ПРОЗА НА ГРАНИ СТИХА 2
Проза на грани стиха (начало) - з д е с ь
|
ГЕРДТ
Никто не называл его Зямой. По крайне мере при мне.
Только Зиновий Ефимович.
Он пришел не один. С женщиной.
(Как позже выяснилось, -
со своей женой).
Я дежурил в тот вечер по зрительному залу
перед спектаклем (все студийцы
были обязаны этим заниматься по очереди, в строго установленном порядке).
Он хромал. Сильно. Последствие фронтового ранения. Эта хромота
серьезно повлияла на его профессиональную карьеру. Отсюда и
театр кукол, и несоразмерная его таланту небольшая занятость в кино;
хотя сыграл он много: хорошие, яркие роли.
(Один Паниковский чего стоит!).
Я встретил его у входа в зал, проводил до первого ряда и усадил в специально приготовленное для него кресло; его жена села рядом.
Обаятельный невысокий еврей
с мягкими манерами интеллигента,
приветливой улыбкой
и грустными глазами.
Спектакль удался на славу.
Артисты старались. Все знали, что в зале Гердт, - играли в полную силу, не халтурили.
В конце представления зрители вызвали на сцену режиссера; актеры выходили
на поклоны семь или восемь раз... Триумф полный.
Гердт,
по-молодецки поднявшись из своего кресла,
аплодировал стоя:
благородный жест и великая честь.
Прощаясь, он сделал пару комплиментов режиссеру и выразил пожелание
заглянуть в наш театрик еще раз.
Впечатление от встречи с ним осталось самое теплое, сердечное.
Не знаю почему, может быть в силу странности юношеского характера,
может быть
просто из желания выпендриться и пошутить, но, делая запись о его посещении в журнал
"отзывов и предложений" (святая обязанность дежурного по залу), я настрочил:
На спектакле был З.Е.Гердт.
Когда аплодировал -
встал, как Хуй.
И все. Коротко и ясно; и совершенно
для меня теперешнего, -
повзрослевшего и уравновешенного, -
необъяснимо...
Два дня спустя в театре проходил сбор труппы. Присутствовали занятые и незанятые
в спектаклях артисты,
кое-кто из администрации,
технический персонал.
После довольно долгого обсуждения художественных и организационных проблем режиссер, увидев меня сидящим в седьмом ряду возле осветительской будки,
саркастически произнес:
И о работе дежурных... Совсем недавно в театре побывал прекрасный артист и замечательный человек Зиновий Ефимович Гердт. Спектакль, насколько я знаю, ему понравился... Встретили его хорошо, вежливо, посадили куда положено. Молодцы.
Однако после его ухода в журнале "отзывов" была сделана запись, содержание которой,
несмотря на оскорбительный характер и нецензурную брань, я осмелюсь публично огласить...
И он процитировал мою краткую, но весьма красноречивую писанину.
Смеялись все: артисты и не артисты, осветители и рабочие сцены, буфетчицы и уборщицы, больше всех, кстати, ржала заведующая литературной частью,
которой и принадлежала сама идея ведения этого журнала.
Этот позор останется несмываемым пятном на моей совести
на всю жизнь,
до скончания века;
его я унесу с собой в могилу вместе с кошмарными снами, в которых
я выхожу на сцену и
напрочь забываю
досконально выученный накануне
текст.
Говорили, что при Зиновии Ефимовиче нельзя было ругаться матом. Вообще.
Нельзя было допускать грубых и резких выражений. По крайней мере, такая информация
размещена на одном из посвященных его творчеству порталов в Интернете. (Маловероятно. Это в актерской-то среде!) Единственное, что по прошествии стольких лет может утешить меня и хотя бы частично смягчить мои душевные муки, - это странное ощущение не только моей - личной, но и
какой-то общественной, групповой вины перед этим человеком. Вина эта, по-моему глубокому убеждению, как бы
разлита в воздухе и сказывается на всем укладе нашей сегодняшней жизни.
Сейчас на сцене того самого театра идут пьесы, наполненные сложной какофонией
современных драматургических инвектив. И мне становится одновременно и противно, и как-то по-детски весело и светло, когда в зрительный зал со сцены
обрушивается
грязными напластованиями
разнузданный и филигранный
сорокинский мат.
Интересно, как Вы там себя чувствуете, Зиновий Ефимович,
на белом-белом облаке,
среди безгрешных и ласковых ангелов,
в той бескрайней и недоступной для людской брани дали,
где все равны перед Богом, -
и иудей, и эллин?
Также ли Вам необходима
трогательная ("под локоток") поддержка
Вашей жены, и
пользуется ли там успехом
принесший Вам известность
и всеобщее почитание
Ваш безупречный
и запомнившийся мне
с самого раннего детства
конферанс?
_^_
МАМОЧКА
М. Горькому посвящается
Я уже не помню, с чем это было связано...
она жила в "Никулино" (у метро Юго-Западная,
с дочерью, которую все звали Вороной -
Зинаида по паспорту: отвратительное имя,
ЗИ-НА-И-ДА... Вкратце поясню:
ЗИ - неприятное сочетания букв, почти непристойного свойства;
НА - здесь: и иди ты на... (по звучанию) и пошел бы ты на...в общем, как ни крути, -
ХУЙ
в ассоциативном восприятии этого слога практически неизбежен;
и - наконец -
И-ДА: Фемида... Изида... кариатида -
декоративно-скульптурный ряд, какой-то, на общественных зданиях
начала прошлого века. И все это сосредоточено в одном имени
улыбчивой низкорослой девчушки с длинным, похожим на клюв, носом.
Конечно, прозвище Ворона как нельзя лучше
подходило к ее миловидному полудетскому лицу,
которым она - даже отдаленно! - не походила на свою мать.
Рядом с ее домом находился универсам "Диета",
где работали мясниками и продавцами пива
мои бывшие одноклассники -
все ходили к ней
пить водку,
точнее не к ней, а - якобы - к ее дочери.
(Хотя у Вороны на тот момент был бойфренд-перепихонщик по имени
Алексий (как Патриарха нарекли, прости, Господи!),
и мы, как аристократы духа
и джентльмены,
почти ни на что не претендовали...
Обращались к ней все почтительно: МАМОЧКА, хотя выглядела она гораздо моложе
своих лет, пила мало,
но зато постоянно
смотрела сквозь пальцы на наше порнографическое поведение,
с похмелья (когда были деньги) ходила с дочкой за пивом,
делилась заныканными на "черный день" сигаретами...
Так вот: не помню, с чем это было связано,
но я был первым из нашей компании, кто залез
робкой рукой
под ее ночную рубашку:
знаете, - такую очень распространенную ночную рубашку,
которую обычно носят
уставшие от жизни
сорокалетние женщины.
Она как-то недолго и старомодно посопротивлялась,
потом прикрыла дверь в дочернюю комнату,
и как была, в этой своей ночной рубашке,
залезла со мной под одеяло...
Это был советский секс:
в усвоенной ей с юности строгой комсомольской позе,
называемой в просторечии - бутерброд...
Мне на тот момент все это не очень подходило.
Я тогда, после двухлетнего армейского воздержания,
вообще был склонен ко всяческому
половому разнообразию;
любил, грешным делом, замутить групповушку с друзьями, - если подворачивались подходящие "по интересам" дамы;
пытался экспериментировать с начинающими проститутками
(тогда все проститутки были начинающими, кроме вокзальных),
занимался любовью с малолетками,
с подругой Вороны, например;
звали ее Регина, и было ей, на тот момент,
пятнадцать
предосудительных лет...
Однажды, после очередного комсомольско-бутербродного
совокупления, я, лежа с МАМОЧКОЙ рядом,
раздираемый какими-то смутными
внутренними сомнениями, спросил:
- МАМОЧКА, ты бы хоть в рот разок взяла
для разнообразия?
При всей мягкости ее характера
подобной наглости стерпеть она
не смогла:
- Может, тебе еще и в задницу дать?
Извращенец!
То есть для нее эти невинные, по сути, шалости - минет с аналом -
являлись табуированной темой
и страшным преступлением против
нравственности...
Притом что Ворона, как мне рассказывала Регина,
после их совместной поездки на ЮгА,
в солнечную грузию,
лечилась не только от гонореи (как, впрочем, и сама Регина),
но и залечивала "повреждения прямой кишки";
причем, говоря все это, Регина смотрела на меня
светлыми,
широко раскрытыми
глазами
пятнадцатилетнего
морального
урода.
Как это все может укладываться у них в голове?
И у матери, и у дочери?
Как это все можно
отделить одно от другого
и, не замечая вопиющих противоречий,
продолжать жить дальше;
по своей гиперболе и
параболе,
каждая в своем измерении;
недалеко от метро
на окраине -
постоянно расширяющейся в сторону "Внуково",
совершенно равнодушной
ко всему происходящему в ней, -
Москвы.
_^_
ЗЕЛЕНАЯ
Она приехала с опозданием.
Съемочная группа давно уже
настроила аппаратуру,
выставила свет
(театрик маленький,
сцена крошечная);
про нее снимали документальный фильм:
ВЕЛИКАЯ АКТРИСА ВСТРЕЧАЕТСЯ СО СТУДИЙЦАМИ
ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ; все в костюмах,
она при полном параде, бодро выходит
на авансцену, цветы,
восторженные возгласы,
ласковые прикосновения
юных студийцев...
С третьего дубля кое-как сняли.
Режиссер распорядился двум наиболее
привлекательным актрисам в кринолинах
под руки
с почтением
вывести ее со сцены.
Вывели
с почтением,
радостно улыбаясь.
Мне потом одна из них рассказывала:
- И правда - старый плавучий чемодан!
Я ее за руку беру, чтоб вести удобней было,
а руки прямо ходуном ходят -
у меня, у нее...
Она нам шепотом:
- Аккуратней, девочки, не упасть бы...
- А я ее боюсь! Говорят она это...
Не знаю в точности,
но слухи такие ходили.
Мне один знакомый поведал "по секрету"
(я тогда молодой был, верил всему),
что в искусстве их больше половины...
Куда им, мол, идти - семью не создавать,
детей не воспитывать,
своих...и т.д. и т.п.
Не думаю.
Их разве что треть,
да и та -
не наберется...
Просто "голубизна", как и "розовость",
вызывают у людей болезненный интерес
и повышенное внимание,
даже у таких испорченных людей,
как артисты.
Но не это главное.
Весь ужас в том, что старость лишает тебя не только красоты,
но и
до определенной степени
таланта,
памяти,
возможности нормально общаться с публикой,
смотреть на все ясными глазами,
не то чтобы виртуозно, но
хотя бы
отчетливо выражать свои мысли;
держаться легко и независимо,
не вызывая брезгливой жалости
у окружающих тебя людей.
Конечно, старость бывает разная,
но в любом случае, лучше стареть вдали от сцены,
без теле- и кинокамер,
цветов
и фальшиво улыбающихся тебе
молодых актрис.
_^_
|
|
