Словесность

[ Оглавление ]








КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ


     
П
О
И
С
К

Словесность




АНГЕЛИНА

Повесть-Роман


Люди и неизбежные совпадения вымышлены


Пролог

Кулак врезался Ангелине в лицо.

- Сука! Все-таки пришла!...

Высокий и жилистый, голый по пояс мужчина в домашних штанах, схватил отшатнувшуюся, маленькую Ангелину за русую челку и начал теснить к соседской двери. Несильно толкнув Ангелину, но так, чтобы та ударилась затылком в эту дверь, мужчина ударил ее вторично. Из широкого, неблагородного носа побежали две алые струйки. Утиный нос, утиные лапки, две числом, алого цвета, парализованные.

- Я тебе банку забью в манду, консервную! В очке утоплю пакость...

Ангелина была, как всегда, в шляпе-панаме, куртке, мешковатых брюках и с рюкзачком.

Мужчина замахнулся, но задержал кулак, глядя в собственное жалобное лицо: он сам, с профилем, который перекосился анфас, взирал на себя из бесцветных глаз существа, жавшегося к двери. Ангелина взялась за виски, приоткрыла лягушачий рот, немного присела. Мужчина шагнул назад, изучая окровавленную руку, которую поднял на собственный образ - пусть отличный, пусть не похожий, но бывший яблоком с единой яблони, уходившей корнями в недоступное измерение, где соединяются и братаются все, дыша обобщенным дыханием, исторгая неделимую волю.

Он поднял глаза: Ангелины не было. Внизу, при выходе, затихал топот.

Мужчина потер кулак: обо что это он ударился? Об эту суку? Но нет ее вовсе. Не иначе, его занесло... Он побрел домой, дверь захлопнулась. Из-за двери донесся его крик:

- Если еще раз! хотя бы один раз эта тварь, эта нежить переступит порог нашего дома, я изуродую ее, я порву ее надвое, натрое, в лоскуты....

Ему ответил встревоженный, на грани истерики женский голос:

- Что ты с ней сделал? Где она? Что у тебя с рукой?...

Недоуменно:

- С рукой?...

Искренне:

- Я сам... по перилам лупил, довела...





Глава 1

Ангелина приземлилась в аэропорту Хитроу без приключений, если не считать мелкого недоразумения, возникшего еще при посадке в самолет. Маленькую Ангелину, сидевшую в нахлабученной панаме возле окна, не сразу заметила бортпроводница и попыталась усадить кого-то на это место, якобы свободное, будто была она не честных понятий мисс, но оборотистая любаша из стаи отечественных железнодорожных проводников.

- Sorry, - испуганно улыбнулась бортпроводница, когда разглядела Ангелину, и повлекла молодого мужчину с кожаными локтями куда-то вдаль, не преминув отметить странное, хотя, казалось бы, ни на чем не завязанное сходство между маленькой пассажиркой в панаме и завитой матроной, сидевшей рядом, но ближе к проходу.

Ангелина, заботливая и ловкая с полостями своего тела, вставила себе микроскопические наушники, стала слушать. Играли барабаны, сверчала свирель. Ангелина украдкой дотронулась до верхней губы, над которой прижились редкие, по удачным случаям - эротичные, усики; один рос из центра вишенки-родинки. Пошевелила языком: пусто, чудес не бывает, переднего зуба нет. Она летела в Англию, прослышав, что местные стоматологи умеют выращивать новые зубы на месте прежних, выбитых за самочинное исполнение естественных желаний. Она была при деньгах, и зуба ей очень хотелось, ей было всего тридцать восемь лет, и деньги водились. Отчего бы и не попробовать. У нее имелся еще один повод к посещению Англии, но об этом - чуть ниже.

Ангелине было известно, что британские медики выращивают зубы из стволовых клеток. Где-то в ней, в платежеспособной молодой госпоже, таится могущественная стволовая клетка, из которой может вырасти все, из которой все, наверно, и выросло. Ей дочиста выбреют ногу, чтоб стала гладенькой, и родинку-петельку, что есть и на ноге, конечно же, не заденут эти чуткие и внимательные британские врачи; потом эту ногу, природой слегка, но трогательно искривленную, рассекут до кости, или как там положено, соорудят прокол, пробурят лунку, доберутся до костного мозга, и там - эта клетка, из которой, по представлению Ангелины, уже развилась ее невесомая кровь, первобытные скулы с музейными надбровными дугами; благодаря которой отвисли груди, раздались ягодицы, набухли сероватые губы, сложился плотный скелет с плоскими стопами. И зуб, как обещано, вырастет тоже, ибо она питается и живет, главным образом, театральным кругом, где без зуба не выжить; она же и детский режиссер, и детская исполнительница-травести; она умеет быть пропеллером Карлсона и длинным чулком Пеппи - о, Мио, мой Мио: режиссура и главная роль - ее, Ангелины, ведь Мио умер, это ясно с первой главы. Он погиб, покинутый и похищенный со скамейки, и Ангелина прожила его сказочную жизнь после смерти, преследуя жестокого рыцаря Като. Это безжалостная сказка, госпожа Астрид Линдгрен, сказала себе Ангелина, когда прочла книгу сама, и после повторила и растолковала это детям, слушавшим ее с разинутыми ртами.

...Но в клинике вышла незадача. Нет, документы были в порядке, и деньги сразу же, невидимым образом, перевелись и рассредоточились, и британские медики, как и ждала Ангелина, побрили ей ногу, изъяли оттуда королеву клеток и посадили в рот, в ту самую дырку, которую оставил этот проклятый гад, в тот самый день, когда Ангелина не довершила самого малого с его женой. Но вместо положенного зуба во рту госпожи Ангелины вдруг выросла нога. Все бегали, приносили извинения, трясли бумагами и страховками, клятвенно обещали ампутировать неуместное новообразование, но пациентка внезапно решила, что пусть. Пусть будет нога. Она была небольшая, эта нога, примерно в четверть языка, с проворными обезьяньими пальчиками; тонкая и водянистая, подобная ножке сомнительного гриба, со всеми микроскопическими суставчиками, ногтями, и даже успела натереть себе маленькую мозоль о нижние зубы. "Толя пел, Борис молчал, Ангелин ногой качал..."

- Оставьте мне ногу, - распорядилась Ангелина, решив, что ей никогда не хватало своих персональных, отличительных признаков. - Распишите мне терапию, чтобы она не отсохла и не выросла больше. Я не имею к вашей клинике никаких претензий.

Ангелину предупредили, что таблетки, которые ей придется пить, очень сильные и ядовитые, они могут неблагоприятно сказаться на внутренних органах, включенных в систему тонкой регуляции по принципу обратной связи.

- Переведите им, - ответила Ангелина, - что гормональные нарушения меня давно не страшат.

Она уже представляла, сколько забавных и милых дел сумеет наделать этой ногой. Заняться ноготками, скрести скребочком, справить белый носок, который, правда, вечно будет намокать во влажном, обильном слюною рту Ангелины. Она вообразила возможность употребить эту ножку в сценической практике; Золушка, из губ которой со звоном выпадает маленький хрустальный башмачок, была бы отличной находкой. Туфелька падает на королевское блюдо, в яйцо-пашот; часы бьют двенадцать; Ангелина стремительно, в стробоскопическом свете, переодевается: то она Золушка, то принц, фея, тыква, крыса, шестерка необъезженных лошадей, заключенных в единую плоть. И каждая бьет копытом, изнутри - в плечо, в желудок, в тугую матку, в правую долю печени. Золоченые хвосты выметают из брюшной полости накопившиеся за королевским обедом шлаки...

- Нога остается, - решительно повторила Ангелина.

Переводчик сказал, что возможна гангрена и заражение крови.

- Антонов огонь! - механическим смехом захохотала Ангелина. - Я хочу познакомиться с этим Антоном! Женат ли он? Нет ли у Антона супружницы из русалок?

И у нее возникла новая фантазия: как новенькой ногой она выбивает рыбьи глаза. Глотает их по одному, приглашая осмотреть тихоокеанский мрак пищевого тракта.

Нога осталась и прижилась неожиданно быстро; она прикипела и старалась во всем повиноваться Ангелине, у которой из челюсти протянулись особенные нервы для ее сгибателей и разгибателей, пронаторов и супинаторов. Поскольку с первым делом было покончено, а завершение его по сроку как раз совпало с делом вторым, постольку Ангелина не замедлила перейти к последнему.

Фиксировать ликование.

Львиное Сердце спал львиным же, богатырским сном; его баюкали кости старушки Виктории, которые, единожды, но ненадолго упокоившись, довольно скоро заволновались и больше уж упокоиться не могли, погромыхивали. Над Лондоном натянули специальный трос для ведения видеосъемки, тогда как ангельского полета Ангелине, прибывшей на берега Альбиона с тем пониманием, что не единым зубом сыта, не составило труда, если принять во внимание широкий круг международных единомысленных знакомств, исхлопотать себе право участвовать в съемке. Это умение налаживать отношения и связи давалось ей с неизменной легкостью: естественной, сказали бы мы, разбавленные викторианцы, не будь эта легкость противной естеству, которое объединяет людей.

Итак, Ангелину пустили в связку операторов, найдя приятным, что и пришелица из ортодоксальной Руси примет деятельное участие в параде меньшинств.

Какие это будут меньшинства - никого уже, собственно говоря, не интересовало. И Ангелина не слишком заботилась: ей выдали спортивный костюм - чуть мешковатый, как и все, что оказывалось на нее надетым; подарили шлемом. Специальными страховочными креплениями Ангелину приладили к прочнейшему тросу титанового или иного какого сплава - так, что она, четвертая в связке ли, в спарке, повисла над Лондоном, смешно помахивая руками и ногами; та, что во рту, тоже отплясывала. Сзади повисли другие члены команды, и Ангелина обозревала беззастенчивый слоновый зад уроженки Уэльса, обтянутый синими с желтым, лыжными шароварами. Исхитрившись, Ангелина оглянулась и подарила улыбкой долговязого летуна; при виде крохотного изъяна у нее во рту - какого-то, как ему подумалось, червячка - он вежливо вздрогнул, улыбнулся в ответ и надвинул темные очки: лишняя вещь, когда собираешься приступить к видеосъемке.

К ужасу королевы Виктории, к очагу свежайшего инфаркта во Львином сердце и к жутким, моноцефальным сновидениям обезглавленного короля Карла, меньшинства уже выкатывались на улицу, но еще не заполонили ее целиком, от начала и до конца; предполагалось, что когда шествие растянется во всю свою восторженную длину, операторы пронесутся над ним на бреющем полете, фиксируя самых и не самых ярких. Ангелину привлекала сопричастность - прежде всего; во-вторых, она нуждалась в наглядном материале для сценической обработки на подмостках Отечества. Имелись планы поставить некое представление с гадами и карлами, которые поклонялись бы Совершенству - не ей, Ангелине; она предпочитала оставаться за кулисами и редко выходила даже на зрительский аплодисмент; если же и выходила, то скромно и неуклюже, обмотанная артистическим шарфом, что до полу, да в свитере, вытянутом до колен. Роль очередного Совершенства среди уродов готовилась для другой; сперва для той, что осталась за дверью, откуда Ангелину вышибли ударом кулака; теперь - для новой, еще не обозначенной до конца.

Улица под тросом гремела, визжала и улюлюкала. В небе парили стаи вспугнутых голубей; по краям шествие ликования - вообще, могло показаться, будто это латиноамериканский карнавал - охраняли конные полицейские. Впрочем, никто бы не удивился, когда бы выяснилось, что это тоже участники мероприятия. Взрывались петарды, вращались огненные колеса; откуда-то, на чьих-то горбах, приплыл, волнуясь, китайский дракон, разрисованный спреями.

Сверху толпа представлялась суетливой толкотней игрушек, покинувших разоренный за ночь игрушечный магазин. "Джанни Родари, - подумала Ангелина, - "Путешествие "Голубой Стрелы"". Они катились, шагали, перекувыркивались; стоя на колесницах, они танцевали самбу и румбу; иные - ламбаду, а какой-то одинокий, на старомодный манер одетый джентльмен отплясывал твист. Сиамские близнецы, являя всему миру право, отвоеванное в парламентских боях, сливались в любовных поцелуях, как будто им недоставало уже имевшейся нераздельности; усатые молодцы в полосатых трико обнимались и оглаживали друг друга по цирковым ягодицам; исполинские бабы вываливали на всеобщее обозрение груди, похожие на шары специального предложения для мегаломаньяков; вращая грудями, эти рыжие женщины - вполне вероятно, что переделанные из старомодных джентльменов - перемалывали, как жерновами, какую-то вязкую массу, и масса малиновыми кляксами шлепалась на помост. Гремели динамики, взлетал серпантин. Далеко впереди торжественно вышагивал гендералитет.

Ролики, тихо шурша, покатились; Ангелина стрижом, держа видеокамеру в правой руке, левой автоматически проверила крепление. На миг она оцепенело уставилась в направляющий спортивный зад и выплюнула, точно хамелеон, своей ногой-крохотулькой - не то из желания пнуть, не то из потребности приласкать.

В окошечке обзора плясали уроды, карлики, карлицы и с ними люди натуральные, переделанные, дополненные, усеченные, проткнутые; они были искренни в своей радости от обретенного в борьбе и баталиях права идти и свободно знакомить общественность с новыми вариантами нормы, а также со скупостью и щедростью одарившей их природы; отныне престарелые полковники могли не прятать под мундирами свое позорное дамское белье; отныне их уже не сажали в Бедлам на цепь, не выставляли на показ для потехи ревущей, мало чем отличающейся от них публики. Карликов и дам низкого сословия, расположенных к трансам и обладающих дьявольскими отметинами, не гнали на костер - все они шли, ликуя в любви и желании к идущему рядом и идущему вместе; видеокамера Ангелины вкрадчиво стрекотала, запечатлевая эту победу разнообразия над пуританской и картезианской пустотой; не распростертая, но почти парящая, Ангелина скользила над Лондоном, впитывая его слепым пятном сетчатки, которое на самом деле является диском зрительного нерва. Образы, напоминая о живом бытии, рассредотачивались по ячейкам затылочных нервных клеток.

Нога во рту Ангелины (Николай ногой качал - делать было нечего) прогуливалась по языку, топала по соседним зубам, а однажды едва не вызвала рвоту, протолкнувшись чересчур глубоко в глотку; за это, в наказание, хозяйка прикусила ее, угодив точнехонько в надколенник, и нога отозвалась мгновенной и острой, довольно приятной болью.

"Сучья лапа", - пробормотала Ангелина и навела камеру на грудастого великана, почти совершенно голого, похожего на борца сумо. Тот что-то пил из бутылки и орал.

"А содержание так и прет из него, из этой формы, это же чистая радость, квинтэссенция".

Губы Ангелины разжались, и в толпу, с провинившейся ноги, понеслась маленькая капелька крови.





Глава 2

- По городу ходят легенды об этих взрывах, - сказала Коровина, накладывая себе салат. Коровина была мамой Кати Коровиной, десятилетие которой сегодня справляли смешанной компанией: во взрослой столовой - взрослые, в детской комнате - Катя с подружками и Ангелина, которые готовили детский праздник: сюрприз, представление, гала-концерт.

Мзилов, лысый врач-стоматолог, запустил вилку в банку со шпротами. На кончик вилки была нанизана корочка хлеба.

- Я очень люблю это масло, - застенчиво объяснил Мзилов, обсосал корочку и макнул обратно.

- И что же это за легенды?

- Довольно жуткие россказни, - заметила Коровина, приподнимая бровь под самый начес. - Ночью, когда весь дом спит, часа так в три, по лестнице проходит женщина в черном. Переходит с этажа на этаж и расставляет на перилах горящие свечи. А какие-то газовые заглушки уже сняты. Они же цветные металлы, сами понимаете, - глуповато пояснила Коровина. - Пройдет, постоит, поставит на каждой площадке свечку, перекрестится и уйдет, а ближе к утру все взрывается. Это какая-то секта, - догадалась Коровина и нервно вытерла руки о ситцевый фартук.

- Это какая-то, извините, чушь на постном масле, - отозвался Мзилов, как раз и облизывая масло с губ. - Хулиганство, диверсия, в конце концов...

Остальные мамы и папы согласно закивали. Бездетные Мзиловы уткнулись в тарелки. В этот момент распахнулась дверь, и на пороге объявилась Ангелина. Она была в своем обычном наряде: штаны мешком, рубаха, сандалии на босу ногу - разве что без шляпы-панамы.

- Мы готовы, - молвила она глухо.

- Ангелина, вы бы хоть посидели с нами за столом, как люди сидят, - всколыхнулась Коровина. - Успеет ваш концерт. Вот, рыбки себе положите красной, олювье...

Ангелина выставила ладонь:

- Нет-нет, нам с детьми очень хорошо. Там и кола, и ситро, и много всего...

Некоторые гости переглянулись, решив про себя, насколько это правильно и мудро - быть с детьми, они и сами были бы с детьми, ибо были когда-то детьми...

"Она подумала мою мысль", - сообразила Коровина.

"Она рассуждает совсем, как мы", - сказали себе Шмаковы.

"Она угадывает прежде, чем мы скажем", - рассудили Блюмы.

Мзилова, отведя голову чуть набок, любовалась Ангелиной. В ней не было ничего от Ангелины, зато было от Коровиных, Шмаковых и Блюмов. Стоматолог Мзилов покончил со шпротами, к которым больше никто не прикоснулся, и вырос из-за стола.

- Пойдемте посмотрим, - пригласил он укоризненно. - Это же дети. Они старались.

Ангелина, услышав эти слова, сразу повернулась и вышла. Из детской послышались восторженные вопли.

- Третий звонок! - заверещал кто-то; судя по тембру - Настя Блюм.

Шторы в детской были задернуты, по стенам сверкали елочные гирлянды. Ангелина стояла в невесть откуда взявшейся коровинской шляпке и, совершенно преобразившись, опиралась на зонт. Посередине комнаты, среди сладких объедков и недопитых лимонадных бомб, высился торт о десяти свечах; все кушанья, съеденные и недоеденные, стояли на столике, застеленном скатертью с долгой бахромой.

Свечи горели.

- Катенька, я же хотела зажечь сама, - печально протянула Коровина, глядя на пламя мотыльками ресниц.

- Погоди, - Коровин придержал ее за веснушчатый локоть. - Дай детям сказать.

Взрослые приготовили фотоаппараты-мыльницы.

- Сначала загадка, - выпалила Лена Шмакова, одноклассница Кати, указывая на неподвижно застывшую Ангелину. - Кто это такая?

Дети были разукрашены в грим и блестки, но грим - румяна, во всяком случае - им не были нужны, до того они раскраснелись. От них остро несло взрослыми духами.

Коровин сделал вид, будто крепко задумался.

- Фея! - сказал он радостно.

- Нет! Нет! - закричали дети.

- Снежная королева, - смущенно хихикнула Шмакова.

- Не угадала! Не угадала!

- Фрекен Бок, - усмехнулся сообразительный Блюм.

- Горячо, горячо!

Ангелина разомкнула губы:

- Между прочим, - произнесла она ледяным тоном, - холоднее не бывает...

И с головокружительной скоростью крутанула зонтик, раскрыла его над собой, снова свернула, приняла под мышку и прошлась колесом, едва не выбив оконное стекло.

- Ну? - процедила она надменно.

- Мэри Поппинс, вот кто это! - не вытерпела Катя Коровина.

- А!! - всплеснули руками родители, вмиг догадавшись.

- Катя, - строго молвила Ангелина. - С тебя снимается призовое очко. Переходим к конкурсу номер два.

Она сбросила шляпку, отставила зонтик и быстро натянула на голову длинный капроновый чулок.

- Кто это? - заорали дети, не успело закончиться перевоплощение.

- Это Пеппи, - утомленно ответила мама Блюм, которой начали докучать вымученные забавы в месте, где пьют и кушают.

- Угадала, - презрительно похвалила Настя.

- Надеюсь, вы не трогали вентилятор? - осведомился Коровин, намекая на Карлсона. - Ограничились Мио?

- "Мио, мой Мио"? - брови Ангелины взлетели. - Как это вам пришло в голову? - ей было неприятно это сопоставление, угодившее в яблочко. Тем более, что еще недавно она сама в очередной раз примеряла на себя эту роль. - Это недетская, садистская сказка о похищенном мальчике, с которым он до того, как очутился в мире своих грез, произошли такие вещи - там, в парке, что здесь не место... да разве вы не знали сами? А Карлсона, как я слышала, на западе считают обыкновенным бесом, а Малыша - негодником...

- Мы не трогали вентилятор, - жалобным голосом прервала ее речь Катя Коровина, и до Ангелины дошло, что она перегнула палку. - Конкурс последний, - провозгласила Ангелина.

Она присела на корточки и почти целиком укрылась за огромным веником, специально установленном в углу.

- Мышь под метлой, - фыркнул в кулак доктор Мзилов. Но он поторопился: к венику подскочила Катя и принялась дуть. То ли от ее дуновений, то ли от иных, закулисных манипуляций с веником последний завалился, и Ангелина, стеная и хрюкая, побежала к строению из досок; доски были украдены из кладовой, где старший Коровин держал их для химерических хозяйственных нужд.

- Три поросенка! - тут уже и родители заголосили вполне восхищенно, так как додумались до дальнейшего и в сотый раз преклонились перед Ангелиной и ее режиссурой для юного и не самого юного зрителя.

Кате Коровиной пришлось потрудиться; она набирала полную грудь воздуха и дула на шалаш; шалаш стоял до поры, удерживаемый изнутри Ангелиной и Настей Блюм; наконец, внутри состоялось легкое шевеление, и доски рассыпались солнечным кругом, который - в каждом детском рисунке Мзилова, жена Мзилова, едва успела отскочить от увесистого луча, из которого по недосмотру выглядывал гвоздик. Крича от страха, Ангелина и Настя, взявшись за руки, метнулись под стол, дом каменный, где сверху полыхал торт, а снизу, за бахромой, их поджидал благоразумный Наф-Наф - маленькая Шмакова. Волк, коим полностью обернулась Катя Коровина, виновница торжества, раздулся до колоссальных размеров и разом задул все десять свечей.. Из-под стола плеснули аплодисменты; в дверях грянули аплодисменты - вся детская заполнилась ими: звонкими детскими и вескими взрослыми; были среди них и вдумчивые, оценивающие хлопки.

- Ангелина, мы не отпустим вас, - теперь Коровина решила-таки настоять на своем. - Ребята, ступайте во двор, проветритесь, там тепло; поиграйтесь сами. А мы посидим, как взрослые. Договорились?

- Нет! Нет! Нет!

Тройка девиц повисла у Ангелины на шее.

- Так! - строгая Мэри Поппинс вернулась, принесенная чудодейственным ветром. - Марш во двор! Дайте большим закончить их скучные, большие дела.

Девочки чуть надулись, но мигом принялись одеваться.

-- Мы и не знали, что в наших детях живут такие таланты, - с благоговением к Ангелине прошептала Коровина.

- Как это у вас получается? - шепотом поинтересовался Мзилов.

- Они сами этого хотят, вот в чем секрет, - улыбнулась Ангелина и показала зубы.

Мзилов слегка отшатнулся:

- Что это у вас?

- Это? - пощелкала ногтем Ангелина. - Это нога. Сейчас вы увидите, какая это удобная вещь за столом. Между прочим, по этому поводу я хотела бы напроситься к вам на прием. Это возможно?

- Невозможно иначе! - Мзилов, сверкая лысиной, вынул визитную карточку. Они с женой впервые в жизни увидели Ангелину. - В любое время.

- Мерси, - обронила Ангелина.

Они вместе проследовали в комнату взрослых, где Ангелине уже навалили полную тарелку всякой снеди. Там Ангелина в очередной раз поразила собравшихся своей стволовой стебельковой ножкой: как она ловко утаптывает паштеты, как намазывает масло, как размешивает сахар, отдергиваясь от чая и кофе, когда те чересчур горячи.

- Вы не нуждаетесь в пропеллере, милая, - признал захмелевший Коровин.

- Что значит Англия, - изрек Шмаков, еще сильнее принявший на грудь.

- А что вы ставите, Ангелина, какие пьесы, спектакли? - вмешалась Мзилова, хорошо сохранившаяся особа лет пятидесяти. Она желала вести светскую беседу. - Вы не любите Линдгрен?

Тогда Ангелина, но уже в мельчайших деталях, изложила свою точку зрения на творчество Астрид Линдгрен - в частности, на сказочную повесть "Мио, мой Мио", которую любила играть и ставить. После этих слов застолье постепенно умерло. День рождения Кати Коровиной завершился; из-за окна доносились детские крики:

- Жу-ки!

- Ме-ди-ци-на!..

В прихожей, уже одетой Ангелине Мзилов еще раз настоятельно посоветовал зайти к нему осмотреться.

- Я приду, - кивнула Ангелина. - Вы мне вообще понравились, да и ваша жена тоже.

Мзилов расцвел.

Ангелина посмотрела на часы: скоро девять.

- Я не целуюсь, - упредила она поползновения дам.

...Во дворе она притормозила, поправила сбившийся рюкзачок, надвинула на оттопыренные уши панаму. Катя, Настя и Лена, установив два ящика, натянули между ними резинки и прыгали то через каждую по очереди, то через обе сразу, а то и крест-накрест. Иногда им случалось запутаться в довольно мудреных резиновых переплетениях, и каждый прыжок, каждая фигура означала что-то особенное.

- Жу-ки! - кричала Катя, широко расставляя ноги в белых выходных колготках.

- Ме-ди-ци-на! - Настя Блюм выполняла фигуру в четыре прыжка.

Ангелина, придерживая панаму, задрала голову, изучило сумеречное небо. Она послюнила палец, пощекотав пяточку, и выставила, словно определяя, восточный ли ветер дует или все-таки западный.

Ветра не было.

- Смотрите, какую я знаю фигуру, - сказала Ангелина. - Спорим, что вы не знаете.

Никто и не спорил.

- Становись, - велела Ангелина Кате Коровиной. - Нет, не так. Между резинками. Вы, остальные, отвернитесь! Это пока секрет! "Ме-ди-ци-на" - это у тебя вот этак? Неправильно. Делай так: видишь, резинки скрестились? Делай два. Видишь, перекрутились? Делай три: повернись и ударь в ладоши. А теперь - винтом, и: ме-ди-ци-на!...

Ангелина топнула ногой (настоящей, не стволовой):

- Можете смотреть!

Настя и Лена уставились на резиновую игру, не веря глазам: Кати не было.

- А где же Катя? - глупо спросила Настя.

- Она забавляет Василька, - туманно ответила Ангелина. - Ее здесь нет. Она пропала. Хотите так же?

- Хотим! - закричали Настя и Лена.

- Тогда пусть Лена отвернется и считает до ста, а Настя становится между резинками... Делай раз...

Тремя минутами позже во дворе прекратился шум, двор опустел.

Ангелина поддернула лямки, свернула за угол и зашагала к автобусной остановке.

Под окнами остались стоять два ящика, перетянутые резинками из трусов Коровина-старшего.





Глава 3

Ангелина зашла в кафе, которое, вместе с большим и плоским, как его передачи, телевизором, работало допоздна. Она выбрала место, откуда хорошо было видно экран; полный мужчина, расположившийся напротив, пожирал глазами спасателей, разбиравших завалы.

- Нет, вы видели? - пробормотал он, наскоро оценивая Ангелину и устанавливая подсознательную связь между ее лягушачьим ртом и крупным серебряным перстнем в виде распластанной лягушки у себя, на тестообразном пальце.

Ангелина, что до нее, увидела, что толстяк пьет текилу.

- Мне того же, - бросила она официантке так, что та не разобрала, кто из двоих делает заказ, однако упорхнула, если данное слово применимо к ее манере передвигаться.

Ангелина осматривала полутемный бар, обустроенный под зарубежную старину.

- У вас красивое кольцо, - она накрыла лапу соседа своей ладошкой.

Тот замер, притих, но Ангелина уже отвечала на его первый вопрос:

- Вижу ли я? Конечно. Взорвали дом; он сложился, как карточный. И что вас удивляет?

С каждым словом тон ее голоса, выражение лица и взгляд все более соответствовали таковым собеседника, и тот, принимая от официантки текилу для Ангелины, согласился:

- Да, почему бы и нет?

- Вы не подумайте, - рассмеялась Ангелина толстяцким смехом, наглаживая серебряную лягушку. - Я не взрываю дома. И у меня на поясе, - она свесила голову и заголилась, - нет шахидского пояса. Но разве вам никогда-никогдашеньки не хотелось взорвать чей-нибудь дом? И чтобы без этих, - она дернула подбородком в направлении экрана, - подробностей. Или с ними, - Ангелина пригубила из стакана. Взволнованный толстяк не замечал пальцев, ощупывавших его притихшую лягушку. Ему чудилось, будто он только что вступил в не слишком трезвую беседу с самим собой.

- Да, мне хотелось, вы правы. И не раз. Как вас зовут, уважаемая...

- Ангелина, - просто и подмигнув, ответила Ангелина.

- А... извините... вы... - Толстяк вдруг ощутил силу и мощь своего отечного бумажника, нисколько не защищавшего такого же отечного сердца. - Вы... свободны...вы... предпочитаете мужчин? - он чуть не умер от собственной смелости.

- У меня разные предпочтения и разные фамилии, - Ангелина, словно тройку, семерку и туз, разложила перед ним три заграничных паспорта, выписанных на фамилии Би, Ши и Онли. - Дайте мне ваши деньги. Ведь вы собираетесь сделать заказ?

Сотрапезник выдернул лапу с лягушкой, вытянул бумажник, давно покрытый испариной. Неприличным щелчком подозвал обслугу...

- Мы продолжаем нашу беседу, - Ангелина свела кустистые брови, переморщила нос из утиного в обезьяний. - Многие хотят взрывать дома. Чей дом вам не по душе? Кто в нем живет? Чечены? Просто черные? Военнослужащие из горячих точек? Жиды? Неприятные во всех смыслах соседи? Где у вас брешь? Откуда у вас свищет?

Набирая тон, она все шире разевала рот, но мужчина не видел ноги.

- Мне нужна брешь, - настаивала Ангелина. - Я завожусь в пустоте, и я расширяю щель, и ворочаюсь кукушонком, потому что нуждаюсь в месте. А ваши желания - пустота, и я - везде, где витают ваши пустые желания...

"Пустота, везде пустота", - толстяк взялся за голову.

Он, разумеется, заблуждался: меж ними, на дубовом столе, множилось горячее и холодное, вырастали ледяные ведра, шипели газированные фужеры.

Ангелина вдруг оборвала свою речь и состроила гримасу:

- Вы вконец перепугались, - и смех ее был звонкий, как серебряное копытце. - Я не цыганка и не дьяволица, я чувствую бреши. Мне понятны ваши желания, вы этого хотели, - она обвела закуски. - Бреши притягивают меня по закону сродства.

Она взяла собеседника за руку и приложила эту руку к своей груди.

- Я иногда жалею дядечек, - сказала она зачем-то. - Что вы почувствовали?

- Ничего, - прошептал мужчина.

- Правильно, ме-ди-ци-на. Там ничего нет. Все - ниже, - и она повела его руку вниз, где действительно сосредоточились, куда стекли две продолговатые, каплевидные груди-груши. - Все - здесь. Их слишком часто оттягивали, словно резинки от раскидаев - хлоп! Жу-ки!...

- Послушайте, я умоляю вас прекратить, - мужчина, пойманный на пустом желании, слегка приподнялся, глядя вокруг себя затравленным взглядом. - Сейчас мы расплатимся и... мы продолжим наш странный разговор в более спокойной обстановке... коль скоро вы би... онли.... да хоть бы и моно...

...Но Ангелины уже не было за столом; бумажник толстяка наполовину опустел.

- Вам придется оплатить солидный счет, - укоризненно обратился к мужчине специально приглашенный хозяин заведения.

Толстяк дико смотрел на разбитые фужеры, разбросанную по полу пищу, расколотые тарелки, изломанные цветы; на кровавый след, оставленный содранной с пальца лягушкой.

Он рухнул на стул и закрыл руками лицо:

- Что я натворил? Зачем, почему я все это устроил? Кого я хотел убить? Кого взорвать?

- С вами была интересная дама, - позволил себе напомнить третий официант. - Она была странная тем, что в ней, с какого боку не посмотришь, увидишь свою хорошую знакомую.

- Да нет же! - взревел толстяк. - Это был я, это было мое отражение вон в том проклятом зеркале, чтоб оно провалилось, это зверье! - Последнее, что он сделал - метнул в экран телевизора пустую бытылку и тем прекратил работы по разбору завалов.

...Ангелина доехала до дома на такси. Шофер был блондин, и она осветлилась из русой, став ярче; шофер спросил номер ее телефона, и она чей-то дала ему и продолжала дарить, дарить, дарить ему то самое блаженство, что возникает, когда шуруешь в зубном разломе языком, но лучше всего - изящной ножкой, которая, пускай и не на месте, сто ножек бьет, и бьет, и бьет...

Дома ее поджидал коммунальный скандал: соседка обвинила Ангелину в похищении каких-то вещей - медалей, наградных и просто памятных знаков, статуэток; делая это - обвиняя - соседка, с типичным соседским узлом полотенца на макушке, смотрелась в зеркало, и видела там себя, только во рту у нее будто бы выросло что-то такое постороннее, вроде гриба или грозящего пальца, а отражение уже между делом колотило в чужие двери, звало понятых, заходилось в крике:

- Ищите! Ищите!... Может быть, это ваше?

- Да нет, это я сама тебе отдавала, - уже неуверенно возражала соседка, женщина разведенная и треснувшая по многим швам.

- Или это...

- И это сама дарила...

- Так что же вы ждете? Вы ведьминских знаков ждете? Вы кикимору желаете узреть?

"Желаем", - дышало собравшееся общество; желавшие ведьминских знаков точно так же, как частых и далеких катастроф, аварий, знамений, тиранов, истечения елея...

Ангелина, сновавшая меж ними, менялась ежесекундно, одновременно успевая остаться собой: казалось, что разом пораскрывались двери десятка зеркальных шкафов.

- Вам будут знаки! - кричала она. - Вы поищите, поройтесь! Вы обязательно найдете, что ищете - жаб, ужей, летучую нечисть, рукокрылых собак. Котлы для варки зелья... Приворотные амулеты...

Ангелина сорвала с себя одежду.

- Голубушка! Прости меня, дуру, я запамятовала, я сама же и отдала...

- Нет, ищите родимые пятна, - Ангелина облизывалась ногой. - Они бывают здесь, - Ангелина развела волосы на темени, - они бывают здесь, - она встала раком и развела ягодицы, - здесь, - она провела ладонями по внутренним поверхностям темноватых бедер.

Двери стали с треском захлопываться.

Ангелина почувствовала, как по ноге ее струится светлая кровь: укус украденного перстня.

Она легла на пол и стиснула жидкие, низкие груди. Из них брызнуло серое молоко.





Глава 4

Лежа в лужице, где смешивались то самое молоко, кровь, пот, свет дальних окон и осовелой луны с катарактами кратеров, Ангелина подумала, что быть двойником и селиться в ужиных расселинах судеб - не самое печальное состояние инакобытия.

Другие ведь живут тем, чем понарошку существует она, по-настоящему. В масшабах, если задуматься, планеты и государства.

"Все эти сторожкие разговоры о ваших и моих желаниях - пустопорожние. Ваши желания - мои желания. Мои желания - чтобы желали вы. Желали жрать и взрывать, желали править и подчиняться. Это я делаю? Этим я занимаюсь? Нет, этим вы занимаетесь. Вы сами отдаете все в руки тем, кто может сделать за вас то, чего вы желаете. Сама наша власть - откуда она появилась такая, болотная чудь, опутала всех, держит, угадывает желания, потягивает кровь? Но только - людей, по собственному почину подставляющих свои шеи для укуса. Сережа Есенин про Анну Снегину: "Кто Ленин? - Он - вы!"

Ножка во рту встрепенулась, по эрогенной пяточной зоне пробежали волной микроскопические мурашки.

"Может же повезти обернуться универсальным двойником-соглядатаем. Жить жизнью целой страны, не имея собственной жизни. И это особенно остро, когда тебя возносит на самый верх, и ты угадываешь живые желания подданных. Человек чувствует, что его мысли выражаются повсеместно, и все вообще сделались его двойниками".

"Ведь все мои предложения всегда находят живейший отклик в жертвах. Они бы и сами так сделали, но их никто не надоумил. Да, я питаюсь их любовью, но к той себе, которую люди имеют к себе самим через меня. Мое зеркало реализует таланты и подспудные желания, я подсаживаюсь к людям в кафе, прихожу к ним в гости. Мне же надо жить! Люди доверяют мне, как себе, дают ключи. У всех у нас где-то есть двойник. И если нам плохо, ему хорошо. Идет перераспределение - делись, брат. Сестра, прошу прощения.".

Ангелина поднялась с пола; взяла, как выяснилось, подаренное полотенце, вытерла молочную лунную кровь, обернулась, захватив его верхним краем груди. Порылась в сброшенной одежде, вытряхнула добытые деньги и документы; с ними - визитную карточку доктора Мзилова. Очень хорошо. Не поздно ли? Половина двенадцатого, почти полночь. Не поздно.

- Алло? - спросил не особенно довольный, но достаточно заинтересованный доктор Мзилов - лысый, внимательный человек, способный впечатлиться достижениями хирургической стоматологии. У доктора Мзилова - Королева-Жена. В годах, но Ангелина понимала толк в королевах. Ножка во рту задрожала от предвкушения, и Ангелина любовно примяла ее кончиком языка.

"Прогуляйся по сосочкам, - попросила ее Ангелина мысленно. - Вот здесь бывает горько, а здесь - сладко. Тебе, наверное, они что камушки, о которые можно пораниться. И твоя пяточка затвердеет, покроется мозолями - я ведь часто ем грубую пищу. Возможно, через свою прозрачную кожищу ты впитываешь всяческую отраву - спиртное, от которого заплетаешься; никотин, кислоту, кофе, кокаин - да мало ли чем тебя угораздит полакомиться и отравиться. Может быть, ты боишься, что я вздумаю колоть тобою орехи - не беспокойся, я не сошла с ума. И не такой уж дурацкой идеей был мой хрустальный башмачок. А не то у тебя вздуются варикозные узлы, похожие на морошку-бруснику; маленький тромб оторвется и закупорит мне, скажем, артерию сетчатки. Тогда я ослепну и не увижу мою Королеву с болотной фамилией, да и смышленого короля, который с годами пресытился и разочаровался в драгоценностях..."

- Но говорите же, - призвал доктор Мзилов.

- Это Ангелина, доктор, - хриплой скороговоркой произнесла Ангелина, показывая, что просит прощения за поздний звонок. - Простите, актеры и режиссеры не ведают часов.

- Не наблюдают, - расположенно подхватил доктор Мзилов.

Мзилов отвлекся, его окликнули из комнаты. "Ангелина", - не соврал доктор, и разговор продолжился.

- Мне нужно попасть к вам на прием, - потребовала Ангелина. - Все дело, видите ли...

- В вашем необычном выросте...

- Это нога, уважаемый доктор. У нее между пальцами застревают икринки. Вы ведь сталкивались с такими делами: кусочки пищи застревают в зубах? Лохмотья?

- Конечно...

- Вот и здесь, но только - икринки. Пять пальчиков - четыре икринки. Черные. Но если постараться, если поупражняться, то и красные. Солененькие, - засмеялась Ангелина.

На другом конце провода молчали.

- Кроме шуток, - Ангелина заговорила серьезно. - Вы доктор, правильно?

- Я стоматолог, - мягко уточнил Мзилов.

- Это неважно. Мне очень трудно, и мне нужна помощь.

- У вас между пальцами застревают икринки.

- Не смешите меня. Мне больно смеяться. Я не такой веселый человек, каким кажусь.

- Хорошо, - доктор Мзилов не собирался перечить. - Вас устроит завтра в пять тридцать?

- А до скольки вы принимаете?

- До семнадцати тридцати, - уверенно ответил Мзилов.

- Тогда устроит, спокойной ночи, извините меня, - Ангелина быстро повесила трубку.

...Ночь прошла для Ангелины без сновидений. Вернее, так ей поначалу показалось, но поздним утром, когда настоящие деятели искусства имеют обыкновение приходить в себя, ей вспомнился сон.

Ей приснились Святые на каком-то подворье; шли-плыли по воздуху - огромные, уродливые, в синяках, одетые в рубище, при бородах. Все кривлялись как-то, скалили беззубые рты, носили бороды и были повязаны косынками. Бродячий, нищий народ зачал поспешно и почтительно плюхаться в грязь у монастырской стены, и Ангелина стала садиться, но один летучий Святой обратился к ней со словами "Погоди пока". И Ангелину с ними поводили, вышла экскурсия. Откуда-то вытолкнулись тяжелые фолианты с житиями, которых никто не писал; продавились кельи, где эти только что ожившие Святые еще тупо сидели на койках, облаченные в залатаные рубахи. А особенно поразил один полулежавший: Святой-то оживший оказался не сам он, хотя тоже ожил, а он же сам, но в новорожденном состоянии; тоже уже в рубище, лежал он на соседней шконке и о чем-то пророчески причитал, а половины лица у него не было с глазом, не развилась, осталась мясная вмятина-впадина. Ему Ангелина сказала: " Меня не убить, потому что я умру чужой смертью, которая нужна другой, но я украду ее смерть и наполнюсь доброй смертью, а та, что останется жить, будет умирать злой, и она не явится к вам, ей не спастись". Половина лица новорожденного по-прежнему блеяла: строго и вразумляюще.

Ангелина - умываясь, чистя зубы и отдельно обрабатывая капризную ножку - подумала, что сон ей был наслан одной приживалкой из типичных. Известно: бывают такие черные приживалки без возраста, в платках, усаживаются на сундуки, да где сейчас сыщешь сундук - их устраивает и кухонный уголок, сооруженный домовитым хозяином, у которого все спорится, все есть - и полочки, и шкафчики, и плитка, да только для семьи, а не для этой, что пришла; но она сидит, пьет чай, активно участвует в разговоре и уходит, обязательно что-нибудь взявши "взаймы" или "в дар": рейтузы, книгу. И никогда ничего не отдает из своего мышиного всеядного чернушества.

В ангелинином доме часто бывали и жили всякие люди; подселилась и эта, сугубая кладбищенская моль, хотя бы и в тех годах, когда не мыслят о черном, одеваются в черное, прикидываются черной, малоинтересной сущностью. Ангелина-то была не из таких, она вклинивается, разделяет и повышает накал, создавая иллюзию прибавления. Ангелина склоняла зачастившую гостью к артистическому сожительству, да натолкнулась на неожиданный отпор.

И выставила к черту.

Тут же, следом за сном и воспоминанием, выплыли заключительные фразы вчерашнего разговора. Она, оказывается, не так уж быстро повесила трубку.

Мзилов сказал ей:

- Да, послушайте, Ангелина - вы знаете, что девочек ищут?

- Каких ищут девочек?

- Ну, как же: Настю, Лену и Катю. Они ушли со двора, и больше никто их не видел. Вы, часом, не видели?

- Нет. Я прыгнула с ними три раза, а потом сообразила, что час уже, знаете, поздний, и побежала к себе. Найдутся девочки, куда им деваться.

И здесь она уже действительно быстро закончила диалог.

- Мне жаль, - пожаловалась трубка Мзилову коротким гудком, потом еще одним, потом третьим и дальше - без счета.





Глава 5

Частный кабинет доктора Мзилова расположился в первом этаже дома, выстроенного еще в позапрошлом столетии; после положенного в таких делах евроремонта парадный подъезд с табличкой и красным улыбающимся крестиком под хохочущим колпаком сам походил на ослепительный зуб, врезанный в дымные десны, из которых на улицу сочилась уже не кровь, а дореволюционная сукровица. Ангелина - штаны мешком, рубаха-куртка, рюкзачок - остановилась перед дверью, изучая домофон. К доктору Мзилову домофон не имел отношения, ибо тот проживал совсем в другом месте.

Ангелина еще раз внимательно изучила визитную карточку, пытаясь по домашнему телефону определить, угадать это самое другое место. По всему получался спальный район. "Спальный", - мечтательно произнесла Ангелина, думая о Королеве. Потом надавила персональную, лечебную кнопку доктора Мзилова, и дверь загудела, щелкнула: Ангелину ждали, вопросов не было.

В полумраке вестибюля она приметила корзину, набитую голубыми гигиеническими бахилами. Ей захотелось скинуть сандалии и пойти босиком, озорным мальчуганом, но в ту же секунду возникло желание временно подчиниться.

Вестибюль был крохотный; три мраморные ступени, утепленные собачьим языком кавказского ковра, вели в боковое крыло и выше. На верхней, утвердившись стопами в самом корне коврового языка, стоял доктор Мзилов, ряженый в зеленую хирургическую робу без рукавов и сборчатый чепчик, идеально повторявший очертания его черепа; губы, казалось, лоснились еще со вчерашнего. Обнаженные руки доктора были белые, с черными волосками.

- Ангелина... - обратился он полувопросительно, намекая на желание вызнать отчество.

- Просто, - отмахнулась та и несколько съежилась, чувствуя близость сверла. - Куда мне идти?

- Вот сюда, прошу вас, - Мзилов посторонился. - Тогда уж и вы меня запросто...

- Нет, извините, - Ангелина его мгновенно осадила, прикидывая в уме, что проще будет некуда. - Для меня вы навсегда останетесь доктором... ваша жена напоминает мне королеву, вот она пусть и называется у нас Королевой - ради моей театральной прихоти. Договорились? По рукам?

Мзилов замер в слабом недоумении.

- Она будет польщена, - сказал он наконец и распахнул дверь, из-за которой ударило белым. Ангелина перевела дыхание; запахи пропитали ее насквозь, простерилизовали, подготовили к деликатному снятию стружки.

- Сказать по правде, мне не терпится рассмотреть эту гениальную штуковину... которую вам вставили британские коллеги...

Мзилов трудился над креслом, отлаживая его поудобнее.

- Вы и остальные зубы проверите? - спросила Ангелина с опаской.

Мзилов перебирал инструменты, словно настраивал рояль. Отставленная ножка-стопа играла - ножка Мзилова. С пятки на носок, с пятки на носок.

- А вам бы этого хотелось? - Мзилов пожал плечами. - Бывают странные люди. Им нравится проверять и лечить зубы.

- Пожалуйста, нет. Я не выношу боли.

- Никакой? - вдумчиво повернулся к ней доктор, держа в руке зеркальце.

- Особенно душевной, - Ангелина через силу засмеялась.

- Мы поговорим об этом, - пообещал Мзилов тоном завзятого психотерапевта. - Но мне показалось, что вы посетили меня не только из-за душевной боли...

- Не столько из-за нее, - соврала и поправила доктора Ангелина. - Мне нужна коронка, на эту мою ножку.

Рука, державшая зеркальце, дрогнула и отпустила на волю, к солнцу, солнечного зайчика, но тот залип в каком-то углу пятном и скоро спрятался серой крысой.

- Коронку? - переспросил Мзилов. - Фиксу? - вырвалось у него.

- Туфельку, - Ангелина оскалилась. - Посмотрите, ножка совсем босая.

- Снимите рюкзачок и шляпу, ложитесь и чувствуйте себя комфортно. Нет ничего невозможного. Ведь подковал же Левша блоху.

Доктор Мзилов зажег верхнее освещение, отставил ногу и начал орудовать невидимой педалью. Ангелина опрокинулась, свет ослепил ее, она закрыла глаза, а также рот - повинуясь инстинкту, сродни материнскому.

Мзилов уже стоял, держа наготове защечные марлевые шарики, ухваченные двумя пинцетами.

- Откроем рот, дорогая Ангелина, - в голосе обозначились милые Мзилову властные интонации. - Не бойтесь меня. У меня пальцы пианиста... Постарайтесь не шевелить вашим... новообразованием.

Щеки Ангелины, подбитые марлей, как ватные плечики старого платья или пальто, раздулись; нога согнулась в колене, готовая дать пинка зеркальцу и не зная, что разбитые зеркала - к беде. Ангелина дала ей команду вытянуться и, чтобы расслабиться, принялась думать о жене Мзилова, которая дожидалась их в спальном - приятное слово - бессонном районе, не думая, что супруг приведет гостью. Но, может статься, и думая, и рассчитывая на это... Глаза Ангелины, скрытые веками, ищущим взором понеслись через город, завершавший дневные труды; помчались, нащупывая ответные зрачки; вернее, заходя с тыла, где расположены затылочные доли, куда стекается информация зрительного свойства - да, промашки не случилось. Пустые лучи деликатными раструбами с кольцами смягчающего резинового внедрения вонзились в искомые извилины, подобно клыкам, отыскавшим яремную вену, и там, в спальном районе города, высокая и немолодая женщина с точеной шеей и затуманенным взглядом вздрогнула, ужаленная лучами; резиновые шланги-лучи скрестились: "Жу-ки!" Женщина села на кушетку, выгнулась, прогладила поясницу, коснулась бедер; пара темных немигающих глаз рассматривала ее из ниоткуда, вторгаясь в ее ничто - туда, где бродят запрещенные призраки; туда, откуда давным-давно убрался заскучавший доктор Мзилов, супруг по случайности; женщина стиснула зубы, потерла виски, зная, что эти глаза не сулят ничего доброго, что ее выбирают, что ее приобретают, как килограмм чернослива на рынке - черного, как сливы немигающих глаз под разлапистыми бровями...

- Можно сделать аккуратный слепок, - доктор Мзилов озабоченно совал Ангелине под нос какую-то лепешку с теплым промышленным запахом. - Алло! Очнитесь, Ангелина! Золото - мягкий металл; я сделаю так, что ваша туфелька будет сидеть, как влитая; она будет чуть ли не из фольги, но очень прочной. Это специальный материал, я выписываю его из Цюриха... У нас с вами получится настоящая туфелька для Золушки...

- Монно пуннуть? - спросила Ангелина.

- Да, сплюньте, конечно, - Мзилов сдернул колпак и очки, вытер со лба пот и не сводил глаз с ножки под туфельку.

Ангелина сплюнула влажные комья в специально подставленное корытце, отменно вымытое.

- У нас с вами выйдет Золушка, - сказала она. - Спектакль, - пояснила Ангелина в ответ на недоуменный взгляд стоматолога. - Мы, то есть вы, ваша жена - она ведь заведует чем-то таким в школе - и я поставим спектакль "Золушка от доктора Мзилова". Хотите? Я буду Золушкой, вы - принцем... ваша жена - феей... Это не беда, что башмачок не хрустальный.

Доктор Мзилов сел на табурет.

- Мы, конечно, польщены и тронуты таким доверием... но есть ведь еще и школьники, их тоже надо... И сумеем ли мы? Ведь мы обычные смертные, далекие от богемы, театров, выставок, показов мод...

- Это поправимо, - Ангелина уже надевала рюкзачок. - У вас дома есть видео? Сейчас мы поедем и посмотрим одну кассету... Я снимала ее в Англии, но это отдельная история. Мне можно напроситься к вам в гости?

- Несомненно, - доктор Мзилов лихорадочно переодевался за полупрозрачной ширмой. - Я сейчас позвоню жене, предупрежу ее...

- Она уже знает, - едва не проговорилась Ангелина, и ножка рассерженно топнула.

Мзилов не слышал, потому что стал хохотать за ширмой.

- Зрителям понадобятся мощные бинокли! - кричал он оттуда, путаясь в штанах. - А где же икра? - вдруг вспоминл он.

- Рассосалась, - Ангелина, готовая, ждала его у порога. - Купим другую.





Глава 6

Уже было сказано, что Ангелина, построив спектакль, не любила выходить на поклоны. И без того все исполнители ролей рано или поздно становились ею, что превосходно ощущалось публикой. Ей нравилось заниматься верхним освещением на перилах с парапетами, переводя себя в довольно-таки опасные для жизни позиции сродни той, в которой она побывала в Лондоне на съемке ликующих меньшинств и микроскопичеств.

- Из этой толпы, этой буйной поросли, понаберем себе типажей для свиты, а заодно и гостей на золушкином балу, - в такого рода сценические замыслы Ангелина посвящала жену и мужа Мзиловых, расположившихся на кровати, способной вместить десяток таких постояльцев. Впрочем, запись лондонского шествия показывалась им не только из театральных соображений.

Мзилова, в полураспахнутом банном халате, завороженно следила за результатом ангельского сканирования, которое, сумей ответить каким-нибудь излучением, напомнило бы о случаях ковровой бомбардировки.

Ангелина придвинулась к Мзилову и цокнула ножкой:

- Пока я босая, - шепнула она простуженно. - Меня всегда трахают парами, когда мне пусто...

- ...и пусто парам, - вторила Ангелине Мзилова. Та положила ей руку на бедро.

По экрану текла толпа расфранченных, полуголых и вовсе голых фигур; снятые сверху, они смахивали на разносортные, разнокалиберные, разноцветные плоды и цветы вперемежку с крупой, подаваемые в закрома для изготовления валового космического коктейля: головы, шляпы, тюрбаны, перья, ирокезы, фуражки нацистского образца, перемежаемые полотнищами с восторженными начертаниями; в гуще злаковых, бобовых и прочих культур заключались однополые браки и творился партеногенез; в ту же гущу затесалась пара грузовиков, оснащенных громкоговорителями; то в одном, то в соседнем месте расцветали безвредные взрывы павлиньих красок.

- Боже, боже, - шептала Мзилова. - Рио де Жанейро, - подсовывался Мзилов, тоже в халате, но не в докторском.

- Мы превратим их в людей, - объявила Ангелина и остановила кадр. - Позвольте мне принять у вас душ? Мне приходится жить в коммуналке...

"Ты мылишь мне спину, " - велела она Мзилову, который бегал по комнате, захватывая полотенца и простыни. Он брал первое, что подворачивалось под руку.

"Ведь вы же этого хотите?" - уточнила Ангелина и своими двумя глазами заглянула сразу в четыре мзиловских; глаза согласились прежде рук, которые тянулись к Ангелине, заботливо смахивали с нее панаму так, что та, кружась, летела пляжной тарелкой; стягивали через голову рубаху, на мгновение скрывшую скуластое лицо, наполовину лягушачье, наполовину обезьянье; спускали брюки, расстегивали сандалии.

"Тебя я намылю сама", - сказала Ангелина Мзиловой, уже стоя в ванне. Она опустилась на колени, ощущая на хребте ладони Мзилова, разбиваемые горячим дождем; разомкнула губы, выставила ногу, прошлась по холеному брусочку бархатистого мыла, оставляя следы - мелкие, детские, похожие на следы белого, замкнутого в себе Василька, который стоял сейчас где-то, молчал, и его окружал хоровод из трех девочек, шагавших и певших непонятную, бесконечную песню; глаза у девочек закатились, глаза закатились у Василька.

"Я рожу вам, - промычала Ангелина, коснувшись встрепенувшейся Мзиловой и вздрогнув от касания Мзилова, - кого захотите...малыша с незаращением хоан и твердого нёба, в сочетании с саблевидными голенями".

Мзилова стала кричать. Нога подобрала пальцы и снова выпрямила.

Все это было совсем не похоже на дешевый роман ужасов, который Мзилова когда-то читала, и где говорилось о странной пещерной нежити, обладавшей специальными отростками со сногсшибательным сексуальным потенциалом; женщины попадали к этим тупым, похотливым опятам в половое рабство.

Мзилова работала завучем старших классов и отвечала за художественный сектор. Ей было, как помнит читатель, пятьдесят лет и даже чуть больше. Она любила грамоты, олимпиады и призовые места. Она гордилась зубными зеркалами своего мужа, Мзилова, и бредила профессиональным детским театром. Она бредила ногой со всеми ее пятью пальчиками.

"Добавь мыла, скотина", - приказала Ангелина Мзилову, охваченному тряской.

...Репетиции множились и ширились.

- Отберите мне сорок учеников, - распорядилась Ангелина, когда с подачи Мзиловой приказ о ее зачислении в штат был подписан и пропечатан. - Найдите поуродливее штук десять - на крыс, на тыкву, кучера-сурка... или крота? у вас есть дети со слабым зрением? Кто же был кучером? Ладно, это терпит... Готовим наряды из тех, что видели в лондонском шоу. Они придут сирые, в школьных фартучках и пиджаках, но с боем часов ударит луч света, и все они преобразятся... - Ангелина чуть не ляпнула "в ненатуралов", - все они предадутся королевскому ликованию. И это ты, моя Фея, заставишь их ликовать... потому что ликуешь сама, потому что мы обе ликуем.

Мзилова залилась краской и вспотела. Ангелина двумя пальцами приподняла верхнюю губу:

- Ты ведь не будешь Королевой, ты станешь Феей? Нет, тебе все-таки к лицу быть Королевой... Я возьму фею из старшеклассниц.

- Ангелина, я не позволю - я не могу, чтобы в моей школе девочек превращали в лесбиянок...

- Не можешь и не позволишь? Отлично, твоя королевская воля - закон, ведь ты все равно останешься Королевой - а значит, сможешь быть и Феей, если того пожелаешь... Я не трону твоих соплюх.

- Но ты тронула меня...

- Нет, это ты тронула себя... Ты сама тронула себя мною... частью меня... вот этим, - Ангелина разинула рот и бросилась обнимать Мзилову.

- И фартуки с пиджаками слетят, как гнилая листва; под ними мы устроим...

...Так проходили обсуждения.

- Я не хочу играть Золушку, это детский театр, - капризно заявила Ангелина, рассматривая свое отражение в зеркале. - Меня не бывает на сцене. Я выхожу, когда дают занавес, сорвать овации, в свитере по колено. Но у меня волшебная туфелька, - вздохнула она. - Может быть, нам все переиначить? Переиграем на хрустальный башмачок, назначим красивую Золушку.

При этих ее речах Мзилова, не стесняясь труппы, падала на колени:

- Изюминка! Погибнет изюминка! То, что умеешь ты одна, чем владеешь ты одна...

Дети шептались и удивленно смотрели.

- Я попрошу твоего мужа, чтобы он эту туфельку отшлифовал, - задумчиво молвила Ангелина, беседуя, скорее, сама с собой - да так оно и было. - Все-таки бывает, что она царапает мягкие ткани...

Она, серьезная, так и сидела у зеркала; присевшая рядом Мзилова вдруг похолодела: стекло показывало двух Ангелин.

Кто-то из труппы заметил это и усмехнулся; Ангелина улыбнулась в ответ, и первая улыбка слетела: юнец, рискнувший улыбнуться, сделался Ангелиной. Затем улыбнулись еще две барышни, и Ангелина ответила им обеим; дело кончилось той же метаморфозой. Протей менялся, не имея в себе, и разве что гордый редкостной ножкой, которых скоро, если верить британской науке, тоже станет тысячи тысяч - к следующему параду.





Глава 7

В зале-студии на сто пятьдесят мест нетрудно добиться аншлага - речь в этом случае идет о местах посадочных, а были ведь еще какие-то входные, откидные и чуть ли не подкидные - в последний момент Ангелина отказалась от цирковых досок, позволявших выбрасывать зрителей прямо на сцену, к праздничному столу. Зато обустроила гамаки, создав своеобразный бель-этаж; по углам и близ сцены установили треноги с записывающей аппаратурой; динамики, как черные атланты, подпирали потолок. Занавес подняли заранее: посреди сцены красовалась композиция из ящиков, какими обычно пользуются иллюзионисты; они, эти ящики, были черного, красного, лилового, синего цветов, и через каждый был перекинут широкий лоскут газовой ткани той же раскраски. Ту же подсветку давала рампа; крышки некоторых ящиков были выдвинуты вверх, некоторых - задвинуты наглухо. На заднем плане, водруженный на грубо, наспех сколоченные, но по-королевски расписанные ступени властной лестницы, дыбился игрушечными яствами длинный стол для пиров, уставленный вострыми салфетками. Дело венчали два трона: побольше, для короля, и поменьше, для Королевы; в углу на обычной вешалке висел заурядный докторский халат.

Пришли родители, пришли старшие классы, явились разнообразные делегации из тех, что менее всего связаны с театром и творчеством. Приползло даже местное телевидение, волоча за собой кабель, который ему неоднократно, до жалобных экранных помех, отдавили. Первый ряд заняли персонажи, похожие на персоны; в следующем сидели персонажи, изображавшие из себя персон; ни те, ни другие, впрочем, участия в спектакле не принимали.

К началу действия вместо звонков начали отбивать часы; свет померк; представление Золушки от доктора Мзилова, которого в итоге и выбрали на роль Феи, оставив Королеву за Мзиловой, объявили открытым. Это объявление дали визгливыми голосами, которые накладывались один на другой, благодаря чему из атлантов-динамиков неслось, главным образом, "...Мзилова!... Мзилова!... Мзилова!..." - слова перекрывались, так что казалось, будто звучит только "Мзилова", то есть не мужеская в родительном падеже - а муж не однажды падал без сил, готовый рожать, но женская, согласно программке - Королевская фамилия, и в этом был понятный символ, так как на Мзилову с Ангелиной давно посматривали и тайно перемигивались.

Лучи прожекторов забегали по сцене; крышки ящиков принялись с грохотом опускаться и падать; ящики разваливались, выпуская по очереди то сварливых сестер, то мачеху, то саму Золушку под видом Ангелины; откуда-то выбрался даже старик-отец, но феминистки пинками прогнали его со сцены, и Фирс, отныне вспомненный, но теперь позабытый навсегда, пропал и впредь не появился; после этого, под "Вальс - это танец влюбленных" все начали танцевать; каждая участница брала себе газовое полотнище в тон костюму, который наиболее соответствовал сути ее души: шла балетная увертюра.

А потом, в качестве последней тиранической выходки, которая переполнила и склонила чашу весов, мачеха выбила Золушке зуб, чтобы та не пришла на бал, и Ангелина, опустившись на привычные четвереньки, выпустила изо рта - без труда раскатав ее языком - алую ленточку, обозначавшую струю невинно пролитой крови: прием, который очень нравился Ангелине у Товстоногова и не раз украденный у покойника то для символического выкидыша, то для харакири; иногда - для кровавых слез крокодила Гены, что шел в детских утренниках; этим слезам никто не верил, и публика смеялась.

Шикуя, шипя и блистая, сестра и мачеха укатили нравиться принцу, и в это мгновение отворился потайной ящик, схоронившийся за прочими и потому не сразу замеченный, хотя многие развалились. Из ящика выбрался волшебный доктор Мзилов собственной особой; надев халат, он свистнул, и на сцену выбежала стайка самых невзрачных, заторканных ребятишек, которые изображали грызунов.

Феерический Мзилов склонился над Ангелиной; осветителю пришлось направить туда особый луч, чтобы каждый увидел искорку золота, сверкнувшую под его магическими инструментами. Многие зрители, предупрежденные заранее, припали к биноклям.

Затем слетели пиджаки, упали фартуки; для всех актеров у доктора Мзилова был припасен роскошный камзол, а кучеру выдали кнут. Четыре толстухи, согнувшись в упор-присеве, приняли на себя паланкин для Золушки, и вся процессия отправилась наверх - туда, где, до поры притемненный и тихий, струился бал для прекрасных. Быстро преобразившись в короля посредством старинного парика и бутафорской короны, доктор Мзилов занял свое законное королевское место при Королеве Мзиловой, сиявшей ожерельями и перстнями.

С прибытием сказочного поезда парадная зала вспыхнула праздничными огнями, а динамики показали всю мощь, на какую были способны. Возобновились танцы: не только мазурка и полька, но и румба, и самба, и, разумеется, ламбада, и принц танцевал только с Золушкой. Ближе к полуночи, когда надлежало бить роковому часу, он сорвал у Золушки поцелуй - об этом эпизоде долго спорили, предлагая Ангелине и впрямь, как она думала раньше, выронить туфельку-корону в гусиный, скажем, паштет или фужер с фантой, но та не уступала: все должно быть как в сказке и завораживать зрителя, и у нее вовсе нет, несмотря на бисексуальность, которой она ни от кого не стремилась скрыть, никаких видов на этого старшеклассника, а если виды появятся у него, так пусть это станет его сном о несбыточной первой любви; в конце концов, Мзилова по праву Королевы с административно-педагогическими полномочиями заставила всех занять позицию Ангелины, и поцелуй утвердили под маркой шуточного.

Кто-то, не выдержав, уже кричал из зала: "Браво!"

Золушка, зажимая рот, бежала от принца по ступеням, а тот поморщился, как было задумано в сценарии, и сплюнул туфельку - в этом был самый шик, - приняв ее за нечто, застрявшее у него в зубах: рыбью или чью-то другую косточку. Король Мзилов уже поднимался над столом, вооруженный зубоврачебными инструментами. Потом, с лицом убитого горем Пьеро, принц ползал по пыльному ковру, рассчитывая обонять следы ускользнувшей возлюбленной, и вот - зал снова взревел - он нашел его, башмачок; он бережно взял его двумя пальцами и понес главному церемонеймейстеру на экспертизу. Тот, по средневековой привычке, надкусил золото, пробуя, не фальшивое ли оно, и из нижнего ящика мигом высунулось гневное лицо уже сидевшего там всесильного доктора Мзилова, а Королева приказала заковать неверующего Фому в кандалы и бросить в темницу.

За исключением этой непредусмотренной накладки, все прошло замечательно; заветную туфельку, предварительно выдерживая в растворе марганцево-кислого калия по настоянию школьного врача, засовывали в рот всем девушкам и юношам королевства, а когда дело дошло до мачехи - вооружились самым длинным пинцетом, чтобы та по глупой жадности ничего не откусила. Пока шли примерки, горожане, продолжавшие праздновать, ломались, приседали и ходили колесом, одетые по моде лондонских ряженых.

Едва же действие подошло к положенному финалу, сама Королева милостиво сошла с трона и даровала доктору Мзилову пожизненную должность придворного звездочета с правом наследования; при этом у обоих по лицам пробежала тень.





Глава 8

Ангелину разбудил телефонный звонок. Звонил доктор Мзилов.

Та рано легла, на часах еще не было полуночи, и тыквы оставались каретами, а крысы жили людьми.

- Почему так поздно? - сонно потягиваясь, спросила Ангелина. - Уже почти двенадцать часов ночи, доктор.

- Ангелина, - задыхаясь, проговорил доктор Мзилов. - Она не пускает меня на порог. Она выгоняет меня жить в кабинет. Вы назвали ее ничтожеством, вы посоветовали ей повеситься, вы сказали, что вам больше не интересны ни я, ни она. Что вы хотите поставить в школьном театре лиловую казнь, спектакль "Мария Стюарт". О нас, но без нас. О том, как наши некогда благородные и прекрасные королевские головы отрубают и швыряют свиньям, в специальную корзину для черни, в грязь.

- Нет, все было не так, - Ангелина зевнула и села в постели поудобнее, любуясь туфелькой-лодочкой в стакане воды. - Я хотела развить тему, чуть намеченную в комедии про джентльменов удачи. Помните? Мне хотелось, чтобы вас посадили в чаны с дерьмом, а над маковками свистели кривыми саблями. Под музыку Хачатуряна. И вы бы ныряли, боясь за головы. И Марией Стюарт, доктор, в нашем случае не обойдешься - вы ведь тоже, как выяснилось, голубых кровей, и быть вам королем Карлом, которого казнили, как и Марию Стюарт. Вы, доктор, полное ничтожество. Вы и ваша надутая старуха-жена.

Доктор Мзилов заплакал.

- Она ушла от меня. Она сказала, что будет жить с другой женщиной. Что ей больше не интересны мужчины.

- Так и должно быть. Вы у меня четвертая пара; у нас, как в химии, состоялась донорно-акцепторная связь по причине валентности. И это еще вопрос, кто явился реципиентом.... В трех, что были до вашей, жены пошли по бабам. А их мужчины...

Ангелина выдержала паузу, вынула из стакана туфельку, которую снимала перед сном, чтобы не проглотить, обулась и задумчиво повертела стакан волчком на прикроватном табурете.

- Их мужья разбрелись по кабинетам, доктор Мзилов, - продолжила Ангелина. - По своим. По чужим - по кабинетам психологов, психиатров, урологов... импотентоведов, - прыснула, не сдержавшись, Ангелина. - Вам туда, доктор. Вы знаете, вам лучше всего будет тоже повеситься. Как вашей жене. Идите и повесьтесь оба, трупы. Ваши величества. Вы все совершаете сами, я только поддакиваю.

Щелчок, отключивший Мзилова, слился с нелепой природы звуком, который успел издать доктор. И тут же сменился новым звонком от той же фамилии, но уже женского рода.

- Давай все начнем сначала, - дрожащим голосом заговорила Мзилова.

- Давай всех нагнем, как сначала, - пошутила Ангелина.

Они уже четыре месяца, пока готовился спектакль, секретно жили вдвоем, уже брезгуя Мзиловым, и тайно встречались в холодной студии Ангелины среди обручей, реквизита, гимнастических снарядов, манекенов, кубических конструкций, на голом полу, куда наспех скидывали одежду - все это было известно Мзилову, хотя никто ему об этом не докладывал. Витражные стекла студии сочились ядом.

Когда Мзиловой случалось заснуть, Ангелина ставила ей так называемые якоря: "Рраз!" - и на выдохе била предплечьем в область сердца, чтобы запечатлеться в груди; "Рраз!" - и, зажимая партнерше рот, вонзала в клитор малый рыболовный крючок: "Твой доктор вытащит рыбьими губками".

Все несчастливе семьи несчастливы по-своему, но закономерности учащаются.

- Пойди и удавись, бездарь, - приказала Ангелина, щелкая кнопками сбоя, сброса и выноса тел.

Припомнив, что не успела вычистить зубы - спасибо стоматологическому звонку, - Ангелина вылезла из-под ватного одеяла, разулась в стакан, вышла в общую ванную, нанесла на пяту капельку пасты. Нога, до предела вытянувшись, взялась за работу, облагораживая резцы, шестерки и даже клыки; лицо Ангелины, отраженное мутным зеркалом, не выражало ничего: обычное лицо, по Николаю Бердяеву - ангело-звериной природы: густая шерсть бровей, глубокие норы, где застоялись темные воды глаз, прежние скулы, прежние губы примата. Сутулые плечи, да сучья грудь. Ангелина взялась за соски вновь, почти бессознательно; серое молоко брызнуло, минуя далекого недокормленного Василька, в дрискучее бельишко, третьего дня замоченное в облупленном соседском тазу. Брызнуло трижды - в счет звонкам, раздавшимся в дверь.

Полуголая Ангелина выглянула из ванной: соседка в приросшем тюрбане уже ковыляла отворять, нацеливаясь на цепочку.

- К себе! - гаркнула Ангелина, моментально отразившись в соседке реакцией ее, соседского страха перед налетчиками и ложными почтальонами; та не замедлила повиноваться и подалась назад; провернулся коммунальный комнатный ключ.

- Я не одета! - крикнула Ангелина в дверь.

- Открой, - донеслось с лестницы настолько же уверенно, насколько истерично.

- Хорошо, - согласилась Ангелина и впустила, как ей померещилось, троих: Коровина, Блюма и Шмакова; кто-то четвертый, пригнувшись, крался за ними, но Ангелина, напуганная первыми, не придала значения мороку.

- Где наши дочери? - Коровин ступил в комнату тяжело и страшно, стараясь шагать в унисон с бодающей и раздавливающей фамилией.

- Ты, клоунша, видела их последеней, - завизжал обычно ласковый Шмаков; казалось, у него вытянулись дракулины клыки. "Хорошая заготовка для будущей постановки", - мелькнуло в голове Ангелины.

Блюм нес осиновый кол, сооруженный из швабры неясной породы..

- Ко мне уже приходила милиция, - спокойно сказала Ангелина.

- К дьяволу твою милицию.

При виде кола Ангелина расхохоталась; полотенце, вновь было замотанное, упало к ее стопам, из сосков тянулись молочно-кисельные нити с добавлением концентрата. Щеки Ангелины неожиданно раздулись: штуку за штукой она выплюнула на пол пятьдесят сплющенных серебряных пуль.

- А от ваших колов, дорогие товарищи, мне только спать неудобно: не могу на спине, разве что - на правом боку, - сказала она, подбоченясь. Перекрестилась, сняла с гвоздя вязанку чеснока и захрустела цельной головкой.

Коровин тоже подбоченился.

- Удавим, - сказал он. - Удавим, пока не расскажет.

- Расскажу, - подхватила Ангелина. - Прочтете по разводам мочи, извергнутой по удавлении? Вам дать веревку? У меня не то, что у вас, мужиков безруких: все разложено по местам - полюбуйтесь, какие полочки, какие плинтуса! Обратите внимание на бра и подлинник Айвазовского.

Она распахнула дверь в кладовую. Соседская дверь распахнулась синхронно: высунулся любопытствующий тюрбан; следом за ним заскрипели новые двери - все полнились ожиданиями, все надеялись, не имея, однако, отраженные, никаких конкретных претензий.

- Посмотрите: вот перфоратор, вот дрель, вот два мешка алебастра, - Ангелина проводила экскурсию в духе случайного, но возбуждающегося при виде экспонатов экскурсовода. - Одна, без мужика, живу, потому что на хер вы мне?

Ножка во рту отбивала ритм. Она подросла и тянулась прорасти выше, в мозговое вещество, дабы соединиться с панамой в изнеженную грибообразность. Туфелька, снятая перед чисткой зубов, по-прежнему лежала в стакане с дистиллированной водой, напоминая мертвую золотую рыбку.

- Но где же ваши дети? Здесь? Здесь? - Ангелина отпирала шкафы, знакомила гостей с подсобными помещениями, возводила к антресолям.

- Вот она, веревка! - заорал Шмаков, обнаружив подходящий моток.

Коровин и Блюм, не говоря ни слова, схватили Ангелину под локти, завели их за спину и скрутили - чем? носовыми платками? брючными ремнями? Чем еще домовит и запаслив мужчина-мачо, отмирающий шовинист? Платками и ремнями; веревку же припасли для дела.

- Люстру пощадите, - попросила Ангелина, не оказывая особенного сопротивления.

Коровин взгромоздился на стул и, пачкаясь побелкой, снял люстру, обнажив крюк.

- Вот, молодец, - похвалила Ангелина, делясь на трое и становясь подобием трех, угадывая в них желание расправы и казни над чем-то, что не имело ни названия, ни смысла, а было только минутной прихотью, игрой настроения. Догадливый Шмаков принес недоизрасходованное Мзиловым мыло.

Коровин посмотрел на Ангелину с отвращением:

- Это как же надо захотеть пельменей, чтобы ее трахнуть? - задал он себе вопрос.

Когда Ангелину повесили, веревка под ее весом вырвала крюк, и та сидела вся в мелу, разметав мешотчатые ноги, чихая, кашляя и держась за горло. Странгуляционная борозда, не успев прорезаться, затягивалась на глазах.

Тогда и обозначился четвертый, примкнувший к первым трем, но прокравшийся незамеченным, пользуясь силой и ростом идущих вместе и спереди. Ангелине он уже угадывался; она почти не сомневалась, что этот мститель, голый король, министр без портфеля, не замедлит принять участие в происходящем.

- Все не так, друзья, - заявил доктор Мзилов, обращаясь к оплошавшим богатырям-дознавателям. - Дочек ваших вам не вернуть, - богатыри повалились кто куда, рыча от горя, - нет, не вернуть, но я знаю верное средство для наказания.

Сверкая лысиной, пригибаясь, он шел к Ангелине, скрывая за спиной какой-то предмет.

Ангелина прыгнула на постель ничком и забилась в самую пристеночную щель; боявшаяся боли, она, как всякое, пусть и не до конца, живое существо, приготовилось защититься подручными средствами - подушками, одеялами, полотенцами: короче говоря, бесполезными против Мзилова вещами.

Уже не будучи в зеленом врачебном берете, доктор Мзилов показал Ангелине клещи.

- Не трогайте! - закричала она, и слезы потекли из ее глаз, как будто из ничего. - Не прикасайтесь ко мне.

- Валите ее и держите, - распорядился доктор Мзилов, не живший и не будущий жить с женой прежней жизнью. - К тебе, собака, явилась отрубленная голова короля Карла. Этой голове не дали последнего слова. Ты - генетическое недоразумение, умеющее рожать. Ты хотела отрубить нам головы? Но я в этом деле больший специалист; в студенческие годы мне довелось декапитировать множество жаб - знаете, в какую они, обезглавленные, вытягиваются стойку? Как состоявшиеся висельники? Какой у них наступает неконтролируемай оргазм?

Навалившись на Ангелину и уподобившись серебряной царевне-лягушке, которую та некогда переселила на свой безымянный - как и все прочее - палец, доктор Мзилов разомкнул Ангелине ее земноводный рот и впился клещами в пупырчатую ляжку; из-под клещей прыснула кровавая роса; "Мы вырвем с корнем, - успокоил доктор Мзилов, - с лункой, то есть - с тазобедренным суставом и его впадиной".

- И кости таза выдрал бы, с двурогой маткой, - пропыхтел он, имея в виду пещерные челюсти Ангелины. - Ну вот, дело и сделано. И никакого лидокаина.

Заметив туфельку, он взял ее себе в карман:

- Поставлю какой-нибудь особенной жабе на льготных условиях. Накрою самую гниль.





Глава 9

Поздним осенним вечером Ангелина, давно расставшаяся с платком у рта, но все в тех же штанах и при неизменном рюкзачке, сидела на новеньких качелях, что недавно установили во дворе дома, где жили Мзиловы - жили по-разному, непохожими жизнями, но вместе, сближаясь медленно и медленно же вспоминая ногу - выдернутую и съеденную мелкими червями, пока не подоспел крупный. Ангелина сосала мороженое, разглядывая детей, сражавшихся в дешевый резиновый мячик. Ангелина думала о Мзилове и пробовала на вкус жалость к Мзилову, завернутую в двойное эскимо "Дуэт".

Она думала: "мне жалко лысого дядечку. Мне хочется выслушать и пожалеть какого-нибудь лысого дядечку".

Еще в ее сценическом сознании проносились образы известных трюкачей, легендарных и реально существовавших: мастер трапеции Тибул Баталов, Суок, кукла наследника Тутти и сам Тутти рядышком; маэстро Гудини, Альфред Борден, летающий Копперфилд и некий анонимный, но осмотрительный шпагоглотатель - все они до единого врывались двадцать пятыми кадрами в брешь, зиявшую в обыкновенном восприятии; там, где гремели восторженные аплодисменты, те уже сыто улыбались в усы и помаду, усваивая кровь, которую высосали воровским укусом иллюзиона, известным как ловкость рук - то есть обманом, внедрившимся в готовое и желающее принять его, отдаться ему, вместить его, отверстие. Подобием реальности, отражением и выполнением желаний - так и она, претерпевая еретические метаморфозы от пушистой лягушки до понятливой, владеющей инструментами, обезьяны, и далее - до человека, артиста, высшей его формы, управителя артистов, шла к себе вывернутым крошкой-цахесом, цахесом наоборот, заблудившись в тумане из серого и мертвого, несуществующего молока, которым от матери не насытилась до того, что теперь и сама, случалось, бывала богата им.

Пустота умножилась; рядом, на те же скрипучие и крылатые качели плюхнулся лысоватый дядечка, мужичок, изрядно выпивший. Падал снег, зажигались окна. "Богородица? - строго обратилась Ангелина к сущности, которая, по ее разумению, раскидывала снежный покров. - А я - Ангелина. Хочешь, помашу крыльями?"

Лысый дядечка, успевший где-то потерять шапку, привалился; Ангелина, не отрываясь, смотрела на горящие окна Мзиловых, одновременно перенимая лик дядечки и с отвращением впитывая дух, от него исходивший.

- Тебе ведь худо, Мзилов? - Ангелина с надеждой и сухо погладила мужичка по лысине. Тот, никакой не Мзилов, согласно застонал, засопел, притискиваясь ближе. - Тебе ведь худо, - ответила за него Ангелина теми же словами, прощупывая языком обманную, варварскую брешь, где только недавно жила живая стеблевая, но стволовая, нога. - Тебя обманули?

Мужчина - "дядечка" или "дяденька", так назвала его для себя Ангелина, печально кивнул.

- Тебе посулили, да не сделали? У тебя отняли? Ты лишился?

Дяденька утвердился на коленях Ангелины, и та, полная жалости к лишениям вообще и ног в частности, все гладила и гладила его провонявшую соляркой лысину.

- Ведь ты их, дяденька, ненавидишь? - продолжала жалеть Ангелина.

Тот насел и сграбастал Ангелину там, где под брючным ремнем сходились ее молочно-кисельные груди.

- Пошли со мной, - захрипел дяденька, обращаясь не то к качелям, не то к навеки застопоренной ржавой карусели, не то к Ангелине.

- Конечно, мы пойдем к тебе, - утешила его Ангелина и, крякнув, усадила на качелях прямо. - К тебе - это куда? В подвал? В гараж? На квартиру?

- В гараж, - удивленно ответил дяденька. - Там будет тепло. Я сделаю тебе такую печку... настоящую баню...

Снег продолжался.

- Не сомневаюсь, - отозвалась Ангелина. - А водка у тебя есть?

Дяденька затрепетал от смертельного оскорбления.

- Пойдем, - Ангелина распахнула куртку и приняла в нее дяденьку. - Пойдем.

- Ты, что ли, бомжуешь? - спросил мужичок.

- Ясный перец, нет, но вроде того, - на сей раз смех у Ангелины вышел серебристый, заливистый, словно с краденого перстня. - Ошибаешься, милый. Просто я иду с тобой. Тебе этого мало?

Дяденька, неделикатно качнув качели, порывисто встал и дернул Ангелину за руку.

- Ты же сестра моя пропавшая, - обомлел он, глядя в озера ее глаз.

- Сестра, - Ангелина не стала спорить. - Пойдем. Ненавидишь их, небось? - она кивнула на пятиэтажку, горевшую огнем Мзиловых.

Дяденька согнулся и сам ударил себя под дых.

- Кому бы другому - не сознался, - рек он с готовностью. - Но вот тебе, потому что сестра ты моя потерянная и найденная, скажу: я ненавижу их всех. С дверями, телевизорами, собаками и ковриками. Всех.

Ангелина, брезгливо вздохнув, пустила щупальца:

- Ты газовщик? - спросила она полуутвердительно.

- Ну, - изумился дядечка, но не догадке, а недопониманию.

- Ты лом цветных металлов знаешь?

- Все же ты бомжуешь, - погрозил пальцем лысый дядечка и сам покачался.

- Об этом потом, - мягко молвила Ангелина и в доказательство своей непричастности социуму сплюнула - длинно, через выемку-брешь, где проживала нога, молочно-серой струей. - У тебя как дела с латунью? Сними заглушки. По всей лестнице. Сними, говорю.

Дяденька враз осунулся, и Ангелина вылечила его - в ее рюкзачке, помимо перфоратора с алебастром, нашлись и лекарство, и емкость для его приема.

- Сними - и в гараж.

Ангелина чуть улыбнулась: черный проем красил ее ничуть не хуже недавней золотой туфельки, уже прижившийся в полупротезе полутрупа.

Дяденька, порывшись в ватнике, звякнул инструментом: и действительно - латунь...

- Вон тот подъезд, - указала Ангелина. - Там самые те и живут, которые...

"Которые - что? - соображал тот. - Выгнали по статье? Выругали? Обозвали?"

"Верно, они", - согласился он с внутренним голосом. Толчок извне не ощущался.

Лысый, вертя гаечными ключами, побрел к входным дверям, Ангелина смотрела на окна Мзиловых и думала об их возможных делах. "Жу-ки! Ме-ди-ци-на!.."

Ангелина запахнула куртку. Ей было жаль обиженного кем-то непутевого дядечку. Сколько раз нужно дядечке? Может быть, полтора. Она завела руку за спину и дотронулась до плотного рюкзачка. "Все, что вы хотите", - прошептала она.





Глава 10

Ангелина так и не разобрала - теплушка ли это, вагон или просто крытое место, назначенное разному люду для обогрева, блуда, умирания и ликования.

Дядечка спешно расстелил несколько ватников, сильно пропахших мазутом; на них вывалил желтоватые железяки, сверкнувшие свежей резьбой. А может быть, чем-то другим, Ангелине это было неинтересно.

- Вот оно, вот оно, - хрипел он, то пиная легонько, то поглаживая свое добро.

- Добро дядечке, а я тебя пожалею сейчас, - предложила Ангелина, снимая запорошенную шляпу и приближая лицо к печурке, где цвел огонь. - Я только пожалею и поглажу, ты не реши нехорошего, - предупредила она, видя, что мужичок уже освобождается от ватных брюк. Но дяденька не внял упреждающей просьбе, он снял с себя все - и ватные брюки, и ватные с виду подштанники, и картонную обувь, объединившуюся с губчатыми носками. А та, Ангелина, меж тем - он раздевался лежа - все держала на коленях, сомкнув их, его лысую голову; дяденька бабьим голосом все приговаривал: ты успокойся, ты успокойся. Вдруг он ворвался между колен с недюжинной силой. Она жалела его искренне, а он воспользовался Ангелиной неприятным и нежеланным для нее способом.

Когда дяденька, которого опрометчиво пожалели, успокоился сам и, за ненадобностью и невозможностью сокращений, обмяк, Ангелина спросила его:

- Ты ведь точно всех ненавидишь, солнце мое?

И он прошептал:

- Всех.

- А когда их не будет, - продолжила Ангелина, - ты крепко запьешь?

- Как обычно, - отозвался дядечка.

- Ты же сам этого захотел?

- А кто же еще - меня же обидели?

- Ну и славно, - Ангелина окинула взглядом латунные штуковины, вывинченные дядечкой из лестничных сплетений. - Тебя, может быть, еще приласкать? Я пожалею тебя, ты выпей водочки.

Дядечка выпил водочки, вернул голову Ангелине на колени и зачал что-то бормотать; ей было противно и мерзко, она отстранилась, но дядечка вновь проникал все глубже, под мешковатые штаны, под свитер, к серому молоку, и Ангелина сдалась, так как ей вправду сделалось донельзя жаль дядечку; она раскинула ноги, пустив его шарить в местах, не предназначенных ни для дядечек, тем более - лысых и владеющих латунными знаниями, ни для прочих безмозглых существ, не понимающих режиссуры.

- Приласкай меня, дядюшка, поглубже, - попросила Ангелина. - Там сильно пахнет?

- Сильно, - засопел мужичок.

- На лестнице, я спрашиваю, хороший ты мой. Там пахнет газом?

- Да с чего бы, самую малость, - скрипели мозолистые пятки.

- Ну и поспи, раз так, - попросила Ангелина и протянула дядечке, которого искренне пожалела, стакан с чем-то мутным, отдававшим машиной. Тот, дядечка, послушно выпил и перестал двигаться, тогда Ангелина распустила завязки рюкзачка.

В рюкзачке, прикрытые черной плащовкой, лежали толстые свечи; Ангелина сверилась с часами: половина третьего ночи, и к этому времени уже закончились все спокойные малыши.

"Ты бы всех их убил?" - вспомнился вопрос, заданный дядечке.

"Всех", - донесся ответ, смазанный сапожным скрипом.

Ангелина подошла к оконцу вагона-сарая, переступив через дядечку - счастливого в неведении, которое есть блаженство; выглянула наружу. Дом Мзиловых - пятиэтажный, старого кирпича - был виден, как на ладони, очень многие окна давно погасли. Ангелина облачилась в черный плащ, нахлобучила черный капюшон - жаль, что руки не красные, пожалела она, не подходящие к детским ужасным историям. Кирпичный состав дома внушал ей доверие: обычно все это зодчество рушилось в крошево, в прах, не оставляя меж плитами мест, свободных для выживания стоматологов, скорых на экстракцию. Не оставляя и надежды.

Ангелина, припомнив давние застольные разговоры, которые долетали до детской и мешали постановке "Трех поросят", сосчитала: пять этажей, пять пролетов. Между этажами - площадки для курения и прочих забав, итого - десять, по числу свечей на катином торте. Она достала из рюкзака все десять толстых свечей, приобретенных в ближайшей церковной лавке и перехваченных тесьмой; там, в церкви, где такие же прикрытые капюшонами и платками женщины молились о невыразимых чудесах. На всякий случай она прикупила еще несколько - вдруг некоторые погаснут, сорвутся в пролет, будут съедены крысами в школьной форме, которых, можно надеяться, когда-нибудь и куда-нибудь уведет дудочник с густыми бровями и обезьяньим лицом, с разлапистыми деснами.

Итого - много. Накинув на русые, под горшок стриженые волосы черный капюшон, Ангелина пнула лысого дяденьку, обессиленного. Наподдала ему.

- Хочешь, чтобы умерли? - повторила она для порядка.

- Хочу. Умрут пусть. Пусть все умрут, - ответили с пола храпом.

- Хорошо.

Ангелина вышла, посмотрела на часы. Золушкино время давно истекло, обозначилась половина третьего. Ангелина, вооруженная зажигалкой, вошла в подъезд и принюхалась, опасаясь взорваться первой. Из некоторых квартир доносились обрывки бесед; в некоторых заканчивались ночные фильмы. В квартире Мзиловых, как показалось ее обостренному слуху, царила тишина, но это не имело никакого значения.

"Не в их погоде тишина, не в их погоде спокойствие духа", - подумала Ангелина, решая не противопоставлять отрицанию утверждения. Не оборачиваясь, она взяла первую свечу. Она не оборачивалась, искренне веря, что лысый дяденька отравился выпитым и умер от остановки сердца во сне, которого не вспомнишь - ни сна, ни сердца. Ангелина, в черном капюшоне, сросшимся с черным плащом-хламидой - подарки из рюкзачка, из волшебной котомки; была такая театральная сказка: "Волшебная котомка" - начала ровно и плавно подниматься по лестнице. Она не спешила одолеть пролет, но и не слишком мешкала. За стенами как-то там жили себе. Она обходила детские коляски. Зажигая свечу, освещала матерные слова и названия металлических групп, начертанные на темно-салатных стенах. Каждый пролет Ангелина отмечала свечой, стараясь поплотнее установить ее на перилах. Щелкало колесико зажигалки, высовывался пламенный язычок, своими изяществом и недолговечностью всякий раз напоминая Ангелине о ножке, которую удалил доктор Мзилов. Возле квартиры Мзиловых она помедлила, приникла к обивке, погладила, чуть шепелявя пошептала. Наконец, Ангелина добралась до верха и поставила последнюю свечу при запертом чердаке. Теперь она торопливо, стараясь не топать, сбежала вниз, сняла плащ с капюшоном, сложила их в рюкзачок, просунула руки в лямки. Прежде, чем выйти из дома, поорудовала в распределительном щите и отключила свет на всей лестнице; отныне там, в кромешной темноте, горели одни свечи: гирлянда из десяти огоньков - пока не связанных между собой, но уже начинавших незримо связываться единой горючей основой, густевшей все сильнее.

...Ангелина пошла по ночному проспекту. Несмотря на мороз, ей не хотелось ловить машину. Ей хотелось повстречаться с настоящим двойником - а вдруг повезет? в такие волшебные ночи мечты сбываются. Бывают же даже дни, когда сбывается все. Захваченная этой внезапной фантазией, она, пройдя уже не менее километра, действительно повстречала, но только не ту, кого хотела, а совершенно другую: черная, ведовских настроений приживалка - та самая, которую она некогда выставила за дверь - вдруг вывернула из-за угла и чуть не врезалась в Ангелину. Та не успела неприятно удивиться, потому что знакомица, эта пыльная ворона, питающаяся лампадным маслом и чужим добром, заговорила без обиняков и приветствий:

- Сверни с этой улицы. Не делай злого. Сейчас здесь пройдет женщина, она погибнет, ее собьет автомобиль. Так надо. Это очень хорошая женщина, и она уже все в своей жизни исполнила правильно. Ей больше не надо жить, так решено, хотя она об этом не знает. Не мешай этой смерти, не путайся рядом. Если смерть состоится, для этой женщины и здесь, на земле, и там, на небе, все устроится замечательно. А если она останется жить, в ней постепенно укоренится зло, и судьба ее начнет ухудшаться...

Ангелина оглянулась. По темной улице, по самой проезжей части, благо движения не было, шла молодая женщина в светлом плаще. Немного похожая... весьма отдаленно - хотя бы по причине расстояния, но все-таки чуть-чуть похожая, как похожи все люди - Ангелине страстно хотелось верить, что это так. Женщина звонко цокала каблуками.

- А ты, получается, здесь вроде постового, - сказала Ангелина. - Регулируешь транспортные потоки.

Вместо ответа приживалка потянула ее за рукав, но Ангелина вырвалась. Она догадывалась о собственной смерти и участи после нее. И ей, как она сама признавалась себе и людям, отчаянно хотелось украсть чужую смерть, оплаченную исполнением многих дел. Если раньше ее помыслы были нацелены на разного рода бреши и трещины, где можно сделать хлопок с поворотом и произвести фокус, то сейчас ее интересовал авиационный аналог, специальный термин, известный как "окно возможности".

Ангелина развернулась и пошла навстречу избранной женщине. Та вышагивала с непокрытой головой, улыбалась, и Ангелина отшвырнула панаму. У той была сумка, переброшенная через плечо, и Ангелина сбросила одну лямку рюкзачка. Куртка Ангелины и плащ женщины были разных, но похожих цветов: светлых. На женщине были чулки, и Ангелина пожалела, что не привыкла к этой одежде - ну, наплевать.

Сзади, настигая Ангелину, семенила приживалка. Преследовательница молчала, зная, что в итоге любые сигналы и действия послужат задуманному на небесах, сути чего она до конца не знала.

За спиной у женщины в светлом плаще вспыхнули фары. Она их не видела, она видела лишь неизвестную ей Ангелину-хранительницу, которая перешла на бег, бежала навстречу, чтобы украсть. Ангелина неслась молча и насупленно, словно на спортивной тренировке. Окно возможности, самолетная брешь возможности, казались ей слишком узкими.

Незнакомка, напротив, при виде бегущего к ней существа, сбавила шаг. Видя, что автомобиль уже близко, и за рулем у него кто-то пьяный и бритый налысо, явно не собирающийся ни тормозить, ни сворачивать, Ангелина - приживалка давно ковыляла где-то вдалеке от события - прыгнула и обеими руками толкнула женщину вправо. Та, ломая в канализационной решетке каблук, отлетела на тротуар и сильно ушиблась о рекламный щит. Зато Ангелина сумела теперь занять ее место. Машина ударила ее выше колен, подбросила в воздух; когда шестисотый проносился под зависшей на миг Ангелиной, укравшей смерть, та рухнула и с силой ударилась левым виском в какую-то лакированную деталь. Женщина у рекламного щита закричала, потому что содержимое головы Ангелины запачкало светлый плащ. Других людей на улице не было, в том числе приживалки, слившейся с очередной тенью; водитель начал останавливаться: он, как бы ни был пьян, понимал, что женщина в запачканном светлом плаще могла запомнить номер машины, и его никак не устраивал такой оборот дел. Он остановился совсем и начал выкарабкиваться из салона.

В какой-то момент и водитель с блестящим предметом в руке, и женщина отвлеклись от внезапно образовавшегося общего дела; их внимание переключилось на столб огня и дыма, взвившийся в километре от места их встречи: там прогремел взрыв - достаточно мощный, чтобы разрушить что-нибудь крупное: например, пятиэтажный дом. С другой стороны, это был какой-то вакуумный взрыв, словно лопнула лампочка.



июнь 2004
Васкелово




© Алексей Смирнов, 2004-2024.
© Сетевая Словесность, 2004-2024.





Театр в музее для детей и взрослых в Клину: музей "Клинское подворье" - заказать билеты.

www.klinvk.ru

Знакомство через интернет, не вставая со стула.
ОБЪЯВЛЕНИЯ
Словесность