). Женя, брат, тоже сразу пошёл на фронт из Днепропетровска. Мы все трое (мама, Адя и я) оформились на работу в госпитале, надели военную форму и включились в обстановку действующей, но отступающей с большими потерями армии. Полевой подвижной госпиталь на конной тяге - по сути, бригада скорой помощи. Подбирали раненых под обстрелами и бомбёжками, оказывали первую помощь. Кого передавали в свою походную операционную, кого, перевязав, возили на телеге, по возможности на попутной машине отправляли в какой-нибудь госпиталь. Я была регистратором. Спешила к раненым, чтобы записать: кто, откуда... оформить сопровождающий документ. Невыносимо больно было смотреть на тяжело, безнадёжно раненых. Иногда трудно было понять, что говорит раненый, особенно когда попадались ребята из Средней Азии, не говорящие по-русски и не понимающие, о чём их спрашивают. Один, например, в ответ на все вопросы повторял только: "Халдабай". Что это значило? Наверное, имя. И перевести некому. Немцы обгоняли нас на танках и машинах, поливали сверху пулемётным огнём из низколетящих самолётов. Такая моя служба длилась три месяца. Отступали до Пирятина, где попали в окружение. Немцы заставили повернуть к Прилукам по единственно возможному пути. То же происходило в Прилуках, откуда движение было возможно только в сторону Пирятина. И вот, на открытом огромном поле между этими городами столкнулись и остановились две лавины, образовав огромное скопление - скопление беззащитных и неподвижных наших войск, и ничто не мешало немцам массированно методически их уничтожать. Это было ужасно. В телегу, в которой находились документы и вещи семьи, и с которой, при очередном налёте немцев, мы успели соскочить, попала бомба. Помню: от телеги отлетело полколеса, всё остальное исчезло в сплошном хаосе. Каким-то чудом мы все четверо оказались живыми на дне оврага. Выбраться из этого оврага не могли - не выпускали свои же, так как в этом овраге оказалось и командование шестой армии. Выпустили только тогда, когда это командование таинственно исчезло, а немцы продвинулись на восток. Идти было некуда: ни документов, ни денег, ни одежды... лишь гимнастёрки на нас. Октябрь. Неожиданно выпал снег. Шли пешком до Горошино, километров 130-150... так оказались на оккупированной территории. По той же дороге шли или просто сидели на обочинах солдаты, промокшие, промёрзшие, голодные, не знающие, что делать, куда податься, а рядом, сплошной лавиной, двигались на восток немцы - на танках, машинах и мотоциклах. Где-то нас пускали погреться и переночевать, где-то покормили картошкой. В общем, до Горошино добрались. Туда в то же время очень ненадолго добрался и Женя. Его на фронте засыпало, чуть не насмерть, землёй от разорвавшегося снаряда, немцы вытащили его за ногу из-под земли и забрали в плен. Из плена бежал, добрался до нас, но вскоре его забрали украинские полицаи и отправили в Германию в счёт обязательной поставки рабочей силы. Больше мы его не видели. О его судьбе узнали уже после войны от Паши (Прасковьи Федотовны Филимоновой). С этой девушкой из Донбасса он сошёлся в Германии, работая на каком-то заводе. Пашина подруга, чтобы избавиться от немца, пристававшего к ней, отравилась. На её похоронах Женя, по рассказам, начал петь Интернационал, и за это попал в концлагерь. Из концлагеря он пытался бежать, и его убили. Паша осталась беременной и родила сына в начале июня 1945 года. Сейчас Паши уже нет. Мой племянник, Евгений Евгеньевич Филимонов, стал врачом скорой помощи.

Итак, в оккупации наша семья собралась ненадолго. Писать о дальнейших событиях очень не хочется, но, наверное, надо, хоть вкратце. Может быть, кому-нибудь будет интересно, как в действительности было, без литературных домыслов... Жизнь пошла тревожная, в напряжённом ожидании освобождения. Немцы показывались редко. Пару раз сгоняли народ на площадь, где когда-то стояла церковь, а теперь стоял немец и кричал: "Arbeiten, arbeiten und arbeiten!" (работать!) Приезжал за клубникой, ещё по каким-то делам, а остальное творили свои, выслуживающиеся, местные полицаи: выгоняли на работу, отбирали скот, устраивали ночные облавы - вылавливали молодёжь для отправки на работу в Германию, производили обыски и арестовывали подозреваемых в нелояльности и т.п. Арестовывали и папу с угрозой расправы за симуляцию, поскольку он тихонько помогал людям, а официально работать отказывался, ссылаясь на нетрудоспособность из-за болезни сердца. Отправляли в райцентр на медкомиссию, но там диагноз подтверждали и отпускали. У папы, видимо, действительно болело сердце, ему случалось плохо и до войны. Вообще это был удивительный человек: добрый, весёлый, с огромным диапазоном интересов и знаний, всегда готовый ими поделиться, было бы только кому передать. Вечно что-нибудь изобретал и мастерил (главное впечатление детства): велосипед для езды по воде и снегу, рыбацкую минилодку с поплавками-сигарами из жести вдоль бортов (для устойчивости) для ловли в камышах, действующие модели самолёта, парохода и автомобиля, на которых, впрочем, можно было и покататься. Основным же увлечением была радиотехника. В первые же дни оккупации все радиоприёмники требовалось сдать. Остались какие-то разрозненные детали, из которых потом, во время оккупации, папа соорудил приёмничек, вмонтированный в умывальник. Несмотря на строжайший запрет, мы слушали Москву, но и сосед подслушал и донёс, что у нас якобы есть радиорация. Естественно, папу арестовали и при тщательном обыске этот приёмничек нашли. От смертельной опасности спас сын старосты, харьковский студент Иван, официально работавший с полицаями, умудрившийся сломать приёмник по дороге в жандармерию. Этому человеку я очень благодарна. Из-за хромоты его никуда не забирали. Умный и добрый парень много помогал мне, нашей семье, всему селу. Сообщал всё, что мог узнать об облавах, поборах, арестах. Всё же, многих неприятностей избежать не удалось. Меня три раза забирали для отправки в Германию, но, по счастью, удалось отвертеться. Спасли счастливые случайности. Один раз, будучи арестованной, перед отправкой обоза, сбежала ночью из управы через окно на мельницу к чужому деду, который меня спрятал, забросав мешками; домой вернулась, когда обоз с пленниками ушёл. Осталась до следующего раза. Родители не знали, где я, поэтому очень переволновались, когда, обнаружив моё исчезновение, пришли полицаи, всё в доме перевернули, стреляли на чердаке, в погребе, в сарае... свои... односельчане-полицаи. Другой раз отпустили - забраковали: ступни ног, не приученные к работе босиком на стерне, были исколоты и покрыты нарывами. Третий раз зимой спасло отсутствие обуви. Чьи-то отобранные сапоги оказались малы и, как ни старались два взрослых полицая, натащить их мне на ноги не смогли, а времени на поиски других сапог не оставалось. Так и отправился обоз без меня и на этот раз. Происходили ситуации и страшнее. Я тогда была уже оформившейся красивой девушкой - соблазнительной забавой. Несмотря на тщательную маскировку и уродливую одежду, всё же, иногда попадала под прицел взглядов немцев с полицаями. Каждый раз спасало какое-то чудо. Очень хочется рассказать, к примеру, хотя бы один случай.

Был вечер накануне Рождества. Я шла к подруге Галине. На мне - короткий стёганный ватничек, юбка из старого матраца, на ногах - ватные стёганые сапоги, на голове - платочек. Начинало темнеть. Целый день шёл снег, теперь перестал. Тихо, спокойно, безлюдно. Вдруг (откуда взялись?) мчится тройка. Кони огромные, серые, в "яблоко", а на санях, покрытых коврами, трое лихих и подвыпивших. Я отскочила к забору, но они, поравнявшись со мной, остановили коней, закричали: "Стой!" Один из них, обращаясь к другому, сказал: "Вот тебе и жена, посмотри, ещё какая". Тот ответил: "Берём!" Двое соскочили с саней, схватили меня, втащили на сани, зажали между собой и погнали лошадей. На улице никого не было, никто не видел, куда я делась. Остановились через 12 километров в Оболони возле районной жандармерии. Меня втащили в дом. Тот, кому нужна была жена, подошёл ко мне (я со страху даже не разглядела его лица) и говорит: "Ты мне понравилась. Поедем со мной по-хорошему. Будешь у меня жить, как царица, всё у тебя будет, что только пожелаешь. Сейчас к мамке пошлём, чтоб не волновалась. Я к тебе личного гармониста приставлю, будет тебе целый день на гармошке играть, развлекать. Тебе со мной будет весело. Не хочешь добром, я тебя всё равно возьму, только тогда уж не обижайся, если что тебе не понравится. До утра можешь думать". Меня заперли в какой-то служебной комнате. На окне решётка, в двери вырезана форточка, видимо, открывающаяся снаружи. В комнате только стол и несколько стульев. Очень холодно. Что делать? Составила стулья, прилегла. Дрожу от холода и страха. Вдруг, среди ночи, - шаги по коридору, поворот ключа в двери. Входят двое, освещают меня карманным фонарём. Не видела их раньше; их, наверно, послали проверить, на месте ли я. Один говорит: "Что, замёрзла? Ничего, утром тебя нагреют". И ушли. Ближе к рассвету я постучала в форточку в двери. Заглянул часовой. Попросилась на двор (туалетов в доме не было). Он меня вывел и, по моей жалобной просьбе, отвернулся, чем я незамедлительно воспользовалась: убежала за сарай, за какие-то кусты в поле. По неопытности и одуревшая от страха, бежала, утопая в снегу, спотыкаясь и падая, открытым полем, лишь бы подальше от страшного места. Только далеко убежать мне не удалось - меня настигли вчерашние похитители, схватили, вернули в жандармерию, ужасно злые, втолкнули в ту же комнату и опять заперли. Кажется, приближалось трагическое завершение моей судьбы, как вдруг явилось спасение. Вошёл некто (не знаю, кто это был) со словами: "Жалко мне тебя, девочка, пропадёшь ни за грош. Пойдём со мной, попробую тебя спасти". Повёл он меня какими-то коридорами на угольный склад, прикрыл в углу мешками с углём и сверху забросал пустыми мешками из-под угля и сказал: "Молчи, если будут стрелять и, если даже ранят, иначе конец и тебе, и мне". Сидела, как мышка. Слышала, как в доме кричали, ругались, гремели, потом всё стихло. Через какое-то время пришёл мой спаситель и сказал: "Уехали. Я их хорошо напоил. Если не вернутся, ночью пойдёшь домой". Так и получилось. Ночью прошла эти 12 километров без передышки. Можно себе представить, что пережили родители, когда вдруг бесследно пропала дочка.

Особенно страшно было при отступлении немцев. Они зверски бесчинствовали: сжигали на полях скирды хлеба, жгли живьём скот, запертый в сараях, убивали людей, пытавшихся выпустить. Страшнее всего было то, что в сёлах, попадавшихся на пути, убивали всех и всё живое, разряжая свои автоматы не только в детей, но даже в кур. Мы, как многие, кто успел, сбежали в ближний лесок, небольшой, но с густой чащей, куда на машинах нельзя было пробраться, поэтому немцы ездили, обстреливая вокруг и по мере возможности забираясь вглубь. Через несколько дней раздался сильный взрыв, которому мы очень обрадовались, как известию о том, что немцы ушли из села и взорвали за собой мост через речку. Осторожно вернулись домой, а ещё через несколько дней, восстановив мост, вошли в село наши родные, долгожданные освободители. Два года неволи кончились. С каким восторгом и любовью встречали мы этих измученных войной, запылённых и голодных, дорогих людей! Выносили им на дорогу всё, что было в доме. В этом потоке проходящих через село наших войск был и мой будущий зять, тогда ещё лейтенант, Алексей Гренадёров. Адя подошла к нему с питьевой водой, они разговорились, понравились друг другу, он записал наш адрес и позже прислал письмо. У них завязалась переписка, а в результате - любовь, соединившая их на всю жизнь. Итак, сгинули немцы и полицаи. Ощущение полного счастья...

Папа сразу пошёл в военкомат и отправился в армию. Сначала он проходил проверку, потом получил назначение на работу в стационарный госпиталь в Харьков. Только получили от него это оптимистическое известие, как буквально через два дня пришло извещение из военкомата о его гибели. По пути в Харьков на станции Искровка немцы разбомбили эшелон, бомба попала в вагон с врачами. Все погибли. Так произошёл крутой перелом в жизни семьи. Мы все привыкли к папиной заботе и защите. Было невыносимо тяжело, но как-то надо было жить дальше. Мама опять, как только нас освободили, работала в аптеке. Мне предложили преподавать немецкий язык в возрождающейся моей школе. Я не отказалась. Адя у меня училась в восьмом классе. Через год я уехала в Днепропетровск, в Университет. Новые мытарства семьи начались ещё через год, когда в Горошино нагрянула, по назначению, на должность заведующей аптекой женщина с дипломом. Ей полагалась и казённая квартира, к тому же в новом штатском расписании не значилось ассистента. Так что мама должна была сдать ей аптеку и дом. Тогда и сказалось, что мама не доучилась, без диплома не было никаких прав. Я жила у тёти Лёли-Елены. К тому времени не оставалось в живых ни бабуни, ни тёти Люси-Юлии, давно была потеряна и квартира на Пушкинском проспекте в когда-то собственном доме. Тётя Лёля позвала к себе и маму с Адей. В крошечной квартирке без удобств, снимаемой в частном доме, жили, как в сказочном теремке. Лёля работала технологом на заводе "Мясомолмаш", её приёмный сын Борис - техником на радиостанции, я училась и работала лаборантом в Университете, мама хозяйничала, Адя - в статусе ребёнка. Так продолжалось недолго. Хозяин задумал продавать дом и потребовал освободить квартиру. Лёлю с Борей позвали к себе её друзья, а нам надо было куда-то деваться. Возвращение в Горошино не представлялось возможным. Я отыскала в полуразрушенном доме на первом этаже пустую маленькую комнатушку без пола, без печки, без стёкол, без ничего. В домуправлении, на словах, разрешили её занять, без какой-либо дополнительной помощи с их стороны. Сама таскала из разрушенных домов доски, настилала пол, где-то находила стёкла для окна, смастерила печурку, доставала на маслобойке подсолнечную шелуху в качестве топлива, притащила железную кровать, столик. Марлевый фитилёк, смоченный подсолнечным маслом, тускло освещал это жилище, и при этом свете я ещё умудрялась ночами зарабатывать, делая чертежи для весового завода. Вдруг однажды вечером в начале зимы, когда на улице шёл мокрый снег, было темно и ветрено, и особенно неуютно, пришёл парень и потребовал освободить комнату. Сказал, что здесь он жил до войны, отсюда ушёл на фронт и теперь вернулся домой.

Когда папа последний раз уходил в армию, он высказал надежду, что, если с ним что-нибудь случится, я его заменю. Я и чувствовала свою ответственность, но по неопытности и в шоке поступала, наверное, неправильно. Не догадалась проверить правомерность требований парня, не попробовала похлопотать у руководства города - может быть, куда-нибудь поселили бы. У мамы от всех этих переживаний и полуголодного существования стало плохо с сердцем. Адя была ещё очень молода, к тому же привыкла, чтобы о ней заботились. Мама просила тётю Женю взять Адю хотя бы на короткое время, но получила отказ. Пришлось действовать в пределах своего разумения. Нашла работу с обещанной комнатой... должность плановика-экономиста в артели, производящей запчасти к сельхозмашинам и различный металлический ширпотреб - скобяные изделия. Знакомый начальник планового отдела завода "Мясомолмаш" обещал консультировать. Для оформления на эту работу требовалось оставить учёбу в Университете, где у меня сложились прекрасные перспективы на будущее; правда, декан сказал, что меня восстановят позже, а пока сохранилась должность лаборанта на кафедре теоретической механики и гидроаэродинамики и, как сотруднику, мне дали огород. За мешок картошки для посадки мы пожертвовали швейной машинкой "Зингер", только зря: от жары вся картошка сгорела, пропала. Очень жаль было бросать учёбу, но ничего не поделаешь - надо, значит, надо. Обиднее всего, что, пока происходило переоформление, сменился председатель артели завода, и новый председатель отдал обещанную мне комнату бухгалтеру. Поскольку я там успела оформиться, не выйти на работу не могла, это было дело подсудным. Не хватало мне ещё угодить в тюрьму. Пришлось срочно искать пристанище. Пошла по Мандрыковской. Наверное, и сейчас есть в Днепропетровске эта окраинная улица под горой. Тогда от берега Днепра её отделяли огороды и пустыри, на ней и находились завод "Мясомолмаш" и "моя" артель имени 22-й годовщины Октября; на ней же, в одноэтажных деревенских домиках, вероятнее всего было найти какое-нибудь жилище. Оказалось, совсем непросто, а всё же нашла... довольно далеко от работы и малопригодное: в доме одинокой пожилой женщины - проходная комната, вернее, большие сени с земляным полом, но зато с железной буржуйкой, кроватью и столом, и можно было сразу укрыться от непогоды. Наша последняя квартира в Днепропетровске.

Война кончилась. Кончились стрельба и бомбёжки, но продолжался голод, и проблема выживания не исчезла. Зарплаты не давали, продуктов по карточкам было очень мало. Искали на замёрзших огородах корни капусты, иногда доставали в столовой картофельные очистки, иногда добрый знакомый торговец давал в долг стакан семечек (обед на троих). Я ещё как-то зарабатывала тем, что к разным праздникам и выборам писала лозунги на бумаге и просто на стенах домов, как тогда было принято. Мама тоже пошла на работу, в артель, рабочей - собирала шпингалеты, пока однажды не упала без сознания. Вот, окончательно стало невмоготу, пошла на работу Адя - в столовую, где ей попутно удавалось хоть что-то поесть. В такой ситуации нас застал Алексей, когда приехал познакомиться поближе с моей сестрой...".

P.S. Двоюродный брат, Динабургский Валентин (26.07.1922 г. - 17.02.2018 г.), в конце войны находился в Праге, дважды чуть не погибнув там: от пули, пробившей лобовое стекло машины, но угодившей в томик Пушкина, и, чуть позже, - от обморока и падения на острый камень (товарищ успел подставить сапог под голову). Две его родные сестры, Мария и Галина, также пережили войну и родили детей. Сам Валентин Давыдович женился на Троицкой Наталье Яковлевне, с которой жил долго и счастливо, при всём том, что, увы, отца жены репрессировали ещё в 1937-м... в следующих строках В.Д. Динабургского, кажется, может быть узнана и жена, и кто-то из родственниц:

Гроза
ударила в глаза,
и мир ослеп.
И долго дождь потом терзал
седую степь.
А гром раскатывал булыжник
по отвердевшим облакам.
И было ясно:
нужно выжить.
Не ясно было только - как.
Гудело небо, сотрясая
упавший в ночь
простор ковыльный...
Простоволосая, босая,
была ты маленькой,
но сильной.
Ты хохотала, подставляя
лицо
под пляску молний,
и молнии змеиной стаей
тебя огнём наполнили.
И ты светилась
вся насквозь -
лицо, глаза и волосы...
Из всех гремящих в мире гроз
мне та
навек запомнилась.

P.P.S. В качестве завершительного постскриптума к воспоминаниям бабушки о военном времени я добавлю, что бабушка моя, Ирена Викторовна, вышла замуж за Александра Груздева, друга и сослуживца мужа сестры. Правда, родив двух детей, дочь Валентину и сына Сергея, служившего впоследствии на Чукотке, бабушка вынуждена была ещё в шестидесятые годы развестись с дедом-военным и замуж больше не выходила. И мама её, Леокадия Александровна Чоборовская (29.08.1898 г. - 04.03.1982 г.), потеряв на войне сына, Евгения, и горячо любимого мужа, Виктора Осиповича, "вольного доктора", никогда и не думала связать ещё с кем-то жизнь, всецело её посвятив поддержке, хозяйственной и моральной, терпеливо оказываемой двум дочкам и, по мере возможности, детям дочек. Воспоминания моей бабушки заканчиваются словами о ней:

"...нет моей мамы. Я вспоминаю о ней с любовью и благодарностью. Она отдала мне столько любви и душевного тепла, что оно согревает меня и сейчас и будет со мной до конца моих дней".




© Катерина Груздева-Трамич, 2020-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2020-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность