Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


   
П
О
И
С
К

Словесность




ЖОПНИКИ


По коридору колонопроктологического отделения больницы номер** бродит Виталик - мужчина средних лет с землистого цвета лицом и в застиранной джинсовой рубашке. Он нервно почесывается и читает вслух все, что видит. Как и везде, в больнице есть молчуны, обычно это фигуры трагические, со взглядом, обращенным внутрь себя, есть жовиальные говоруны, которые жаждут общения, а есть такие, как Виталик, - он разговаривает сам с собой. "Ответственный за противопожарную безопасность пятого этажа третьего лечебного корпуса Вр. и. о. зав отделением Мухин В.В., - бормочет он вслух объявление на стене. - Есть к тебе вопросы, товарищ вэ вэ, в глаза бы тебе посмотреть..." Виталик читает вслух номера телефонов вызова охраны, потом начинает внутренний диалог: "Сколько еще ждать процедуру? Откуда я знаю, сколько еще ждать процедуру? Уже десять часов, теперь уж точно ничего делать не будут! Теперь только завтра!" Доходит до застекленного распорядка дня, где прописано, в какое время больные должны вставать, завтракать и принимать лекарства, всматривается в него, шевелит губами и, качая головой, сокрушенно произносит: "Ой-ой-ой... Ой-ой-ой!" Давно я не слышал такого сурового приговора нашей жизни.

"Мальчики, жопы брить!" - кричит проходящая мимо него по коридору старшая сестра Мария Николавна и на ходу уточняет у санитарки: "Лена, в какой палате у нас два геморроя - в пятой?" На следующий день сестра приходит сделать мне укол перед операцией, и когда я с готовностью задираю рукав футболки, ласково улыбается: "Нет, ну что ты, милый. Только и исключительно в задницу. Мы же жопники!"



Среди жопников нашей пятой палаты самый тихий - Юрий Аркадьевич с говорящей фамилией Грузнов, седовласый крупный старик начальственного вида, который отрывается от мыслей о собственном диагнозе только когда другой пациент, с не менее говорящей фамилией Невский, начинает говорить про Сирию - в том духе, что американцы пугают, но что-то вдарить не спешат, похоже, у них все же кишка тонка. Юрий Аркадьевич откладывает электронную книгу и начинает рассказывать Невскому, сколько вооружений и какого типа у нас сейчас там находится, и из слов его можно, кажется, сделать вывод, что за Сирию в данный момент не стоит беспокоиться. У Юрия Аркадьевича опухоль в кишечнике, но обсуждать ее он ни с кем не хочет, даже со своей женой Натой, которая приходит к нему каждый вечер, а днем несколько раз звонит. В таких случаях старик выходит в коридор, садится на диван с высокой спинкой из бурой искусственной кожи, который стоит в окружении немыслимых каких-то цветов в горшках, и тихо неторопливо рассказывает, что рисовый суп он съел, кажется, он был рисовый, да, и макароны съел, и свеклу, и выпил какао, так что он хорошо покушал, и пусть она не волнуется. Там же, в коридоре, бодрый старичок еврейского вида тоже кого-то успокаивает и объясняет в трубку, что врачи решили поступить с ним, в точности как Микеланджело с глыбой мрамора - просто взять и отсечь все лишнее, а что второй раз загремел, так это просто у них с первого раза не получилось: "Посмотрели на меня и решили еще раз подрезать в районе талии. Так что, Лорочка, буду в раю обруч крутить, приходите посмотреть, только, умоляю, не торопитесь". А пожилая санитарка Татьяна Ивановна, та самая, которая в первый день сказала мне, что я похож на молодого Солженицына, в это время успокаивает молодую коллегу в том духе, что это только кажется, Лена, что в чужих руках хер слаще, так что пусть они свои кровати в палате переставляют, как хотят, главное, чтобы на чистые не прыгали, чтобы нам лишнее не мыть, а если такое случится, то сразу к заведующему.



В отличие от мрачного Юрия Аркадьевича, Тимур, обладатель геморроя и легкого характера, постоянно делится с окружающими своими ощущениями и деталями самочувствия. Например, проснувшись ночью, громко заявляет: "Что-то жопа болит. Вот тут". Или: "Когда кашляю, отдает прямо в анус". Иногда он изъясняется еще более возвышенно: "Понимаешь, - заявил он мне через несколько часов после операции, - я разрываюсь между желанием и болью. Болью в животе и желанием посрать, которое, к сожалению, не осуществимо". Это Тимур научил меня курить за углом у мусорных баков рядом с моргом: на всей территории больницы это строжайше запрещено, плакаты с перечеркнутыми картинками и тремя восклицательными знаками висят через каждые десять метров, но курят все, и врачи, и пациенты, просто хорошим тоном считается делать это в укромных местах. Позднее, уже после наших операций, изнывая в ожидании выписки, мы осмелели и курили уже прямо на аллее в парке, что примыкал к нашему корпусу, и тогда Тимур рассказывал мне о своем увлечении: он ходит в лес. "Вот смотри, - показывает он на первую пробивающуюся травку, - еще две недели, и можно в лес идти. У меня рекорд, первый гриб - 13 апреля". Я отказываюсь верить про грибы весной, но Тимур божится, что все правда, весной он собирает сморчки и строчки. Сморчки, говорит Тимур, похожи на колокольчики, а строчки - на мозги. А есть еще гигантские строчки, они самые модные, и их называют просто - гигосы. Летом Тимур собирает и другие грибы, а однажды он принес домой 60 килограммов подосиновиков, в рюкзаке и двух мешках, и на следующий день, хоть и сильно болела спина, опять пошел за грибами. "В общем, я любые грибы собираю, - говорит Тимур. - Кроме опят". А что с ними не так, спрашиваю. Тимур пожимает плечами. "Просто не нравятся. Скучные. Зато лисички..."



В общем, Тимур, хоть и грибник-маньяк, но в целом человек веселый, доброжелательный и очень общительный. Он даже с телефоном разговаривал сразу после операции, когда еще наркоз полностью не отошел: "Ты че, телефон, ты че! - хрипел он отчаянно, глядя на свой черный гаджет. - Ты че творишь - я пишу одно, а ты печатаешь совсем другое!" Единственным обитателем нашей палаты, на которого добросердечие Тимура не распространялось, был дед Иван Степанович, которого пациенты и медперсонал звали на чеховский манер Дядя Ваня. Дядю Ваню не любил никто, особенно санитарки, потому что он ходил под себя, и им приходилось минимум раз в день, а то и два, менять ему памперсы, и даже заниматься этим в Светлое Христово Воскресенье, что их, естественно, особенно возмутило. Когда они приходили его переодевать, все ходячие больные покидали палату, так как вонь стояла страшная. В остальное время Иван Степанович храпел, стонал и иногда подвывал, при этом имел бельма на обоих глазах, так что никогда нельзя было с точностью сказать, спит ли он или просто громко дышит. Однажды я разобрал, что он просит воды, дал ему напиться, потом он попросил еще раз, я опять хотел налить ее из бутылки в кружку, но Дядя Ваня замотал головой и проревел, что хочет свежей воды, а это стоялая. Ел Дядя Ваня с аппетитом, сам, конечно, не мог, но когда санитарки его кормили, от еды не отказывался. Дней через пять, за которые его существованием кроме санитарок никто особенно не интересовался, Дядю Ваню определили на выписку, и к нему приехал сын, коренастый коротко стриженный мужчина с золотой цепью на шее. Посмотрел на него, вздохнул и сказал: "Ну давай, бать, рассказывай. Плохо тебе совсем?" Потом он съездил купить отцу штаны, которых почему-то среди вещей Ивана Степановича не оказалось, Дядю Ваню одели, посадили в кресло-каталку, и он исчез из нашей палаты и из нашей жизни, а санитарки принялись мыть его кровать и оттирать матрас. Пока они этим занимались, Тимур, словно стараясь оправдаться неизвестно перед кем за свое дурное отношение к старику, громко проповедовал окружающим, что человеческое говно - это страшное зло, и даже в качестве удобрения оно никуда не годится, потому что от человеческого говна ничего не растет. "Да ладно, - сказала санитарка Лена, вон у моей бабули в Калининградской области яблони, так она их своим говном удобряет, и яблоки - вот такие!" "Ну не знаю, - покачала головой другая санитарка - у меня бабка стала удобрять смородину говном, так она тоже крупная стала, а есть нельзя - вкус пропал". "А у нас в Матвеевском, когда это еще деревня была, Матвеевка, - заявил пациент Петр по фамилии Счастьев, который лежал у окна напротив меня, - сосед агроном был, ученик Мичурина, так у него на одном дереве белый налив - и сладкий был, и кислый, на одно дерево прививал, слыхали такое, нет?"



На место Дяди Вани, на кровать слева от входа в палату, поступает Леха из города Железнодорожный. Леха жадно ест твердокопченую колбасу прямо из пластикового пакета с нарезкой, никогда не снимает носки и смотрит по мобильнику программу "Вести". А еще он обладает удивительной способностью менять стилевые регистры в разговоре: то через каждое слово говорит "ептить": копчик ушиб, ептить, ну так он нагноился, ептить, лекарство положили, ептить, то, особенно по телефону, вдруг запросто может сказать "Спасибо вам большое" или "Я никак не смогу этого сделать". Про больницу в Железнодорожном, куда он как-то попал, когда его порезали по пьяни, Леха рассказывает страшное: кафель отваливается, везде грязь, все текет, поэтому госпитализироваться он предпочитает в Москве, где прописаны его родители. "Я когда рассказываю пацанам там, в Железнодорожном, что тут свой душ в каждой палате, они не верят!" Вечером, когда уже погасили свет, Тимур затевает с Лехой спор об алкоголе, пытаясь доказать ему превосходство крепких напитков. "Пиво - бессмысленный напиток, - назидательно заявляет Тимур. - Какой смысл пить десять бутылок, если можно выпить стакан вискаря с тем же эффектом?" Леха молча жует колбасу, потом неожиданно тихо отвечает:

- Я люблю пиво, я наслаждаюсь им. Наслаждаюсь, ептить.



Перед операцией, до того как вколоть мне наркоз, два врача средних лет болтали о том, что мужик, которого привели вчера утром, тот самый, у которого были полные штаны крови, все-таки умер. "Еще бы, - говорил первый, - он же, как снял штаны, там же лужа крови была. Я не понимаю, как он вообще дошел до приемного". Второй кивал, потом сказал: "С другой стороны...", но вовремя подоспевший седативный шприц избавил меня от подробностей. Обратно в палату меня везли на каталке две санитарки - Лена, похожая на артистку Толстоганову в юности, и Татьяна Ивановна, с красивым прокуренным голосом и тонной косметики на испитом лице. В лифте, куда мы заехали, оказался зеркальный потолок, и я предложил сделать групповое селфи, но когда Лена протянула мне свой телефон, заробел, стушевался и промямлил, мол, пожалуй, в другой раз, а то выгляжу что-то неважно. "А мне вот не нравится мой нос, - сказала Лена. - Это заболевание такое психическое, когда тебе не нравится какая-то часть тела. Это бывает. В детстве был хороший нос, незаметный такой, толстенький, как у всех. А потом вдруг выросло вот такое".



Вечер. Наш третий корпус закрыли на ключ, и чтобы выйти покурить, надо спуститься с пятого этажа в подвал, пройти по отделанному кафельной плиткой подземному ходу до хирургического корпуса, проскользнуть тенью мимо охранника и добраться до приемного покоя, который открыт всегда. На такое способен только энергичный Тимур, а мы - я, мальчик Никита и дядя Петя - спасаемся от Лехи-Вонючие Носки на черном диванчике рядом с кабинетом заведующего отделением. Из сестринской доносится шуршание конфетных фантиков и фырчание закипающего чайника. Старший медбрат Данияр, которого еврейский старичок из соседней палаты за глаза зовет "мой Мцыри", читает на сестринском посту толстенную книгу "Костер амбиций". Юрий Аркадьевич кричит нам из другого конца коридора: "Динамо забило, один-ноль!" - он следит за онлайном футбольного матча по планшету, а тот самый еврейский старичок привычно заигрывает в коридоре с пожилой санитаркой Татьяной Ивановной: "И все-таки скажите, где я мог вас раньше видеть? И тогда вы тоже были вся в белом!" "Давай поженимся" - хрипло предлагает ему Татьяна Ивановна. Старичок удивленно вскидывает кустистые брови. "Передача такая, - устало шутит санитарка. - Невеста в белом платье, не помните? Меня там часто показывают". Старичок хохочет, а Татьяна Ивановна идет по палатам выкликать народ на клизмы.

- Сань, - спрашивает меня мальчик Никита, - а если бы вот сейчас оттуда - он показывает на узкую полоску света под полуоткрытой дверью процедурной, - вышел вампир, ты бы что сделал: ушатал его или убежал?

Никита страшно любознателен, спит в обнимку с телефоном и постоянно задает вопросы и делится со мной только что приобретенными знаниями. Как-то он показал мне на своем телефоне фотографию Ленина в мавзолее и спросил:

-Ты, Сань, слышал, что его подменили давно? Это вообще-то двойник!

Я покачал головой.

- Да ты сам посмотри, совсем же не похож!

- А ты что же, - спросил я ехидно, - Ленина видел?

- Конечно, видел, - обиженно пожал плечами Никита. - На ютьюбе, и не один раз. И вижу, что совершенно не похож!

В другой раз вечером, оторвавшись от чтения телефона и словно продолжая давешний разговор, он задумчиво произнес: "А я что-то не верю, что Сталин дал Ленину отравленную пулю. Мне кажется, и обыкновенной пули хватило бы". А еще Никита свято верит в то, что если все делать правильно, то больше не заболеешь. "Врач сказал, что еще пара перевязок, и меня отпустят. А потом я буду мыться и буду все делать, что нужно, и не будет больше ни гноя, как сейчас, ни геморроя, как у Тимура и у дяди Пети". Дяде Пете 67 лет, он бывший работник таксомоторного парка номер 4 и коренной житель Матвеевки. Ему больно сидеть, и поэтому он ходит туда-сюда чуть согбенным вопросительным знаком. На морщинистом лице его застыло выражение глубокой печали, но если уж дядя Петя улыбнется, то это как солнце, встающее из-за гор: морщины разглаживаются, озорной огонек в глазах, и все вокруг озаряется каким-то удивительным светом. "Все надо правильно делать, да, - кивает он Никите. Вот мой дед, например, в детстве посылал меня за денатуратом. То есть посылал он меня за керосином, но давал денег на мороженое и на "синенькую", то есть на денатурат. И пил его не спеша, раскладывал сало, лучок, закусывал по-людски. Так вот он в жизни не был у врача, близко даже к поликлинике не подходил. А как почувствовал, что слабеет, сказал: все, мне надо домой. Уехал в Куйбышев и там через месяц умер. В 82 года, между прочим. Вот он все правильно делал и хозяин своей жизни был".

- Да, - говорю, - богатырь был ваш дед.

- Если бы я кем-то и хотел бы быть, - деликатно вступает в наш разговор про богатырей Никита, - то Росомахой. Росомахой или Гераклом, он вообще всю Грецию спас. Не могу точно выбрать. А как ты думаешь, Саш, такие были вообще?



На следующую ночь после операции мне приснился ужасный сон: что сгорели дети, и я виноват. Во сне, в отличие от реальности, главный ужас был не в том, что погибли люди, а в собственной вине или невиновности - это волновало и ужасало больше всего. Смутная какая-то история, толком сейчас не могу объяснить. Я вез куда-то очень много спичек, не знаю, в поход что ли, или в летний лагерь, у нас была группа, и мы летели на самолете. А потом, уже в лагере, начался пожар, и мы выбежали, то ли из барака, где живут, как в пионерлагере, то ли из палатки, ткнулись в одну сторону, в другую, и побежали дальше. Но я, пока бежал, слышал, что там рядом дети кричали, но никому не сказал почему-то. А может, и другие слышали, но, когда я услышал, что дети погибли, я понял, это они. И вроде никто об этом не знает, что я виноват, но как теперь с этим жить. И еще эти спички, помню, всех обыскивают в аэропорту, когда мы возвращаемся, и я, прямо как хитроумный преступник в кино, поскольку образовалась большая очередь, предложил свою помощь обыскивающим, сам стал обыскивать пассажиров, и таким образом меня не обыскали. Хотя почему важно было избегнуть обыска, я сейчас не понимаю. Но по ощущениям итог такой: с одной стороны, "меня не нашли", и никто не знает, что я виноват, с другой стороны, что мне делать с собственным знанием не понятно, ведь я слышал, как они кричат. И обычно, когда снится кошмар и просыпаешься, сразу такое облегчение, что, фуф, это неправда, слава богу, это сон. А здесь почему-то такого чувства нет. То есть я понимаю, что это сон, но легче не становится. В таких случаях никогда не знаешь, что лучше, попробовать опять поспать или уже вставать от греха подальше. Но мальчик Никита, увидев, что я открыл глаза, не оставляет мне выбора и срочно делится новостями из ВКонтакте. Я постепенно понимаю, что это целый мир, где есть и чат, и видео, и аудио, и где свободно уживаются и Геракл, и Сталин, и Росомаха, и дочь певицы Аллегровой, которую бьет муж, а она пытается от него уйти, но, кажется, безуспешно. Да, и еще там есть Тарзан. "Как вообще вот так выжить в джунглях одному, Сань, я не понимаю", - разводит руками Никита. Я не знаю, что ответить, но тут нас, к счастью, зовут на перевязку. Я запоминаю слова одного из врачей "хорошая, сочная такая грануляция" и фразу молодого пациента, которого перевязывали рядом со мной: "Доктор, только в этот раз вы обезбольте меня, пожалуйста, нормально. А то в прошлый раз меня так обезболили, что я ручку от каталки оторвал". "А, так это были вы", - спокойно отвечает доктор, не отрываясь от работы.



Самым знаменитым человеком на нашем отделении был, конечно, Косматый дед из соседней четвертой палаты, известный также как "дедушка, которого избили гомосеки". Он действительно поступил в больницу с побоями, но почему-то настаивал, что избили его именно геи, рассказывал об этом всем подряд и неизменно повторял, что им это так не пройдет. Дед был актером какого-то провинциального театра, даже играл, по словам Тимура, пахана в сериале "Зона", обладал бархатистым баритоном, в глаза называл всех ничтожествами, по ночам срал кровью и не разрешал никому смывать, чтобы доктор мог прийти с утра и осмотреть его кал. Он так и говорил, осмотреть, как будто его кал был живой. "Отойдите, - говорит, - не смейте его трогать, пусть доктор его утром осмотрит!" За это, а также за бесконечные громкие разговоры по телефону в любое время суток сопалатники его невзлюбили и даже приняли сторону геев: "Наверняка он их первый оскорбил, - говорил мне, сидя на диване в коридоре, сухонький мужик в черном трико, которому Косматый дед придумал обидную кличку Владимир-на-Клизьме, - назвал пидорасами, а для них это, знаешь, какое оскорбление? Вот они его и отпиздили".

В свободное от битвы за неприкосновенность собственного кала и обличения геев время Косматый дед рассказывал обитателям палаты номер четыре про людей искусства, с которыми его свела судьба. Спрашивал, к примеру, "кто ваш любимый артист?" или "кто ваш любимый певец?" и пускался в бесконечные истории, которые было слышно далеко за пределами палаты. Когда речь зашла о Высоцком, Косматый рассказал, как читал на его похоронах стихотворение Солоухина "До свидания, тезка!" ("и сгорит, как Гагарин, и замрет, как Шукшин" получалось у него особенно убедительно), и как его за это потом таскали в КГБ, а любителю Магомаева поведал, как однажды в камере, когда его посадили за спекуляцию, вступился за честь певца, врезав между ног подлецу, назвавшего того пидором. "Так что я за вашего Магомаева дрался!" - взревел дед. Мне же больше всего понравилась история про Смоктуновского, которому Косматый дед однажды подсказал какой-то нюанс в рисунке роли чеховского Иванова. "Никак у него не шло, вы понимаете. А я ему говорю: "Иннокентий Михалыч, вы попробуйте вот что: пусть он у вас терпит, терпит, а потом вдруг взрывается". Прихожу на спектакль, смотрю, а он так и делает! А кто ему подсказал - я ему подсказал! Нет, что ни говорите, а все же у творческих людей очень интересная жизнь! Мне, кстати, тоже знакомый Народный артист как-то по пьяни раскрыл глаза на один загадочный эпизод в "Оптимистической трагедии" Корнейчука". Пациенты-жопники оказались публикой не слишком благодарной: через пару дней обитатели четвертой палаты проводили большую часть дня, слоняясь по коридору. Но Дед не унывал и проповедовал лежачим, которым деваться было некуда.



Утро. Санитарки ходят по палатам и зовут пациентов на завтрак. Мы с Тимуром уже успели покурить за мусорными баками, но в этот раз рядом с моргом стоял траурный автобус-катафалк, и вокруг толпилось человек десять, так что веселого разговора не получилось. Тимур рассказывал, что у него есть друг Артурчик, убежденный холостяк, с которым они иногда ездят в лес, и который всегда говорит, что ему очень даже хорошо жить "без никого", только вот грибы чистить лень, поэтому добычу свою лесную он обычно отдает Тимуру, у которого для этих целей есть жена. В лес он, правда, ее не берет, добавил, предупреждая мой вопрос, Тимур. А что, спрашиваю, она делает. "Как что, ждет меня", - ответил Тимур и покосился в сторону катафалка.

- Сироткина, домой хочешь? - по пути на завтрак встречаем санитарку Татьяну Ивановну, которая разговаривает в коридоре с глуховатой бабулей в пунцовом халате с оранжевыми цветами.

Сироткина кивает.

- А стул был?

- Что? - недослышала бабуля.

- ПО БОЛЬШОМУ ходила? Нет? Тогда пока не отпустят домой.

У сестринского поста другая бабуля горестно возмущается в телефон: "А врач эта, женщина, только и повторяет как попугай, "надо понаблюдать" да "надо понаблюдать". А что понаблюдать? Зачем? Послушай, Римма, прошло уже три дня, а она ни разу не поговорила со мной по-человечески!" Мы с дядей Петей Счастьевым заходим в столовую - со своими ложками и кружками. Завтрак - самая приличная больничная еда, сегодня гречневая каша-размазня на молоке и бутерброд с сыром, а тем, кто на щадящем столе, еще и масло дают. Вообще, конечно, удивительно, в коридоре стоит бесплатный автомат, который измеряет давление, операции вообще делают лазером, Тимур рассказывал, а кормят так, как будто война. Во время завтрака я попадаю в неловкую ситуацию: пытаюсь уступить место за столом девушке-блондинке в халате цвета беж, которая ест стоя, но она отказывается и тут же уходит, а дядя Петя толкает меня локтем и шепчет: "Она тут всегда стоит. Не может сидеть, наверное...".

Время между завтраками и перевязками мы коротаем в коридоре, и дядя Петя учит уму-разуму Никиту, который не переставая грызет сырный крекер. Мальчик Никита, надо сказать, еще не закончил школу, но уже рассуждает о том, как он отсюда свалит, из этой страны, как только представится возможность. Дядя Петя Счастьев вздыхает.

- Вот ты в Германии был? - спрашивает он Никиту. - Там люди хорошо живут? Лучше чем здесь?

Никита кивает.

- Правильно, лучше. Где ты еще был? В Греции? Лучше там люди живут?

Никита еще не прожевал, но продолжает кивать.

- Правильно, лучше. А мы привыкли к такой жизни. Нам знаешь, что главное? Чтобы хуже не было. Вот об этом и мечтаем. А я мечтаю, чтобы смог посрать в ближайшие два дня. Тогда и я заживу.



Юрия Аркадьевича Грузнова, сурового старика из нашей палаты, выписывают одновременно со мной. Ната, его жена, конечно же здесь, пришла, суетится рядом, тихим робким голосом задает вопросы и пытается давать советы. "Надо, - говорит, - Юра, все же было с ней поговорить". Юрий Аркадьевич немного раздражен, он отвечает, что он с ней, то есть с врачом, поговорил, невозможна сейчас операция без консультации с кардиологом. А Ната, хоть тихо, но продолжает настаивать, ну все же, может быть, надо было ей объяснить... И тогда Юрий Аркадьевич строгим шепотом говорит: "Все, Ната, разговор окончен". Мы спускаемся в подвал за верхней одеждой, где работает, кажется, самый бесстрастный гардеробщик в мире, и Ната по-прежнему шепчет: "А шапка где твоя, шапку надень и отдай мне большой пакет. А, нашла, под бумагами лежала". Юрий Аркадьевич протестует, хотя шапку все-таки надевает, и мы выбираемся на улицу, старички впереди, я следом. Если все будет хорошо, они вернутся сюда после консультации с кардиологом на операцию по поводу опухоли в кишечнике, которая предстоит Грузнову. Но это все будет потом, а пока они идут по дорожке к выходу с территории больницы, и вместе несут большой полиэтиленовый пакет, каждый за одну ручку. "Еще разок успеем на дачу съездить", - говорит Юрий Аркадьевич, щурясь с непривычки на солнце. Ната кивает, они выходят из больничных ворот и бредут потихоньку на троллейбус.




© Александр Фельдберг, 2018-2024.
© Сетевая Словесность, публикация, 2018-2024.
Орфография и пунктуация авторские.





НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ"
Андрей Бычков. Я же здесь [Все это было как-то неправильно и ужасно. И так никогда не было раньше. А теперь было. Как вдруг проступает утро и с этим ничего нельзя поделать. Потому...] Ольга Суханова. Софьина башня [Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила её желание, загаданное искренне, и не...] Изяслав Винтерман. Стихи из книги "Счастливый конец реки" [Сутки через трое коротких суток / переходим в пар и почти не помним: / сколько чувств, невысказанных по сути, – / сколько слов – от светлых до самых...] Надежда Жандр. Театр бессонниц [На том стоим, тем дышим, тем играем, / что в просторечье музыкой зовётся, / чьи струны – седина, смычок пугливый / лобзает душу, но ломает пальцы...] Никита Пирогов. Песни солнца [Расти, расти, любовь / Расти, расти, мир / Расти, расти, вырастай большой / Пусть уходит боль твоя, мать-земля...] Ольга Андреева. Свято место [Господи, благослови нас здесь благочестиво трудиться, чтобы между нами была любовь, вера, терпение, сострадание друг к другу, единодушие и единомыслие...] Игорь Муханов. Тениада [Существует лирическая философия, отличная от обычной философии тем, что песней, а не предупреждающим выстрелом из ружья заставляет замолчать всё отжившее...] Елена Севрюгина. Когда приходит речь [Поэзия Алексея Прохорова видится мне как процесс развивающийся, становящийся, ещё не до конца сформированный в плане формы и стиля. И едва ли это можно...] Елена Генерозова. Литургия в стихах - от игрушечного к метафизике [Авторский вечер филолога, академического преподавателя и поэта Елены Ванеян в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри" 18 января 2024 года в московской библиотеке...] Наталия Кравченко. Жизни простая пьеса... [У жизни новая глава. / Простим погрешности. / Ко мне слетаются слова / на крошки нежности...] Лана Юрина. С изнанки сна [Подхватит ветер на излёте дня, / готовый унести в чужие страны. / Но если ты поможешь, я останусь – / держи меня...]
Словесность