АНГЕЛЫ
...В давнем, Тигрином, семьдесят четвёртом году, на Сретенке, улице очень московской, с плотной, старой застройкой, с миром особым своим, с жителями, отличающимися от жителей прочих районов, со своими законами, правилами, традициями и порядками, улице необычной, давным-давно обжитой, но всегда меня удивлявшей каждодневной своей новизною, оживлённой как-то чрезмерно, шумной тоже с большим перебором, после всех затяжных, предыдущих, надоевших всем холодов по-весеннему взбудораженной, поблёскивающей витринами небольших магазинов, заполненной голосами прохожих и возгласами детворы окрестной весёлой, встретил однажды я художника славного, Сашу Харитонова. И друг другу мы обрадовались – ну вот, наконец-то вновь повидались.
Он в эту пору – не пил. Совсем. Ни капли спиртного.
Был, как тогда выражались в богемной среде, в завязке.
Светлый весь был, чистенький. Тихий. Почти просветлённый.
В пиджаке аккуратном тёмном. В брюках со стрелкой. В новых, начищенных башмаках.
В белой, выглаженной рубашке, с застёгнутой прямо под горлом верхней, плотно пришитой пуговичкой.
Трезвый Саша – совсем другой человек, чем выпивший Саша.
Деликатный, учтивый, воспитанный и отзывчивый. Ангел почти.
Трезвый Саша – это трудяга. Значит, снова работал он. Значит, новые вещи появятся у него, всем на радость. Значит, на подъёме он весь, в порыве долгожданном, крылатом, творческом.
(Пьяный Саша бывал таким, что я теперь затрудняюсь подобрать какое-нибудь подходящее определение – и для его состояния, и для него самого.
Помню, был я однажды в гостях, в чьей-то большой квартире, где на стенах висели картины художников наших известных – авангардных – а как же иначе?
Только так. Полагалось – так.
Вольнолюбивость была характерной и даже смелой, подчеркну это сразу, чертою интеллигенции нашей.
Поэтому – разговоры на кухне среди своих, откровенные, это традиция.
Поэтому – авангард на стенах. Вызов – чему-то. Или – кому-то. Кому же? Неважно. Главное – жизнь по своим законам и правилам.
А всё остальное – там, за стенами. Это – другое. Разрешённое, скучное, грустное.
А здесь, в квартире – искусство. Свободное. Для души.
И висела в этой квартире картина чудесная Сашина.
Висела – отдельно от прочих. Чтобы все любовались ею,
Сидели мы все за столом, уставленным и закусками, и, разумеется, выпивкой. Сидели, слегка разомлевшие, от спиртного и от еды. Выпивали – и говорили.
Вдруг раздался резкий звонок. Лихорадочный, торопливый.
Хозяин квартиры встал из-за стола и вышел в прихожую. И открыл, напрягшись, входную дверь.
В прихожей сразу раздался невероятный шум.
По паркету загрохотали быстрые чьи-то шаги.
И в квартиру влетел – словно вихрь – пьяный, страшный в своём порыве, непонятном для нас, Харитонов.
От него исходила дикая, первобытная, неудержимая, во все стороны грозно плещущая и не знающая преград – эге-гей, отойди, сторонись, зашибу, спасайся, кто может, разбегайся, да поскорее, ого-го, я иду на вас, прячьтесь все поскорей! – энергия.
От него разлетались опасные, всеми видимые, электрические, с громким треском, синие, белые, желтоватые, жгучие искры.
Лопнула в люстре лампочка.
Бокал на столе покачнулся, упал и разбился вдребезги.
Ни с того ни с сего почему-то, хлопнув, открылась форточка.
Все за столом – онемели.
Не обращая внимания ни на кого из гостей, он промчался прямо к стене, где висела его картина.
И – сорвал её резким движением со стены. И к себе прижал.
И лицо его было каким-то фосфорически-белым. И он побежал торопливо к двери.
И хрипло крикнул хозяину:
– Мне дадут за неё больше денег!
И – мгновенно исчез за дверью.
И сгустки дикой энергии, клубясь и роясь, потянулись длинным шлейфом, рокочущим, тёмным, вслед за ним, просочились в дверь – и, гудя, наконец исчезли...)
Трезвый Саша – совсем другой, совершенно другой человек, чем пьяный. Это уж точно.
Трезвый Саша – спокойный. Задумчивый. Весь – в каких-то загадочных, тайных эмпиреях, в мыслях своих.
И, конечно, прежде всего, это важно, славный художник.
Славный? Да. И ещё – чудесный.
На волшебника даже похожий.
А не просто – на мастерового.
На волшебника? Несомненно.
Почему бы и нет? Это так.
Говорило об этом – многое.
Поведение – вроде строгое.
Ясный свет, озарявший дали над юдольной его дорогою.
Каждый жест его, каждый шаг.
Шли мы вместе с Сашей по Сретенке пробуждённой – и говорили.
А потом навестили – вместе – Надю Сдельникову, которая в Сергиевском переулке, близко совсем, жила.
Надя встретила нас приветливо. Приготовила чай. Мы пили этот свежий, вкусный напиток, и полезный, само собою, не чета любому спиртному, так решили мы с Харитоновым убеждённо, – и продолжали говорить – благо, было о чём.
– Саша! – сказал я ему, – ты помнишь Наташу Светлову?
– Ещё бы! Конечно, помню! – живо ответил Саша. – Очень хорошая женщина. Умная. Волевая. У неё есть моя работа. Отличная, сам это знаю. Когда я её рисовал, а рисовал я долго, Наташа мне пить, сознательно, ни капли, тогда не давала. Я старался – и вот получилась работа, причём – настоящая. Одна из лучших моих. Называется эта работа – ну-ка вспомню – "Входящая в озеро". А когда рисовать я закончил, Наташа Светлова сразу же за работу мне заплатила. Шестьдесят, между прочим, рублей. Очень кстати, хочу заметить, эти деньги были тогда. Ну конечно, помню Наташу!
– Она теперь больше не видится со своими знакомыми прежними. Вышла замуж. Зa Солженицына.
– Да ты что? – изумился Саша.
Он даже глаза свои вытаращил, широко, изумлённо, по-детски. И порозовел от волнения. И в затылке, охнув, поскрёб:
– Что, серьёзно? Вот это да! Ну и ну! Подумать ведь только! Ай да Наташа Светлова! Ничего тут не скажешь. Вот это, я понимаю, геройство. Даже больше, наверное. Подвиг!
Мы сидели, довольно чинно, за массивным, в меру широким, деревянным, длинным столом.
Харитонов, не удержавшись, даже с места вскочил – и начал, вдоль стола, вперёд и назад, всё быстрее, ходить. От шагов его, непрерывных, пружинистых, гулких, на столешнице, чисто вымытой и старательно, по-деревенски, самым тщательным образом вычищенной, начала всё сильнее вздрагивать представлявшая образцы самых разных народных промыслов, привезённая из далёких от столицы мест, из глубинки, полной тайн и загадок, посуда.
С тумбочки прямо на нас с Харитоновым, словно желая из угла своего затенённого тоже шагнуть в центр комнаты, к льющемуся в большое, в полстены, пожалуй, окно, к апрельскому, золотистому и, похоже, целебному свету, и совсем по-свойски, по-дружески, присоединиться к нам, смотрел деревянный ангел.
Наконец Харитонов немного успокоился, остановился.
Он повернулся ко мне, потянулся навстречу мне всем лицом своим, ясными, чистыми глазами, в которых сразу прочитал я назревшую просьбу.
– Слушай, Володя! – сказал Саша, немного застенчиво, но с достаточной всё-таки твёрдостью, – если можно, то дай мне, пожалуйста, телефон Наташи Светловой. Старый номер был у меня, да я давно потерял свою записную книжку. А теперь уже у Наташи новый номер, наверняка. Можешь мне дать его?
Я ответил:
– Да ради Бога!
И, вырвав листок из блокнота, записал столь желанный для Саши, не на шутку сейчас взволнованного, по каким-то личным причинам, полагаю, серьёзным, номер Наташиного телефона.
И – отдал ему этот ставший для него уже важным листок.
Саша медленно, бережно свернул заветный листок – и спрятал его во внутренний карман своего пиджака.
Видно было, что Саше не терпится поскорей позвонить Наташе, услышать голос её, договориться о встрече – и, вполне вероятно, что-нибудь из работ своих, новых, свежих, предложить ей приобрести.
Почему бы и нет? Ведь статус харитоновских всех работ мог – (и это уже серьёзно, и ковать железо, покуда горячо, полагается, так что время дорого, это уж точно, и немедленно следует действовать, ни секунды не медлить), – повыситься: знают пусть все, в Москве, и везде, покупатели, потенциальные, и реальные тоже, все оптом, помнят пусть, что живопись Сашина есть не где-нибудь там, у неведомых, никому не известных людей, даже пусть у людей известных и солидных вполне, с положением, академиков, например, у серьёзных учёных, а также у людей знакомых, богемных, и так далее, это неважно, их немало, и всех их не счесть, – а в семье самого Солженицына!
Меркантильности в этом не было, никакой. Жить на что-то – надо.
И пишет свои работы, как известно, Саша подолгу.
И работы у Саши – отличные. Так что – можно его понять.
Ну а может быть, он и не думал говорить с Наташей Светловой о покупке своих работ.
Просто – вдруг захотелось, и всё тут, побеседовать с нею, как встарь, – и, возможно, вновь повидаться.
Всё могло, наверное, быть,
Он внезапно заторопился, попрощался – и быстро ушёл.
Не знаю – сразу ли он или немного позже звонил Наташе Светловой?
Думаю – не удержался. Сразу же позвонил.
Наташа Светлова, нынешняя Солженицына, в прежние годы очень любила работы Харитонова, и выделяла их всегда из работ других авангардных наших художников, и ценила их высоко, и дорожила ими, и понимала их, – и, когда появлялась возможность, покупала их у него.
Чудесные Сашины вещи висели, радуя глаз и создавая для всех особое настроение, на стенах в её квартире на Васильевской улице, где в крылатых шестидесятых, в славную пору моей с Наташей хорошей дружбы, довольно часто бывал я и читал там свои стихи.
В начале нового века об этой поре Наташа однажды сказала мне: "Чистое было время!.."
Харитоновские работы, при желании, можно было увидеть там, где они находились и где хранились, – в разных московских домах.
У Генриха Сапгира – отдельно от имевшихся у него живописных и графических работ его приятелей-художников, на видном месте, подчёркнуто – особняком, висел небольшой, удивительно гармоничный и выразительный Сашин холст "Равновесие". И когда я смотрел на него, то всегда возникало у меня ощущение, что желанное равновесие в сапгировской бурной жизни он всё-таки создавал.
Гордостью коллекции Жени Нутовича был роскошный харитоновский холст большого формата, с изображёнными на нём, более чем виртуозно, с каким-то действительно фантастическим, не иначе, мастерством, терпеливо, старательно, точно, с мельчайшими подробностями, так, что оставалось только ахнуть да дивиться этой живописной сказке, крошечными, порою чуть ли не с булавочную головку, аккуратными, таинственными домиками, числом более сотни, такими симпатичными, притягательными, что хотелось хотя бы однажды побывать в них, а то и немного, словно в райских, уютных пристанищах, ждущих всех нас вот здесь, в настоящем, в нашей яви, увы, непростой, или где-то в грядущем, где, может быть, вновь увидимся все мы, пожить.
Работы Харитонова, все эти его живописные и графические волшебные сказки, притчи, легенды, с их загадками, тайнами, недомолвками и прозрениями, с их щедрой, полнокровной, искренней высказанностью и одновременно с очаровательной недосказанностью, с их преображённой Сашиным воображением явью и тонкой, светлой духовностью, выглядели, как драгоценное, дивной красоты, с особой, вроде бы скромной, сдержанной, но властной, магнетической, неотразимой силой, внезапно вдруг ощущаемой буквально всеми, решительно воздействующее на восприятие зрителей, чудесное шитьё.
Изумляла и покоряла всех – ювелирная тщательность харитоновского письма.
От его холстов исходило – дыхание волшебства.
Харитонов работал медленно, тонкими кистями, краску на холст, до сорока слоёв, наносил едва различимыми мазками.
В пору его известности к нему стояла очередь желающих приобрести его новые творения, терпеливо дожидающихся времени, когда они смогут наконец увидеть очередной шедевр.
Символичной была его подпись на холстах – лаконичное: АХ!
Судьба работ харитоновских – и живописи, и графики, – складывалась по-разному.
Обычно люди серьёзные, владельцы этих работ, дорожили ими – ещё бы, да ведь это просто сокровища! – берегли их, считали жемчужинами коллекций своих, составленных в непростую эпоху минувшую с любовью и пониманием всего значения нового русского авангарда.
Но иногда, к сожалению, происходило нечто совсем уж из ряда вон выходящее, да и просто – чего уж там – отвратительное.
Во второй половине семидесятых, на Трубной площади, случайно, встретил я одного московского охламона и пьяницу, некоего Филимонова, который, дорвавшись до коллекции Гены Айги, оставленной поэтом бывшей жене после развода, распродавал эту значительную коллекцию, интереснейшие вещи художников нашего андеграунда конца пятидесятых и шестидесятых годов, по частям, по дешёвке, – и под проливным дождём, держа на головой – изображением вверх – большой ранний холст Харитонова "Карусель" и прикрываясь им от хлещущих дождевых струй, торопливо шёл куда-то – продавать работу – о чём, на ходу, зачем-то сообщил мне хриплым похмельным голосом.
Этот Филимонов, как выяснилось позже, наездившись по стране, после всех своих былых приключений, о которых любил раньше рассказывать, вроде бы остепенившийся, писал ещё и прозу, которую кое-где издавали. В девяностых годах – превратился он в бизнесмена. И даже стал, на какое-то время, заместителем главного редактора журнала "Новый мир", переживавшего тогда трудный период. Филимоновский капитал, видимо, помогал журналу существовать. Но всё это было – значительно позже, когда всё в стране у нас изменилось, и многие люди тоже изменились, и всем пришлось по-своему выживать.
А тогда – пребывал он в прежней своей роли рыхлого, мятого, пьяного типа, циничного дельца, ничем не брезговавшего для добывания денег на пропой,
По счастью, подобное хоть и бывало, но всё же – довольно редко.
Искусство Александра Харитонова поистине уникально.
В нём накрепко соединились и образовали поразительный, светоносный сплав русская традиционная живопись, преображённая редкостным по силе воображением и неизменным вдохновением художника, стремившегося к возросшей на благодатной почве новизне, виртуозный, несравненный, по-своему переосмысленный и доведённый до максимального совершенства пуантилизм, особого рода мозаичность, когда картины казались созданными из бисера или из драгоценных камней, высокий и чистый наив, притягательный романтизм, выразительный символизм, дивная музыка красок, гармония, сказочность, тайна, идущее из детства восторженное изумление перед миром, наития и прозрения, духовность и торжество красоты.
Этот привносивший в отечественную действительность веяние благодати художник считал, что надо писать обыкновенное, то, что люди видят каждый день, и делать это необыкновенным.
Он утверждал, что "во всём разлит значенья вечный смысл".
Он воспринимал земную жизнь – пусть она и складывалась порой нелегко, пусть на его пути было вдоволь испытаний на прочность, пусть напасти и нагрянувшие беды приходилось ему годами смиренно и стойко преодолевать, – как величайший дар и радостный праздник и твёрдо знал, что эта жизнь – часть вечности.
Все ангелы, которых он постоянно и с такой любовью изображал, наверняка говорили ему об этом.
© Владимир Алейников, 2025.
© Сетевая Словесность, публикация, 2025.
Орфография и пунктуация авторские.
– Художник Александр Харитонов –
| НОВИНКИ "СЕТЕВОЙ СЛОВЕСНОСТИ" |
|
 |
| Ирина Романец. Плеск моря в кончиках пальцев. Миниатюры. [Существуют ли ответы без вопросов и ключи без замков? Тени без света и музыка без слушателя?..] Юрий Бородин. Творческие портреты поэтов-современников. Цикл статей. [Автор анализирует творчество современных поэтов Дмитрия Мельникова, Сергея Пагына, Дмитрия Мальянца, Ольги Старушко и Ивана Плотникова.] Борис Кутенков. Избранные записи из телеграм-канала – 2025 год. Часть I. [Сформулировал для себя критерии обывательского отношения к литературе...] Владимир Алейников. Ангелы. Эссе. [О художнике Александре Харитонове (1932—1993), одном из мастеров "советского неофициального искусства".] Владимир Серебренников (1968-2021). Отсутствующий пейзаж. [Останется одно в конце концов /
прошедшее оснастку и огранку /
воспоминанье – бывшее лицо /
действительности, вправленное в рамку...] Ника Батхен. Места и имения. [Жребий канет в море, море станет фоткой, /
Буква станет словом, слово станет ноткой, /
Песня станет ветром, осенью задует, /
В облака подбросит...] Андрей Бычков. На пороге. Рассказ. [Вэнкси принадлежал к той особого рода дорожной полиции, которая сбивала людей, переходящих улицу в неположенных местах...] Надежда Герман. Ледяная леди Изольда. Пьеса по мотивам сказок Ганса Христиана Андерсена. Часть 3. [Любая умная девочка, если её принять в мальчишечью игру на равных, сумеет очень быстро доказать, что игра эта – глупая и не интересная...] Леонид Георгиевский. Гадание по динамическому протоколу (О книге СКК "Эзотопы"). Рецензия. [Это своего рода поэтическое технофэнтези, героем или повествователем которого может стать кто угодно...] Литературные хроники: Владимир Буев. Писательница, которая в Антарктиде хотела обнять пингвинов, но ей не разрешили. [Встреча в Булгаковском доме, в рамках литсалона Андрея Коровина, с поэтом и прозаиком Анной Харлановой, названная "литературным стендапом о премии...] Литературные хроники: Зина Виноградова. Не ленив и очень любопытен. [Презентация книги Алексея Гушана "Рейсовый автобус" в Московском КЦ имени Д.С.Лихачёва в рамках арт-проекта "Бегемот Внутри".] Артём Ангелопуло. Одинаковые сны. [только шёпот /
может выйти наружу и жить отдельно /
как некогда облака /
отпали от крыльев ангелов...] |
| X |
Титульная страница
Публикации: | Специальные проекты:Авторские проекты: |
