Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


Наши проекты

Цитотрон

   
П
О
И
С
К

Словесность



Русская фуга

Предисловие составителя сборника

Предисловием к несуществующему в природе сборнику почтеннейшую публику не удивишь. Читывала она и рецензии на несуществующие произведения, и произведения несуществующих авторов. Отметим неизменную благосклонность русского читателя к литературным мистификациям подобного рода. Для страны, народ которой возвел на трон целую плеяду царей-самозванцев, это совершенно естественный тип предпочтений.

Однако, данный текст является, пожалуй, даже не предисловием, а чем-то вроде известного бизнес-плана А.С. Пушкина «Разговор книгопродавца с поэтом» с его заключительными словами «Вот вам моя рукопись. Условимся». Отличие лишь в том, что составитель, предлагает не столько свою рукопись, сколько лично им открытый жанр русской литературы - вставную новеллу. Сборник, по традиции устроенный как декамерон, включает в себя то, что в представлениях составителя является «горячей десяткой» этого жанра от пушкинской эпохи до нашей, поганой.

«ОК, - скажет быстрый разумом книгопродавец, - схвачено, но чтобы заработать на этой идее, я нынче должен быть уверен, что на нее можно сформировать рыночный спрос».

Здесь нет парадокса: рынок произведений искусств действительно устроен «наоборот». Артикулируя точку зрения Иосифа Бродского, можно утверждать, что до появления «Божественной комедии» спроса на нее совершенно не было. Логика книгопродавцев на самом деле оказывается тонко связанной с абстракциями литературоведческих тонкостей определения жанра. Решить свои коммерческие задачи издатель данного сборника сможет лишь вызвав искренний интерес у малого народца - эстетов и интеллектуалов. Ведь массы идут туда, куда их влекут эти козлы-провокаторы. Малый же народец, как известно, способен извлекать эстетическое наслаждение из созерцания живописного полотна с изображением черного квадрата, чтения поэзии в виде пустых страниц, прослушивания паузы в качестве музыкального сочинения, etc. Короче, из всяких условностей, лишь бы все было в строгих правилах искусства. Стремление интеллектуалов все на свете формализовать коренится в их сознании где-то очень глубоко. Согласно афоризму Готфрида-Вильгельма Лейбница «На свете есть вещи поважнее самых прекрасных открытий - это знание метода, которым они были сделаны». Поэтому интересам книгопродавца отвечает не так даже собственно содержание, как интерес к нему интеллектуально продвинутых слоев общества, на вкусы которого ориентируются платежеспособные массы.

Составитель только потому и взялся здесь рассуждать о сродстве методов разных авторов, объединившем, в итоге, их произведения в настоящем сборнике, что вздумал потрафить интересам книгопродавца (и своим, естественно, тоже).

Итак, «русская фуга».

    Фуга (по-итальянски fuga буквально - бегство).
    1. Полифоническая композиция, основанная на одной, двух или большем количестве тем, которые излагаются несколькими голосами или частями в неком подчиненном идее контрапункта порядке, последовательно развивающем сложную форму, имеющую несколько отчетливо различимых частей, стадий развития и отмеченную кульминацией в конце.
    2. Период амнезии, в течение которого человек, подверженный ей, выглядит находящимся в сознании и способным принимать рациональные решения; по восстановлении сознания этот период в памяти не сохраняется.

Бегство из реальности сюжета в амнезию вставной новеллы зачастую приводило русскую литературу к приятнейшим находкам. Забавно, что как жанр их никогда не определяли. Попытаемся дать его наикратчайший очерк на примере наиболее удачных «попыток к бегству», как раз и составивших настоящий сборник.

***
Поиски жанра как жанр застолбил Василий Аксенов, став его первым, единственным и, возможно, последним классиком. Собственно, никакого жанра и не искал Василий. Просто, глумясь над доверчивым читателем, налепил он такую этикетку на готовый уже продукт, какую его писательский ум хотел. Этим своим пассажем он однако же наглядно проиллюстрировал жанровую неисчерпаемость даже самой что ни есть традиционной формы. К тому же классик очень удачно запутал и без того непростой вопрос о границах и признаках жанра, тем избавив от необходимости спорить по пустякам. Любой начитанный человек с ходу назовет множество примеров вставных новелл, живущих в русской литературе своей отдельной жизнью, притом пользующихся куда большей известностью, чем произведения, послуживших раковинами-жемчужницами для этих перлов.

Что же получается в результате анализа родовых признаков жанра?

Вставная новелла, определяемая здесь как «русская фуга», суть бесполезное для сюжета самодостаточное произведение, болезнь сюжета, точно так же, как жемчуг является болезнью раковины-жемчужницы.

Ну-с, главное сказано и теперь можно просто полюбоваться жемчужинами, отобранными составителем в коллекцию!

Вот хронологический порядок их появления на свет. Называя произведение, содержащее вставную новеллу, затем укажем название самой новеллы. В тех случаях, когда автор явно ее не озаглавил, условное название вставной новеллы указывается в угловых скобках.

¹¹
Автор(ы)
Произведение
Вставная новелла
1.
Осип Иванович Сенковский (1833)
Ученое путешествие на Медвежий остров
<Записки последнего предпотопного человека>
2
Николай Васильевич Гоголь (1842)
Мертвые души
<Капитан Копейкин>
3.
Николай Михайлович Чернышевский (1863)
Что делать?
1-й, 2-й, 3-й и 4-й сны Веры Павловны
4.
Федор Михайлович Достоевский (1880)
Братья Карамазовы
Легенда о Великом Инквизиторе
5.
Алексей Николаевич Толстой (1922)
Аэлита
1-й и 2-й рассказы Аэлиты
6.
Илья Арнольдович Ильф и Евгений Петрович Петров (1931)
Золотой теленок
Легенда о Вечном Жиде
7.
. Аркадий Петрович Гайдар (1934)
Военная тайна
Военная тайна <Мальчиш Кибальчиш>
8.
Михаил Афанасьевич Булгаков (1940)
Мастер и Маргарита
<Понтий Пилат>
9.
Аркадий Натанович и Борис Натанович Стругацкие (1962)
Стажеры
Легенда о Гигантской Флюктуации
10.
Василий Павлович Аксенов (1991)
Желток яйца
Висбаденский дневник. Август 1864-го года

Что общего у К. Копейкина, В. Жида, М. Кибальчиша и П. Пилата?

А то, что Гоголь, Ильф с Петровым, Гайдар и Булгаков сработали этих необязательных персонажей вставных новелл чрезвычайно живо. Так получается только то, что делается в охотку, в удовольствие, из баловства, в общем, не по обязанности. Писательское озорство, как (возможно неосознаваемый) творческий принцип, как раз и дало этим персонажам жизнь героев национального фольклора. С этим излюбленным русским методом все как раз совершенно ясно: надо просто, что называется, «положить с прибором» на все привходящие обстоятельства и хоть раз в жизни позволить себе делать то, что хочется, а не то, что надо. Кстати, интересно, что редко кто из сочинителей за творческую жизнь покушался на более чем одну «попытку к бегству».

Конечно, новеллы заведомо неравноценны художественно, а истории и герои Сенковского, Чернышевского, Достоевского и Стругацких не массово популярны. Но взять хоть нуднейшего Чернышевского, разве не творческая это удача - будоражащая умы нумерация дамских снов? Сколько раз встречались с тех не столь отдаленных времен №№ снов в русской прозе?

Не художественные достоинства текстов, - предмет весьма спорный, - занимали воображение составителя. И не способ их порождения: под одни, как, например, под гайдаровскую сказку, сюжет оболочки присочинялся post factum, иные рождались, по-видимому, спонтанно. Составитель коллекционировал лишь сами явления текстов, ничем не оправданные с точки зрения сюжетной логики в контекстах произведений русских авторов. Подобные «Мене, текел, фарес», они всегда происшествия и всегда притчи, зачастую элементарно библейские.

Можно, видимо, также оспорить и вынесенный в заголовок национальный характер жанра. Действительно, способность сочетать самостоятельные, но синхронно развивающиеся темы в единое целое является универсальным художественным приемом всех искусств и, одновременно, общечеловеческой ценностью всякой развитой культуры. Но явная бесцельность побега из сюжета в самостоятельную и с ним никак не связанную тему, которая затем частично, а то и начисто, забывается - это особенность исключительно русская и далеко выходящая за пределы одной лишь только литературы.

Интересным все же свойством обладают классификации! Завершив список, вдруг обнаруживаешь, что жанр-то выработан до конца. И причиной тому, всего скорее, не оскудение национального генофонда (хоть и не без того), а попросту исчезновение надобности в инкапсуляции шокирующих современников идей внутри благонамеренных сюжетов. Как, в хрестоматийном случае с романом Чернышевского «Что делать?», ненавистного школьникам нескольких советских поколений. Как во всем феномене обсуждаемой здесь «десятки» и не только.

Одновременно обнаруживается и причина тому, что жанр стал чисто нашим и уникальным явлением в мировой литературе. Вводит, например, английский классик Джон Бойтон Пристли в сюжет «Дженни Вильерс» серию мистических видений, посещающих драматурга в Зеленой комнате театра, так и пользуется ими крайне рационально. Появляется, например, у Габриеэля Гарсия Маркеса по ходу работы над «Сто лет одиночества» соблазн убежать из сюжета, так он его успешно преодолевает, а потом, благополучно разделавшись с «нобелевкой», садится и делает вместо отвлекающей от целей сюжета вставной новеллы отдельную и очень симпатичную повестушку «Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке».

В западноевропейской и американской литературе любые видения, сны, легенды, дневники, рукописи и прочие вставные элементы должны служить сюжету и только ему. И никаких улетов! Наиболее последовательно из авторов данного сборника следовали этому принципу этнический поляк Сенковский, выучивший русский язык уже после турецкого и арабского, и Аксенов, истово американизовавшийся всю свою сознательную творческую жизнь. Надежда русской литературы, Василий сумел вырасти почти до второразрядного американского писателя. Глупо гордясь, он как-то делился в интервью, что одно время его «Желток яйца» стоял в рейтинге вровень с мемуарами отставной козы барабанщика - неудачливого, но набожного бывшего Президента США Джимми Картера. Сейчас «Желток», как и почти все прочие произведения-оболочки, уже перестал быть фактом художественной литературы. Новелла же о встрече Дости и Карлушки - Достоевского и Маркса - в игорном доме Висбадена остается замечательной жемчужиной, пусть даже и выращенной профессором Аксеновым в искусственной пробирке американского университета.

Дело ведь в чем? Из авторов десятки хитов лишь Сенковский, да Аксенов не имели (по крайней мере, на момент сочинения рассматриваемых произведений) проблем с цензурой. Первый водил дружбу с влиятельными литчиновниками охранительного умонастроения Ф.Б. Булгариным и Н.И. Гречем, второй своевременно выбрал свободу. Всем остальным неусыпная бдительность властей предержащих не позволяла особо-то увлекаться идеями, неблизкими к незримой, но совершенно четко ощущаемой затылком генеральной линии эпохи. Понимали гг. сочинители, что «шаг вправо, шаг влево - побег», и уходили в побег, абсолютно бесцельный и бесполезный, необъяснимый для свободных людей.

    «Стой, стреляю!» - воскликнул конвойный,
    Злобный пес разорвал мой бушлат.
    Дорогие начальнички, будьте спокойны,
    Я уже возвращаюсь назад.

Нам, осмысливающим житье вымершего жанра, понятна его обращенность к вечным, по сути, библейским, нестареющим ценностям. Этот библейский акцент прекрасно чуяли злобные начальнички даже в насквозь коммунистической легенде о Мальчише и Буржуине, излагаемой, согласно сюжету, невинной комсомолкой.

Кстати, по авторскому замыслу излагать истории о библейских персонажах в романах Ильфа-Петрова и Булгакова было «доверено» заведомым аутсайдерам, с которых особенно большого спроса нет: в первом случае - симпатичному аферисту, в другом - вдохновенному насельнику сумасшедшего дома. Отметим, походя, что история о встрече Прокуратора и Иешуа у Булгакова по сути ничто иное, как римейк истории о встрече Инквизитора и Иисуса у Достоевского. Еще отметим, что вряд ли и Церковь была в особенном восторге от самонадеянных трактовок библейской тематики в новеллах Сенковского и Достоевского. Какие там еще трактовки, если даже религиозному фанатику Гоголю не сошли с рук вариации на тему «мне отмщение и аз воздам», не понравившиеся вполне либеральному цензору академику А.В. Никитенко и не печатавшиеся в оригинале вплоть до пришествия безбожных большевиков. Впрочем, кто узнал библейскую легенду об Исходе в рассказах Аэлиты, придуманной осторожным советским гением?

И еще отметим, что текст, который был явлен пьяным гостям Валтасара, скорее всего не знамение, а вопрос и, возможно, фраза «Мене, текел, фарес» на самом деле прочитывается в духе рефрена новеллы «Гигантская флюктуация» у Стругацких «Что мы знаем о вероятностях?».

Ничего-то мы не знаем об этих флюктуациях русской литературы, ибо ленивы и нелюбопытны и потому неспособны даже правильно прочесть обращенные к нам из толщи времени вечные вопросы живого человеческого ума. Ведь десять притч - это десять постановок задач, самый факт возникновения которых важнее любых ответов.

А за русских читателей, г-н книгопродавец, не извольте беспокоиться, купят-с сборничек-то. Ведь они любить умеют только мертвых, а жанр сей, представляемый почтеннейшей публике, надежно (или безнадежно?) мертв, притом что зело обилен. При разумном подходе можно будет и серию издать. Последней логично будет предисловие академическое предпослать, в коем в жанра исследования пуститься фундаментальные: отчего, мол, возник, да почему вымер. Данного же сочинения автор удовлетворенно умывает руки. Как говаривал древний римский народ, Feci, quod potui, faciant metiora potente.

Читай, читатель, удовольствия тебе!

Владимир Баранов



© Владимир Баранов, 1997-2024.
© Сетевая Словесность, 1997-2024.




Словесность